Опубликовано в журнале Континент, номер 101, 1999
Наш мир подобен скалам и горам, Что сказано — вернется эхом к нам!
Джалаладдин Руми.
“Поэма о скрытом смысле”.
Ломоносов писал: Каспийские степи — пятки России. Сказать, что они превратились в ее ахиллесову пяту, было бы, наверное, сильным преувеличением. Несомненно, однако, что именно Каспийские степи (с простирающейся к востоку от них равниной) становятся для России в некоторых отношениях самой уязвимой стороной, ибо здесь проходит ее граница с внешним мусульманским миром, отношения с которым делаются всё более напряженными и даже драматичными.
Эта географическая зона уже привлекла к себе пристальное внимание геополитиков, измеривших и исчисливших многое, что можно в данных пределах измерить и исчислить. Работа сама по себе полезная, но явно недостаточная. Геополитик напоминает мне разведчика-пластуна, изъездившего брюхом поле боя, но не удосужившегося встать и взглянуть в лицо противнику. Слова “противник” и “поле боя” я употребляю главным образом фигурально, хотя и буквальный их смысл, увы, остается актуальным: войны и, тем более, “войнишки” уже имели место к югу от указанного рубежа и как бы не перекинуться им дальше к северу.
Настоящая статья есть попытка увидеть “противника” лицом к лицу. А также увидеть собственное лицо в глазах “противника”.
1. “Юный пластицизм”: утраченный секрет
Отношения России с мусульманским миром представляют, собственно, главу в общей истории Европы. Подобно остальной Европе, Россия прошла через фазу обороны от мусульман, которую со временем сменила наступательная фаза. Эта общность судеб всегда осознавалась русскими, а иногда особо, быть может, даже чересчур жирно подчеркивалась. Так, Державин в оде “На взятие Измаила” высшую цель русского наступления видел в том, чтобы “отмстить крестовые походы”, то есть отмстить за поражение, понесенное в крестовых походах, в которых Россия, как известно, не участвовала.
Замечательно, что воспетые Державиным походы Суворова и Румянцева совершались по воле царицы, водившей эпистолярную дружбу с Вольтером. Секуляризация набирала силу в Европе, и Россия с некоторым запозданием следовала за нею и в этом отношении; соответственно менялся смысл ее внешней экспансии. Но происходило это не вдруг, а врастяжку — на долгие десятилетия. Еще Пушкин, отражая общее мнение, видел главную задачу русских на Кавказе в проповедовании Евангелия. Но уже в середине XX века акценты сместились: главной задачей, на Кавказе и в Средней Азии, стали считать приобщение к европейской цивилизации.
Генерал М. Скобелев, принимавший участие в завоевании Средней Азии и одно время бывший ферганским губернатором, говаривал, что Азию надо бить не только по загривку, но и по воображению. Били, главным образом, тем, что называется достижениями цивилизации. В этом смысле русский “арсенал” непрерывно пополнялся новинками науки и техники: к скорострельным пушкам добавились самодвижущиеся машины, а потом еще летательные аппараты, музыкальные ящики и многое другое — “чудеса”, действительно поражавшие воображение и медленно, но неуклонно разрушавшие в сознании мусульман их традиционную космологию.
Но и в характере народа-завоевателя было нечто, что заставляло покоренных по меньшей мере мириться с его господством, а по большей — стараться ему подражать. Это свойство русских Герцен назвал “юным пластицизмом”. “Россия, — писал он, — как вода обходит племена со всех сторон, потом накрывает их однообразным льдом самодержавия и под ним делает из калмыков солдат, из поклонников Далай-Ламы защитников православия, из немцев отчаянных русских патриотов”. Добавим сюда мусульман, которые, хотя стойко держались своей прежней веры, белому царю служили не за страх, а за совесть. Так, воинские подразделения, состоявшие из мусульман Кавказа, принимали участие в завоевании мусульманской же Средней Азии, а генерал С. Алиханов (мусульманин, лезгин по национальности) завершил этот процесс, присоединив к России обширные территории к югу от Аму-Дарьи.
Стоит вспомнить, что в 1917 году мусульманские воинские части, в отличие от русских частей, сохраняли преданность низверженному царю, покуда это было возможно.
Конечно, была в русском завоевании и другая сторона, о которой тоже не следует забывать (точнее, которую русским еще предстоит для себя открывать). Выли жестокости, без чего, впрочем, редкое завоевание обходится. Были попытки насильственного обращения мусульман в христианство — казанских татар при Иване IV, казахов при Елизавете. Как правило, однако, обе религии относительно мирно уживались под эгидой русских властей. А после 1905 года практически все ограничения для мусульман были сняты и даже движения националистического толка, враждебные империи (но не русским1), получили возможность более или менее свободного развития.
2. Разбитые горшки
Большевикам часто ставят в заслугу то, что они восстановили империю, хотя бы и под красным флагом. Фактически так оно и вышло, но надо помнить, что изначально они ставили перед собой совсем иную цель; создание мировой советской республики. Одержав победу в гражданской войне, они двинули свои войска на запад и на юг. И остановились там, где их остановили. На юге остановка почти полностью совпала с границами прежней империи. Попытки захватить Персию (где одно время существовала “Персидская советская республика”), “китайский Туркестан” (Синьцзян) и разжечь революцию в Афганистане не удались — “сопротивление материала” не позволило.
