Опубликовано в журнале Континент, номер 100, 1999
Забвение прав личности, свойственное каждой сатрапии, в Российской империи искони сопровождалось демонстративным преклонением перед волеизъявлением коллектива. Демагогическую сущность этого освященного веками обычая, весьма удивлявшего порой иностранцев, ни власти, ни население попросту не воспринимали.
Сокровенную традицию пренебрежения индивидуальным ради общественного или, точнее, кланового большевики довели до логического завершения и обратили в один из основных догматов своего вероучения. Извратив само понятие права, они наполнили его политическим содержанием и подменили пролетарской интуицией и практической целесообразностью. Окрестив свои рефлексы «принципами», а ксенофобию и обусловленную ею злобу — «революционным правосознанием», они приступили к беспощадной борьбе за собственные представления о прогрессе и социальной справедливости.
Если декабристы разбудили одного лишь интеллектуала Герцена, то большевики распалили пугачевское окаянство у тех, кого психиатры в XIX столетии называли нравственно помешанными, а в первой половине XX — антисоциальными или бесчувственными психопатами. «Эмигранты, дезертиры и уголовные — вот три социальные элемента революции», — записывал в своем дневнике М.М. Пришвин в январе 1920 года1.
Привлеченные необъятной перспективой беспрепятственного и безнаказанного мщения не только своим личным обидчикам, но и всему обществу в целом, «прирожденные преступники», по терминологии Ч. Ломброзо, влились в ряды большевиков и отменно отличились в покарании сограждан. В начале лета 1918 года пермским ратоборцам с «отжившей буржуазной культурой» подвернулся под руку великий князь Михаил Александрович. Сообщение о его убийстве впервые попало в печать лишь в 1923 году.
Великий князь
Природа, как известно, скачков не совершает, но иногда проказничает. С любимым сыном императора Александра III, великим князем Михаилом Александровичем (1878—1918), она слегка пошалила, наделив его честью и достоинством, но забыв присовокупить к ним государственный ум и твердую волю. Из-за прискорбного несоответствия между высоким происхождением и слабостью характера великий князь совершенно не оправдывал возникавшие у придворных и общественных деятелей иллюзии, именуемые по обыкновению надеждами.
Граф С.Ю. Витте, обучавший Михаила Александровича народному и госу-дарственному хозяйству (политической экономии и финансам), видел в нем личность «благородную в высшем смысле этого слова», но не достигающую по уму и образованию уровня его старшего брата, императора Николая II, а к уп-равлению и вовсе не подготовленную и не пригодную. Сдержанно, как и по-ложено искушенному царедворцу, граф сокрушался по поводу неадекватного воспитания великого князя, которого продолжали пестовать, словно молодую девицу, и по достижении совершеннолетия 2.
Тем не менее Михаил Александрович оставался официально объявленным наследником престола с 1899-го (после смерти цесаревича Георгия Александро-вича) по 1904-й год (до рождения Алексея, сына Николая II). На случай своей внезапной кончины манифестом от 1 августа 1904 года Николай II назначил младшего брата правителем государства до совершеннолетия цесаревича Алексея, а 30 декабря 1912 года специальным указом Правительствующему Сенату снял эти обязанности с Михаила Александровича3.
Сам великий князь никаких властных устремлений не выказывал и в госу-дарственных делах принимал участие скорее поневоле, нежели по призванию. Лишенный по существу политического честолюбия и амбиций, он даже в беспокойные 1905—1907 годы не вызывал ни малейшего интереса у террористов и запросто встречался с революционно настроенными студентами4.
Частная жизнь прельщала его, похоже, куда сильнее придворной. Он увле-кался фотографией, верховой ездой и своей двоюродной сестрой, принцессой Кобургской. Не получив согласия на бракосочетание с принцессой, он сошелся с дважды разведенной особой — урожденной Н.С. Шереметевской, в первом браке Мамонтовой, во втором — Вульферт. Крайне неудачный, по мнению света, роман завершился мезальянсом. Морганатическая супруга Михаила Александровича получила титул графини Брасовой (великому князю принадлежало имение Брасово). Родившийся у нее 24 июля 1910 года сын Георгий был возведен, согласно указу Николая Н, в потомственное дворянское Российской империи достоинство с предоставлением ему фамилии Брасов и отчества Михайлович5.
Через полтора года графиня Брасова стала причиной резкого расхождения Михаила Александровича с государем, царской семьей и двором, считавшем его теперь персоной не только безвольной, но чуть ли не слабоумной6. Последнюю черту под высочайшим недовольством и придворными пересудами подвел импе-раторский указ Правительствующему Сенату от 15 декабря 1912 года:
«Находя ныне соответственным учредить над личностью, имуществом и делами Великого Князя Михаила Александровича опеку, Мы признали за благо взять на себя главное руководство означенною опекою, а непосредственное заведование всеми принадлежащими Великому Князю Михаилу Александровичу движимыми и недвижимыми имуществами, а также капиталами возложить на Главное Управление Уделов. Правительствующий Сенат к исполнению сего не оставит сделать надлежащее распоряжение»7 .
В армии, где Михаила Александровича знали как офицера скромного, но далеко не робкого и способного хладнокровно находиться на передовых позициях вопреки попечению охраны, к нему относились вполне уважительно8. На германской войне он командовал сначала Кавказской туземной конной дивизией, сформированной из горских добровольцев и более известной как «Дикая дивизия». Фанатично преданные великому князю абреки видели в своем военачальнике настоящего джигита и, чтобы заслужить его поощрение, были готовы на совершенно невообразимые подвиги; так, однажды они в пешем строю вырезали кинжалами пулеметную роту неприятеля9. В феврале 1916 года Михаила Александровича назначили командующим кавалерийским корпусом, а в январе 1917 года — генералом-инспектором кавалерии.
Тем временем в Государственной Думе нашла пристанище идея государственного переворота с отстранением от престола Николая II и передачей монархической власти законному правопреемнику Алексею при регентстве Михаила Александровича до совершеннолетия цесаревича; «мягкий характер великого князя и малолетство наследника казались лучшей гарантией перехода к конституционному строю»10. Недозревший заговор не успел воплотиться в путч — его опередили Февральская революция и отречение Николая II от верховной власти в пользу младшего брата, подписанное 2 марта 1917 года в 15 часов.
Меньше суток Михаил Александрович числился номинальным царем из династии Романовых. На следующий день, 3 марта 1917 года, около полудня высокий, тонкий, хрупкий офицер с длинным, худым, почти юношеским лицом — таким великого князя запомнили в тот день собравшиеся у него члены правительства и Временного комитета Государственной Думы — объявил о невозможности для себя принять престол и заплакал11. Утром 4 марта eго обращение к народу напечатали все газеты:
«Тяжкое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне императорский всероссийский престол в годину беспримерной борьбы и волнений народа.
Одушевленный единою со всем народом мыслью, что выше всего благо родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае восприятъ верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием избрать представителей своих в Учредительное собрание, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского.
Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всей полнотой власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок на основании всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное Собрание своим решением об образе правления выразит волю народа.
3 марта 1917 года. Петроград. Михаил».
Самовластие всегда наказывает себя за то, что выдает полное бесправие за наилучший порядок. Не боги покарали последнего российского царя, словно лишив его разума, не рок обрушился на российскую державу в 1917 году, когда взлелеянный многовековым рабством произвол обернулся против правительства, а заодно и всего населения страны, — государство поплатилось за безответствен-ность самодержавия и присущую ему неспособность к подлинным реформам. И в довершение всего своим отречением от верховной власти в пользу младшего брата последний самодержец нарушил не просто закон о престолонаследии, а исторический правопорядок в Российской империи. Как заметил еще в 1919 году Пришвин, «всякая власть, приходя, обещает рай и, уходя, запирает общество в соб-ственный нужник»12.
