Женские заметки по государственному вопросу
Опубликовано в журнале Континент, номер 102, 1999
Когда я была маленькая — ну, не больше шести, — я летала. Считается, ребенок летает, когда он растет. Может быть, это и правда, но не вся, маленькая такая правдочка. Не способная охватить всю красоту и свободу моего тогдашнего парения. Да и летала я не только во сне; достаточно было положить руку на перила нашей невысокой, в семь ступенек, лестницы и прыгнуть чуть вперед и вниз — и я плавно на носочках приземлялась перед всегда распахнутой настежь подъездной дверью… Признаюсь, за всю мою жизнь мне не довелось более испытать такого чувства легкости, бестелесности, счастья.
Самолетные полеты на фоне этого воспоминания выглядят жалкой пародией; железная туша вообразила себя легкокрылой ласточкой и пытается пропорхать сквозь облака — за что поверившие в эту ее причуду и бывают наказаны жестокой болтанкой в воздухе, доводящим до зубной боли моторным гудением, болями в пояснице от полусидячего сна-забытья и — как самой маленькой бедой — назойливым соседом, который, стремясь избавиться от столь же дискомфортных ощущений, упорно рассказывает вам историю своей семьи со времен оных… Я не люблю самолеты еще и потому, что сама являюсь нежелательным попутчиком — со всем своим милым багажом: тремя детьми и собакой. Но летаю я всегда именно таким составом — так сложилась моя жизнь, точнее, так я сама ее сложила, и более всего я боюсь распада этой моей маленькой группки путешествующих, потому как, наученная горьким опытом моих соотечественников, знаю, что рядовая командировочная разлука может обернуться расставанием навсегда… Да, я из тех скучных особ, что прислушиваются к чужому опыту, любят проводить параллели и ощущают сегодняшний день как продолжение вчерашнего. И эти мои заметки также будут наполнены чужими рассказами и испещрены разного рода параллелями…
- “Летите, голуби, летите”…
Обычно в самолете мы с детьми и Дюком оказываемся в центре внимания: трудно вообразить на респектабельной “Дельте” компанию, подобную нашей, — никогда не бывает четырех мест рядом, и я монотонно выбиваю их из архивежливой стюардессы, заодно отстаивая права Дюка лететь на моих коленях (Дюк — молодой леврет-неврастеник, падающий от излишних переживаний в обморок, подобно прежним российским барышням). И я давно смирилась с тем, что в пути мы — эпицентр напряжения и обмена мнениями.
На этот раз всё было так и — не так. Отстоявшая детей и собаку, я предстартово расслабилась в кресле, предвкушая песню мотора, круглые формы которого были видны в мой иллюминатор (до аэропорта Кеннеди одиннадцать часов — вполне можно будет сойти с ума). Смирившись с участью сией, я стала разглядывать соседей слева по проходу. Ближе всего ко мне сидел, а точнее лежал на пузе очаровательный младенец лет двух, пол которого по причине необычайной красоты лица и ангельских кудрей определить мне не удалось. Младенец с явным интересом уже давно наблюдал за мной и моими детьми, которые теперь распаковывали свое мощное игрушечное хозяйство. На слова сидящей у его ног матери, средних лет приятной американки, он не реагировал. Призывный материнский голос и улыбки отскакивали от него, попросту говоря, как от стенки горох. Ей, уже едва скрывающей раздражение, усталость и слезы, наконец удалось всучить ангелу бутылку с кашей, которую он съел, однако, быстро и с удовольствием, после чего слез с кресла и сказал моей собаке: “Ав-ав!”. Довольный собой, он взял со столика машинку моего сына и улыбнулся: “Дай!”. Мысль, в общем, понятная, но я умилилась, подумав, как мудро было со стороны этой американской женщины обучить малыша родному языку его отца. Могли ли возникнуть у меня в тот момент какие-нибудь иные предположения о русском языке этого американского мальчика? Конечно, нет.
Полет продолжался, все были заняты ланчем, потом — сном, потом — ничем. Пассажиры начали блуждать по проходам. К моим американским соседям подошла их полная приятельница с младенцем на руках, и они стали долго и радостно обсуждать аппетиты детей… Когда к ним присоединился долговязый рыжий папаша с новорожденным (полугодовалым? — по всем признакам, не более — ребенком), я подумала: драть бы такого папашу за то, что таскает грудничка по странам и континентам, — чисто американская привычка (Россия консервативна в этом деле: до двух месяцев мы гостей в дом не пускаем — не то что самим выходить)… Я с удивлением вдруг заметила, как много в этом полете детей — самолет был просто набит детьми разного пола и возраста — от грудничков до лет эдак пяти. “Какой-нибудь международный съезд христианских многодетных семей” — я удивилась нелепости подобной затеи: в нынешней-то Москве, с такими-то младенцами?.. Чем старше были дети, тем капризнее они себя вели. Впрочем, нет, не капризно — испуганно и истерично; больше всего меня поразила одна девочка лет четырех-пяти: весь полет она проплакала тихо и горько, ничего не прося и не реагируя на родителей вовсе. Было жалко их всех. Шум, детский плач, гул мотора под ухом — этот полет превзошел все предыдущие. Конечными аккордами захлестнула нас страшная болтанка перед самым Нью-Йорком, и я помолилась за своих детей и за тех, которых мутило теперь в самолете рядом со мной: пусть этот нелепейший полет будет последним испытанием в их жизни. Я даже не предполагала, как нужна моим маленьким попутчикам такая молитва…
Всё разъяснилось для меня днем позже: переговариваясь по телефону с приятельницей, давней эмигранткой из Москвы, я услышала от нее похожую на мою собственную историю о ее недавнем возвращении из столицы в наполненном детьми самолете. “Это же усыновленные!” — удивилась она моей непросвещенности и с упоением начала рассказывать, как ей самой, медику по специальности, пришлось снимать в самолете стресс у шестилетней девочки, новоиспеченные родители которой ни слова не говорили по-русски. Вцепившись в мою Маргариту, девочка просидела с ней весь долгий полет; после Маргарита еще пару раз звонила ей в Вирджинию, пока родители не дали понять, что дальнейших контактов не желают. Безусловно, им так спокойнее. Американцы вообще люди решительные, несущие себя по жизни как подарок. Так и к проблеме адаптации иностранного усыновленного ребенка предпочитают относиться по старой поговорке: хочешь — плыви, а не хочешь — тони. Метод этот работает, правда, с досадными сбоями — если этично определять как “сбой” широко обсуждавшуюся несколько лет тому назад историю убийства русского двухлетнего мальчика его американской мамашей — из-за того, что малыш этот, страдая некоторым расстройством психики, вызванным, по мнению специалистов, отсутствием родительской любви в раннем детстве, в прошлой своей детдомовской жизни, был излишне капризен и с испугу упрям. За избиение ребенка, приведшее к его смерти, Рене Полреиз была осуждена на 22 года тюрьмы. За избиение же удочеренной четырехлетней русской девочки в мае 1997 года в Нью-Йоркском суде возбуждено уголовное дело против супругов Торнов, еще одну американскую пару остановили прямо во время их перелета из Москвы в Соединенные Штаты…
Нет сомнения, мачехи тоже разные. Скажем, супруги Вилелм сознательно стремились усыновить детей постарше, каких обычно уже не берут, — им подобрали двух сестер — Яну, 8 лет, и Ольгу, 7 лет; однако приехав в Краснодар, Вилелмы узнали, что сестер не две, а — четыре, одну из них уже удочерила русская семья, а старшая находится где-то в другом детдоме. Было просто и естественно увезти удочеренных девочек и забыть про Вику, старшую, но Вилелмы поступили иначе: спустя некоторое время они нашли Вику и “присоединили” ее к Яне и Ольге, а заодно и к двум своим родным сыновьям…
