Опубликовано в журнале Континент, номер 102, 1999
1. МЫ ЗДЕСЬ НЕ ПЕРВЫЕ
Я эмигрант со стажем: двадцать с лишнем лет живу в Америке, а точнее в “столице мира” Нью-Йорке. Живу — не жалуюсь. Что-то в эмиграции потерял, что-то приобрел. Потерял лучшее в мире метро и худшую в мире цензуру, лишился обдирного хлеба, дома творчества в Коктебеле и необходимости писать слово “родина” с большой буквы. Кое-что приобрел. Например, американское гражданство, ломаный английский язык, концерты в Карнеги-Холл, привычку отдавать рубашки в китайскую прачечную и по любому поводу произносить слово “сорри”. Есть, однако, и в нашей эмигрантской жизни одно обстоятельство, смысл которого понять никак не удавалось. Мы, новая (или так называемая “третья”) волна эмиграции, те, кто приехал сюда в последние 25 лет, живем рядом с другой русскоговорящей колонией, члены которой именуются “первой” волной. Они добрались до Соединенных Штатов вскоре после Гражданской войны. Так вот — между старыми и новыми россиянами в массе нет никакой связи. Мы почти ничего не знаем о них, они не интересуются нами. С обеих сторон я наблюдаю подозрительность и недоверие. Мы для них — “советские”, они — для многих членов “третьей” волны — “белогвардейцы” и, конечно же, антисемиты. Время от времени я беру интервью у наших “соседей”. Люди как люди. Есть умные и глупые, интеллектуалы и серая публика, добрые и не очень. Антисемитизма у своих собеседников не замечал. Может быть, кто-то кого-то не любит. Но обществ, где все любят всех, как показывает мой журналистский опыт, не так уж и много. Зато беседы со “старыми русскими” приносят, как правило, много интересной, прежде мне неведомой, информации. Я не всегда разделяю их взгляды, но в споры не ввязываюсь: у них свой мир, своя судьба. Тем не менее, чтобы лучше понять корни нашего “разночтения”, я опросил несколько общественных деятелей “первой” эмиграции. Вот краткое описание того, что мне довелось от них услышать.
Первое знакомство — князь Алексей Павлович Щербатов.
Этот крупный, я бы даже сказал — величественный господин пользуется среди “старых русских” особым почтением. И не только потому, что Алексей Павлович Щербатов — князь. Наибольшее уважение вызывает то обстоятельство, что историк Щербатов, три десятка лет читавший лекции в американских университетах, кроме прочего, является крупнейшим в эмиграции знатоком генеалогии — исторической дисциплины, которая занимается изучением родов, установлением родственных связей, происхождением отдельных лиц. Он покинул Россию в день своего рождения, когда ему исполнилось десять лет. Сейчас ему 88. Вот уже почти четверть века Щербатов возглавляет русское дворянское объединение Америки и Канады. Одновременно является вице-президентом общества ученых эмигрантов — Русской академической группы.
Мы беседуем в комнате, где книжные полки до потолка уставлены множеством томов по истории российских дворянских родов. Оказывается, на исходе двадцатого столетия вопрос о принадлежности к тому или иному роду по-прежнему волнует людей во всем мире. Первые родословные таблицы российских дворян составлял более двухсот лет назад Михаил Щербатов, прямой предок моего собеседника. Потомок пронес тот же интерес через всю свою долгую жизнь. Сегодня это основное занятие его как руководителя дворянского общества. “Я получаю сотни писем из России, стран Европы, из Южной и Северной Америки… Рассеянные по миру соотечественники интересуются, кто их предки, каково их происхождение, — рассказывает Алексей Павлович. — Пишут и звонят подчас и авантюристы, носители фальшивых титулов. Таких в последнее время тоже немало”. Но князь Щербатов в своей профессиональной деятельности весьма строг. Он не стесняется разоблачать обманщиков как в России, так и в Америке. К примеру, появились в Москве недавно “князья Хованские”, пожелавшие документально подтвердить свое “хованство”. Щербатов кривить душой не стал, заявил: род Хованских прервался — и довольно давно, об этом есть убедительная документация.
Забавно, что среди претендентов на высокие титулы оказываются подчас и члены “третьей волны” эмиграции. Так, один из наших “беженцев” вдруг “вспомнил”, что является прямым потомком князя Палея, и попросил свою родовитость оформить документально. “Абсурд, — комментирует этот эпизод Алексей Павлович. — Трое великих князей, носивших эту фамилию, были расстреляны большевиками в 1918 году и сброшены в шахту. Ни одного мужчины, продолжающего этот род, в живых не осталось…” Но когда из России к Щербатову приезжают люди, действительно имеющие основание гордиться своим происхождением и предками, он не отказывает им во внимании и снабжает официальными документами. Я заметил, что здравый смысл и юмор князя не покидают. “В России в определенных кругах растет интерес к отечественной дворянской генеалогии. То же происходит в Бельгии и Франции. Снобизм? Да, пожалуй. Но снобизм их числа приятных…”
Биография князя выглядит довольно пестро; во всяком случае, легкой ее не назовешь. Два года после бегства с Белой армией из Крыма семья Щербатовых провела в Константинополе: ждали вестей от оставшихся в России родственников. На второй год узнали: восьмидесятилетнюю бабушку расстреляли по личному приказу Троцкого. Погибли от рук коммунистов и другие члены семьи. Но жизнь шла дальше: гимназия в Софии (Болгария), университет в Брюсселе (Бельгия), переезд в 1938-м в Америку. Служба в Армии США.