Великий князь же поступил сообразно своему характеру и воспитанию. Он не принял незаконно уступленный ему трон, не рискнул взвалить на себя тяжкий крест государственных забот, но и не отрекся окончательно от верховной власти, подобно старшему брату. Он всего лишь отложил самое важное в его жизни решение на неопределенный срок или, вернее, переложил непосильную для него ответственность на волю народа и Учредительного собрания, а пока суть да дело санкционировал, не отдавая себе в том отчета, узурпацию власти Временным правительством и наравне с братом оказался, таким образом, в ответе за безза-кония последующих десятилетий.
Ссыльный князь
Не испытывая излишних сожалений по поводу отказа от короны, великий князь поселился, как заурядный обыватель, в Гатчине, где приобрел ранее небольшой дом, и на политическом горизонте больше не фигурировал. В феврале 1918 года его арестовали и, согласно постановлению Совнаркома от 9 марта, выслали «впредь до особого распоряжения» в Пермскую губернию вкупе с его личным секретарем, подданным Великобритании Брайаном Джонсоном, быв-шим начальником Гатчинского железнодорожного управления полковником П.Л. Знамеровским и делопроизводителем Гатчинского дворца A.M. Власовым13 . Вместе с Михаилом Александровичем добровольно отправились в ссылку его камердинер В.Ф. Челышев и шофер П.Я. Борунов. Морганатическая супруга великого князя сопровождать мужа не отважилась, но через два месяца навестила его в Перми.
Вслед за великим князем классовой чистке подверглись его родственники, в том числе самые отдаленные. Этому акту пролетарской справедливости предше-ствовало предписание председателя Петроградской ЧК М.С. Урицкого: «Все члены бывшей династии Романовых, независимо от степени родства их с Николаем Романовым, имеющие от роду не менее 16 лет, проживающие в г. Петрограде и в ближайших к нему окрестностях, обязаны явиться в течение 16, 17 и 18 марта между 11 и 5 часами дня в Чрезвычайную Комиссию по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией, Гороховая 2, по возможности с удостоверениями о личности и 2 фотографическими карточками. Уклонившиеся от исполнения настоящего распоряжения будут арестованы и преданы суду за неисполнение распоряжений Советской власти» 14 .
Между тем Пермский Совет счел за благо выделить Михаилу Александровичу казенную койку с тюремным пайком в губернском застенке. Тот воспротивился. Тогда Пермский Совет вознамерился предоставить ему приличную жилплощадь (и одновременно укрытие от возможных посягательств на его жизнь) в недавно отремонтированном помещении тюремной больницы, но великий князь безопасной обителью пренебрег и даже сумел отбить телеграммы наркому просвещения А.В. Луначарскому и управляющему делами Совнаркома В.Д. Бонч-Бруевичу: «Сегодня двадцатого [марта] объявлено распоряжение местной власти немедленно водворить нас всех [в] одиночное заключение [в] Пермскую тюремную больницу вопреки заявлению Урицкого о жительстве [в] Перми [на] свободе, но раздельно с Джонсоном, который телеграфировал Ленину, прося Совет не разлучать [нас] ввиду моей болезни и одиночества. Ответа нет. Местная власть, не имея никаких директив центральной, [не знает] как иначе поступить. Настоятельно прошу незамедлительно дать таковые. Михаил Романов»15.
К безмерному удивлению губернских большевиков, жалоба младшего брата последнего царя без внимания не осталась: в телеграмме от 25 марта Бонч-Бруевич предложил выпустить его под присмотр Пермского Совета, а Урицкий разрешил ссыльнопоселенцу свободное проживание в городе. Изрядно огорченный легкомыслием центральной власти и своеволием великого князя, Пермский Совет отступился, поручив милиции и губернской ЧК осуществление гласного надзора за сосланным «кандидатом на престол»16.
Михаил Александрович въехал в гостиницу «Королевские номера», возведенную в 1907 году на средства лесопромышленника В.Н. Королева и сразу поразившую местных жителей необычной постройкой и шикарным интерьером. Поднадзорный князь снял две небольшие комнаты на третьем этаже и стал усердно заполнять вынужденный досуг. Он принимал у себя знакомых и сам наведывался к ним, гулял по городу и его окрестностям и катался на лодке, иногда даже сам греб, ходил в театр и щедро оплачивал билеты на благотворительные концерты, играл на гитаре и много читал, несколько дней промаялся от боли в животе, напоминающей по описанию язвенную и, видимо, не раз посещавшей его раньше, и аккуратно заносил в свой дневник скудные впечатления праздного человека17.
Местные власти, хоть и пытались непроизвольно копировать деятельность ненавистного жандармского управления, визиты и переписку репрессированного князя практически не контролировали и только потребовали, чтобы с 21 мая он каждое утро отмечался в окружной ЧК. Обыватели же относились к нему равнодушно или благожелательно. В Страстную субботу, по возвращении в гостиницу после заутрени, он нашел у себя в номере много цветов, куличей и пасхи от лиц, не дерзнувших раскрыть свои имена18.
Беглый князь
Велико же было потрясение местных жителей, когда в середине июня Михаил Александрович и его секретарь вдруг скрылись из города. Слухи не то о похище-нии, не то о бегстве ссыльного покатились по стране со скоростью курьерских поездов, обрастая по пути фантастическими подробностями и вызывая легкое замешательство в советских кругах, ошарашенных к тому же телеграммой из Перми от 13 июня:
«Срочная, вне всякой очереди.
Москва, Со[вет] нар[одных] ком[иссаров], Чрез[вычайная] Ком[иссия], Петроград, Коммуна, Зиновьеву, копия Екатеринбург, Облас[тной] Сов[ет] деп[утатов], Чрез[вычайная] Колм[иссия].
Сегодня ночью неизвестными лицами [в] солдатской форме похищены Михаил Романов и Джонсон. Розыски пока не дали результатов. Приняты самые энергичные меры. Пермская окружная чрезвычайная комиссия»19.
Центральная власть притихла в недоумении. Репортеры силились отловить неясные толки. Первое официальное сообщение о случившемся пермская пресса опубликовала 15 июня 1918 года:
«В ночь с 12 на 13 июня в начале первого часа по новому времени в Королевские номера, где проживал Михаил Романов, явились трое неизвестных в солдатской форме, вооруженных. Они прошли в помещение, занимаемое Романовым, и предъявили ему какой-то ордер на арест, который был прочитан только секретарем Романова Джонсоном. После этого Романову было предложено отправиться с пришедшими. Его и Джонсона силой увели, посадили в закрытый фаэтон и увезли по Торговой улице по направлению к Обвинской.
Вызванные по телефону члены Чрезвычайного Комитета прибыли в номера через несколько минут после похищения. Немедленно было отдано распоряжение о задер-жании Романова, по всем трактам были разосланы конные отряды милиции, но никаких следов обнаружить не удалось. Обыск в помещениях Романова, Джонсона и двух слуг не дал никаких результатов. О похищении немедленно было сообщено в Совет Народных Комиссаров, в Петроградскую коммуну и в Уральский Областной Совет.
Производятся энергичные розыски»20.
Пронеслись еще несколько взвихренных дней галопирующего 1918 года, и скромные правительственные чиновники, пожелавшие остаться неизвестными, поделились с журналистами конфиденциальной информацией. По их сведениям, подпольный «монархический комитет», связанный с необычайно засекреченны-ми иностранными организациями, через бывших помещиков, священнослужи-телей и пермских обывателей, симпатизирующих великому князю, установил контрреволюционные контакты с Джонсоном, внушившим своему патрону по-рочную мысль возглавить некое «движение». После долгой и тщательной подго-товки побега заговорщики умыкнули ссыльного и потаенными тропами доставили его в ближайший лагерь чехословаков, откуда он направился либо под Архангельск, либо в глубь Сибири21.