Сейчас уже трудно представить романтическо-коммунистическую экзальтацию, сопровождавшую начальный период существования советской власти. “Мировая мечта, что кружила нам головы” (Б. Слуцкий), выношенная поколениями утопистов, “граждан спекулятивной области”, обнимала собою всех “голодных и рабов” земного шара, независимо от национальности. В такой атмосфере в ноябре 1917 года Совнарком принял “Декларацию прав народов России”, провозгласившую равенство народов бывшей империи и право каждого из них распоряжаться собой; вплоть до отделения от России. Декларация произвела сильное впечатление во всем мире, особенно в колониальных и зависимых странах. Правда, власти быстро окоротили энтузиастов отделения; было разъяснено, что распоряжаться собой можно только внутри мировой республики советов. Все несогласные с такой точкой зрения были заклеймены, как “буржуазные националисты”.
Тем не менее равенство по принципу национальности было действительно проведено в жизнь; хотя бы и на уровне бедности. “Нацмены” получили даже некоторые преимущества, сравнительно с русскими; в частности, мусульмане поначалу не были стеснены в религиозных отправлениях, как это происходило с православными. Но только поначалу. В стратегическом плане любая религия подлежала искоренению. “Это змеиное жало /Ислама/ В тысячелетней/ Пыли” (В. Луговской) следовало вырвать, как и “жало” православия. Обе религии были нетерпимы в качестве соперниц коммунистической идеологии и коммунистического универсализма в частности.
Дальше произошло то, что должно было произойти: идеалистического карася в коммунистическом движении слопала реалистическая щука. К власти пришло возродившееся племя сквозник-дмухановских и угрюм-бурчеевых; отличие их от прежних было в том, что они проглотили коммунистический аршин, который не могли отрыгнуть до самой “перестройки”. В мусульманских республиках они создали номенклатурные кадры по своему образу и подобию с некоторой поправкой на “местные условия”; место старых баев, таким образом, заняли новые. Похоже, что это единственное крупное “достижение” советской власти, которое пока остается более или менее незатронутым.
Конечно, в советский период продолжались усилия по насаждению цивилизации, начатые в предреволюционные годы. Создавалась транспортная сеть, строились города, наладилось медицинское обслуживание, множились образовательные учреждения, при всех их недостатках дававшие определенные знания; большое позитивное значение имело, например, изучение русского языка. Но значительная часть сделанного оказалась гораздо менее прочной, чем это еще недавно, в годы, непосредственно предшествовавшие “перестройке”, можно было подумать. Уж больно легко возродились во многих местах бывшего “красного Востока” диковатые нравы, не столько даже исламские, сколько доисламских времен.
Отступление России из бывших своих южных владений — это тоже часть общего отступления европейцев (за которыми последовали североамериканцы) из стран Третьего мира, во многих случаях, возможно, преждевременного, вызванного частичной неудачей колониального “проекта”. Но европейцы уходили, как правило, с барабанным боем, загодя позаботившись о том, чтобы оставить за собою некоторые права и позиции, а с нашей стороны была поспешная ретирада, когда всё было брошено на произвол судьбы. И прежде всего русские люди, проживавшие в бывших “союзных республиках”.
Если частичный неуспех европейского колониального “проекта” объясняется, как я полагаю, его недостаточной духовной “обеспеченностью”, то с советским “проектом” дело обстоит значительно хуже: тут уже речь идет о полной его онтологической безосновности. Попытка вырастить “нового человека”, естественно, окончилась глубокой деморализацией всех слоев общества. Русского общества в первую очередь. Что сейчас говорят о русских в Средней Азии и на Кавказе? Они-де “неумехи”, “жалкие пьяницы” и даже, паче того, “рабы” (каково его слушать в бывших колониях!). В той мере, в какой мусульманские части бывшего СССР еще сохраняют европейские ориентации, они обращаются, через голову России, к Западу, где есть, по крайней мере, экономическое процветание, высокие технологии и многое другое.
Что осталось после русских? Преимущественно разбитые горшки. Идет стремительная дерусификация вчера еще “братских” окраин. Изучение русского и зыка в школах резко сокращается или отменяется вообще (да и посещают школы все меньшее число детей); его вытесняет где английский, а где арабский. Подрастающее поколение почти уже не владеет русским языком, а историю изучает (если изучает) по учебникам, малюющим Россию одной только черной краской. Что касается русских меньшинств, проживающих в мусульманских республиках, то можно не сомневаться в том, что в недалеком будущем их там практически не останется (за исключением, будем надеяться, Казахстана). Останутся лишь русские кладбища, да и те с течением времени занесет песком.
Пока что менталитет туземных элит в значительной мере является советским, а из советского наследия наиболее прочной частью остается национализм. Его исподволь выхаживали на протяжении десятилетий, когда национальное было разрешено и даже поощрялось (а кое-где искусственно возбуждалось), как часть интернационального, как форма, облекающая общую идею. Акыны слагали величальные в честь советских вождей языком, которым прежде славили батыров. По мере того, как общая идея выветривалась, форма становилась содержанием: эпические, фольклорные традиции, в значительной мере языческие по характеру, а за советские годы еще и “очищенные” по возможности от ислама, превращались в несущую опору национальной психологии. По многим признакам сходный процесс шел и в самой России.