Щербатов не скрывает: он русский националист. Но чувства его к родине и оставшимся там соотечественникам отнюдь не однозначны. Он верит в то, что коммунистическая зараза изуродовала далеко не всех жителей страны. В 1945-м, служа в американской армейской части, Алексей Павлович в качестве переводчика столкнулся с группой советских генералов. “Вы не родственник ли князя Щербатова из Харьковской губернии?” — спросил его командующий Пятой гвардейской армией Жадов. “Я сам князь Щербатов”, — откликнулся переводчик. Оказалось, что советский генерал-коммунист тоже из дворян и дед его хорошо знал деда Алексея Павловича. Между двумя русскими возникли дружественные чувства. Страстный ненавистник коммунистического режима ту давнюю встречу вспоминает с удовольствием…
Наш разговор обратился к событиям сегодняшним. “Каковы цели и назначение возглавляемого вами Русского дворянского объединения?” — поинтересовался я. “В том, чтобы члены его ни на минуту не забывали свою родину. Для этого служат наши собрания, выходивший до недавнего времени “Бюллетень”, деловые поездки в Россию, а также лекции об оставленной нами стране. Одна такая лекция, посвященная русской геральдике, недавно состоялась в Нью-Йорке. Тема вроде абстрактная, и тем не менее собралось более пятидесяти человек”.
Общественно-политические взгляды моего собеседника вполне для него естественны: он — монархист и противник распада империи (СССР). Алексей Павлович даже опубликовал в московской газете “Завтра” статью, где на историческом материале доказывает, что Украина не имеет никаких прав на Черноморское побережье. Всё это побережье от Николаева и Одессы до Кавказа всегда являлось имперскими землями, то есть принадлежало России. Единственная действительно украинская территория — небольшой кусок, Запорожье.
Щербатов считает, что никакой декоммунизации в стране не произошло и сомнительно, чтобы в ближайшее время новые вожди изменили свою коммунистическую сущность. Перемены в более далеком будущем? На кого можно рассчитывать? Мой собеседник считает, что только армия и Церковь смогут вернуть стране ее достойную историческую сущность. Разумеется, с помощью императора. Какого именно? Пока не известно. Но народ рано или поздно решит и эту проблему. Я не стал вступать с князем в споры — не дело журналиста навязывать свое мнение тому, кого интервьюируешь. Но, откровенно говоря, в суждениях этого много повидавшего человека лично мне слышатся нотки юношеского романтизма и даже фантазии. Ну, что ж, поживем — увидим.
Более подробно рассказал о характере и каждодневной жизни Объединения дворян Америки секретарь организации Игорь Владимирович Васильев. “Мы — организация не политическая. И это не случайно. Не ввязываемся в политические свары, чтобы не рассориться между собой. Предпочитаем сохранять единство и помогать нуждающимся русским людям. Мое дело — собирать деньга и раздавать их”. Основной источник доходов российских дворян в Нью-Йорке — ежегодный бал с очень дорогими билетами. Бал приносит Объединению от десяти до двадцати тысяч долларов. Желающих провести вечер в обществе русских князей и графов в нашем городе, оказывается, сколько угодно. Покупают билеты в основном американцы. Их на балах бывает до девяноста процентов. Представлена на тех балах и “третья волна”. Наши преуспевшие “беженцы” не останавливаются перед тем, чтобы приобрести билетик за 150—180 долларов. Собранные деньги предназначены в первую очередь для помощи русским студентам, которые избрали для своего обучения богословский факультет. Деньги идут бедным российским вдовам (не обязательно дворянского происхождения), а также направляются в приюты Москвы и в монастыри Санкт-Петербурга. Оплачивается из Нью-Йорка также выпускаемый в Екатеринбурге уникальный журнал, посвященный проблемам генеалогии. Поездки в Россию, деловые контакты с единокровными — любимое занятие членов американского дворянского Объединения. “Русские очень симпатичные люди. Мы чувствуем себя в России, как у себя дома”, — говорит Васильев, чье детство и юность прошли в Европе. Секретарь Объединения гордится своей организацией, но весьма скептически относится к подобному же объединению дворян в Москве. Поначалу в Объединение это допускались лишь люди, готовые документально подтвердить свое происхождение. Но теперь москвичи решили создавать свои собственные дворянские книги и объявлять дворянами всех “достойных и заслуженных”, результаты не замедлили сказаться: московское дворянское объединение состоит уже из пяти тысяч членов! Нью-Йоркцы грустно иронизируют: в их Объединение входит всего лишь восемьдесят человек, да и в лучшие времена дворян настоящих тут насчитывалось не более ста пятидесяти…
Продолжим знакомство с россиянами, прибывшими в Америку задолго до нас. Наш новый знакомый, Петр Николаевич Колтыпин-Валловский, именует себя начальником Российского имперского союза. Слово “начальник” заставляет меня насторожиться. В прошлой советской жизни слово это ничего хорошего не предвещало. Но при ближайшем знакомстве оказалось, что Петр Николаевич вполне корректен и даже деликатен; неуступчивость начинает звучать в его голосе лишь тогда, когда он переходит на рассуждения о монархии. Тут он действительно непоколебим: лучшей власти, чем царская, для России не может быть. И — точка. Эта идея прошла через всю жизнь его отца, белого офицера, ушедшего из Крыма вместе с армией генерала Врангеля. Проблемы монархические постоянно обсуждались в доме и в школе в те годы, пока юный Колтыпин учился в Югославии. Так что в 1951 году, когда семья добралась до Америки, убежденный монархист немедля вступил в Российский имперский союз, в котором пребывает вот уже скоро полвека.
“Надо быть монахом, чтобы всю жизнь служить одной единственной идее, — заявил в начале нашей беседы Петр Николаевич. — Я и есть такой вот монах”. И действительно — в биографии Колтыпина проглядывает некоторое монашество. Живет он, правда, не в монастыре, а в собственном доме, имеет четверых детей и вот уже тридцать пять лет служит в промышленной компании, производящей ракеты. Но все мысли его в эти десятилетия обращены в одну сторону: как бы вернуть Россию к монархическому образу управления. Разъясняя свои взгляды, этот царепоклонник, как ни странно, цитирует… Льва Троцкого. Коммунист номер два якобы еще в 1919 году заявил: “Если бы белые подняли знамя за веру, царя и отечество, а не просто воевали против большевиков, мы бы у власти не продержались и двух недель”. Большевик Троцкий таким образом давал понять, что противники коммунизма проиграли Гражданскую войну прежде всего из-за того, что не имели своей собственной политической идеи — того стяга, под которым могли бы сплотить миллионные массы своих сторонников.