Ответные действия властей последовали незамедлительно: петроградские чекисты отправили в тюрьму жену беглого князя; в Перми приступили к массовым арестам и обыскам всех подозреваемых в тайных сношениях с монархистами вообще и Михаилом Романовым в частности, а для почина заключили под стражу архиепископа Андроника, четырех священников и одного протоиерея22. Из Екатеринбурга на имя Дзержинского, Бонч-Бруевича и Свердлова поступило телеграфное уведомление: «После побега Михаила Романова [в] Алапаевске нашим распоряжением [в] отношении всех содержащихся лиц романовского дома введен тюремный режим. Председатель областного Совета Белобородов»23. Возмущенные пролетарии города Севска Орловской губернии разгромили и сожгли дотла сахарный завод в имении, еще недавно принадлежавшем великому князю24. Не остались в стороне и эсеры; убежденные в преимуществах северного маршрута побега, они установили в Архангельске неусыпное наблюдение за сторонниками царского режима, дабы произвести своевременные аресты при появлении Михаила Александровича и угрозе монархического переворота25.
Вскоре пошла, однако, молва, будто Михаил Романов объявился в Омске, встал во главе сибирских повстанцев и выпустил манифест с призывом к свержению советской власти, восстановлению законности и созыву Земского собора. Центральная пресса опровергать эти домыслы не захотела, но предупредила злопыхателей, что революционный пролетариат ни крупицы власти никому не уступит, несмотря на происки буржуазии и «социал-соглашателей» в лице меньшевиков и эсеров 26. «Летом 1918 года, — вспоминал спустя много лет А.И. Деникин, — ко времени первых успехов Сибирской армии распространился широко по советской России и Югу слух о том, что сибирские войска ведет против большевиков великий князь Михаил Александрович. Газеты печатали его манифест. Периодически эти слухи и печатанье апокрифических манифестов в провинциальной печати, преимущественно крайней правой, возобновлялись даже в 20-м году (в Крыму)27.Самого Михаил Александровича никто больше не встречал. Самозванцы же, выдававшие себя за великого князя, еще долго шастали по Сибири.
Рапорт Пермского обкома
Тайна, запертая в шалой голове, рано или поздно тухнет и вздувается, как просроченные консервы. Не проболтайся старый большевик, организатор оппозиционной Рабочей Группы Гавриил Ильич Мясников (он же Ганька для соратников или просто Ильич для подчиненных) о своей роли в исчезновении Михаила Александровича, и этот эпизод великой гражданской бойни продолжал бы, наверное, постепенно скисать в чуланах памяти отдельных пермских коммунистов. Но в азарте препирательства с Ильичом Первым пермский Ильич полностью утратил чувство реальности. Целиком поглощенный идеей собственной значимости, он вошел в раж настолько, что в конце 1921 года издал недозволенную брошюру о собственных идейных разногласиях с ленинской партией и даже всучил ее ответственным товарищам в Москве и на Урале.
Означенная брошюра пустилась гулять по свету и неведомыми путями попала в руки историка и публициста С.П. Мельгунова, изгнанного в Западную Европу (совместно с другими бесполезными для советской власти интеллектуалами) и опубликовавшего в 1923 году свой знаменитый труд «Красный террор в России». Назвав Мясникова убийцей великого князя, Мельгунов не преминул процити-ровать в этой книге чуть сокращенный фрагмент из скандальной брошюры: «Если я хожу на воле, то потому, что я коммунист пятнадцать лет, который свои коммунистические взгляды омыл страданиями, а был бы я просто слесарь-коммунист того же завода, то где же бы я был ? В Чека или больше того: меня бы «бежали», как некогда я «бежал» Михаила Романова, как «бежали» Розу Люксембург, Либкнехта».
Историография большевиков включала в себя по крайней мере два варианта минувшего: один для наружного употребления, а другой — для внутреннего; первый, в форме нередко разноречивых легенд, — для укрепления большого советского мифа, а второй, в виде засекреченных архивных документов, — только для себя. Когда Мясникову стало невтерпеж хранить свою тайну, выяснилось, что ЦК РКП(б) никакой информацией о судьбе великого князя не располагает и вынужден поэтому обращаться за справкой к пермским большевиками.
Обстоятельный отчет о событии шестилетней давности Пермский окружной комитет РКП(б) сумел подготовить к 29 мая 1924 года, да и то лишь после неоднократных напоминаний из центра. Многостраничной машинописи мыши-ного цвета предшествовала объяснительная записка с шаблонным грифом «С. Секретно»:
«В ЦК РКП(б)
Истпарт — отдел Пермского окружкома РКП не мог согласно всем прежним отношениям Вашим, а также последним за № 12/40256 и за № 65 выполнить в срочном порядке Ваше задание, так как материалов готовых в Истпарте, т.е. дел об убийстве Михаила Романова, не было. Только в последние дни удалось исчерпать весь показательный материал (который приведен полностью, в надежде на Вашу редакцию) путем опроса, наконец, всех участников дела.
Секретарь Окружкома РКП(б) Туркин
Зав. Истпартом Ольховская»29
В построении отчета был использован, как обычно, важнейший партийный принцип подмены: раз большевики представляют собой авангард рабочего клас-са, а их местный комитет олицетворяет этот самый авангард, то секретарь Пермского окружного комитета РКП(б) уполномочен вещать (и, соответственно, лгать в интересах дела или просто по обычаю) от имени всех уральских рабочих. К чистосердечным коллективным признаниям «участников дела» были приложе-ны их групповые фотографии, дневник великого князя и сообщение прессы о его похищении и неустанных поисках пропавшего.
С. Секретно
Похищение Михаила Романова
В местной газете «Известия Совета Раб[очих] и Кр[естьянских] Депутатов» от 15-го июня 1918г., в отделе местной жизни была помещена заметка о похищении Михаила Романова.
Но дело обстояло несколько иначе, чем говорится в заметке.
В
Вскоре вслед за Романовым в Пермь стали съезжаться никем не высылаемые лица, т.е. вся «великосветская» публика — семьи быв[ших] великих князей, «великие» княгини и князья, их телохранители и т.п.
В общем можно заключить, что негласно вслед за ссыльным Романовым выехала сюда постепенно вся его свита и различные родственники, которые селились в отдаленных кварталах Перми.
Михаил Романов был помещен (согласно директивам из центра) в центре города, в одном из роскошных домов — в номерах бывшего «Благородного собрания», — где и жил до перевода его в Королевские номера.
Жизнь Михаила, вернее великолепные условия его жизни на глазах у рабочих, сделали свое дело.
Не раз и не два проходившие мимо «благородного собрания» — белого дома с колоннами — рабочие Мотовилихи возмущались: не так, дескать, жили мы, когда нас арестовывали в царские дни… давно бы его того… укокошить надо бы, а не так…
Вот к чему по существу сводились замечания рабочих по поводу пребывания и жизни Михаила в Перми. Кроме этого и в Перми и Мотовилихе среди рабочих шли толки о том, что Михаил Романов очень уж часто гуляет не только по городу, но и за город, поднимается «на Горки» (район Перми, расположенный на высоких крутых холмах), откуда любуется на завод, на реку Каму, на противоположный берег ее.
Необходимо отметить, что в те дни обывательщина Перми была сильно встревожена «гонением на церковь», которое принесла с собой советская власть, производившая учет церковного имущества в связи с отделением церкви от государства.
Набожные старушки стали утешаться тем, что ходили «хотя глазком взглянуть на будущего помазанника божия».
Таким образом, около Михаила Романова и его прогулок создалось нечто вроде паломничества обывательщины.