С распадом исторического недоразумения, именуемого “СССР”, вновь “заиграл” фактор ислама. Ему поспешили вернуть его “исторические права” в тех краях, где они у него были. Конечно, советские годы не прошли даром: по большей части в исламе видят одну из составляющих культуры, некое ее символическое завершение: особенно в тех странах, которые и в прошлом были поверхностно исламизированы — таких, как Киргизия и Казахстан. Но чем дальше к югу, тем больше слова об “исламском возрождении” наполняются их реальным смыслом. А еще дальше, за границами бывшего СССР, бушует мусульманское море, которое явно выходит из своих берегов, устремляясь к северу.
Пожалуй, впервые за всю свою историю Россия сталкивается с исламом наступательным. Есть над чем призадуматься всерьез. Тем более, что для нас это не только внешний, но в определенной мере также и внутренний вопрос.
3. Умма
Первое, что трудно понять бывшим советским людям в мире ислама, это низкий статус нации и национального. Умма, всемирная община верующих, не признает национальных и языковых границ или, во всяком случае, придает им третьестепенное значение. После Мухаммеда все мусульманские земли длительное время входили в состав одного государства — халифата. Потом единство сохранить не удалось, но халифат всегда оставался для мусульман идеалом, к которому надо стремиться. В этом смысле им близка Европа первых Средних веков, когда принадлежность к христианскому миру была много важнее политических перегородок внутри него; да и в политическом плане тогдашние европейцы психологически тяготели быть единым государством, империей.
И подобно тому как в Европе царила латынь, так в мусульманском мире царил арабский. Последний остался богослужебным языком и тогда, когда в миру рядом с ним встал фарси, а затем еще и турецкий. Примечательно, однако, что оба этих языка переняли арабский шрифт: начертания арабских букв имеют для мусульман священное значение. Так что можно представить, как оскорблены были подсоветские мусульмане, когда власти навязали им сначала латиницу, а потом кириллицу.
Идея национального государства проникла на Восток из Европы. Первою ее переняла Турция: Кемаль Ататюрк положил ее в основание новой турецкой государственности. Равным образом была перенята идея макроэтнической общности: пантюркизм явился ответом на пангерманизм и панславизм. Как всё чужеродное, идеи эти прививались не без труда. Известный деятель пантюркизма азербайджанец Э. Расул-заде вспоминал в 20-х годах, сколь нелегко было убедить тюрка в том, что он именно тюрок и что это для него должно быть важнее всего остального. Традиционно мусульманин, какого бы этнического корня он ни был, идентифицировал себя как мусульманин — конкретно из Гянджи, Багдада, Герата и т.д.
Отсюда ясно, что границы, проведенные внутри мусульманских регионов СССР по европейскому образцу, были в значительной мере искусственными. Конечно, за минувшие десятилетия они обрели некоторую устойчивость; тут сыграл роль фактор времени. Но если волны “исламского возрождения” по-прежнему будут катиться к северу, а почти наверное так оно и произойдет, границы эти будут становиться всё более прозрачными. И “наши” мусульманские регионы — бывшие советские, ставшие заграницей, но, возможно, также и северокавказские, поныне входящие в состав России, — постепенно сольются с дальним мусульманским зарубежьем, где национальные (равно как и макроэтнические) разграничения слабеют, хотя и не стираются совсем. Зато набирают силу разграничения между суннитами и шиитами.
В той внутриполитической борьбе, которая развертывается на мусульманских территориях бывшего СССР, российская правящая элита делает ставку на бывшие номенклатурные круги — “социально близкие”, секулярно мыслящие, коррумпированные и вместе с тем в известной степени русифицированные, усвоившие элементы русской культуры, хотя бы и в советском ее преломлении. В частности, подобным образом обстоит дело на Северном Кавказе, где “нашими” считаются местные “феодалы”, поддерживающие традиции племенного партикуляризма, благополучно пережившие советское время. Такой выбор можно назвать естественным, но вряд ли он что-то обещает в будущем. У нас вырисовывается примерно тот же расклад сил, что и в дальнем зарубежье, где постернизированные и коррумпированные элиты отступают (там, где они еще не сметены) под натиском исламских фундаменталистов из числа образованных1, включивших союз с народными массами.
4. Мир дан “не для погляденья, но для делания”
Обратимся теперь к сути вопроса об “исламском возрождении”.
Ни крестоносцам, ни христианским миссионерам не удалось надорвать авторитет ислама в его исторических пределах — это сделала европейская цивилизация. “Сонный”, медлительный в своих от века повторяющихся движениях Восток обнаружил по соседству с собою непонятную быстро растущую силу, к которой ему приходилось приноравливаться, как бы это ему ни претило. Началось с приглашения европейских военных инженеров и советников, а кончилось тем, что элита стала перенимать у кафиров их образ жизни, одежду и т.д., а вместе с ними и, отчасти, их образ мыслей, что, естественно, шло в ущерб исламу. Даже в такой глухой стороне, как Афганистан, Лариса Рейснер, жившая там в 20-е годы, подметила в верхнем слое распространившийся яд неверия, “вольтерьянство”, прикрытое маской внешнего соблюдения обрядов.