Не знаю, насколько достоверно приведенное выше высказывание Троцкого, но молодой Колтыпин, едва вступив в монархическую организацию, увидел свое назначение как раз в том, чтобы открывать американцам правду о фальши коммунистического режима, а людям, живущим под властью большевиков, разъяснять благодетельность монархического правления, — то есть формировать уважение и почтение к власти, просуществовавшей в России тысячу лет. Нет, его и его товарищей привлекает не вариант Британской империи. Он в своих выступлениях всегда подчеркивает разницу между монархией европейской и русским православным единовластием. Именно это последнее, по мнению Петра Николаевича, более всего подходит народу, расселившемуся от Балтики до Камчатки.
Для пропаганды любой идеи в XX веке нужна пресса, литература, газеты. Члены Имперского союза разыскали и на свои деньги издали вышедшие еще в самом начале столетия книги Льва Тихомирова “Монархическая государственность” и Ивана Солоневича “Народная монархия”. С той же целью Союз десятилетиями засылал на родину серию книжек, обращенных к русскому рабочему, русскому интеллигенту. Такие же брошюры распространялись и среди русских эмигрантов в Америке. Когда же открылась возможность распространять такие издания свободно, Колтыпин добился публикации “Монархической государственности” в Москве тиражом в 50 тысяч экземпляров. Книга, проповедующая монархический образ правления, полностью разошлась, по его словам, через три-четыре месяца. Есть у монархистов и своя газета — правда, издается она далековато: в Буэнос-Айресе (Аргентина).
Итак, идея есть, маленький, но ладно организованный Союз — тоже. Следующий шаг, по замыслу Колпытина, должен состоять в том, чтобы русские эмигранты начали прорываться на выборные посты в Америке и использовали добытое таким образом высокое положение для формирования антикоммунистического общественного мнения в Штатах. Пример такого “рывка наверх” начальник Союза подал сам: выставил свою кандидатуру в Конгресс США. Программы демократов и республиканцев его не устраивали, он выставил себя как член третьей партии — консервативной. В Конгресс не прошел, хотя голосов получил больше, чем кто-либо из конкурентов. Зато акцией этой он показал пример другим русским — дескать, бояться нечего, дерзайте. И действительно — после тех выборов с середины семидесятых “старые русские” принялись выставлять свои кандидатуры в мэры маленьких городов, в штатные учреждения. “Процесс пошел…”
Многим в Нью-Йорке памятен и другой эпизод. Колтыпин выступил на острове Статуи Свободы, где проходил митинг под лозунгом “Боже, благослови Америку!”. Слушали его американцы и русские, но больше всего среди слушателей было граждан стран, захваченных Сталиным: Польши, Чехословакии, Венгрии, Прибалтийских республик. То, что рассказывал тогда Петр Николаевич, поразило многих. Оказывается, русские цари поддерживали борьбу американских колоний за независимость и войну Северных штатов против Южных. Екатерина Великая четыре раза отказывала британскому королю Георгу, просившему ее послать двадцать тысяч казаков для подавления Американской революции. Царица даже высказалась в том смысле, что монарху не подобает подавлять рождение новой нации, не по-христиански это. Факт этот был с восторгом воспринят американскими колонистами, которые якобы прозвали русскую царицу “Бабушкой американской революции”.
В этой же речи Петр Колтыпин, сославшись на книгу Александра Тарсаидзе “Цари и президенты”, сообщил следующий исторический факт. Во время Гражданской войны (1861—1865), когда боровшиеся против рабовладения Северные штаты оказались в трудном, почти трагическом положении, русский император Александр Второй не дал англичанам высадить свою армию на американский континент и добить Северян. Царь послал к берегам Америки свою эскадру, которая несколько месяцев не давала противникам Севера высадиться на побережье. В той речи у подножья Статуи Свободы Колтыпин привел еще несколько исторических фактов, которые сводились в его изложении к тому, что русский народ, русские цари не раз спасали страну, которая зовется сегодня Соединенными Штатами Америки. Речь, очевидно, произвела сильное впечатление на американцев, ее содержание было опубликовано в журнале Конгресса США “Congressional Record”. Никто из русскоязычных эмигрантов до сих пор такой чести не удостаивался.
Сегодня деятельность Союза монархистов перенесена в основном на территорию России. Там возникли свои отряды поборников монархии. Русские американцы навещают их. За последние годы Петр Николаевич уже трижды побывал в Москве, Петербурге и Екатеринбурге. В городе, где была расстреляна царская семья, монархистов значительно больше, чем в столице. По мнению Колтыпина, ныне мы присутствуем при оздоровлении нации. Но пока массы еще не осознали, что царская власть была бы наиболее благодетельной для народа. А между тем законодательство российское, формировавшееся веками, во много раз совершеннее нынешних законов. Да и землю крестьянам давно уже следовало бы вернуть, что непременно сделал бы единовластный монарх.
Кому же надлежит занять московский трон? Колтыпин и его Союз — сторонники шестнадцатилетнего Георгия Михайловича Романова, живущего с матерью в Испании. В ближайшее время юному претенденту на престол надлежит принять присягу. По этому поводу между русскими монархическими организациями в Америке идут споры. Спорным для них остается и вопрос о подлинности тех останков семьи Николая Второго, что исследовались в Екатеринбурге. В 1995 году созданная Союзом комиссия была приглашена правительством Ельцина для обсуждения этого больного для монархистов вопроса. Взгляды американских сторонников монархии разошлись с позицией российских исследователей. Владимир Николаевич считает, что их организация имеет более достоверные сведения, но Москва не прислушивается к их аргументам.
Несколько лет назад из Нью-Йорка в Москву ездил видный общественный деятель из числа “старых русских”. Вернувшись, он рассказал знакомым, что среди новых политических фигур ему более всех понравился Александр Руцкой. Почему? А потому, что ему присуща русскость и хорошая военная выправка. Термин “русскость” обсуждать не стану, он представляется мне несколько туманным. Но почтительное отношение к выправке, к людям с военным прошлым я не раз уже замечал у своих собеседников из числа “старых русских”. Связано это, очевидно, с воспоминаниями о трагическом конце Гражданской войны, о последнем рывке многотысячной Белой армии за море. Именно военный человек — организованный, дисциплинированный, решительный — видится людям первой волны эмиграции как спаситель отечества. Не от того ли многие общественные организации русских в Америке носят военизированный характер? Таково и Объединение зарубежных кадетских корпусов, о котором мне рассказывал председатель этой организации Дмитрий Васильевич Горбенко.