В те дни большевикам в Перми всё еще приходилось вести ожесточенную борьбу за большинство в советах против эсеров и меньшевиков; так, даже в Мотовилихинском совете рабочих депутатов 50% [составлял] чуждый большевикам элемент, с которым приходилось бороться. Между тем, положение Урала становилось все тревожнее — в Сибири скоплялись силы белогвардийщины, а на Урале уже проявляли себя чехословацкие банды.
Рабочие вооружались, составляя отдельные отряды, которые уходили отражать чехословаков.
Создавалась военная обстановка работы — Урал находился под определенным ударом колчаковщины.
При всех указанных условиях работы тех дней, в апреле т. Иванченко Василий Алексеевич был назначен Губисполкомом начальником милиции и комиссаром по охране г. Перми. В первую же неделю его службы Пермская Губернская Чрезвычайная комиссия передала т. Иванченко, как начальнику милиции, под-надзорного Михаила Романова со строжайшим наказом от Губисполкома и от ЧК «хранить Романова, как зеницу ока» (среди руководящих товарищей посто-янно мелькала мысль о возможности побега Михаила).
Приняв под свой надзор Романова, т. Иванченко несколько изменил его режим. Первое время жизни в Перми Михаил Романов пользовался относитель-ной свободой, являясь в Чрезвычайную комиссию лишь раз в неделю для регистрации. Теперь же т. Иванченко заставил являться Романова и его секретаря Джонсона три раза в неделю для отметки в журнале милиции. Не довольствуясь этим, т. Иванченко часто заходил к своему поднадзорному и часто не заставал его дома. На вопрос его, где Михаил Романов, отвечали: ушел гулять.
Тов[арищем]. Иванченко овладела мысль о полной возможности побега Михаила.
— А все-таки он у меня может убежать, говорил он себе.
В конце мая часов в 9 вечера к т. Иванченко, который занимался один в своем кабинете в управлении милиции, вошла дама «шикарно одетая», по словам т. Иванченко, которая просила повидаться с комиссаром.
— Я самый, — ответил т. Иванченко.
Ей, по-видимому, очень уж подозрительным показалось, какой это я такой комиссар, рассказывает т. Иванченко.
Обращаясь к «комиссару», вошедшая дама заявила, что она жена Михаила Романова и просит разрешить погулять с ним, конкретно не указывая места назначенной прогулки.
Тов. Иванченко в просьбе отказал, указывая, что Романов пользуется свобо-дой и ходит, куда хочет.
Но в этот же вечер т. Иванченко окончательно решает вопрос о необходимости избавиться от Романова так или иначе и делает в Губисполком заявление, пробуя натолкнуть Исполком на мысль об окончательном избавлении от Романова.
Губисполком в целом категорически отрицает предложение т. Иванченко (кроме его председателя т. Сорокина В.).
Тов. Иванченко на этом не успокаивается, он говорит об этом некоторым ответственным работникам, в том числе т. Мясникову Гавриилу Ильичу.
Мясников, выслушав т. Иванченко, обещал ему во что бы то ни стало решить вопрос о Романове, в связи с тем, что Уралу угрожает уже явная опасность в самом недалеком будущем.
В первых числа июня т. Мясников встречает в Управлении Мотовилихинской милиции т. Иванченко и говорит ему:
— Из-за тебя дело стоит. План покражи Михаила Романова готов, остается обсудить дело практически.
Затем т. Мясников звонит управляющему Мотовилихинского электротеатра «Луч» т. Маркову, вызывает его в милицию.
Марков вскоре явился, и здесь состоялось первое совещание трех лиц — Мясникова, Иванченко, Маркова — о создании плана похищения Михаила Романова. Намеченный ими план выполнить втроем не представлялось возмож-ным. Поэтому по рекомендации т. Иванченко был приглашен еще т. Жужгов Николай, служивший в Мотовилихинской милиции, по рекомендации Маркова пригласили Ивана Колпащикова.
Марков предложил перенести на дальнейшее совещание в кино «Луч», так как в милиции их могли слышать, но и в конторе кино было небезопасно, поэтому все пятеро забрались в будку кино.
Здесь уже происходило окончательное распределение ролей при осуществлении намеченного плана.
Вечером 12 июня
Доехав до управления Пермской городской милиции, лошадей поставили во двор, а сами ушли в управление милиции. Здесь в заговор был посвящен т. Дрокин, помощник т. Иванченко, которому было поручено дежурство у телефона т. Иванченко (как начальника милиции), чтобы в случае тревоги задержать выезд конницы, находящейся в распоряжении милиции, которой пользовалась ЧК при подобных обстоятельствах.
Здесь же план похищения Михаила был окончательно выработан.
Решено было явиться в номера Королева (куда был переведен Романов, занявший комнаты под номером первым и вторым), к 11 часам вечера, предъявить ему документ, подписанный т. Майковым (в то время Малков был председателем Губернской Чрезвычайной комиссии), о срочном выезде Романова из Перми по указанию лиц, предъявивших мандат.
В случае, если Романов откажется ехать, брать его силой.
После принятого решения Мясников и Марков ушли в ЧК готовить фиктивный мандат на право ареста Михаила от имени и за печатью Губернской Чрезвычайной комиссии. Марков сам сел печатать мандат.
В это время в комнату вошел т. Сорокин, председатель Губисполкома. Он, по-видимому, догадался в чем дело, рассмеялся и ушел.
На заготовленном мандате была подпись т. Малкова и приложена печать Чрезвычайной комиссии.
К указанному времени Мясников ушел пешком к Королевским номерам (последний дом на левой руке по Сибирской улице у реки Камы), а тт. Иванченко, Жужгов, Марков и Колпащиков сели по два в каждый фаэтон и в свою очередь поехали туда.
Лошади остановились у парадного подъезда номеров. Жужгов и Колпащиков, правившие лошадьми, поспешно соскочили с козел и направились вверх по лестнице к комнате под № 1, где жил Романов. Иванченко и Марков остались у лошадей. Тут же по панели около дома ходил Мясников. Пройдя с Жужговым одну лестницу, Колпащиков дальше не пошел, а сел на диванчик рядом со швейцаром, который стал расспрашивать, зачем они сюда пришли. Колпащиков отвечал:
— К Михаилу Романову.
— Минут через 10 я услышал крупный разговор. Неизвестное лицо говорило, что Романов болен и идти не может. Жужгов, настаивая, требовал, чтобы Романов одевался, — рассказывал Колпащиков.
В это время поспешно спустились с лестницы к телефону два человека, которые стали звонить в управление милиции, в Чрезвычайную комиссию. Это были телохранители Романова; один из них матрос, другой ходил в штатском, как говорят, бывший жандарм из Гатчины.
Колпащиков выбежал на улицу и заявил товарищам, что происходит скандал, так как Романов не идет.
Действительно, Романов отговаривался, требуя вызвать по телефону «Малькова».
Мясников послал на помощь Жужгову Маркова Андрея; сам же поспешил уйти.
Вооруженный бомбой («коммунистом») и наганом Андрей Марков вместе с Колпащиковым вошли в помещение Романова.
Между тем Жужгову уже удалось путем угроз заставить Романова одеваться, но последний все еще продолжал упорствовать, не шел, ссылаясь на болезнь, и требовал то доктора, то «Малькова».
Вооруженный Марков, видимо, произвел на Романова впечатление. Михаил стал поспешно собираться, спрашивая, не нужно ли брать вещей и какие вещи.
Но Марков отвечал ему:
— Вещи ваши возьмут другие.
После этого Романов просил взять с собой своего секретаря Джонсона.
Ввиду того, что об этом обстоятельстве дела была договоренность между всеми участниками дела, Марков не стал возражать. Михаил накинул на себя плащ и вышел из номера, сопровождаемый Джонсоном. С ним шли Жужгов, который все время вел Романова, Колпащиков и Марков. Когда Михаил вышел на улицу, с ним случился обморок, он упал на колени, его подняли и посадили в первый фаэтон. Туда же сел с ним рядом т. Иванченко, на козлы вскочил Жужгов.