Чем больше научно-технических “чудес” демонстрировала Европа, тем скорее меркли чудеса, в кои спокон веку верили чтущие пророка.
Советский плакат времен строительства Турксиба (1930) изобразил некоего муллу, который, сверкая пятками, удирает от надвигающегося на него локомотива. Подобные жемчужины антирелигиозной пропаганды оставались, разумеется, достоянием “красного Востока”; но само явление, символически таким образом отраженное, знакомо было и зарубежному Востоку (Югу).
Крепкий в своей вере мусульманин ушел в глухую оборону: как бы сквозь все те “нестроения”, что несли с собою кафиры, он устремлял взоры в иные пространства, к тому, что мусульманская традиция называет “Домом сути своей”. Перебирая четки смуглыми пальцами, ждал, что сам Аллах прекратит “круженье дэвов”.
Из этой квиетистской позиции мусульманский Юг вывели, по-видимому, два обстоятельства. Во-первых, резко ускорившийся процесс модернизации, как его принято называть; в результате чего ломка традиций с уровня элит распространилась на уровень широких масс, переживающих ее особенно болезненно. Унаследованная консервативность духа вступала в кричащее противоречие с новыми веяниями. Заново вставал вопрос “как жить?”, требовавший простых и ясных ответов. Во-вторых, сама европейская цивилизация перестала выглядеть такой победительною, как прежде. Где-то в конце 60-х годов стало очевидно, что ее будущее является весьма проблематичным с технико-экономической стороны. И, что еще важнее, примерно тогда же на Западе четко обозначился кризис духа, о чем свидетельствовали многочисленные упадочные явления, особенно в молодежной среде.
Число усомнившихся в “вере отцов” стало быстро редеть: Коран отвоевывал свое прежнее место в жизни мусульманина. Фундаменталистские движения охватывали одну страну за другой. Националистические режимы, там, где они еще сохранились, вряд ли смогут долго сопротивляться их напору. Даже в географически близкой к Европе Турции, где секуляризация на уровне элит началась еще в первой половине XIX века (вспомним Пушкина: “Стамбул отрекся от пророка; / В нем правду древнего Востока / Лукавый Запад омрачил…”), а кемалистская революция, как одно время казалось, подрубила самые корни религии. Нынче Турция стала одним из центров радикального умственного движения исламистского толка, и поддерживаемое им течение так называемого “народного ислама” имеет шансы одержать верх уже в самом недалеком будущем.
В нашей печати исламистов часто называют фанатиками. Но фанатики — это те, кто придает абсолютное значение чему-то, что в действительности является относительным. Те же, для кого вопросы потустороннего спасения важнее всего остального и кто начертанное Предвечным каламом (Божественным пером) понимает буквально, — не фанатики, а верующие люди. И когда ради высшей цели они отвергают кое-что из того, что принято считать достижениями цивилизации, совсем не обязательно честить их “варварами” и “людьми каменного века”.
Тем более, что с некоторыми проявлениями подобного “варварства” можно встретиться и на Западе. Вот недавно талибов гвоздили за то, что они уничтожают телевизоры. Но даже в просвещенной и насквозь телевизионной Америке не самые глупые люди добиваются того же самого. Для примера назову прошумевшую несколько лет назад книгу Джерри Маклера “Четыре способа, как покончить с телевидением”. Я не считаю, что с телевидением надо кончать, но думаю, что такого рода крайние точки зрения имеют право на существование.
Даже христианскому (по своим истокам) миру нелегко разобраться с собственной цивилизацией; что уж тут говорить о мусульманах, для которых она остается во многом чуждой, хотя с плодами ее им постоянно приходится иметь дело у себя дома.
Не следует преувеличивать различия в ментальностях Запада и мусульманского Юга (Востока). “Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись” — эта стершаяся от употребления максима игнорирует глубокие различия внутри самого Востока. Его объединяет или, точнее, объединял до поры до времени замедленный темп исторического развития; в этом он действительно противостоял Западу. Но если взять самое важное, отношение к вечному, то здесь придется признать, что мусульманин непостижимо ближе к христианам, чем, скажем, к индуистам или конфуцианцам. Эту близость непосредственно ощущаешь, когда читаешь их великих поэтов, таких, как Фирдоуси или Низами (чью “Сокровищницу тайн”, мне кажется, можно поставить рядом с “Божественной комедией” Данте): в строе души очень много общего1.