Кадеты — учащиеся привилегированных военных учебных заведений закрытого типа. Школы такого рода впервые возникли в России в 1732 году. Дети в основном дворян получали в кадетских корпусах как общее, так и военное образование. Учили кадетов хорошо, особенно после 1900 года, когда военно-учебные заведения страны возглавил великий князь Константин Константинович. Этот высокообразованный шеф (известный современникам также как талантливый поэт К.Р.) поднял общее образование в кадетских корпусах до уровня реального училища. К 1917 году в России уже было открыто 29 таких учебных заведений, где обучалось более десяти тысяч юношей. Очень многие из них оказались позднее в Белой армии, а потом в эмиграции.
“Русские кадеты из корпусов России, а потом Югославии и Парижа учились не только ходить строем и “брать под козырек”, — говорит бывший кадет Горбенко. — Мы вынесли из своих школ чувство локтя, мы по сей день ощущаем себя как бы братьями, детьми России”. В Нью-Йорке кадетское объединение возникло в 1949 году. Примерно тогда же приехал в Америку Дмитрий Васильевич. С тех пор они неразлучны. Говоря о кадетах, мы мысленно видим перед собой отбивающих строевой шаг мальчишек в форме. Но тем “мальчишкам”, которыми руководит до сего дня Горбенко, чаще всего за семьдесят, да и Председатель не намного моложе. “В прошлом мы занимались в основном помощью старичкам-кадетам, рассеянным по всему свету. Собирали деньги, чтобы скрасить жизнь этих людей к Рождеству и Пасхе, — рассказывает Дмитрий Васильевич. — Помогаем и сегодня — в частности, поддерживаем материально дочь князя Константина Константиновича Веру Константиновну, живущую неподалеку от Нью-Йорка. Но теперь деятельность наша приобрела более политический характер”.
После 1991 года кадетские корпуса начали возникать в России. Сейчас таких училищ столько же, сколько было при последнем царе — 29. Живущие в Америке старики-кадеты считают этих мальчишек из Симбирска, Екатеринодара, Новочеркасска, Тюмени и Петербурга своими прямыми преемниками. Старшие постоянно ездят на родину, сидят на уроках, наблюдают за строевыми занятиями. У руководства Объединения возникли личные контакты с российскими генералами и полковниками. Все эти связи направлены на то, чтобы, по словам Горбенко, приблизить сегодняшних кадетов к идеалам кадетов прошлого. “Мы хотим воспитать в душах этих ребят православную веру, любовь к России. Кое-что нам удается: во многих училищах введен как учебный предмет Закон Божий, Прошлое России кадеты изучают не по советским учебникам, а по книгам дореволюционных историков”.
Но нью-йоркские кадеты и на этом не останавливаются. Ежегодно они посылают в российские военные училища темы для сочинений по русской истории. Что-нибудь вроде “Куликовская битва”, “Дмитрий Донской”, “Реформы Александра Второго” и т.п. Представитель Объединения кадетов в Москве генерал Чувакин отбирает лучшие работы и отправляет их специально созданной для этой цели комиссии в Нью-Йорке. Здесь из присланных работ отбирают три самых лучших, после чего юные авторы получают из Америки денежные подарки.
Дмитрий Васильевич и десять его коллег собираются в ближайшее время в поездку по России. Программа путешествия многообразна. В Петербурге на кладбище Петропавловской крепости восстанавливается надгробная плита на могиле князя Константина Константиновича — того самого, кто в начале века возглавлял военно-учебные заведения страны. Потом — Новочеркасск, там в этом году состоится первый выпуск “донцов”. Предстоит также навестить Москву, Воронеж, Екатеринодар. Горбенко считает поездку очень важной для себя. Те, с кем предстоит встретиться — люди завтрашнего дня. Председатель объединения кадетов верит, что именно они, эти мальчики в форме, повернут историю в желательном для народа направлении. Среди политических фигур сегодняшнего дня Горбенко более всего пленяет генерал Лебедь. Они уже встречались в Нью-Йорке и даже обменялись номерами домашних телефонов. Свою симпатию к русскому генералу Дмитрий Васильевич объясняет следующим образом. “Сперва России необходима сильная рука, чтобы остановить сегодняшний беспредел. Потом, когда народ научится жить не под кнутом коммунизма, можно будет потихонечку повернуть к демократии”.
Я уже завершал свой очерк, посвященный общественной жизни “старых русских”, когда мне рассказали о существовании Комитета “Духовные книги для России”. Оказалось, что уже двадцать лет небольшая группа иммигрантов-просветителей трудится над тем, чтобы не допускать безверия в среде российских детей. Для этого они всеми возможными средствами засылают на родину религиозные издания, предназначенные как для детей, так и для педагогов, проповедников и просто родителей. Основательницы Комитета Екатерины Апполинарьевны Львовой уже нет в живых, но другая энтузиастка, живущая в городке неподалеку от Нью-Йорка Софья Сергеевна Коломзина, подхватила ее дело.
Встретиться нам с г-жой Коломзиной, отметившей недавно свое девяностотрехлетие (!), не удалось. Но телефонный разговор убедил меня, что на другой стороне провода пребывает человек, страстно целеустремленный, главное — творческий. Она была уже взрослой девушкой, когда, спасаясь от большевистского террора, их семья вынуждена была бежать за границу. По иронии судьбы, отец Софьи Сергеевны, член Государственной Думы, был председателем довольно либеральной партии “октябристов”.