Но история Вилелмов, как мне представляется, поучительна не только своим гуманизмом и великодушием. Давайте отвлечемся от сердобольных американских супругов и задумаемся вот над чем: как получилось, что посредники, подбиравшие детей для Вилелмов, забыли о существовании еще одного ребенка (а ведь для профессионалов, работающих в орфанажной системе, существует установка: детей из одной семьи, по возможности, не разделять, сохранять их маленький родственный союз). Уверена, надумывать здесь что-то “эдакое” — ни к чему, дело в халатности, про старшую Вику просто забыли… Торопились очень. Торопились “провернуть” всё побыстрее как “устроители”, посредники с обеих сторон, так и сами Вилелмы, не поинтересовавшиеся заранее прошлым своих приемных дочерей. Ведь общая тенденция международного усыновления детей в России такова, что от их будущих родителей действительно не требуется ни предварительного знакомства с ребенком, прощупывания взаимной совместимости, ни знания культурных и бытовых особенностей страны обитания малыша, ни даже элементарного языка — хоть на первую пору. Скажем, вот типичные истории усыновления через такую крупную и надежную организацию, как ЕЕАС (Eastern European Adoption Coalition): чета Вудс в 1996 году удочерила трехлетнюю Марию — весь процесс по оформлению документов и поиску подходящего ребенка занял 5 месяцев, в России супруга пробыли 10 дней, приехав по вызову на суд, а заодно — как пишут они в ЕЕАС — познакомиться с девочкой; семилетнюю Надю Сагадееву супругам Джонс подобрали за семь месяцев, впервые Джонсы увидели девочку за полтора часа (!) до начала судебного заседания, тридцать минут шел суд, 10 дней ожидалось оформление решения — и судьба уже отнюдь “не маленькой” Нади определилась навсегда; годовалого Мишу Гордона будущие родители увидели впервые за два дня до суда; за семь дней приобрели родителей сестра и брат Бауманы с Урала — десятилетняя Анастасия и семилетний Александр… А вот история одной из клиенток другой посреднической организации — Christian World Adoption, с помощью которой только в 1997 году было отправлено 62 российских ребенка в 46 американских семей. Будущие родители мальчика Алексея зарегистрировались в январе 1997, получили фото ребенка в марте, суд в России состоялся 21 августа, 26 числа они все вернулись в США. Еще одна милая деталь — из того же архива. Новоиспеченная мамаша рассказывает о своей первой и последней поездке в Россию за ребенком: встречавшие ее представители российской стороны не говорили по-английски, и они с трудом могли объясниться — но всё было очень мило… А собственно, что же тут такого умилительного? Не фунт изюма ведь покупала; ребенка в дом брала, самой бы пару слов подучить — чтобы дитё не чувствовало себя в осаде, еще раз брошенным, чтобы иметь возможность порасспросить о малыше поподробнее у его воспитателей — что он любит, чего боится (а как иначе ребенка растить, если не считаться с уже приобретенными им “странностями”?)… Бог с ними, с представителями, но как эта, уже реальная, мама готовилась к усыновлению сама? Да, юридические препоны позади, но реальная совместная жизнь с ребенком — она-то впереди! Вот где, господа хорошие, действительное начало истории усыновления — начало, а не благополучный конец. Вот когда и выясняется, что у новоиспеченных родителей после приезда ребенка в дом неминуемо (по наблюдению специалистов!) начнется “постусыновительная” депрессия; что российский детский дом, которым мы сами пугаем наших детей, мягко говоря, отличается по своим бытовыми и нравственным навыками от присноблаженного американского особнячка с бэкярдом и “праздниками улицы”… Здесь-то и выясняется, кто привык “делать” в кровать, а кто — чистить зубы дважды в день, у кого “дурные наклонности”, а у кого — воспитание по Споку; есть ли вообще у ребенка воприимчивость к языку, мучает ли его тоска по любимой воспитательнице, которая хоть и мегера, но предыдущие пять лет была вместо матери…
Кстати здесь напомнить и о том, что международному усыновлению подлежат, как правило, дети с определенными медицинскими проблемами, с плохой наследственностью (что далеко не всегда очевидно в момент усыновления, но потом ляжет на семью тяжким грузом). Совсем недавно Rainbow House International (ЕЕАС), более пяти лет занимающийся посреднической деятельностью в международном усыновлении, провел опрос 206 своих недавних клиентов, усыновивших детей около года назад. И выяснилось, что у 34,5% детей выявились ранее недиагностированные заболевания, о которых 92% опрошенных родителей предпочли бы знать заранее. Одна из семей, как можно догадаться, переживающая ныне не лучшие времена, даже пожелала узнать всю подноготную биологических родителей своего ребенка, другая — методику воспитания более старших детей, и все — подробнейшую информацию об обнаруженных болезнях, их динамике, способах лечения и т.п. Сейчас этих людей, столкнувшихся с реальными проблемами и ощутившими собственную беспомощность, обнаружившими свою некомпетентность, сейчас, повторю, многих из этих людей можно только пожалеть. И даже поприветствовать то гражданское мужество, что толкнуло их к подобным признаниям — дабы предупредить всех будущих родителей-усыновителей. Тем не менее — разве не возникает вопрос: а о чем же вы думали раньше, почему все эти вопросы задаются лишь сейчас, почему приемные родители оказались психологически не готовы к нынешней ситуации? Нынешние проблемы — не результат ли это прежней беспечности, когда на знакомство с ребенком — твоим наследником, продолжателем рода, хранителем семейного предания, воплощением твоих надежд и упований, — когда на ребенка отводится полтора часа до суда!.. А потом — согласно всё тому же опросу: по прибытии обнаруживается, что у 77% детей — задержка с моторикой (у 23% эти проблемы сохраняются и спустя год), у 40% — с социальной адаптацией (через год — 13%), 54% — испытывает языковые проблемы (соответственно — 32%), 15% — общеобразовательные (10%). Как тут не вспомнить то умильное письмо клиентки Christian World Adoption, не знающей ни звука русского, ни жизни нашей — как-то ей сегодня?.. И не будем забывать, что эмоционально-психический фон наших детдомовцев тоже оставляет желать лучшего: скажем, из тех же 206 детей примерно 14% — “чересчур дружелюбны”, 10% страдают болтливостью, 10% — агрессивны, 8,4% — гиперактивны, 2,1% — слишком чувствительны, 5,3% — всё крушат на своем пути… Сколько маленьких драм, стрессов, слез, комплексов нажито! И на судьбу здесь нечего пенять — ни при чем судьба-то: думаю, на деле было бы совсем не трудно сгладить хотя бы проблемы злосчастных 32%, не способных освоить американскую речь, — ведь та же ЕЕАС, чтобы облегчить период адаптации детей и смягчить процесс притирания новоиспеченных родителей с их чадом, предлагает прекрасно разработанную программу предварительного обучения родителей — начальный русский язык, чтение, книги, видео, даже — русский немой язык! Организация эта прослеживает судьбу новых семей еще некоторое время после завершения дела, предлагает услуги психологов, медиков, для обмена опытом пытается организовать контакты между бывшими клиентами… Многие ли воспользовались этими услугами — вот вопрос…
Нет, такие мелочи в столь большом деле никого не волнуют. Главное, чтобы все прошло быстро, гладко и — дешево. И проходит. После предварительного сбора документов в США (их в Штатах разрешается подготовить еще до того, как найден реальный ребенок, — как в деле покупки дома) усыновление детей старше 3-х лет в среднем занимает 5—9 месяцев (новорожденные ценятся больше и очередь, соответственно, длиннее). И если в 1992 году Американским посольством в Москве было выдано около трех сотен виз для усыновленных детей, то в 1996 — уже под три тысячи…
В общем, признаюсь, я не поклонница нынешнего безоглядного хвалебного пения отечественной прессы на тему “Америка, Америка…”. Побольше трезвости, господа; если у нас плохо — это ведь не означает автоматически, что там обязательно станет хорошо. Там будет трудно, даже если очень сытно…
Надо сказать, что многие американцы, уже столкнувшиеся с реальностью стран третьего мира или постсоветских государств, отлично понимают всю тяжесть усыновления таких детей. Для них определение “страна благоприятствующего режима усыновления” — определения, бытующего сегодня в Штатах и по отношению к России, — нонсенс. С режимом, может быть, все уже хорошо, а как насчет пострежимных детей, пострежимной исковерканной психики, обостренного подсознания, извращенного быта?.. Как, кто поможет найти дорогу в душу этих детей? Где она, эта дорога?..
Мой ответ может показаться парадоксальным, но начало пути — все-таки — в прошлом ребенка, в его детской памяти, первых надеждах, в его корнях. Разобраться в их сложном хитросплетении — долг усыновителя. Вы можете скрыть от приемного ребенка его прошлое, в конце концов, это ваше право, но сами-то знать вы его должны! По большому же счету, не может быть полноценного человека без прошлого, без памяти. Я знакома с американской четой Джуди и Джеймсом Кегл, усыновившими двух никарагуанских малышей. Они поставили перед собой трудную и высоконравственную, на мой взгляд, задачу сохранить живую связь своих детей с их исторической родиной, сохранить в них память и — благодарность той земле, что их родила. Каждый год Джуди и Джеймс возят свою дочь и сына в Никарагуа, в их старый детский дом, к их прежним друзьям и воспитателям. И хоть знаю я супругов Кегл не первый год, начиная писать эти заметки, я не могла не задать им своих вопросов.