Тем не менее, и различия между христианством и исламом, конечно, тоже очень существенны. В частности, в исламе нет той особой интимности в отношениях человека с Богом, какая есть в христианстве. Значительно слабее выражена столь важная в христианстве тема свободы. И наоборот, громче звучит мотив формального послушания Богу. Возможно, этим следует объяснить то обстоятельство, что творческий дух, поначалу столь сильный в мусульманском мире (напомню, что в продолжение нескольких столетий он далеко опережал в культурном отношении Европу), с течением времени стал угасать. Ослабла, если не сошла на нет, воля к знанию, между прочим, имевшая точкой опоры, как и в Европе, античную Грецию. Еще в XV веке Алишер Навои звал интеллектуально “Восток в себе и Запад совместить” (имея в виду “мудростью венчанную страну” Грецию, в культурном отношении единственную часть Запада, знакомую тогда мусульманам). Обращение к греческому наследию было, так сказать, симметрично тому, что происходило в тот момент в ренессансной Европе. Но уже в следующем столетии мусульманский мир фактически остановился в духовном росте и замкнулся в себе, не желая знать, что происходит за его пределами. Пока Европа практически не убедила его в том, что мир дан человечеству “не для погляденья, но для делания”.
Если верить парадоксальному, но не лишенному смысла суждению современного исследователя (Т. Fand), причиной того, что мусульманский мир впал в дремотное состояние, стало чрезмерно опасливое отношение к джиннам. Занимая положение между ангелами и дэвами (злыми духами), джинны олицетворяют собою творческую силу: они приносят некие секреты из поднебесной сферы, нашептывая их правоверным в левое ухо — тогда как жемчуг слов пророка попадает в раковины слуха только через правое ухо1. Позволительно увидеть здесь некоторую аналогию с демонами, о которых Гёте (создатель Фауста, знаковой фигуры европейской цивилизации) говорил, что они не являются ни добрыми, ни злыми, и которых он считал призванными “томить и беспокоить” европейское человечество, побуждая его к постоянному творчеству.
Позволив христианской Европе уйти далеко вперед в культурном и цивилизационном отношении, мусульманский Юг поставил себя перед труднейшей задачей: осмысление цивилизации, выросшей на иных, христианских дрожжах, равно как и отдельных ее продуктов (грубо вторгшихся в его собственную жизнь, нарушив прежнее ее течение), с точки зрения ислама. Между прочим, процесс этот послужит также проверкой универсальности тех европейских форм, норм и т.д., которые сами себя полагают универсальными.
Например, институтов демократии. Умеренные исламисты, принадлежащие к образованным кругам, их не отвергают, они лишь хотят вводить их градуально, подготавливая для них соответствующую почву. Они пытаются в самом исламе отыскать основания для демократии, что, видимо, не является бесполезным занятием. В исламской традиции есть решительное неприятие деспотизма и любых злоупотреблений властью, эффективную борьбу с которыми может вести только юридически укрепленная демократия. Есть забота о достоинстве человека, каковое, опять-таки, нуждается в юридических гарантиях. Есть даже некоторый плюрализм: существуют различные школы в вопросах истолкования Корана, различные версии шариата и т.д., из чего может быть выведена допустимость большего разнообразия мнений по тем или иным вопросам. Конечно, в исламе делается упор на единство и целостность бытия. В христианстве значительно полнее отражена его сложность и многогранность — отсюда поощрение множественности и столкновения мнений. Но и в христианстве единство представляет безусловную ценность. “Беспозвоночные”, секулярно мыслящие либералы ценят только свободу индивидуального высказывания, а в обществе видят механическое скопление индивидов, каждый из которых остается “себе на уме”. И когда исламисты отвергают такой плюрализм, то тут они как раз правы.
Подлежит проверке и такой институт, как европейская наука, в универсальности которой с некоторых пор усомнились сами европейцы. Я имею в виду критические теории Т. Адорно, Т. Куна, П. Фейерабенда и других, с которыми хорошо знакомы просвещенные исламисты. Еще в недавние времена приверженцы ислама считали возможным ввозить из Европы плоды наук, отнекиваясь от почвы, которая их воспитала. Сейчас набирает силу иная точка зрения: европейская наука органично связана с эпистемой, из которой она выросла, и значит, исламскому миру нужна своя наука — сообразная с исламским Откровением.
Что ж, будет, по меньшей мере, интересно следить за тем, насколько исполнятся обещания, данные исламистами самим себе. Мы так привыкли смотреть в сторону Запада, что нам кажется невероятным, чтобы в иных краях могла существовать культурная сила, способная всерьез с ним соперничать. А ведь такое в принципе возможно — в частности, в мусульманском мире (другое дело, что не в самом близком будущем). Известный русский востоковед А. Крымский еще в конце прошлого века, когда на мусульман было принято смотреть свысока, считал весьма вероятным, что их культура способна пережить новый расцвет — и не вопреки исламу, а благодаря ему. “…Блестящий период умственной жизни персов и арабов, нарушенный монголами и турками, — писал Крымский, — может возобновиться не в очень отдаленном будущем”1. (При участии, добавим сегодня, тюрков и других этнокультурных групп.) Бог в помощь.