Свою нелегкую жизнь сперва во Франции, а потом в Америке г-жа Коломзина описала в автобиографической книге “Миры за мирами. Жизнь русской эмигрантки”. Вера в Бога побудила автора этого произведения не только к христианскому образу жизни, но и к тому, чтобы передать свои убеждения другим. Получив богословское образование в университете, она годами занималась церковной работой, преподавала в духовной семинарии, вела религиозные передачи на Советский Союз. “Когда не стало основательницы Комитета «Духовные книги для России», я почувствовала, что не могу допустить гибели этого доброго дела”, — рассказывает Софья Сергеевна. В возрасте под девяносто она стала писать и посылать в Москву издания, которые должны помочь верующим родителям объяснить детям суть православия.
Но откуда же Софья Коломзина, человек весьма небогатый, берет средства на свою издательскую деятельность? “Мы дважды в год оповещаем все окрестные церкви и верующую публику о том, сколько новых книг мы успели напечатать, отправить, распространить, — рассказывает г-жа Коломзина. — Люди нам верят, откликаются. На очередное наше воззвание в ноябре прошлого года откликнулись сотни людей. Мы получили одиннадцать тысяч долларов…”
— Чего вы ждете от своей деятельности как писатель и издатель религиозной литературы? Полагаете, что мальчики и девочки, взращенные на такого рода книгах, в будущем преобразуют общество России, очистят его от коммунистической скверны?
— Я не политик и не предсказатель. Меня интересует лишь каждый отдельный человечек, который возьмет в руки мои книги, прочитает, обдумает их и тем духовно обогатит себя. Разве этого не достаточно?
…Как, видно, заметили читатели “Континента”, автор не вступал в спор со своими собеседниками, хотя, как я уже говорил выше, взгляды наши совпадали далеко не всегда. Мне важнее было понять этих людей, разобраться, почему, живя десятилетиями в одном городе и говоря на одном языке, мы остаемся так далеки друг от друга. Был бы рад, если бы приведенные мною факты и наблюдения побудили и обе колонии россиян — старую и новую, и россиян-американцев в целом и россиян, живущих в России, к большему взаимному интересу и доброжелательству.
2. ВЕРНОСТЬ
Жить в Америке интересно, но не легко. “Третья волна” эмиграции на своем опыте уже проверила: тут много радостей, но и печалей в достатке. Новые “волны”, добираясь до здешнего берега, тем не менее благодарят судьбу и надеются на лучшее. Но, случается, что и в американской лотерее достаются новоприезжим не самые счастливые билеты…
Известно, что многие матери, узнав о любовном увлечении сына, впадают в подозрительную ревность. “Кто она, его избранница? Не оттеснит ли она меня, не лишит ли сыновней любви?” К чести Марины Карабач надо сказать, что она с симпатией относилась ко всем поклонницам своего красивого, рослого и талантливого сына. Поклонницы были и в студенческую пору, и позднее, когда Максим уже стал врачом. Ну и что? Дело молодое…
Они жили с Максимом дружно. С отцом мальчика она рассталась много лет назад. С тех пор, поселившись в Москве, они делили с Максимом радости и горести советско-столичной жизни. Время от времени Марина полушутя спрашивала сына, не собирается ли он жениться. Ведь уже и 25, и 26 миновало. Он в такой же шутливой форме отвечал, что девушек на свете много, а жена — одна, и пока такая ему не попадалась. Впрочем, к концу 1988 года было уже не до женитьбы. Они с матерью приняли решение уехать на Запад. Уехали бы и на десяток лет раньше, да отец-военный не давал разрешения. Теперь, наконец, вышел в отставку.
Причины, гнавшие их из страны рождения, были отнюдь не материальные. И антисемитизм тут был тоже ни при чем. Марине, ученому-химику, претила политическая и социальная ложь, в которой прошла ее жизнь. Сына к тому же раздражала и обстановка, с которой ему, молодому врачу, приходилось сталкиваться каждый день на работе. Максим избрал медицину по велению сердца. Хотел помогать людям, а как помогать, если в больнице нет насущных лекарств и за три часа в поликлинике надо принять тридцать пациентов? Молодой врач надеялся найти в Америке лучшее применение своему мастерству. Одним словом — едем!
Бумаги были уже поданы, когда в сентябре мать обратила внимание сына на объявление в газете: где-то под Москвой организована частная школа ускоренного английского. Предлагалось “погружение” на 18 дней. Максим решил попробовать. Когда вернулся, между ним и матерью произошел следующий разговор: “Ну, как твой английский?” — “Каким был, таким остался”. — “Каковы же достижения?” — “Русский забыл”. — “Ну, хоть что-то ты привез оттуда?” — “Привез. Девушку”.
Марина разволновалась: до отъезда оставались считанные месяцы… “Какая же она?” — “Если смотреть по отдельности — всё у нее неправильное, а если взглянуть вместе — глаз отвести невозможно”, — последовал ответ.
И действительно — когда юная студентка Валерия стала появляться в их доме, Марина, всматриваясь в ее скуластое, с широко расставленными глазами лицо, соглашалась, что в нем есть какая-то нестройность. Но в целом эта высокая, под стать сыну, девушка была на редкость мила и хороша собой. Ей было 18, Максим — ее первая любовь. И он, как заметила мать, утеряв свой докторский рационализм, стал вдруг каким-то растерянно счастливым… Всё это Марина видела, радовалась за молодых, но ведь бумага-то в ОВИР поданы… Начинать всё сначала? Вписывать в документы русскую девочку Валерию Дашкову? Но в лучшем случае на это уйдет год, а то и больше. Кто поручится, что возобновленная в 1987 году еврейская эмиграция продлиться? Сын согласился с доводами матери: “Если Лера твердо решила стать моей женой — догонит, приедет. Мы вышлем ей вызов”.