2. Семейный альбом
— Вот передо мною два семейных альбома. Признаюсь, я впервые держу в руках такие альбомы. И дело не в том, что они не открываются фотографиями новорожденных. Поражает другое: многие страницы заполнены историческими снимками и газетными вырезками, короткими текстовками: Никарагуа в прошлом, сандинистские отряды, лидеры народного движения, бывшие диктаторы, дети из нищих кварталов… Альбомы, собственно говоря, напоминают фотоэнциклопедию, вполне пригодную для учеников начальной школы — если бы рядом с фотодокументами не соседствовали снимки ваших приемных детей: Луиза в парке, Мэрлин ест мороженое, вот вы сами с дочерью и сыном… Скажу честно, эффект от такого соседства просто поразительный — дети словно оказываются участниками реального исторического действа! И уж во всяком случае, совершенно очевидно выступает их принадлежность к этой конкретной никарагуанской земле… С чего, кстати, всё начиналось у вас?
Джеймс: Наш случай — исключительный. Когда мы решили взять Луизу, международное усыновление в Никарагуа не только не поощрялось, но фактически было под запретом. Кстати, мы вообще не думали брать детей из этой страны.
У меня и моей жены давние отношения с Никарагуа, начались они с чисто деловых контактов, потом появились друзья. В октябре 1988 года я добровольцем прилетел в Никарагуа на ликвидацию последствий урагана. Собственно тогда некий местный социальный служащий, зная о наших с женой планах взять ребенка, спросил, не заинтересует ли меня такая вот малышка… Я думаю, здесь не последнюю роль сыграло то, что никарагуанцы понимали: в данном конкретном случае связь ребенка с родиной сохранится навсегда, мы и в дальнейшем будем поддерживать культурные отношения с Никарагуа. Потому и сам процесс усыновления прошел для нас гладко и быстро. Я вернулся на время в США, чтобы подготовить кое-какие бумаги, мы связались с соответствующим никарагуанским агентством — официально оформить всё через них, через шесть недель Джуди поехала в Никарагуа, и там вся процедура заняла 72 часа. Никаких денег мы при этом не платили (разве что чисто номинально — адвокату за подготовку бумаг), а сегодня — вы это знаете — подобное усыновление стоит порядка 10—20 тысяч долларов! Вот так Луиза оказалась в нашем доме.
Джуди: Собственно говоря, мы даже не знаем даты ее рождения. Думаю, она месяца на четыре младше, чем записано в документах; просто при удочерении ее возраст округлили до восемнадцати месяцев. Весила она при этом всего тринадцать фунтов, не могла даже поднять руки, ничего не говорила… Да что там вспоминать, мы через многое прошли. Я помню, как подавлен был Джеймс, вернувшись тогда из Никарагуа, — и он, и я понимали, какие серьезные медицинские проблемы могут ждать нас впереди. Но мы понимали и то, что, встретив Луизу, привязавшись к ней, мы уже не можем отказаться от этой девочки, что ничего уже не переиграть — остается лишь положиться на судьбу.
— Я знаю, она была к вам благосклонна: и Луиза, и Мерлин, которого вы взяли через несколько лет там же, в Никарагуа, — прекрасные, разумные, добрые дети, которые могут одарить своих родителей счастьем. Но я знаю также, сколько и вы поработали над тем, чтобы склонить к себе судьбу. Здесь ведь имело значение и почти профессиональное знание детской психологии, и доскональное изучение особенностей исторической родины ваших приемных детей, всевозможных опосредованных и прямых влияний ее даже на таких малышей, какими были Луиза и Мерлин, когда вы приняли их в свой дом. Считаете ли вы вообще необходимой специальную предварительную подготовку родителей, решившихся на международное усыновление?
Джуди: Огромное значение для нас имел тот месяц в Никарагуа, который мы прожили в процессе усыновления. Обычно в Никарагуа приемные родители-иностранцы так и делают: даже если ребенок слишком мал, чтобы что-то запомнить о покидаемой им родине, эти тридцать дней важны для самих усыновителей. Неподготовленные родители стремятся сразу всё сделать “как надо”, как они привыкли в США. Но обиход младенца надо менять постепенно, иначе ребенка можно травмировать. Как понять, например, почему ваш приемный сын или дочь отказываются есть самую изысканную американскую молочную смесь? Почему его пугает ваше сочувственное стремление каждый необходимый раз поменять ему дайперсы? Как привык он засыпать, во что любит играть, что его успокаивает, что раздражает?.. Я помню, Луиза первое время старалась всех укусить, а Мерлин никогда не улыбался и старался ускользнуть, когда его обнимали. (С ним вообще было очень сложно: с одной стороны, он был привязан к детскому дому, с другой — явный комплекс брошенного ребенка, ведь его несколько раз возвращали в детский дом. Но мы еще когда брали Луизу, договорились с Джеймсом: принимать ребенка таким, каков он есть, остальное — как положит судьба.) Такой месяц, как провела я в Никарагуа, — это единственный реальный контакт с прошлым малыша, единственная, как правило, и уникальная возможность что-то узнать, расcпросить, подметить и, может быть, помочь себе угадать ваше совместное с малышом будущее.
Да, проблемы были самые неожиданные, порой до смешного. Скажем, можете ли вы предположить, что в Никарагуа кое-где в детских домах в молоко младенцу добавляют… кофе. Или, например, что кожу малыша не нужно смазывать увлажняющим кремом, как это принято во всех европейских странах и в США также, — а всё потому, что климат Никарагуа очень влажный и нет необходимости дополнительно обрабатывать кожу младенца… По детдомовской привычке оба моих ребенка первое время подъедали соседский обед, да и вообще, старались есть быстро: мол, не успеешь — ничего не достанется… Ерунда, конечно, но забота о малышах и состоит из таких вот мелочей — понимать, чем его смазать, чем накормить… К еде, кстати, нам тоже пришлось быть более внимательными: кухня Латинской Америки использует много риса и бобовых, которые ни я, ни Джеймс до того не употребляли, — каждый день по горшку с рисом и бобами. А поскольку мы часто возим детей в Никарагуа, подолгу живем там, мы обязаны были привести в некое соответствие с никарагуанским и наш собственный стол. Но что интересно: дома, то есть в Америке, Луиза и Мерлин рис не едят, а телевизор смотрят целые дни; приезжая же в Никарагуа, они вообще не подходят к телеэкрану, а на обед требуют рис с бобами. В каком-то смысле наши дети — и никарагуанцы, в них подсознательно хранится чувство культурной принадлежности к своей исторической родине. Именно потому, на мой взгляд, они и способны так быстро переключаться с одного культурного кода на другой.
Джеймс: Но сознательно, сегодня это нужно признать, наши дети принадлежат североамериканской культуре — по воспитанию, по мировосприятию, даже по элементарным бытовым привычкам и реакциям. Луиза вообще заявляет нам: я — американка, а не никарагуанка! В общем-то в ней ощущается даже сопротивление нашим попыткам обратить ее в ту сторону. Да и у Мерлина смешанные чувства на этот счет. Порой мне кажется, что лучше было бы пока не возить их в Никарагуа, но я отметаю эти сомнения. И вот почему. Их нынешнее сопротивление — возрастное; когда же они станут подростками, обратятся вовнутрь себя, чтобы понять, кто они и зачем они в этом мире, — вот тогда и заработает накапливаемый ими сегодня опыт. Во всяком случае, мне хочется в это верить. Для меня как для личности очень важен вопрос: кто я такой. Я не могу гарантировать, что для моих детей, когда они вырастут, память тоже станет определяющим понятием, — существует множество людей, которых подобные вещи вообще не волнуют. Но для меня они принципиальны. И я точно знаю, что в души своих детей я вкладываю больше, чем другие. В них уже сейчас сформировалось чувство принадлежности — откуда они пришли в эту жизнь. А насколько важным окажется для них это чувство в будущем — время покажет.
Есть и еще один существенный момент. Страна, из которой они пришли, — очень бедная, собственно, вторая по бедности в Западном полушарии. И когда мои дети приезжают туда, они видят эту нищету, голод, бездомных ребятишек. И они не могут не понимать, что им просто повезло в жизни. Потому они ответственны перед другими детьми, перед оставшимися. Кстати сказать, для этого не обязательно путешествовать так далеко. Если вы проедете по США, вы увидите и нищету, и обездоленность. И право, стыдно, когда люди не понимают, как им повезло в жизни, как не ценят многие собственного счастья.
— От вопроса “кто я такой”, вопроса самоидентификации личности в мире, вы
переходите к понятию человеческой ответственности друг перед другом и перед все
тем же миром. Для этого вы погружаете своих детей в очень сложную атмосферу
межкультурного диалога. Но возможно ли вообще сохранить для вывезенного ребенка
ту культуру, в которой он был рожден?