Пока что сторонникам обновления в исламском мире приходится воевать сразу на два фронта — против секулярно мыслящих кругов, с одной стороны, но с другой — против косных сил, действующих в рамках ислама. Понятие “исламское возрождение” охватывает, между прочим, и сильное популистское течение, отвергающее новшества и самый иджтихал, право творческой интерпретации Корана, отнесенное к области лукавых мудрствований. Его поддерживает значительная часть улемов, предающая анафеме всё, что появилось “после Мухаммеда”. При этом, кажется, смешивают разные вещи. Одно дело борьба с позднейшими наслоениями в религиозной практике и явлениями быта, противоречащими духу и букве Корана (в этом, если я не ошибаюсь, изначальный смысл ваххабизма). И совсем другое — попытка законсервировать некоторые архаические практики, исторически “налипшие” на ислам и принципиально с ним не связанные. Вроде обычая (беру самое дикое) дарить своих жен или менять их на рис или халву.
В плане отношений к внешнему миру умеренным исламистам противостоят радикалы, вся энергия которых уходит на борьбу с Западом, а в последнее время и с Россией.
5. Джихад
Джихадом называют священную войну против врагов ислама, кто бы они ни были, — включая сюда тех, кто не забывает совершать намаз под милосердным небом, но в остальном ведет себя не так, как подобает вести себя мусульманину. За пределами исламского мира это понятие обычно употребляется в более узком значении войны против “неверных”, людей, придерживающихся иной веры.
Традиционное исламское видение мира делит его на две части: “Дом ислама”, обнимающий страны, в которых принят, реально или номинально, ислам, и “Дом войны” (Дар-аль-харб), включающий все остальные земли, на которых мусульмане должны вести священную войну, покуда там не восторжествует “истинная вера”. Эта ювенильная, хочется так ее назвать, агрессивность ислама, которая, возможно, связана также с южным темпераментом, проявилась уже в самом начале его существования, когда за считанные годы войско моджахедов поставило под знак полумесяца гигантскую территорию от Атлантического океана до Гиндукуша. Напомню, что христианство распространялось совсем иначе, отнюдь не военными средствами. А идея крестовых походов возникла уже в ответ на мусульманские завоевания.
Идея джихада, таким образом, теплится всегда, но вспыхивает ярким пламенем на некоторых поворотах истории. Нынешняя вспышка имеет, однако, свою специфику: та воинственность, какую мы сегодня наблюдаем у мусульман, психологически осложнена европейскими влияниями. “Воины ислама” говорят языком, в котором нередко улавливаются якобинско-большевистские интонации. Среди них задают тон молодые люди, что также ново для мусульманского Юга с его традиционным уважением к старикам, аксакалам (талибы, к примеру, изначально — движение учащейся молодежи). Терроризм, ставший одной из форм джихада, — европейское по своему происхождению явление, российское в частности; психологически исламские террористы гораздо ближе к западным “коллегам” из подпольных организаций типа “Красных бригад”, чем, скажем, воинам Саладдина, следовавшим или, по крайней мере, старавшимся следовать рыцарскому кодексу ведения войны (предписывавшему, например, не употреблять отравленных стрел, не трогать мирное население и т.д.).
К этому следует добавить, что в религиозные формы нередко облекаются вполне мирские и даже низменные устремления: всякого рода абреки, то есть по сути бандиты, “отвязанные”, становятся под знамя ислама, позволяющее им реализовать свою злодейскую натуру и одновременно возвышающее их в собственных глазах. Популяцией такого типа за последнее время особенно прославилась Чечня.
Так или иначе, за каких-нибудь два десятка лет идея джихада, налившись новыми энергиями, получила вполне актуальный и грозный смысл. В материальном плане ее подпирает бурный демографический рост, а кое-где и немереные финансовые возможности. На службу ей поставлено самое современное оружие, а в некоторых случаях, таких, как Иран и Пакистан, и самое страшное. Возможно, что потенциально особенно опасен Иран, намеревающийся стать мировой державой в военном отношении. И пусть не тешат себя в московских коридорах власти мыслью, что иранское оружие будет направлено против “большого шайтана”, Соединенных Штатов. Если Россия квалифицируется в Тегеране как “малый шайтан”, а можно не сомневаться, что так оно и есть, радости в этом мало. Особенно если вспомнить, что Иран неизмеримо ближе к нам, чем к Соединенным Штатам.
А те, кто еще ближе к нам, уже прямо грозят России “большой войной” — экстремисты в Чечне, а теперь и в Дагестане и кое-где в Средней Азии. Задору им придает ощущение мусульманского мира за своей спиной (правда, единого мусульманского фронта пока, слава Богу, не существует — мешает рознь шиитов с суннитами и некоторые другие привходящие обстоятельства). На подмогу им уже спешат талибы, из рядов которых раздаются призывы дойти до самой Казани или даже “омыть сапоги в Ледовитом океане”.
6. Чем ответим?
Военные и политические угрозы требуют, разумеется, военного же и политического реагирования, а терроризм — самого жесткого отпора (наподобие того, какой сумел выработать с течением времени Израиль). Но корни наметившегося противостояния России и мусульманского Юга — духовного порядка, а значит и ответ на брошенный вызов должен быть прежде всего духовным.