До Нью-Йорка мать и сын добрались в мае 1989-го, а месяц спустя Максим нашел возможность отправить невесте гостевой вызов. В декабре того же года они уже были вместе, счастливые, веселые, влюбленные. “Мы еще не успели тогда устроиться, — вспоминает Марина Карабач. — Максу предстояло готовиться к медицинским экзаменам. Временно он зарабатывал, ухаживая за умственно отсталыми. Я и вовсе не надеялась на работу по специальности — как химик-аналитик. Но с приездом Леры нас уже ничто не беспокоило, не расстраивало. Даже то, что наша девочка, едучи в такси из аэропорта, потеряла свои документы. Мы даже потешались, узнав, что из всех бумаг уцелели лишь комсомольский билет да справка о том, что Лера сдала простыни и подушки в студенческом общежитии. Кое-как выколотив документы в советском посольстве, молодые в самом начале марта 1990-го года зарегистрировали свой брак. Кто бы мог подумать в тот солнечный мартовский день, что для супружеского счастья им отведено всего лишь шесть месяцев…
Доктору Максиму Карабачу, когда я его впервые встретил, шел тридцать первый год. Светлые волосы, светлые добрые глаза и — в полном несоответствии с внешним обликом — суховатая и немногословная речь. В его рассказе не было места сентиментальности, я не слышал ни слова о раздиравших его чувствах. Доктор был сдержан, хотя разговор шел о страшном дне его жизни.
За предшествующие годы он уже успел поработать в пекарне, был электриком, а затем получил должность воспитателя умственно отсталых. В тот день, 30-го августа, он ехал на работу к трем — вторая смена. Встали поздно. Много хохотали по пустякам. Из России дозвонился до Леры ее отец, видный специалист по нефти и газу. Провожая мужа, Лера долго с ним стояла на улице у дверей. Потом вернулась, села писать письмо родителям. Марина готовила обед. Где-то около трех Валерия села на свой красный велосипед и поехала в магазин за какой-то мелочью. Сказала, что вернется через полчаса. Не вернулась ни в четыре, ни в пять, ни в шесть. В девятом часу, вконец издергавшись, Марина позвонила на работу сыну. Сказала, что берет Лерины фотографии и идет в ближайший полицейский участок. Максим ответил, что выезжает немедленно. Полицейские обо всем уже знали. Вынесли и показали матери и сыну остатки изуродованного красного велосипеда. Потом отвезли мать и сына в госпиталь на Кони-Айленд. То, что осталось от Валерии, лежало на операционном столе. К ноге была прикреплена бирка: “Неизвестная женщина”. Узнать эту женщину было трудно даже ее близким. Огромное, вздувшееся, почти черное лицо, без передних зубов, иссеченная голова, изодранное, в синяках и кровоподтеках тело. Мускулы рук сведены спазмом. Одна рука сломана. Кома: полное беспамятство и бесчувствие. Хирурги пытались что-то сделать, чтобы вернуть жизнь этому истерзанному телу, но надежды на успех почти не было. Через две с половиной недели, когда Леру из реанимации перенесли в обычную палату, она продолжала оставаться в коматозном состоянии. Жизнь еле-еле теплилась в ней.
Много дней спустя Максим встретил женщину, которая случайно оказалась на том перекрестке в тот миг, когда в дым пьяный латиноамериканец, с бешеной скоростью гнавший свою машину на красный свет, сбил молодую велосипедистку. Негодяя задержали через несколько кварталов, так как он успел сбить еще кого-то. Его судили; но мать и сын Карабачи были слишком заняты, чтобы интересоваться чем бы то ни было, кроме Лериного состояния здоровья “Первые полтора месяца мы с матерью дежурили у ее постели круглосуточно, — рассказывает Максим. — Я бросил свою службу, мама тогда еще не работала. Потом она нашла работу, но всё равно по вечерам приходила сменять меня. Позднее больше чем на пять-шесть часов мы старались Леру одну не оставлять”. Никакой штат больничных врачей, медсестер и санитарок не стал бы и не смог делать то, что делали возле постели Леры они с матерью. Надо было постоянно наблюдать за работой аппарата, обеспечивающего дыхание; надо было следить за трубками, через которые шло питание организма. Аппаратура портилась, отключалась, но медицинский персонал не спешил откликаться на сигналы тревоги. Больную надо было постоянно мыть: у нее отказали сфинктеры. Ей необходимы были многочасовые массажи: иначе не преодолеть спазм мышц.
Став няньками, медсестрами, массажистами и специалистами по медицинской аппаратуре, мать и сын всё время старались усовершенствовать свое мастерство. Максим достал учебники массажа, литературу, объясняющую, как лечить травмы черепа, как восстанавливать здоровье неврологических больных. Он советовался с приятелем-хирургом, они вместе писали в Москву к отцу приятеля. Тот, тоже врач, в свою очередь консультировался по поводу каждой проблемы в военном госпитале имени Бурденко. Из России в Нью-Йорк шли подробные, полные медицинской терминологии, письма. Неоднократно по самым неожиданным причинам организм Леры оказывался на грани гибели. Проблемы, проблемы… Нарушен иммунитет: несколько раз начиналось заражение крови. Отказывала эндокринная система. Лера страшно исхудала, потеряла почти тридцать килограммов веса. Надо было всё время следить за газовым обменом, обменом электролитным.
Только через три с половиной месяца молодой муж обнаружил у своей изуродованной жены первые признаки сознания. Они с мамой ждали этого мгновения с первого дня. И не только ждали, но ни на миг не прекращали общения с внешне вроде бы безжизненным телом. Сначала контакт удалось наладить с помощью… правой ноги Леры. Когда эта нога стала подвижной, возникла возможность проконтролировать, видит ли, слышит ли Лера то, что ей говорят и показывают. “Красный свет видишь? Если видишь, подвигай правой ножкой”, — снова и снова просила Марина. И получала “ответ”.
Выкарабкивалась Валерия медленно, мучительно медленно. На каждый положительный сдвиг уходили месяцы. Первый произнесенный ею звук напоминал надрывный протяжный стон — “ма-а-а…”. Максим принялся за новую работу: превращать стоны в слова. “Скажи… Повтори… Еще раз повтори…” На рождение каждого слова требовалось несколько дней. Миг, когда прозвучало, наконец, слово “Максим”, был самым счастливым в их семье, хотя прошло еще немало времени, прежде чем Лера осознала, что Максим — это имя ее мужа.