На второй лошади поехали Марков с Джонсоном. Правил лошадьми Колпа-щиков.
Погода стояла пасмурная, стало совершенно темно, шел дождь.
Лошади тронулись, завернули по Торговой улице и понеслись по направле-нию к Мотовилихе по тракту.
Между тем швейцар номеров Королева и телохранители Романова все еще звонили по телефону в милицию и Чека.
С распоряжениями Чрезвычайной комиссии выходила какая-то непонятная заминка, не могли собрать конницу, не было начальства и т.д. — это т. Дрокин делал свое дело, выжидая условное время, когда похитители Романова должны были быть уже за чертой города.
После этого сам Дрокин звонит в Чека, о том, что Михаил убежал и погоню следует направить по Казанскому и Сибирскому трактам (т.е. как раз в обратном направлении маршрута похищенного Романова). К этому времени оба фаэтона подкатывали уже к Мотовилихинскому заводу.
Внутри фаэтона происходило следующее. Ехавший с Марковым во втором фаэтоне секретарь Романова Джонсон знал, чем должна кончиться их поездка — сопровождавший его Марков все время держал наготове заряженный револьвер. Но Джонсон вел себя спокойно и говорил Маркову:
— Зачем вам расстреливать меня. Богатством я не обладаю, живу на жалованьи. Есть у меня одна лишь старуха — мать. Романова Михаила также расстреливать не за что. Он человек либеральный, его любит народ.
Когда стали подъезжать к Мотовилихе, он спросил Маркова, куда их везут.
Марков отвечал, что на поезд, который стоит на разъезде — там в особом вагоне их отправят дальше.
Но затем Марков отказался отвечать на вопросы.
Впереди на расстоянии нескольких саженей ехал Михаил Романов.
Узнав т. Иванченко, сидевшего с ним рядом, Михаил успокоился. Иванченко всегда относился к нему предупредительно, когда он приходил к нему в управление милиции, и Михаил считал его своим непосредственным начальством. Когда оба фаэтона поднялись на городские «Горки», Иванченко остановил лошадей, вышел из фаэтона и прислушался, нет ли погони, но ничего не было слышно.
Стало еще темнее, по-прежнему шел дождь.
Когда подъехали к Мотовилихе, Романов вдруг спросил:
— Неужели меня сегодня расстреляют?
Его тревожило, главным образом, присутствие Жужгова, на которого он и указал т. Иванченко. Но Иванченко стал его успокаивать, рассказывая всю дорогу о том, что Перми грозит опасность в связи с наступлением белогвардейцев, что возможны восстания, неорганизованные выступления массы и т.д.
— Не помню еще какую чепуху я говорил ему,
рассказывает т. Иванченко.
В ответ на все эти речи Михаил крепко жал
руку т. Иванченко и говорил ему:
— Знаешь начальник, если только я спасусь, я засыплю тебя золотом и богатством.
В то же время Михаил вынул записную книжку и в темноте записал себе на память фамилию Иванченко.
Проехав Язовую (район Мотовилихи), около керосинного склада свернули направо по дороге в лес.
Раздалась команда: Стой!
Не успел Иванченко попросить Романова выйти из экипажа, как раздался выстрел.
Это т. Марковым был убит наповал выстрелом в висок секретарь Джонсон, по требованию Маркова вышедший из фаэтона. Колпащиков тоже стрелял, но курок его дал осечку, застрял патрон.
Испугавшись выстрелов, лошадь Иванченко понеслась в глубину леса. Иванченко бросился за ней.
В то же время Жужгов выстрелил в Михаила Романова, но только ранил его.
Раненный Михаил бросился с распростертыми руками к Джонсону и, желая проститься с ним, кричал:
— Разрешите проститься с ним.
В это время Марков в упор на расстоянии сажени дал второй выстрел. Романов был убит.
Вернулся из лесу Иванченко и, желая удостовериться, что всё покончено, при свете электрического фонаря увидел лежащих Романова и его секретаря.
Вскоре начало светать.
Остерегаясь, чтобы не заметили большую группу людей с двумя экипажами, участники дела забросали трупы убитых прутьями, хворостом и уехали обратно в Мотовилиху.
Там в управлении милиции обсудили, когда и как зарыть трупы.
Решили, что на следующую ночь Жужгов и Колпащиков должны выкопать ямы приблизительно на три сажени глубины, сложить в них трупы и, засыпавши, заложить дерном вровень с землей. Так и сделали.
На следующий день, т.е. 13 июня, как только т. Иванченко явился на службу в управление милиции, ему подали рапорт о побеге Михаила Романова.
Все сотрудники были взволнованы. Губчека была вся на ногах. В рапорте были указаны все обстоятельства похищения Михаила и принесена жалоба на т. Дрокина Василия Андреевича, который в то время, как дана была тревога, и конница милиции начала уже выезжать, задержал ее, ссылаясь на то, что он не может без начальника дать распоряжение о выезде конницы.
Таким образом, действительно, благодаря дежурству т. Дрокина, удалось пре-дотвратить погоню.
На другой день Губчека уже знала настоящее положение дел. Но это не мешало ей, однако, вести дело своим путем, в результате которого были аресто-ваны родственники и «телохранители» Романова и преданы суду, как соучастники побега Михаила.
В первые же дни похищения Михаила Романова в Перми и Мотовилихе стали ходить разные слухи. Говорилось о том, что Романова похитили какие-то офи-церы, но какие и кто неизвестно. (Этот слух пустил заведующий номерами, который принял Маркова Андрея за офицера, так как ему показались нашивки на рукаве Маркова, какие носили раненые офицеры; кроме того у Маркова на левой руке были часы).
Со стороны красногвардейцев шли слухи, что похищение Романова соверши-ли белогвардейцы; даже в самой партийной организации разносились слухи о том, что Романова похитили ответственные работники — коммунисты, подкуп-ленные белогвардейцами. Рабочие бранили Чрезвычайную комиссию, у которой «из-под носа» украли Романова, и т.д. Слухи всё росли.
На третий день похищения Романова Мясников вновь созывает всех участ-ников дела в управление Мотовилихинской милиции и сообщает следующее: ввиду того, что в Перми идут различные толки о побеге Романова, что взбунто-валась не только обывательская масса, но и рабочие, необходимо вырыть трупы и подкинуть их на Егошихе (местность между Пермью и Мотовилихой) или к Королевским номерам обратно.
Мясников основывался на том, что масса считает Михаила похищенным и живым и белогвардейщина может воспользоваться ходячими слухами и восста-новить сибирским царем какого-нибудь белогвардейца, назвав его Романовым. Мясников объяснил, что таким путем — подкинув трупы — можно заставить замолчать обывательщину и успокоить рабочих.
Тов[арищ] Иванченко категорически запротестовал. Также и Марков серьез-но убеждал товарищей не делать этого. Марков говорил, что такая политика для нас недопустима, так как, во первых, здесь замешан английский подданный, секретарь Романова Джонсон, и это грозит последствиями; во-вторых, на похороны съедется вся белогвардейщина, и у нас создастся обстановка при которой будет возможно восстание.
После этого Мясников не стал возражать, остальные же поддерживали Иванченко и Маркова.
— Но неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы Мясников знал место, где зарыты тела похищенных. Но дело в том, что никто из участников дела не согласился указать местность Мясникову, — заканчивает свои показания т. Иванченко.
Вскоре в Москву ездил т. Туркин, который, будучи в курсе дела, докладывал Свердлову Я.М. о происшедшем. Мясников, также будучи в Москве, как непосредственный участник дела информировал о совершенном факте убийства Романова.