Джеймс: Я думаю, если родители не принадлежат к родной культуре усыновленного ребенка, они и не могут воспитать его в ее духе. Конечно, можно что-то подчитать, сходить в библиотеку, даже выучить язык — но невозможно вернуть ребенка в культурную атмосферу, из которой его изъяли. Даже с изучением языка — проблемы. Скажем, для моих детей родным на сегодня является английский, а не испанский. И это несмотря на то, что мы все эти годы старательно обращали детей к испанскому: нанимали испаноговорящих нянек, водили на специальные занятия языком, каждый год Луиза и Мерлин проводят в Никарагуа от двух недель до месяца, да я сам прекрасно, практически без акцента, говорю на языке… Но нынешняя культурная среда обитания у наших детей — англоязычная, и этим перерубаются все наши попытки, все связи. Дети именно не хотят говорить по-испански, они предпочитают язык, на котором говорят все окружающие.
И я думаю, это общая ситуация для семей, усыновивших детей из другой страны. Конечно, те малыши, что уже научились к моменту усыновления если не говорить, то понимать родной язык (как наш Мерлин), оказываются в тяжелой ситуации. Но что делать!.. К тому же дети вообще адаптируются по-разному, одним легко, другим — неимоверно тяжело. Каждый случай — индивидуален. Но даже если родители решили выучить, скажем, русский, к тому моменту, когда они заговорят на вашем очень сложном языке, малыш его уже благополучно забудет.
— Может быть, с точки зрения будущего и правильно погрузить приемного
малыша в американские воды. И, как говорится, пусть плывет, — существует ведь
и такой метод обучения плаванью. Но ведь мы имеем дело с живыми детьми; тот
страх утопающего, отчаянье брошенного — чем они искупятся в будущем? Я лично
не верю, что они пройдут бесследно.
Джеймс: Здесь прежде всего следует провести границу между детьми, которые еще так малы, что не подключились к культурно-языковой системе своей родины, и детьми, уже начавшими говорить, приобретшими какие-то бытовые навыки, то есть между малолетками, какими были наши дети, и 4—6-летками. Адаптация детей такого возраста вообще труднее протекает. Я бы предложил в этом случае более прагматичный подход: если шестилетний русский, например, ребенок должен быть усыновлен американскими родителями, не имеющими никакой связи с Россией, лучше этого не делать вовсе. Ребенок будет неимоверно страдать и из-за языка, и из-за каких-то культурно-бытовых различий, и по чисто возрастным причинам. К тому же с возрастом у ребенка ослабевает способность привязываться к принявшим тебя людям. Можно усыновить 6—7-летку, рожденную в Америке, — что тоже связано с очень многими проблемами, но в международном контексте — я бы просто не стал этого делать. У такого ребенка уже есть непоправимая травма брошенного. И эту его боль вы приносите к себе в дом вместе с ним.
Но совсем другое дело, когда вы усыновляете грудничка. У вас возможны какие-то медицинские проблемы, но не культурно-адаптационные. Да и что такое сама американская культура, как не симбиоз самых различных традиций, вер, мироощущений?.. Скажем, мои прадеды — еврейские переселенцы из России, Джудины корни — в Словении, подруга наших детей — парижская негритянка, а сами они — из Никарагуа. Такое смешение земель и культур в нашей стране можно считать случайностью, но вполне возможно увидеть в этом и некий высший общечеловеческий смысл.
— Вы — родители с богатым опытом. Не потому даже, что многое пришлось пережить, скорее потому, что пережитое вами осмыслено, сделаны выводы, ставшие основой ваших отношений с детьми. Так как же вы сегодня, с высоты собственного нажитого, относитесь к проблеме международного усыновления в целом?
Джуди: Скажу честно, мы боялись брать ребенка из другой страны. Джеймс уже тогда был активно связан с работой Комитета защиты прав детей, где изучалось положение детей в Центральной и Южной Америке, так что в негативной информации у нас недостатка не было. Ведь Луизу нам отдали, прямо скажем, потому, что уже не могли поручиться за жизнь ребенка: к своим восемнадцати месяцам она четыре раза болела воспалением легких, заразилась гепатитом, мимо нее не проходила ни одна зараза… Всё обернулось хорошо, но это говорит только за то, что люди, решившиеся на международное усыновление, не должны быть наивны и обязаны хорошо психологически и практически себя подготовить.
Усыновление ребенка — вообще опасная вещь. В международном же ее варианте — максимально непредсказуемая; вы можете столкнуться с ситуациями, когда просто не будете понимать, что делать. Я говорю даже не о том, что обычно вам предлагают ребенка больного, с дефектами, которого не хотят усыновлять собственные граждане. Скажем, наша знакомая пара поехала в Румынию для работы с детьми, зараженными СПИДом, и там они решили усыновить одного из своих подопечных. Но эти люди заранее знали, на что идут. Другие же наши знакомые столкнулись с серьезными медицинскими проблемами, лишь взяв ребенка, привязавшись к нему. Следует отдавать себе отчет, что процесс международного усыновления зачастую коррумпирован и непредсказуем в целом. Вы уже готовы взять даже и больного ребенка, но вам запросто вдруг могут заявить, что “процесс затягивается”, — и вы понимаете, что должны давать взятку за взяткой, чтобы получить, наконец, ребенка, к которому вы уже привязались, от которого уже нет сил отказаться! Вы понимаете, что этой любовью вас связали по рукам и ногам, и вы на самом деле готовы на всё ради своей крошки. Вы обязаны понять, что будут затрачены колоссальные нервы, слезы, и — деньги, потому что, увидев однажды ребенка, вы сами отрежете себе пути назад.
Джеймс: Может статься, у вас будет возможность даже ощутить себя героем дурацкого голливудского триллера — с той лишь принципиальной разницей, что развязка его станет вашей драмой на всю жизнь. Так некая знакомая мне пара съездила в Колумбию для усыновления. Уже и суд был пройден, и ребенок на руках, когда ночью в гостиницу к ним пришел социальный агент из бюро по международному усыновлению и предупредил, что судья арестован, а их самих обвиняют в краже ребенка, что утром придет полиция, а внизу их ждет машина до аэропорта… Естественно, супруги схватили ребенка и улетели. Чтобы всю жизнь мучиться мыслью, что ребенок их был, судя по всему, украден, что где-то страдает его настоящая мать. И ничего не могут они уже изменить ни в чьей судьбе…
Джуди: Большинство решается на международное усыновление, надеясь, что всё пройдет быстрее, безболезненнее, даже — дешевле. Что называется, все концы — в воду, кровные родители в другой стране, прошлое отрезано, никаких ниточек… На самом же деле непредсказуемость — та же, проблем — столько же, риск не больше — но и не меньше. Просто следует понимать, на что вы идете. И готовить себя к этому. Серьезно, тщательно готовить.
3. “Па-а-за-быт, па-за-бро-о-шен”…
Надо признать, что Джуди и Джеймс — скорее исключение в моем рассказе, чем подтвержденное общей практикой правило. В целом же позиция новоиспеченных родителей проста и понятна: он теперь мой и пусть забудет всё, что со мной не связано. Безответственно, инфантильно, но — откровенно. Здесь нам, россиянам, бессмысленно разводить долгие рефлексии. Нам оставлено только уповать на то, чтобы усыновленному русскому ребенку повезло больше, чем погибшему малышу Полрейсу.
Но давайте посмотрим и в другую сторону — в сторону самого ребенка. Кто-нибудь из представителей “исторической родины” озабочен его судьбой? Хоть кто-нибудь вспомнит о брошенном в райские американские кущи родном дитяте (ведь до совершеннолетия ребенок по нашим законам остается гражданином России)? Увы-увы, все мы прекрасно понимаем, что никакого реального контроля за положением вывезенных детей российская сторона организовать не может, даже если захочет.
Правда, после той истории с убийством русского малыша россияне забегали. Уже весной 1998 года Госдумой был принят целый пакет поправок, дополнений и изменений к существующим Кодексам — Семейному, Гражданскому процессуальному, Кодексу РСФСР, поправки к статье 29 Закона Российской Федерации “О гражданстве РФ” (по вопросам усыновления)… Усыновленные дети регистрируются в российских консульствах, которые до совершеннолетия ребенка и несут за него ответственность как за гражданина России… Но каким образом консульства собираются следить за жизнью ребенка и предупреждать драматические коллизии — вопрос. Интересным дополнением к которому является следующий факт: до сих пор Россией не ратифицирована даже доступная ратификации Гаагская Конвенция о защите детей и сотрудничестве в области международного усыновления. Почему было бы не начать с этого реального шага, а не возводить маниловские международные мосточки?