Когда судили мерзавца, который сбил Леру, в госпиталь зашел врач, посланный адвокатом обвиняемого. Ему зачем-то понадобилось увидеть жертву аварии. “Ваша жена навсегда останется в вегетативном состоянии”, — сказал американский медик. Ученое слово “вегетативный” означало, что молодой женщине предстоит провести остаток жизни в таком вот полурастительном состоянии — быть “овощем”. Примерно так же высказывались и врачи кони-айлендского госпиталя. Им поведение Максима и Марины представлялось если не абсурдным, то, во всяком случае, необоснованным. Когда Максим обратился к местному психиатру с просьбой помочь откорректировать некоторые моменты в поведении жены, тот ответил, что для Леры коррекция уже бессмысленна, а вот мужу ее полечиться не мешало бы. Госпитальные медики считали, что та страсть, с которой мать и сын отдавали себя уходу за Лерой, напоминает патологическое состояние, часто возникающее у матерей умственно отсталых детей. Такие мамы полностью растворяются в своем ребенке, перестают видеть и замечать в мире что-либо другое, кроме своего дитяти. “Комплексом жертвенности” называли они это психологическое “нарушение”. Явно желая ему помочь, коллеги-американцы говорили Максиму: “Ты способный врач и славный парень, тебе пора позаботиться о своей карьере. Подумай, как вы будете жить, если она навсегда останется неполноценной”. То же самое медики объясняли матери, советуя ей отговорить сына от дальнейших, как они говорили, “безнадежных экспериментов”. Женщина-христианка, лежавшая в одной палате с Лерой, хотя и с несколько иных позиций, твердила то же самое: “Только Бог может спасти вашу девочку. Вы своей суетой мешаете Господу совершить чудо. Отойдите от нее. В крайнем случае, положите ей на голову мокрое полотенце. Этого вполне достаточно”.
У Марины и Максима не было времени вступать в дебаты со своими доброхотами. После того, как удалось хоть как-то восстановить физическое состояние Леры, они поспешили заняться ее психикой. Время в таких случаях работает против медиков: чем скорее удается вернуть пациенту память, осознание окружающих связей, представления о реальном и абстрактном, о прошлом и настоящем — тем лучше. Затянув эту работу, можно опоздать. Но, не вступая в спор с американскими врачами, мать и сын четко знали, чего они добиваются. Они не видели в своих заботах о Лере ни психоза, ни героизма. “Для меня эта борьба не только за существование Леры, но и за самого себя. Все мои мысли сейчас с ней и о ней. Я хочу вернуть себе свою жену”, — говорил Максим. Он понимал, что выздоровление ее зависит не только от его хлопот, но прежде всего от природы ее организма, и готов был приложить любые усилия, чтобы хоть на одну тысячную повысить шанс природы на восстановление Лериного здоровья. Марина, как женщина, высказывалась более эмоционально. “Максим — однолюб. Он весь в своем чувстве. Для меня за это время Лера тоже превратилась в родного ребенка. Если бы она умерла, вся жизнь нашей семьи на годы была бы изуродована, как изуродован тот красный велосипед. Мы должны были спасти девочку, чтобы спасти себя. Таков наш своеобразный эгоизм — мы это делали “во имя себя”.
Общительность и эмоциональность Марины оказались отличным дополнением к медицинским изысканиям и находкам Максима. “Хотя Лера многие месяцы лежала без чувств, меня не оставляло ощущение, что она все-таки слышит, — вспоминает Марина. — Я всё время говорила с ней, пела ей колыбельные песенки, слышанные мною в детстве, гладила ее. В первые самые страшные месяцы эта вера была мне и сыну совершенно необходима”.
Среди главных желаний матери и сына было желание увидеть Лерины глаза открытыми. Марина несчетное число раз повторяла свою просьбу: “Ну, открой глазки…”. И вот — чудо! — глаза открылись. Они еще ничего не видели, эти глаза, но уже можно было спросить: “Хочешь, я включу музыку? Если хочешь, закрой глаза, а если не хочешь — не закрывай”. Так Лера научилась говорить “да” и “нет” глазами. Так возникли и крепли между ними психологические, духовные связи. Восстанавливать приходилось даже то, что у здорового человека является чем-то само собой разумеющимся. Улыбку, например. Улыбаться Лера долго не умела, не знала, как это делается. Но ежедневные разговоры с включением смешных историй, с песенками любимых бардов на кассете что-то сдвинули в ее душе. Сначала на лице появилась деревянная искусственная гримаска, но душевное тепло окружающих людей проникало всё глубже и глубже, и вместе с хорошим настроением, внутренней радостью постепенно очеловечивалась улыбка.
На первые “настоящие” улыбки Леры приходили смотреть все, кто лечил и помогал ей в эти месяцы. Особенно рада была успехам семьи Карабач российская публика: медсестры и врачи-эмигранты, пока еще работавшие в госпитале как волонтеры. В ее палате как бы сталкивалось традиционное русское милосердие с американским прагматизмом. “Наши” с большой надеждой взирали на борьбу Максима за будущее Леры и, приходя, одаривали супругов фруктами, коробками шоколадных конфет, а кое-кто предлагал и деньги: люди знали — семья Карабач живет более чем скромно.
Леру перевели в другой госпиталь, расположенный на острове Рузвельта, на реке Ист-Ривер. Режим дня у Макса остался всё тот же: он с семи утра до вечера был у постели жены. Теперь для него самое главное было — ее психика. Давно уже прошло время, когда, глядя на мужа, Лера говорила “папа” или “дядя”, когда с удивлением выспрашивала Марину, а правда ли, что они с Максимом женаты. Но память ее по-прежнему оставалась далекой от полного восстановления. И не только память. Усилия Максима были направлены на реконструкцию интеллекта в целом. Как и прежде, он вел себя в госпитале весьма независимо. Хотя никаких препаратов для совершенствования психики Лере не прописывали, Максим следил за медицинской литературой, приобретал новые лекарства и делал жене инъекции, необходимые для приведения мозговой деятельности в порядок.