Свердлов послал привет остальным
участникам дела, вспоминая
Расправившись в силу сложившихся обстоятельств с Михаилом Романовым, рабочие Мотовилихи не успокоились. Та же группа задумалась над существованием в то же время в Екатеринбурге самого Николая Романова.
Составив план похищения Романова, группа рабочих поставила в известность о своем намерении Чрезвычайную комиссию в Екатеринбурге, предлагая свои услуги.
Но в ответ на это рабочие Мотовилихи получили обещание в самом недалеком будущем решить самим вопрос о Николае Романове в официальном порядке.
Через месяц этот вопрос, взволновавший Областной Совет Рабочих Депутатов, был решен окончательно, и в середине июля, в ночь с 16 на 17-е число Николай был расстрелян.
Только тогда, когда Урал стал могилой Романовых — старейших врагов рабочего класса России, — успокоились рабочие не только Мотовилихи, всего Урала, но успокоились рабочие всей России30.
Этот поразительный документ сохранился в недрах бывшего Центрального партийного архива как редкая в своей непритязательности иллюстрация «pеволюционного творчества масс», умилявшего некогда вождей. Заранее спланированную, преднамеренную расправу с великим князем и его секретарем не случайно рассматривали в дальнейшем как заурядный в период гражданской войны расстрел, осуществленный, хоть и «тайной группой» во главе с Мясниковым, зато по требованию рабочих Перми и Мотовилихи, то есть по воле народа.31.
Но никакие попытки обелить заговорщиков не могли скрыть ни проявленного ими машинального бесстрастия, близкого по сути к частичной эмоциональной тупости, ни абсолютно бессмысленного характера совершенного ими злодеяния. Убийцы стреляли не в любимого сына Александра III, не в боевого генерала и не в того слабого человека, который отказался принять престол и фактически ничем и никогда не угрожал советской власти, а всего лишь в беззащитного представителя чуждого племени, живой символ монархии, заброшенный волею вождей в ареал обитания провинциальных преступников. «Нужно знать историю русского преступления, и поймешь русскую революцию, — констати-ровал Пришвин в марте 1919 года. — Недаром в конце Империи преступники го-сударственные перемешались с преступниками уголовными, и постоянно в ссылке уголовные выдавали себя за политических. Завет революции: мщение всем, кто знал благо на родине»32.
Часть имущества, принадлежавшего убитым, сообщники поделили, а кое-чем поклонились руководству. Мясников подношениями побрезговал из идейных побуждений, а начальник милиции в Мотовилихе А. И. Плешков (или Плешанев), осенью того же года судимый за взяточничество и, очевидно, расстрелян-ный, взял себе на память золотое кольцо великого князя, его пальто и штиблеты. Непосредственных исполнителей преступления одежда и обувь убитых не при-влекали. Начальнику Пермской городской милиции Иванченко полюбились золотые шестиугольные часы Михаила Александровича, а комиссару по управ-лению культурно-просветительными учреждениями Маркову — оригинальные серебряные часы секретаря великого князя33. В те годы наручные часы ценились очень дорого…
Пермские заговорщики
Ночь с 12 на 13 июня 1918 года словно подвела незримую черту под первой половиной биологического цикла Г.И. Мясникова (1889—1945). Немало довелось ему бесчинствовать и до, и после революции, изрядно сумел он покуролесить в бескомпромиссной борьбе за сугубо личное понимание правды и социальной справедливости, но именно убийство великого князя считал своим беспример-ным подвигом, вспоминал как свой тайный триумф и даже описал, в конце концов, в графоманских мемуарах под заглавием «Философия убийства, или почему и как я убил Михаила Романова»34.
Окончив четыре класса ремесленной школы, Мясников поступил слесарем на пушечный завод в Мотовилихе (ныне район Перми). В мае 1905 года шестнад-цатилетний рабочий стал эсером, в сентябре перековался в большевика, а в декабре под предводительством А. М. Лбова (самого знаменитого в последующие годы уральского разбойника) участвовал в разоружении стражников и отстреле казаков35. В июне 1906 года Мясников сел за решетку вместе с членами Перм-ского комитета РСДРП во главе с Я.М. Свердловым. Формирование твердока-менного большевика продолжилось в одиночных камерах и ссылках, чередуемых с побегами, и завершилось в Орловской каторжной тюрьме, куда его поместили как раз к 300-летию дома Романовых в 1913 году.
Там получил он возможность почти неограниченного чтения и долгих непре-рывных размышлений. Там отстроил собственную примитивную систему взгля-дов и переосмыслил для себя вопросы религии. Там окончательно возненавидел интеллектуалов и проложил персональный стратегический курс, выразив его позднее в одной емкой фразе: «Надо реабилитировать Смердякова от гнусностей Достоевского, показав величие Смердяковых, выступающих на историческую сцену битвы свободы с гнетом, попутно рассказав всю правду о поработителях-богах».
Там же, наконец, постиг его тяжелый психический недуг с глубокой депрессией, зрительными и слуховыми галлюцинациями и самодеструктивным поведением: на экстазе самоистязаний он наносил себе кожные повреждения и затем препятствовал их заживлению 36 .
Некоторая бессвязность мышления и особые условия Орловской тюрьмы не позволили ему, несмотря на склонность к сочинительству, создать какое-нибудь нетленное произведение, например, на тему «Моя борьба» или «Последний бросок на монархию». Впрочем, отсиди он свой срок целиком, согласно приговору, — глядишь, и выскочило бы из-под его пера что-либо харизматическое. Но в марте 1917 года восторженная толпа, дружно исполнявшая революционные песни, выпустила его на волю. В ореоле каторжного величия поседевший Мясников возвратился в Мотовилиху. Здесь его непререкаемость и готовность к образованию сверхценных идей были скоро востребованы: он занял пост председателя местного Совета (Совдепа на диалекте того времени).
Весной 1918 года он получил уведомление о первосортном классовом враге, свободно проживающем в лучшей пермской гостинице. Мясников насторожился. Все слова и поступки городских обывателей, провинциальных братьев по оружию и даже центральных властей немедленно приобрели для него некий специальный и весьма символический смысл, что в мирные времена могло бы рассматриваться как бред особого значения, а в тревожном 1918 году означало лишь бдительность настоящего большевика. В своих воспоминаниях Мясников красочно описал, как одним энергичным напряжением мысли он сразу раскрыл в Перми зловещий заговор кадетов, офицеров, монархистов и всей иностранной буржуазии. Явственно ощутив, как сама социальная справедливость тычет в него своим историческим перстом, он понял, что коварным проискам всех супостатов можно противопоставить только собственный заговор. После непродолжительных самокопаний он задумал убийство великого князя и с этой целью в конце мая 1918 года делегировал себя в Пермскую губернскую коллегию ЧК, утвердив свое решение постановлением общего собрания коммунистов Мотовилихи. Teперь ему оставалось лишь наметить исполнителей и указать им последовательность действий.
Первым он выбрал Н.В. Жужгова (1877—1941) — немногословного экстремиста, надежного большевика чуть ли не с 1902 года, коренного жителя Мотовилихи, который «будет казнить, не волнуясь, как будто браунинг пристреливает», потому что злоба у него «какая-то холодная, расчетливая, не волнующаяся, а постоянная, пропитывающая всё его существо». С этим «народным мстителем» Мясников находился в приятельских отношениях еще в 1905—1906 годах.
Весной 1906 года Жужгов подался к «лесным братьям» из шайки Лбова, но через месяц вернулся в Мотовилиху, не удовлетворенный дележом награбленного, и затем трудился вымогателем — разносил письма с требованием денег под угрозой физической расправы. Осенью того же 1906 года во время обильного застолья он учинил драку со стрельбой, получил ранение и на допросе в больнице выдал своего обидчика — лесного собрата. Разбойника повесили, а Жужгова сделали внештатным осведомителем полиции и отправили в Пермскую губернскую тюрьму, где его, не промешкав ни минуты, основательно избили, как только он очутился в камере. Свой срок за незаконное хранение оружия и принадлеж-ность к банде Лбова он отбывал потом в качестве тюремной прислуги.