Нынешнее российское государство — безглазое; по крайней мере на южных рубежах оно руководствуется “ощущалками”, доставшимися в наследство от советской эпохи. Про экономические интересы, например, мы помним твердо; хотя начинаем путать интересы страны с интересами олигархов и мафиозных групп. Так выпало, что берега Каспийского моря, о которых в старых казачьих песнях пелось, что они лишь травку горькую да тварь неприглядную рожают, оказались богаты нефтью и газом — и потянулись от них в разные стороны нефте- и газопроводы. И уже некая собирательная Труба (со многими патрубками) определяет российскую политику в регионе. Это мне напоминает парижский Бобур (центр культуры имени Помпиду): “кишки” вынесены наружу.
А вот в Афганистане, где тоже намечается Труба (долженствующая протянуться из Туркмении в Пакистан), танцуют не от нее, а совсем от других вещей. Когда американцы потребовали от талибов выдать террориста Бен Ладена, те отказали, не боясь поставить под вопрос строительство Трубы (ее строит американская фирма). Хотя у них она одна-единственная (у нас много нефти и газа в глубине страны). Разумеется, то, что они отказались выдать террориста, — плохо; но что идейные соображения, каковы бы они ни были, поставили выше материальных, — это, скажем так, нормально.
Продуктивность вызова состоит вообще в том, что он “помогает” другой стороне выявить собственные недуги; хотя за это и приходится иногда платить высокую цену. Так, нам дорого обошлась чеченская война, которая, однако, способствовала — как еще прежде, хотя и не в такой степени, война в Афганистане — установлению некоторых истин относительно себя: а именно, что “богатырь гнилой”, что армия, доставшаяся в наследство от советских времен, предельно слаба, ибо дух ее, отразивший состояние общества в целом, далеко уступил духу “воинов ислама”; и что не только время экспансии в южном направлении миновало, но, паче того, нависает вероятность ответной экспансии. Под таким углом зрения позволительно было “радоваться” поражению в Чечне; подобным же образом в свое время московский кружок славянофилов, которых никто не посмеет упрекнуть в недостатке патриотизма, “радовался” поражению в Севастополе — ибо оно открывало путь к обновлению России1.
Напомню, однако, что вызов брошен не только прогнившей советской системе, многие элементы которой застряли в теле современной России; вызов брошен всей “христианской цивилизации” и, значит, ретроспективно, — дореволюционной России, некогда победно продвинувшейся далеко в южном направлении.
Это ощущение вызова возникло еще у о. Сергия Булгакова (запись в “Дневнике” от 9(22).01.1923), и где! — в константинопольском храме св. Софии. Для христианина естественно испытывать горечь в ее стенах: некогда здесь был главный храм христианского мира. Но, кроме горечи, вот какие неожиданные мысли рождаются у Булгакова: мусульмане, превратившие св. Софию в мечеть, являются ее благоговейными “местоблюстителями”. “…Их молитва, их благочестие производят чарующее, успокаивающее душу впечатление: “из уст и ссущих соверших еси хвалу” (цитируется Псалом 8:3, который по-русски звучит так: “Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу…”. — Ю.К.). Они младенцы и ссущие. Храм отнят у недостойных и до времени вверен местоблюстителям. И невольно подумалось: они достойнее нас, тех, которые недавно еще собирались “водрузить крест на св. Софии, чтобы безобразничать там безвкусием и рабством своим…”. Положим, есть в этих словах “настроенческое”, вызванное катастрофическим обвалом, совершившимся на родине. И всё же…
Булгаков нашел, на мой взгляд, богатый образ: “младенцы и грудные дети”. Менее развитая, сравнительно с христианством, религия (с чем мусульмане, разумеется, не согласятся), но — изначально ровный огонь веры, не тронутые скверной уста.
И хотя картина того, чем живет духовно мусульманский мир, ныне, как мы видели, сильно замутнена, вера остается самым существенным, самым стойким ее “элементом”, требующим равнодостойного ответа. Пока что мы к нему явно не готовы. У нас набирает силу национализм, для которого “православничанье” оказывается формой самоутверждения. Уже в этом отношении мы проигрываем исламу с его подчеркнутым универсализмом важное “очко”.
Возродить русскую силу — в частности и не в последнюю очередь перед лицом ислама — способно православие как мировая религия. Понятие “мировая” в данном контексте должно быть свободно от любых физических измерений. “Кафоличность Церкви не означает еще ее внешней всемирности, — вообще это не количественный, а качественный признак” (прот. Георгий Флоровский. Богословские отрывки. — “Путь”, 1931, XXXI). В “старой” России чувство принадлежности к мировой Церкви порою излишне жестко связывалось с внешней экспансией (которая в советский период приняла утрированные формы: советский “двойник” “народа-богоносца” понимал универсализм в единственно доступном ему внешнем смысле и пытался весь мир присоединить к себе физически). Но в ее (“старой” России) недрах возрастали такие качества, составившие славу русского человека, как всемерность и всемирность. Русский учился говорить и мыслить из кафолической полноты, что нашло отражение в культуре. В частности в том, как трактовалась мусульманская тема. Русская поэзия отдала дань романтическому Востоку с его соловьями и луноликими пери; но замечательно в ней не это, а та глубина проникновения в мусульманское мирочувствие, какую мы находим в “Подражаниях Корану” Пушкина (по мнению знающих дело мусульман истолковавшего некоторые аяты Корана глубже многих записных толкователей) и в ряде “ближневосточных” стихотворений Бунина.