Или, например, обратимся к Федеральному Закону РФ “О внесении изменений и дополнений в Семейный Кодекс РФ” (от 27.06.98), статья 126 (1) — “Недопустимость посреднической деятельности по усыновлению детей”. Статья гласит, что “Посредническая деятельность… не допускается”, а допускается в международном усыновлении только “деятельность специально уполномоченных иностранными государствами органов… которая осуществляется на территории РФ в силу международного договора РФ или на основе принципа взаимности”. О демагогичности таких проектов уже достаточно было сказано в российской прессе еще во время обсуждения поправок, вполне можно воспринимать подобные документы как мораторий на международное усыновление (именно в этом духе высказалась в свое время “Общая газета”, 31.12.97). К тому же ликвидация существующих на территории РФ различных посреднических организаций — как коммерческих и “специально не уполномоченных” — практически разрушает нормальный ритмичный режим работы по международному усыновлению, ибо органы опеки и попечительства, которым единственно разрешена подобная деятельность, не справятся с этой колоссальной нагрузкой. И пока они будут подбирать и оформлять детей — все это понимают, — дети успеют просто вырасти. Известное дело — “во время пути собака могла подрасти”… Правда, отдадим должное американскому оптимизму: предлагая желающим информацию о документах, необходимых для усыновления российских детей, Госдепартамент США и Американское посольство в Москве подчеркнули, что принятые поправки — “не мораторий” и что они продолжают работу по изучению законодательных положений в российском международном усыновлении.
…Да, разного рода спекуляции очень легко разводить в этой мутной воде. “Вывозятся русские дети!” — вопит какой-нибудь желтый пиджак на митинговой площади… Да, действительно вывозятся. Легко и безвозвратно — и это правда. Да, никто не может поручиться за их дальнейшую судьбу — здесь, что называется, как повезет. Это тоже правда. И хоть по закону приоритетным правом усыновления пользуются российские граждане, да, как утверждают классики, в России всегда строгость законов смягчалась необязательностью их исполнения. Я знаю лично, каких взяток стоило усыновить ребенка еще десять лет назад, трудно представить только размер сегодняшних. Все понимают, что иностранцы в этом деле — прямой источник дохода. Но… вот в этом месте я ставлю большое, внушительное НО.
НО, положа руку на сердце, я никак не могу сказать, чтобы мое отношение к подобной практике разного рода “заинтересованных лиц”, вроде директора какого-нибудь детдома или члена попечительского совета, легко расстающихся со своими воспитанниками, определялось только отрицательными эмоциями. Даже если кто-то из этих “заинтересованных лиц” на моих глазах возьмет за ребенка взятку и даже если — нагло — прямо себе в карман. Можете обвинять меня, суровые мои оппоненты, в недостаточном гражданском или патриотическом чувстве, НО у вас не хватит духу обвинить меня в лицемерии. Вот вам другая сторона сиротской правды: в федеральном банке в 1997 году находились данные на 46 тысяч сирот (“ОГ”, 31.12.97), а по ноябрьскому 1998 года сообщению Агентства Франс-Пресс — около 2 миллионов (!) российских детей не имеют семьи, 2/3 из них живут сегодня на улицах и только 650 тысяч этих ребят помещены в детские воспитательные заведения. Около 30 тысяч детей готовятся на усыновление ежегодно, только в 1996 году внутри страны усыновили 9 тысяч детей (по сведениям американцев, в том же году США приняли 3816 российских детей — на 219 малышей больше, чем из Китая). По заключению неправительственной организации “Ассоциация детских психологов и психиатров”, нынешняя ситуация сродни разве что послевоенной.
И мы все знаем, как одевает, как кормит и воспитывает, какое будущее готовит российским сиротам и детдомовцам наше государство, какую социальную защиту оно не предложит… Сегодня примерно 1/3 бывших воспитанников детских орфанажных заведений становится алкоголиками, один из десяти спустя год после выпуска кончает жизнь самоубийством, за последние десять лет попытки самоубийства среди российских детей удвоились. А вот еще пример: в реабилитационно-диагностическом Центре для детей “Нежность” при Морозовской больнице, куда попадают неблагополучные дети, еще год назад было всего 50 коек (из них 20 — для детей старшего возраста, 30 — для грудничков), а очередь на госпитализацию — на месяц вперед. Тогда как по данным Госкомстата за одиннадцать месяцев 1997 года умерло детей до года 19 742, а детская смертность по данным на 1996 год достигла 24,7 на 1000 рожденных (в США — соответственно 6,7). На чьей совести смерть этих восемнадцати?!
Да что там статистика закрытых дверей! Пройдите по улицам только Москвы — столицы государства: нищие дети-попрошайки, дети-карманники, беспризорники… Только в декабре 1997 в подмосковных междугородних поездах и автобусах милиция отловила около 60 тысяч беспризорников (данные “ОГ” от 11.12.97), — курьез же в том, что ловили попутно, проводя другую операцию, и что уже существовал “План действий по улучшению положения детей в Российской Федерации на 1995—97 гг.”, согласно которому к концу того же декабря беспризорность должна была быть… ликвидирована. Мне же при слове “ликвидация” — не смешно, мне приходят на ум известные исторические параллели… Например, все знают, что российские женщины сегодня не хотят рожать. Ни одна женщина в мире не делает столько абортов, сколько российская: в 1993 году было прооперировано 3,2 миллиона женщин, это 88 человек на каждую тысячу или 235 нерожденных младенцев на каждую сотню уцелевших (в любвеобильной Франции эти цифры составили соответственно 13 и 21, в рациональной Швеции — 20 и 30). Сегодня на одну потенциальную мать приходится 1,42 ребенка (в США соответственно — 2,6. При этом Штаты — как одна из самых урбанизированных стран мира — имеет здесь очень низкий рейтинг). И если в Америке рост населения +0,91%, то у нас —0,07% (на каждую тысячу населения рождены — 10,15 человек, скончалось — 16,34). Мы — вымирающая страна.
Тем не менее, я не могу согласиться с мнением, что современная женщина не хочет рожать детей, потому что она, искусившись феминизмом, решила занять в жизни место мужчины. Дело и не в атеистическом наследии Советского Союза. Женщине навязали вполне определенную роль. Но сначала — душу сломали, унизили; проблема из социальной перешла в экзистенциальную. Роль же эта в репертуаре мирового театра цивилизаций известна с давних времен — роль Медеи.
Вспоминаю “Медею” Аллы Демидовой — я была сражена столь глубинным пониманием этой трагедии, столь современным звучанием древнегреческого стиха о попранной женской личности. Освятившая свое прежнее предательство отечества любовью к Мужу, но оскорбленная и униженная им, Медея последним актом своей воли дописывает трагедию падения Женщины — убивая детей. Да, она движима и чувством мести, и сатанинской гордыней, но парадоксальным образом ее сильный извращенный ум видит в этом убийстве и спасение детям: ведь дети от ее брака, ставшего после новой женитьбы Ясона незаконным, по обычаям времени, должны были уподобиться рабам, стать слугами всем будущим законным царским наследникам…
А чувствует ли современная российская женщина себя законной женой своего мужа, законной дочерью своего государства?.. Не уверена. Так стоит ли удивляться странной, болезненной аберрации сознания современной женщины, которое выражается именно в ее нежелании рожать — дабы спасти этого, нерожденного ребенка от нашего быта — ставшего бытием, от неопределенности, беззащитности. Жизнь современной российской Мадонны — нескончаемая мука униженного и беспомощного существа. Не надо думать, что она с легкостью отказывается от своего материнства, не верю. Загляните в российские храмы — они переполнены женщинами, не простившими себя, страдающими, грешными душами… Есть за российской женщиной грех, что там долго говорить об этом. Но не стоит путать его с порочностью, с извращенностью души. Что-то в расцветные шестидесятые годы случайного советского подъема такого порока в моих современницах не наблюдалось: по статистике в 1959—60 гг. на каждую способную рожать женщину приходилось 2,6 ребенка (как во Франции), да Россия вообще вполне отвечала общеевропейской демографической картине. А теперь давайте посмотрим на драматичные восьмидесятые: 1986-87 — 2,2 ребенка; 1990 — 1,89; 1991 — 1,73; 1992 -1,55; 1993 — 1,39; 1994 -1,38… И вспомним, что, собственно, происходило в нашей стране в эти годы. Вспомнили?.. Вот вам и “кризис семьи”, “демографическая трагедия”, вот вам и комплекс Медеи — несомненный комплекс современной российской женщины. И если продолжать проводить какие-то исторические параллели, то в проекции на тему “семья, женщина, ребенок” наша Перестройка сродни разве что только… Великой Депрессии в США. К 1932 году деторождение в Штатах упало столь же резко — до какой-то там сотни новорожденных на десять тысяч молодых женщин (тогда как десятилетием ранее детей появлялось ровно в два раза больше). А когда страна выправилась, жизнь стабилизировалась, деторождение тоже стало сразу расти, к шестидесятым оно дошло до своего пика!..