Последний период был особенно труден. Восстанавливать мышечный аппарат и даже возвращать к норме гормональную и иммунную системы было куда легче. Мозг во многих проявлениях — сфера неизученная, непредсказуемая. Был момент, когда возбуждение каких-то центров привело Леру к мысли о самоубийстве. Она заговорила о своем христианстве и в страстных молитвах стала просить Бога простить ее за то, что она так долго не молилась. Она недостойна жизни, ей следует умереть. Эта мысль преследовала ее в течение почти полутора месяцев. Надо ли объяснять, что пережили за это время Максим и Марина. Они придумывали всё новые и новые темы для бесед, которые должны были отвлечь Леру от мрачных мыслей. С той поры у них сохранилась привычка убирать подальше острые металлические предметы. А в тетради с письменными упражнениями того периода я нашел запись, сделанную нетвердой Лериной рукой, явно под диктовку мужа: “Я — хорошая девочка. Богу важно не то, что я говорю, а то, что я делаю…”. Теперь всё это было в прошлом. Лера научилась самостоятельно ходить, у нее неплохой аппетит, она поправилась. А главное, каждый день приносил новые признаки восстановления ее жизни внутренней, духовной. Эмоционально она была уже здорова. В специальном дневнике, куда близкие заносят ее высказывания, появилась такая запись Максима: “Я рассказал ей, что когда она лежала без сознания, мы с мамой не отходили от нее круглые сутки. В ответ она ласково засмеялась: “Я, наверное, скажу глупость, но я хотела бы снова попасть под машину”.
Полуторагодичный путь от младенчества до зрелости продолжался. Язык молодой женщины долгое время оставался бедным и полным детских словечек, адресованных самой себе: “ручки”, “ножки”. Но это уже мелочи. Возникла проблема номер один — память, та ближняя память, что помогает ориентироваться, так сказать, на коротких временных дистанциях. Что произошло полчаса назад? Сегодня утром? Вчера вечером? С этим месяцами оставалось плоховато. Для укрепления памяти Марина вела с невесткой многочасовые игры, в процессе которых участникам приходится вспоминать имена исторических лиц и литературных героев. Макс для этой же цели привлек компьютер. Они усаживались с Лерой перед экраном, на котором разворачиваются сюжеты, требующие памяти, сосредоточения, концентрации. Вот рыцарь в белом плюмаже пытается проникнуть в замок. Рыцарь — это как бы сама Лера. Ей надлежит не забывать, куда и зачем идет ее герой, решать за него, куда ему поворачивать, налево или направо. Компьютерные задачки укрепляют и способность сосредоточиться, и умение мыслить логически и аналитически.
Максим настойчив, когда речь идет о занятиях, но он беспокоится и о том, чтобы упражнения не раздражали, не утомляли его пациентку. Он убежден, что работать нужно так, чтобы труд этот оставался для нее интересным, доставлял удовольствие. Для этого надо постоянно менять занятия. От компьютера переходить к разговору, от разговора к массажу, а потом попробовать и сочинение написать на заданную тему. Лерино сочинение “Лето” (очень, кстати, неплохо написанное) перевели недавно на английский и к Новому году поместили в госпитальном журнальчике, издаваемом для пациентов.
Я бывал в гостях у Леры Карабач и в ее палате, и дома, у ее близких. По воскресеньям и в праздники Максим и Марина увозили свою Леру из госпиталя к себе. Это для нее время наиболее приятное, время вкусных угощений и развлечений. Недавно она оказалась с мужем на концерте приезжего советского певца. А потом ей подарили книжку анекдотов. Хохотала. Капризничает? Случается. Ну, а какая женщина не капризничает, если ее любят и балуют?..
…Свой очерк о семье Карабач я собирался назвать “БЕДА”. Беда выпала на их долю. Действительно тяжелейшая. Но, подумав, я сменил заголовок. Ибо, насколько я уразумел за свою жизнь, не то важно, сколько и каких бед обрушивают на нас случайные обстоятельства, а каково наше поведение, как отвечаем мы на удары судьбы. Максим и Марина Карабач ответили на свалившееся на них несчастье верностью, преданностью, любовью. В этом суть.
Присутствует в этой житейской драме еще одно — неприметное вроде — действующее лицо. Америка. Более семисот дней находилась Валерия Карабач в нью-йоркских госпиталях. Стоимость ее лечения и содержания достигла тысячи долларов в день! И тем не менее город и штат Нью-Йорк почти два с половиной года продолжали безотказно возмещать расходы, связанные с ее лечением и содержанием. В этом мне тоже видится верность. Верность государства гражданину.
…В ноябре 1992 года Максим, наконец, решился забрать жену из госпиталя. Лера, хотя и медленно, начала осваивать быт городской квартиры. Далее темп семейной жизни нарастал стремительно. Максиму понадобилось всего несколько месяцев, чтобы сдать американские медицинские экзамены. Семья переехала в штат Нью-Джерси, где для доктора нашлась достойная служба. В январе 1996 года родился сын Денис. Вскоре мы встретились в Нью-Йорке в русской православной церкви, куда я был приглашен в качестве крестного отца. В декабре 1997 года у молодых Карабачей появилась дочь Наташка.
Недавно я в очередной раз навестил это семейство. Приятно было увидеть со вкусом обставленный собственный дом супругов, красивое лидо Леры. Я узнал, что заботливая мать Марина хотя и живет в Нью-Йорке, почти половину недели проводит с детьми и внуками. Но, главное, запомнились те теплые, я бы даже сказал — нежные взгляды, которыми постоянно обмениваются муж и жена. Пережитые беды не охладили их чувств. Мать Максима, семь лет назад впервые описавшая мне характер сына, не исказила истину: доктор Карабач действительно однолюб.
Марк ПОПОВСКИЙ — родился в 1922 году. Участник Великой Отечественной войны. Закончил МГУ. Журналист, публицист. В 1978 году был вынужден покинуть Советский Союз, с тех пор живет в США. Автор 25 книг, переведенных на разные языки мира. Основные книги и статьи Марка Поповского посвящены людям науки, российской эмиграции, жертвам советского тоталитаризма. Среди них наибольшую известность получили книги “Дело академика Вавилова” (издана в 1983 в США, в 1990 — в России; предисловие А.А. Сахарова) и “Жизнь и житие Войно-Ясиновского, архиепископа и хирурга” (издана в 1979 — во Франции, в 1998 — выдержала два тиража в США; предисловие о. Александра Меня).