Весной 1917 года Жужгова амнистировали вместе с политическими заклю-ченными, а в мае 1918 года нарекли героем революции и назначили помощником начальника милиции в Мотовилихе. Доверие партии он так ревностно оправды-вал систематическими убийствами, что с 1919 года состоял уже в должности заместителя начальника Пермской губернской милиции. Точное число своих жертв он, по-видимому, не удержал в памяти и впоследствии кичился, главным образом, тем, как покарал архиепископа Пермского и Кунгурского Андроника: заставил старика выкопать себе могилу, зарыл его живым и лишь для порядка выстрелил несколько раз в землю. С присущей ему большевистской прямотой Жужгов писал в своей автобиографии: «По поручению Правления Губчека я много выполнял важнейших дел, как то: аресты и расстрелы. Лично мною был арестован и расстрелян Михаил Романов (брат царя), Андроник (Пермский епископ), который вел контрреволюционное выступление против Советской власти, и я его тоже расстрелял. Много мною было арестовано и расстреляно» 37.
Несмотря на усердие, в 1921 году Жужгова изгнали из большевистских рядов за пьянство, воровство казенного имущества, использование служебного поло-жения в корыстных целях и неисполнение каких-то важных поручений. Окруж-ная контрольная комиссия заменила, однако, грозную формулировку «исклю-чить» на обтекаемую: «Считать из партии выбывшим». Поработав токарем на Невьянском заводе до 1927 года, Жужгов отхлопотал себе пенсию по инвалид-ности («как нервнобольной») и попытался вступить в общество старых больше-виков. Тут-то и вскрылось, что до революции он тянул лямку сексота38.
В компанию старых большевиков он, разумеется, не попал. Взамен персо-нальной пенсии ему предоставили полное казенное содержание в концлагере, откуда его отпустили в начале 1941 года. Одинокий инвалид без каких-либо средств к существованию оказался в заштатном южном городке Геническе. В отчаянии он обратился за помощью в наркомат социального обеспечения и в мае 1941 года получил безапелляционный ответ: «На Ваше заявление от 28.IV.41 г. Отдел персональных пенсий НКСО РСФСР сообщает, что Вы как осужденный и отбывший наказание в течение 5 лет право на пенсию утеряли. По всем вопросам Вашего обеспечения следует обращаться в Районный Отдел Социального Обеспече-ния. Если же Вы не имеете права на получение пенсии по социальному страхованию, по тем данным, которые нами посланы 20.11.41 г. Геническому Райсобесу, то Вам нужно будет возбудить ходатайство о возможности помещения Вас в один из домов инвалидов Запорожской области»39 . Через месяц началась война и социальное положение Жужгова уже ни у кого не вызывало интереса.
В отличие от сумрачного Жужгова, второй участник заговора В. А. Иванченко (1874—1938) казался воплощением доброты, сердечности и спокойствия. Мясникову же особенно нравились в нем скрытые за внешней мягкостью и ласковым голосом решительность и бесстрашие профессионального экстремиста.
Сын контрабандиста, высланного в Пермскую губернию и лишенного всех прав состояния по приговору военного суда, Иванченко окончил трехклассную начальную школу и, овладев специальностью токаря, устроился на пушечный завод в Мотовилихе. Член партии с 1902 года, он в 1906 году функционировал под личным руководством Свердлова, исполняя одновременно различные поручения Лбова в качестве резидента разбойника в Мотовилихе. По словам Мясникова, в том же 1906 году он прославился среди боевых товарищей убийством двух казаков. Со второй половины 1906 до середины 1907 года «марксист-самоучка» (как он себя называл) Иванченко занимался вербовкой новых головорезов и поставками в шайку Лбова продовольствия и, главное, оружия, закупаемого большевиками за рубежом. В конце июня 1907 года его задержали и после двухлетнего заключения осудили на 5 лет арестантских рот и 2 года ссылки40.
В 1917 году Иванченко возглавил Красную гвардию в Мотовилихе, а в 1918 — Пермскую губернскую милицию. По окончании гражданской войны партия направляла его на самые ответственные участки трудового фронта — то в коллегию ЧК, то в трибунал, то в губернский суд. В 1927 году он получил по болезни персональную пенсию и затем ежегодно ходатайствовал о ее повышении. Невзирая на подпорченное здоровье, персональный пенсионер оставался членом горсовета и ретиво тащил воз общественных забот в секции революционной законности. Лишь однажды, в 1931 году, он оскоромился и нажил партийный выговор за использование труда «принудрабочих» (иными словами, заключенных) для ремонта своего дома и «обрастание» дорогим и добротным имуществом. В последующие годы он затаился и ничем себя не проявлял. После его кончины было принято решение похоронить старого большевика Иванченко у памятника борцам революции на горе Вышке, а одной из улиц в Мотовилихе присвоить его имя41.
На роль третьего участника задуманной инсценировки побега Мясников пригласил «рубаху-парня» А.В. Маркова (1882—1965) — токаря пушечного завода и члена партии с 1906 года. Они познакомились в Пермской губернской тюрьме зимой 1907 года и через 10 лет снова встретились в Мотовилихе. Коренастый токарь горел «огнем злобы и мести» и ради торжества пролетарского дела готов был выполнить любое поручение Мясникова. Одна только особенность делала его совсем не похожим на соумышленников: он умел хорошо работать, легко осваи-вал новые профессии и любил свое ремесло.
Окончив двухклассное училище, Марков поступил в Пермские железнодо-рожные мастерские. Сначала работал слесарем, потом приобрел специальность паровозного машиниста. Призванный на воинскую службу в октябре 1903 года, он вернулся из Маньчжурии в Мотовилиху уже в июне 1904 года и сразу был принят слесарем-механиком на пушечный завод. Через 25 лет в своей автобио-графии он писал, что убежал из армии в начале русско-японской войны, но умолчал о мотивах, по которым администрация военного завода без колебаний предоставила рабочее место дезертиру. По словам Маркова, в 1905 году он входил в состав боевой дружины большевиков, в 1906 — держал явочную квартиру, в декабре 1907 — был арестован и после недолгого следствия сослан в Сольвычегодск, а в июле 1910 — возвратился, как ни в чем не бывало, на родной завод и проработал токарем до 1918 года42.
В 1918 году Маркова назначили комиссаром по национализации и управле-нию культурно-просветительными учреждениями Перми, но его неудержимо влекла к себе репрессивная практика. Вместе со своим напарником И.Ф. Колпащиковым (биография которого осталась неизвестной) он открыл беспощадную охоту на бывших полицейских, инженеров, священнослужителей и прочих граж-дан. Сколько человек успел он сам погубить за один только 1918 год, Марков не мог уточнить впоследствии не потому, что забыл, а потому, что, убив первых двенадцать, перестал считать остальных. Трупы расстрелянных палачи сбрасыва-ли «для быстроты» в Каму43.
В январе 1919 года, сменив фамилию, Марков переселился во Владивосток и взялся за мирное дело киномеханика. По некоторым слухам, он просто скрылся из Перми в обозе отступающих частей белой армии. Однако в автобиографии он объяснил этот неожиданный переезд личным заданием Мясникова: якобы тот приказал ему проникнуть на территорию, занятую войсками Колчака, «для разложения белой армии и подготовки восстания в тылу». Спровоцировать вооруженный мятеж трудящихся Дальнего Востока ему не довелось; к тому же в августе 1920 года кто-то опознал в незаметном киномеханике свирепого карателя, и Маркову пришлось экстренно перебраться обратно в Мотовилиху.