Да даже и без параллелей — вот короткие выдержки из отчета директора только одного из петербургских приютов для неблагополучных детей: “Социально-экономические преобразования последних лет привели к резкому изменению ситуации в стране, появлению значительного числа детей, для которых проживание в семье не только неблагоприятно сказывается на развитии и воспитании детей, но зачастую представляет угрозу для их жизни и здоровья… Так, родители Алеши и Кати М. 10 и 9 лет много лет злоупотребляли алкоголем. Отец постоянно избивал детей. После одного из избиений мальчик попал в больницу с кровоизлиянием в головной мозг, перенес трепанацию черепа. Через год в состоянии опьянения отец ударил дочь ножом в грудь… Оля Ф. 6 лет и ее сестра Маша 3 лет были помещены в приют после ареста их родителей, которые на глазах у детей жестоко убили своего собутыльника и пытались расчленить его тело… В ряде случаев родители просто бросали своих детей… Отсутствие родительского попечения порой приводило к гибели детей, чаще всего, в результате пожара. Так, у 8 детей, находящихся в приюте, в огне погибли брат или сестра… 18% детей были вынуждены побираться, 4% совершили мелкие кражи, чаще всего — продуктов питания… Второй по частоте причиной помещения детей в приют (11%) является сексуальное насилие. Углубленное психологическое обследование в период нахождения в приюте позволяет установить, что сексуальное насилие перенесло на самом деле около 21% детей. Причем только в 30% случаев имело место изнасилование посторонним лицом… В 70% дети оказываются жертвой внутрисемейного сексуального насилия со стороны кровных родственников (отца, брата, матери) или фактических воспитателей (отчима, сожителя матери и т.п.)… 59% детей были доставлены в приют сотрудниками милиции, 26% — социальными работниками, 10% — родственниками, 5% детей обратились самостоятельно”
4. “Папа”
В Прокуратуру Московской области Заявление
Я, Галанова Анна* 1976 г.р. Родилась в г. Коломна. До 2-х лет жила с матерью и отцом. Когда мне исполнилось 2 года, отца посадили в тюрьму за убийство и попытку изнасилования. Я осталась с матерью. Мама пила, и ее лишили родительских прав. Меня отправили в Талдомский детский дом. В детский дом ко мне никто не приезжал. Когда мне исполнилось семь лет, меня отправили в Серпуховской детский дом, там я пошла в первый класс. В детский дом ко мне приехала мама и забрала меня, но жила я не с ней, а с дедом и бабушкой. Мама жила с моим отчимом, обо мне не заботилась и даже не навещала меня.
Когда мне исполнилось девять лет, мама умерла. Через год умерла бабушка. Я осталась жить с дедом. Дедушка взял надо мной опекунство. Я училась в школе г. Коломны. Жили мы в моей квартире по адресу: […] В этой двухкомнатной квартире были прописаны я и бабушка, дед прописан не был.
Когда мне исполнилось 13 лет, вернулся отец из заключения. Мы с дедушкой уже спали, когда он позвонил, дверь ему открыл дедушка. Отец был пьян. Дед пошел с ним на кухню, там они пили водку. Потом он подошел ко мне и сказал, что он мой отец. Дедушка куда-то ушел. Отец лег ко мне в постель и заставил снять одежду. Я не сняла. Он порвал одежду и изнасиловал меня. Утром я собралась в школу, но он меня не пустил. Мне было очень тяжело, и под страхом смерти, чем грозил отец, я вынуждена была молчать. В школу он меня не пускал, не выпускал на улицу. За мной пришла учительница и привела в школу. О случившемся я рассказала директору и завучу. Домой я больше не вернулась. Меня устроили в Шуровский интернат № 2, где я закончила 6 и 7 классы, а затем перевели в Солнечногорский детский дом. После окончания 9 класса меня вернули в семью мачехи и отца. В это время отец не пил и хорошо жил с мачехой в новой двухкомнатной квартире, которая была получена на отца и на меня.
С ноября 1993 г. отец стал сильно пить, мачеха ушла. В декабре, будучи в тяжелом опьянении, он, схватив меня за волосы, ударил с размаха головой об отопительную батарею, я потеряла сознание, он изнасиловал меня. Он продолжал меня насиловать, истязать и бить ногами, запугивая, что если я убегу или кому-нибудь расскажу, то он меня убьет… На протяжении двух недель он держал меня взаперти, насиловал и жестоко избивал, таскал за волосы по комнате, заставлял стоять перед ним на коленях и т.д. Когда выдалась возможность, я убежала от него в Солнечногорский детский дом. Директор направил меня в Коломну к инспектору по делам несовершеннолетних Светлане Евгеньевне. Вместе со Светланой Евгеньевной мы отдали заявление прокурору. Меня в порядке исключения направили временно в Томилинский приют, где я сейчас нахожусь.
Моя судьба с рождения печальна, а сейчас жизнь в опасности, если так называемый отец меня найдет, то мне не видать белого света. Моя жизнь в опасности. Умоляю, заступитесь, если не Вы, то кто же мне поможет.
Убедительно прошу лишить его родительских прав, защитить мои права на жилплощадъ (двухкомнатная квартира получена на меня и его), наказать этого зверя за истязание и горе, причиненное мне.
Стихи. “Папа”
Я осталась одна и никого рядом нет. Я пытаюсь забыть тебя, но у меня нет сил. Все стараюсь забыть, но закрою глаза и мне снится сон, Что я пленница твоя. Почему так случилось — мне никак не понять, Что со мной происходит — не могу разобрать? Было солнце вокруг, а теперь темнота. Я пытаюсь заснуть, но снова вижу тебя. Мне теперь все равно, что с тобою сейчас, Ты разбил мою жизнь, но я справлюсь одна, Пусть сейчас тяжело мне, я к тебе не приду, Потому что тебя ни за что не прощу.
* * *
Конечно же, существует Федеральная Целевая Программа “Дети-сироты” на 1998—2000 гг., под которую отпущено более 900 млн. рублей из Федерального бюджета. Может быть, случится чудо, и именно эта большая Программа с большой буквы вдруг возьмет да и заработает на Руси?!.. Но если при принятии Программы еще можно было с бравадой вопрошать: почему бы и нет? а что помешает? а кто навредит?.. — то теперь совершенно понятно, что очередной общероссийский кризис опять отодвинет выполнение всех этих больших и маленьких программ на неопределенное будущее… И я думаю: может быть, Бог с ними, с беспечными американцами, не желающими учить русский язык и читать перед сном своим приемным детям страницы русской истории? Может, и не надо нашим бывшим детям слушать эти “песни восточных славян”?.. А с проблемой адаптации… уж ежели детдомовские Алешеньки выжили на любимой родине (где приснопамятные чубайсовские признания об обязательности и всеобщности страдания в период реформ звучат безнравственной пародией на Федора Михайловича, а скорее, рефреном к забытому коммунистическому гимну о будущем рае для будущих поколений, шагающих по трупам нынешних), — уж ежели выжили и вылетели — вырастут как-нибудь. А что не вспомнят о России… так мы с вами, рос-си-я-я-не, заслужили их забвение. Поступим же напоследок как та, родная, мать из древней Соломоновой притчи о двух матерях: может быть, не будем, доказывая права и правоту, рвать пополам свое дитя, отпустим его жить? Пусть эти — летят. Бог с ними. А с нами?.. Подумаем о еще оставшихся с нами.
Порой мне кажется, что будущее вообще не настанет для российских детей. Я не уважаю себя за этот пессимизм, но моей надежде не за что зацепиться. Может быть, именно из этого борения с собой и возникло мое следующее интервью, которое дал мне американский детский психолог Роберт Беленкин, консультант организации “Родители, учителя, дети — за социальную ответственность” и Епископальной социальной службы, консультант американского отделения международной организации “Врачи Мира” по России и Гаити. Дневниковые записи Роберта о его встречах и наблюдениях над российскими детдомовцами, детские письма и исповеди из его архива — это совершенно отдельный разговор, эти материалы потрясут, глубоко ранят даже нашего искушенного читателя… Мои же вопросы больше были вызваны желанием услышать человека “со стороны”, услышать мнение “незаинтересованного” специалиста (если о Роберте вообще можно говорить как о лице незаинтересованном).
5. “…милый дедушка, возьми меня отсела…”
- Роберт, как получилось, что вы, американец, стали заниматься российскими беспризорниками и сиротами?