Эта русская отзывчивость наверное сыграла определенную роль в том, что мусульманские народы внутри России и прежде всего татары, самый многочисленный из них, до сих пор успешно сожительствовали с русскими, несмотря на различие вер. Еще до революции в Татарии сложилась интеллигенция, в значительной степени русифицированная и европеизированная, ищущая, как сочетать ислам с опережающей цивилизацией. И сегодня там наблюдается интересный феномен “евроислама”, который может стать своего рода лабораторией по “приживлению” идеалов либерализма и европейской культуры к догматам Корана.
Будущее наших отношений с мусульманским миром зависит главным образом от нас самих, от того, сумеем ли мы достичь той высоты духа и той широты взглядов на мир, которые в прошлом отличали лучших русских людей.
Могут возразить: о духе ли толковать, когда нам грозят джихадом? Но лучшее средство пригасить настроения джихада — это явить противной стороне другой образ самих себя. Мусульмане (подлинные мусульмане, а не те, кто пользуется религией как прикрытием) ополчаются сегодня не столько против христиан, сколько против Неверов, грубо нарушающих законы нравственности (общие у ислама с христианством, а также с иудаизмом) и разносящих свое неверие и свой цинизм по всему миру.
Ну, а в той мере, в какой идея джихада сохраняет антихристианскую направленность, самим мусульманам предстоит так или иначе ее изживать. “Дыхание ветерка из сада мудрости” должно остудить горячие головы. В рамках ислама всегда было понимание того, что вопросы веры не решаются саблей, а территориальные захваты могут быть не угодны Аллаху. И что совсем иные свершения позволяют снискать Его расположение.
Кто подобно Исе бросит душу в надзвездный полет,
Тот весь мир завоюет. По праву его он возьмет,
— писал в XII веке великий Низами. Напомню, что Иса — это Иисус, глубоко почитаемый в исламе, хотя и низведенный на положение пророка. Определенная “открытость” в направлении христианства всегда давала о себе знать на интеллектуальных высотах исламского мира. Руми (XIII век), оставаясь правоверным мусульманином, не поколебался даже собственные мысли вложить в уста христиан (“Притча о христианском монахе” и другие вещи)1.
Мусульманам предстоит проделать путь (на котором христианство далеко его опередило) в направлении большей терпимости. Не той, что получила развитие в толчее больших городов и является по сути проявлением глубинной индифферентности. Но той, что диктуется смирением перед тайной Бога, разные сосуды наполнившего различным содержанием.
Но, повторю, другая сторона — в частности, и даже, может быть, в первую очередь Россия — терпимое отношение к себе должна еще заслужить.
Юрий КАГРАМАНОВ — родился в 1934 голу в Баку. Окончил исторический факультет МГУ. Автор книг и статей по западной и русской культуре и философии, публиковавшихся в журналах “Вопросы философии”, “Иностранная литература”, “Новый мир” и др. Постоянный автор “Континента”. Живет в Москве.
1
Глава башкирских националистов Заки Валиди, иначе Валидов (после революции одно время сотрудничавший с советской властью, но затем удалившийся в эмиграцию), пишет в своих “Воспоминаниях”, что он и его товарищи видели в России притеснителя, но к русским относились, как к друзьям.1
Молодые поколения, получившие образование западного типа (с некоторыми оговорками это относится и к советским учебным заведениям), “на ходу” меняют ориентацию, обращаясь к исламу и связанной с ним культуре. Это ведет, в частности, к тому, что арабский язык возвращает себе положение “базового”. Старшие поколения, открыв для себя мир русской культуры, пожизненно в нем остались; Расул Гамзатов (отец которого хорошо знал арабский и совсем плохо русский) сказал о них (и, естественно, о себе), что они не смирились перед Ермоловым, но смирились перед Пушкиным и Лермонтовым. Молодые поколения, подобно шекспировскому Калибану, пользуются языком, которому их научили, главным образом, для того, “чтобы проклинать”; и заботятся о том, чтобы идущие за ними русского вообще не знали.1
Скажем спасибо культурной политике “дружбы народов”, сделавшей доступными русскому читателю, кажется, все выдающиеся произведения мусульманских поэтов. Остается прокомментировать собственно религиозное их содержание, в советское время в меру возможности проигнорированное.1
По мусульманским представлениям, джинны имеют воздушные или огненные тела, способные принимать любые обличья и служить людям “советчиками” (другой вопрос, дурными или добрыми) и даже “помощниками” (они, например, “помогали” сооружать дворцы и храмы). Прорицателям и поэтам они приносили вдохновение, похищенное в иных мирах.1
Крымский А. Мусульманство и его будущность. М. 1899. С. 115.1
Эта статья писалась еще до того, как началась вторая чеченская война, показавшая, что некоторые (хотя далеко не все) уроки предыдущей войны нами были усвоены. К сожалению, я не имею возможности говорить здесь об этом подробнее.1
Подобная же “открытость” существовала и в христианстве. По крайней мере, некоторые авторы VII и последующих веков высказывали примерно такую точку зрения, что если вопросить, верой и правдой, сарацина (в его качестве мусульманина), то и он может сообщить нечто полезное.