- По профессии я детский психолог, работе с детьми отдал более сорока лет, так что смею надеяться, кое-что о них знаю. С 1957 года я работал как практикующий психолог, потом занимался преподавательской деятельностью в колледжах Канады и США, с 1994-го практиковал в качестве семейного психолога в штате Вермонт; за эти годы многое продумано, многое опубликовано. Меня всегда особенно интересовали дети-сироты, дети из неблагополучных семей. И когда четыре года назад я ушел на пенсию, то решил, наконец, всерьез заняться такими ребятами. Проблемы детдомовцев и беспризорников совершенно особые, в их изучении я нахожусь в самом начале и отнюдь не считаю себя эдаким “экспертом”. Более того, чем глубже я погружаюсь в это дело, тем большим невеждой себя ощущаю. С российскими же детскими домами я связан только три года, через международную организацию “Врачи Мира”. Так что теперь я дважды в год езжу в Россию или на Гаити и раз в месяц в Нью-Йорк, чтобы наблюдать за неблагополучными детьми; регулярно общаюсь с такими же ребятами и в Вермонте, где я постоянно живу. Как правило, я описываю эти встречи очень подробно — всё, что вижу и слышу (недавно кончил книгу — “Воспитание Ганса и Гретхен: медитации по поводу брошенных, приютских и беспризорных детей” — по-русски это звучит примерно так). Но мои книги, дневники — ни в коем случае не академическое исследование. Я сознательно стараюсь сократить дистанцию между мною и детьми, пытаюсь навещать уже знакомых ребят, одни и те же детские дома и приюты. Я пытаюсь стать членом их семьи, чем-то вроде дедушки. И эта роль для меня важнее, чем быть просто ученым, психологом или журналистом.
- В брежневские времена в СССР был весьма популярен такой анекдот: “Какое самое сильное чувство испытывает советский человек?” — “Чувство глубокого удовлетворения” (ответ в духе и стиле эпохи). Но вот совсем недавно, просматривая материалы социологического исследования, проведенного Молодежным Центром Интернетовских связей и Социального Мониторинга в конце 1997 года, я натолкнулась на знакомый вопрос о господствующем над моими соотечественниками чувстве. Ответ же их был лишен прежней непобедимой российской иронии: практически все опрошенные признались, что основным для них стало чувство неуверенности в завтрашнем дне, социальной незащищенности (нехватка денег на предметы первой необходимости — 55%, задержка зарплаты —51%, и т.п. Причем 52% ответивших таким образом были молодые люди 18-35 лет, то есть социально самое дееспособное, жизнеустойчивое население страны). Какую бы долю заняли среди них ваши подопечные — не знаю, но ясно, что доля их откровенно горька. Сиротская доля, что там говорить. А что думаете о будущем российских детдомовцев вы — человек “со стороны”, но человек, наблюдающий за ситуацией свежим и непредвзятым взглядом; что думаете вы о степени устойчивости и перспективах орфосистемы в России — ныне влачащей откровенно нищенское существование?
- Я хочу сразу уточнить: российская орфанажная система состоит из детских домов, приютов и интернатов (можно подключить сюда также детские тюрьмы и дома ребенка). Так что сколь широка сама система, столь же разнятся и соответствующие проблемы. При этом надо иметь в виду, что реально в России характер проблем и перспективы их разрешения зачастую целиком и полностью зависят от местопребывания и даже руководства соответствующего детского учреждения.
На мой взгляд, детские дома — самая болезненная часть вашей орфанажной системы. Наиболее отточенный, устоявшийся с годами механизм, — но и наиболее прогнивший.. Детский дом действительно дает ребенку столь необходимую временную безопасность, однако именно в нем дети оказываются изолированными от внешнего реального мира. И когда уже подростками они наконец покидают эту замкнутую систему, то оказываются мало приспособленными к жизни, лишенными какой бы то ни было поддержки или неуверенными в собственной способности выжить. Еще более усугубляет ситуацию то, что семья никак не участвует в их воспитании, эти дети — государственные. Даже если детский дом хорошо финансируется, руководствуется прекрасной педагогической программой, он выпускает из своих стен людей внутренне ущербных, депрессивных и не способных жить нормальной жизнью. Исхожу из своего небольшого опыта: я вижу мало хорошего в детских домах.
Мне кажется, искомая модель общежития для неблагополучных детей — это приюты. Как работают они в действительности — вопрос другой, но по идее приют задуман совершенно иным, нежели детский дом. Воспитанники приюта в большинстве своем ходят в нормальную общеобразовательную районную школу, они постоянно контактируют с родителями; вместе с тем психологи всегда могут помочь ребенку разобраться с его прошлыми и настоящими проблемами, подумать о его будущем. Везде, где мне удалось побывать, я видел теплую, неформальную атмосферу. Ведь для приюта как такового нет необходимости в поддержании авторитарного духа; будучи в постоянном контакте с окружающими людьми, с реальной жизнью, он не может окостенеть. Именно поэтому, с точки зрения общественного здоровья, приюты мне кажутся наиболее оптимальной формой организации жизни сирот и детей из неблагополучных семей. Но, к своему удивлению, я обнаружил, что приюты весьма непопулярны в России, эта форма не приживается у вас, более того — в Петербурге, например, ходят даже слухи об их ликвидации. Вот этого я не понимаю. Возможно, в какой-то степени выдавливание приютов из российской орфосистемы объясняется определенной целенаправленной политикой поддержки уже апробированного института детских домов. Но, честно скажу, я считаю это большой ошибкой.
Кстати, у меня была возможность сравнить эти два типа организации жизни “государственных” детей. В свои приезды в Россию я, как правило, живу в каком-нибудь приюте, для сравнения я побывал и в детских домах, где лицом к лицу столкнулся со всеми очевидными проблемами. Во многих детских домах я обнаруживал неприятную, депрессивную атмосферу. Безусловно, они не похожи один на другой, но речь и не идет о каких-то конкретных воспитательных заведениях, я говорю о потенциальных возможностях того или иного типа воспитательного института. И в этом сравнении приют мне представляется более совершенной, жизнеутверждающей формой, которая с большим трудом пробивает себе дорогу в России. Например, по существующему положению, дети могут находиться в приюте не дольше года, после чего они расселяются для постоянного проживания — как правило, по детдомам. И это новое их местожительство, по определению, намного хуже. Честно говоря, я не понимаю, почему закон ограничивает время нахождения ребенка в приюте. Почему нельзя оставить воспитанника, пока его семейная ситуация не утрясется или, в конце концов, пока он не вырастет (что быстрее произойдет — неизвестно)?..
Но в вашей работе с неблагополучными детьми мною подмечены и несомненные положительные моменты. Самое поразительное — неофициальная стратегия работы, начала которой я увидел в Петербурге; она направлена на создание специальных общественных Пунктов, Центров, соединяющих в себе консультационные социальные и психотерапевтические центры и клиники. На мой взгляд, это весьма позитивное явление, ибо оно направлено на укрепление семьи через общественную поддержку. Такие неформальные Центры могут объединяться в своей деятельности и с приютами — чтобы сформировать по-настоящему деятельную, работающую систему…
Тем не менее всё, что я рассказал, — это еще не ответ на Ваш вопрос. А ответ таков: российские детдомовцы и беспризорники сейчас оказались в невероятно сложной ситуации. Что толку говорить о детских домах или их альтернативе — приютах, если большинство неблагополучных детей находится вне какого бы та ни было воспитательного заведения. Сколько детей подвергается насилию в собственных семьях со стороны родителей-алкоголиков, сколько детей не могут быть выпестованы родителями не потому, что нелюбимы, а потому, что родители — нищие… И, однажды попав на улицу, все эти дети оказываются перед реальным страшным выбором: беспризорничать среди наркотиков, проституции, голода и жестокости — или стараться найти прибежище где угодно, будь то семейный приют или авторитарный детский дом… После многочисленных разговоров с русскими детьми-беспризорниками я могу точно сказать: мало кто из них верит в свое “светлое будущее”. Многие же из них — прекрасные дети! Я всей душой с ними!
— В ноябре этого года в “The New York Times” была опубликована статья об убийстве 14-летней Марлены Круз: мать ее убили (наркотики), когда девочке было 10 лет; отец, с которым Марлена проживала с 9 лет, надругался над девочкой, она пустилась в бега, жила то в семье усыновителей, то в детском приюте, периодически убегая, нигде не задерживаясь; в феврале девочку убили, изнасиловав и жестоко избив; но что еще потрясает в этой трагедии — до октября никто из ее попечителей и воспитателей не спохватился, что Марлена исчезла. Ее друзья признались корреспонденту, что Марлена не раз говорила им: “если я пропаду, никто этого не заметит”. Так и случилось… А в своих дневниках вы размышляете о посещении одного из лучших нью-йоркских приютов для неблагополучных детей: “Помещение и оборудование действительно хорошие. Директор — умен и человечен. Но, хотя у них есть консультанты с офисами и определенными обязанностями, здесь нет учителей… Почему с ними работают юристы, а не учителя? Почему Америка настолько влюблена в психологию и контроль?”; беспризорные “дети сидят на наркотиках, попрошайничают, воруют и занимаются проституцией… В обозримом для них диапазоне они видят лишь грязь, отбросы, смерть”; “мы превратили наших детей в потребителей… мы закрепляем аморфность их жизни и называем это “заботой”… Как в действительности обстоят дела с детскими приютами в США? Какие у них перспективы?
— Когда я нелестно отзываюсь о русской орфанажной системе, это не означает, что в Америке дела обстоят лучше. Более того — и детский дом, о котором я упоминал, и приют в Петербурге, где я прожил около месяца, и приют в Московской области, в котором я бываю каждый год, — все они значительно лучше, нежели подобные заведения в Америке. В России богатые традиции заботы о сиротах. Есть, есть совершенно ужасный опыт, об этом уже много сказано, но существует, еще жива традиция прогрессивная, высокогуманная. Мне приходит на память Толстой, Выготский, даже — некоторые моменты у Макаренко… Русские государственные школы и сегодня намного лучше подобных американских!
С другой стороны, сейчас у нас много блистательных начинаний в области образования, воспитания и социальной защиты детей. Которые столь же блистательно тонут или искажаются, погружаясь в уже существующую рутинную систему. В нашей стране никто не хочет тратить большие деньги на детей, особенно — на бедных детей. Америка меня беспокоит больше, чем Россия. Конечно, сегодня вы переживаете очень тяжелый момент — несколько экономических кризисов подряд, политическая, социальная неразбериха… очень тяжелая ситуация. Более того, вы так же, как и мы, американцы, задавлены всесильной бюрократией, также страдаете авторитарностью мышления, обе наши страны отличаются безалаберным, безответственным отношением к собственным детям. Но, на мой взгляд, российские проблемы на самом деле — порождение нынешнего кризиса, это проблемы настоящего момента, и в этом смысле они нетипичны для вас, они — преодолимы.
— Работая над этой статьей, я ознакомилась с десятками программ, объявлений,
разработок, вебпейджев различных американских, российских и совместных американо-российских организаций, работающих в области международного усыновления. Не
наша задача определять степень законности их деятельности. Но что поражает, так
это уровень общей неподготовленности с обеих сторон. Создается ощущение, что для
американского усыновителя — это прежде всего возможность получить долгожданное
дите быстрее и дешевле, нежели при усыновлении своего соотечественника. А уж для
посреднических фирм и организаций дело международного усыновления — это, что
называется, Возможности с большой буквы — возможности больших денег (я вспоминаю о некоем молодом человеке из “системы”, говорящем о своей, между прочим, вполне
законной, деятельности такими вот словами: “я продаю детей”… Всего лишь сленг —
но ведь и подсознательное указывание на существо дела). Вы, Роберт, отлично знаете
и понимаете Россию. На ваш взгляд, каковы основные проблемы сегодняшнего процесса
международного усыновления?
— Прежде всего, замечу, что я отнюдь не обладаю каким-то совершенным
знанием в области защиты детей и их усыновлении. Все, что я говорю — моя
личная точка зрения, высказывая которую я, безусловно, отдаю себе отчет, что
нахожусь в стороне от многих проблем. И все-таки позвольте мне заметить: ваши
обобщения несколько упрощают эту весьма сложную ситуацию. У меня, в
противовес вашим, негативным, есть свои, положительные примеры. Я знаком
с работой двух американских агентств по усыновлению, которые специализируются именно на России. И оба эти агентства предпринимают достойные похвалы
усилия в подборе новообразующегося семейного союза, даже прослеживают
судьбу детей после усыновления. В обеих странах работают специальные социальные работники, психологи; предполагаемые родители обязаны провести несколько недель в России, изучая своего будущего ребенка, да и страну… Что же
касается языка — дети схватывают язык так быстро, что не стоит преувеличивать
непреодолимость языкового барьера для них. Лично я, например, знаю двух таких
ребятишек, которые прекрасно сейчас живут со своими американскими родителями. Есть, соглашусь, и другая сторона медали: я также знаю — правда, это не
относилось непосредственно к моей работе в России, — что с обеих сторон
существует масса недобросовестных людей, деятельность которых можно охарактеризовать как покупку и продажу детей — при абсолютном игнорировании
реальных нужд ребенка. Ведь в деле международного усыновления участвуют
громадные деньги, — соответственно и искушение тоже велико.
Если же абстрагироваться от этих неизбежных в реальной практике проблем, я бы указал на совсем другую и действительно непреодолимую проблему. Усыновление — когда оно проведено профессионально безукоризненно, — это великая вещь и для родителей, и для ребенка. Но: многие, многие дети неусыновляемы по определению. Они уже выросли или слишком “беспокойные”, травмированные или малолетние правонарушители, многие — инвалиды, больные, да просто — несимпатичные или неуживчивые. И если подсчитать все эти группы детей, я подозреваю, вы будете иметь абсолютное большинство детей-сирот, о которых заботиться придется нам, профессионалам, общественности, государству — и в России, и на Гаити, и в Вермонте, и в Нью-Йорке, и по всему миру.
— Я прочитала детские письма, присланные вам из России. Письма страшные в своей правдивости. В некоторых из них наивная и отчаянная просьба: усыновите меня. Спасите, дайте надежду, шанс. Безусловно, все эти дети знают вас и доверяют — как взрослому, который уже однажды помог, в этой просьбе — детская мечта о доме, любви, покое. Но вот о том же пишет 17-летний юноша, студент. Он и настрадался уже в свои 17, и положиться ему не на кого, и еще долго ему мучиться, прежде чем он встанет на ноги… Но все-таки, все-таки… в вас он увидел свой американский спасительный шанс — вырваться не столько из сиротства, сколько из разоренной, обнищавшей России. Думаю, при всей испытываемой мною сейчас неловкости, я в своих предположениях недалека от истины. Для ребенка, для подростка из Восточной Европы или стран Третьего мира быть усыновленным американским гражданином — это счастливый лотерейный билет, реальный шанс избавиться от социальных и военных катаклизмов родного отечества, шанс на сытое и обеспеченное будущее. Так скажите мне, Роберт, честно и откровенно, вы — за этот шанс?
— Как я уже говорил, это вообще прекрасно, когда люди готовы усыновить ребенка, здорово, когда американцы принимают русского малыша — всем от этого только хорошо. Но встав на точку зрения защиты российской семьи, России как государства и общества, я скажу: намного лучше работать с русскими детьми в России. Если требуется больше поддержки — берите добровольцев из российских бабушек и дедушек, пусть они приходят в детские дома, приюты, агентства, — как я прихожу и работаю. Ведь дети, вы заметили, расцветают от такого внимания и заботы. Приглашайте и иностранцев — вроде меня, но не для усыновления, а для человеческого общения, для того, чтобы дать этим детям ощущение большого дружелюбного мира вокруг них. Им нужно помочь справиться с ужасной российской реальностью. Собственно, я даже не могу сказать, как это нужно сделать! Но совершенно очевидно, что не решение проблемы — взять всех детей, особенно уже подросших, да и вывезти их в другую страну, где, кстати, им будет и одиноко, и сиротливо, а если не получат образования — они настрадаются там от ужасающей нищеты так же, как страдают дома.
Вернувшись же к России, скажу: государственные дети в России находятся в лучшем положении и менее изолированы от общества, нежели подобные дети, воспитываемые, например, матерями-одиночками в Америке на какой-нибудь ужасной, тусклой американской окраине или внутри гигантского “сити”. Хорошее воспитательное заведение может привить ребенку чувство солидарности с окружающим миром — чего лишено большинство молодых американцев из неблагополучных семей. Почему бы, кстати, нам, американцам, не попробовать сначала усыновить этих детей, своих соотечественников?.. Почему бы россиянам не почувствовать, наконец, ответственность за происходящее, не попробовать самим выпестовать своих детей, оказавшихся в беде и нужде?
* * *
Вот, собственно, и всё. Хотя, пожалуй… Я глубоко убеждена, что у каждого народа — своя судьба, своя мера испытаний, страданий и радостей; я верую, что каждая нация обладает собственной, присущей лишь ей метафизической душой и полом. Душа России — женская: вечная Невеста, Жена, Мать, Красота, София… Но мне всё чаще вспоминается образ иной. Медея. Медея… “О, Русь моя!… До боли нам ясен долгий путь”… Но как хочется верить, что Господь на этот раз спасет!.. И современная Россия-Медея ужаснется содеянному, и проступят на ее почерневшем от горя и безумия лице прежние черты Мадонны…
Москва—Нью-Йорк, 1998
Марина АДАМОВИЧ — родилась во Львове. Окончила факультет журналистики МГУ. Работала в журналах “Литературное обозрение” и “Континент”. Выступала в центральной прессе как литературный критик. В настоящее время живет в США; член редколлегии и представитель “Континента” в США и Канаде.
* Имя и фамилия изменены. – М.А.