В условиях полной разрухи и отсутствия специалистов, часть которых он сам уничтожил, его профессиональные навыки весьма пригодились. Маркова назна-чили мастером, затем начальником цеха, потом заместителем директора завода. Одновременно он проявил себя безжалостным (или, на советском жаргоне, принципиальным) членом проверочных комиссий по чистке партии. С 1921 года его будущее казалось обеспеченным. Заслуженный душегуб неуклонно переме-щался вверх по командной вертикали, всё плотнее врастая в номенклатуру полнеющим телом.
Административная карьера Маркова оборвалась внезапно: в мае 1931 года его наградили персональной пенсией, вынули из руководящего кресла в Челябинске, пересадили в Москву и переквалифицировали в управдома. Можно полагать, что на этом посту он исполнял еще и обязанности сексота НКВД. Теперь, когда он достиг вершины советского благополучия, его существование нарушали только редкие эпилептические припадки, да еще постоянное ощущение, будто ему чего-то недодали. Он непрестанно домогался льгот и подачек: то денежного пособия, то прикрепления к особому распределителю, то путевки в Мацесту, чтобы полечиться от ожирения. За безупречную службу партии персональный пенсионер союзного значения удостоился ордена Трудового Красного Знамени и захоронения на Новодевичьем кладбище44.
Незадолго до смерти Марков вдруг разоткровенничался с журналистом. Пожаловался, что всю жизнь боялся мести монархистов (оснований для всевоз-можных опасений было у него предостаточно и без монархистов, порожденных его фантазией), похвалил часы, снятые на память с руки секретаря великого князя («идут хорошо, ни разу не ремонтировал, только отдавал в чистку несколько раз»), и прихвастнул личным знакомством с вождями. Будто прикатил он летом 1918 года по служебной надобности в Москву, заглянул по делам к Свердлову, а тому вздумалось представить его Ленину. Вот он и поведал им двоим, что великого князя ликвидировали и «что сделано было чисто». Ленин его выслушал очень внимательно и сказал: «Ну, вот, и хорошо, правильно сделали» 45.
В действительности летом 1918 года никто и не собирался снаряжать Маркова в дальнюю командировку с докладом на высочайшее имя. Рапортовать вождям о пермских событиях мог только старый знакомый Свердлова, участник проходившего в Москве с 4 по 10 июля 1918 года V Всероссийского съезда Советов Туркин, получивший перед отъездом необходимые инструкции от своего непосредственного начальника Мясникова. Отчет Туркина о встрече с вождями Мясников воспроизвел потом в своих воспоминаниях:
«Я ему [Свердлову] передал то, что ты мне велел. И впечатление было очень сильное. Он был очень, очень доволен. И тут же созвонился с Лениным и немедленно назначил свидание. И я должен был повторить рассказ в присутствии Ленина и Свердлова. Ленин тоже очень был доволен, что Михаил не убежал, а его убежали. Тут же они решили, что они знают, что он бежал. И пусть так и остается. Словом, знаешь, Гавриил Ильич, они очень облегченно вздохнули, когда узнали от меня об этом, и тебя хвалили» 46.
Можно не сомневаться в том, что Марков слышал этот рассказ еще в 1918 году. В компании единомышленников и, тем более, заговорщиков Туркин, прикипевший сердцем к партии и алкоголю, был не в силах утаивать подробности своего посещения вождей. Отчего постаревший Марков присвоил себе лавры Туркина — от неутолимого тщеславия или стремления извлекать из прошлого хоть минимальную выгоду, от неистребимой привычки лгать или грубых склеротических изменений, когда чужой успех приобретает черты личной собственности, — в конце концов, не имело особого значения. В любом случае реакция вождей на убийство великого князя в изложении пермских соратников совпадала. Да и предъявить какие-либо претензии к похитителю своей славы Туркин уже не мог.
Не успев получить хоть какое-нибудь образование, М.П. Туркин (1887-1947) с 15 лет проникся идеями пролетарского движения и прильнул к большевикам. Пик его активности пришелся на 1906 год, когда расторопный юноша приглянулся Свердлову и тот произвел его в ранг своего связного. За распространение листовок и соучастие в организации нелегальной типографии молодого подпольщика пять раз подвергали аресту и, наконец, выслали на два года в Туруханский край. Там он вступил в законный брак, но его жена вскоре стреканула за границу, так как против нее было возбуждено уголовное дело по обвинению в убийстве. Как только у Туркина в августе 1910 года истек срок ссылки, он устремился за женой в Лондон, где обучился столярному ремеслу и стал самостоятельно зарабатывать себе на пропитание. С 1914 года революционная семья переселилась в Цюрих: жена училась в университете, он трудился столяром. Весной 1917 года в пломбированном вагоне второго поезда, отправленного германским генеральным штабом в Россию, он прибыл в Петроград.
После октябрьского переворота Свердлов поручил ему доставить в Мотовилиху 3 пулемета, 500 винтовок и 25 тысяч патронов. Туркин привез оружие и прилепился к Мясникову — по существу в качестве его ординарца и порой дублера, а формально в должности секретаря местного исполкома. В 1920 году его назначили секретарем Пермского губернского (потом окружного) Комитета РКП(б), в декабре 1925 — понизили до уровня заведующего Истпартом Уральского обкома ВКП(б), а в сентябре 1928 — выставили на пенсию по болезни. О тяжести его недуга прогово-рился в 1931 году Кунгурский райком партии: «От употребления спиртных напитков до сего времени не отказался» (вместо глагола «не отказался» первоначально было написано «не вылечился»); посему в общество старых большевиков его не приняли и от всяких партийных нагрузок избавили 47.
Когда высокое столичное начальство заинтересовалось судьбой великого князя, Марков взялся за перо и 15 февраля 1924 года накропал донесение об инциденте 1918 года, сохранившееся в архивном полумраке и зачисленное позднее в разряд воспоминаний48. Опираясь прежде всего на этот текст, Туркин составил партийный отчет об убийстве младшего брата последнего царя. И Марков, и Туркин, и Мясников упомянули еще двух большевиков, посвященных в заговор.
Первый из них, помощник начальника Пермской губернской милиции В.Л. Дрокин (1893—1938) окончил три класса земской школы (1906), научился токар-ному ремеслу (1909), вступил в партию (1912), четыре месяца отстрадал за идеологию в ссылке (1914) и с декабря 1917 года пошел в гору. В 1918 году он участвовал в формировании частей Красной армии, ликвидации отряда анархис-тов, заседаниях местного Совета и организации мастерской по изготовлению в Мотовилихе самобытных бомб — изделий типа «коммунист». Особенно кичился он своей ролью в «побеге» великого князя. Летом 1918 года Дрокин удостоился чести сфотографироваться на память в команде убийц. Остальные 20 лет жизни он растратил на дело партии, даже отсидел два года в кресле секретаря Пензен-ского горкома, приобрел несколько выговоров (в частности, «за невыполнение плана хлебозаготовок») и был расстрелян во время большого террора49.
Второй приспешник заговорщиков, столяр из Вятской губернии П.И. Малков (1892—1956) в марте 1918 года был назначен членом Пермской губернской ЧК, а в августе — ее председателем. Именно он подписал фиктивный мандат, предъявлен-ный убийцами великому князю. Ему же принадлежал план дезинформации об аресте великого князя и его секретаря 12 сентября 1918 года. Соответствующее объявление, уже набранное в типографиях пермских газет, цензура забраковала под каким-то своим, секретным предлогом, зато кремлевская служба мистификации тут же использовала. Российское Телеграфное Агентство (РОСТА) 18 сентября уведо-мило Киев: «Подтверждается отсутствие в Архангельске бывших великих князей». Через день, 20 сентября, РОСТА преподнесло Киеву небольшую сенсацию из Кремля: «12 сентября [в] 10 верстах от Чусовского завода агентом Пермской губ[ернской] чрезвычайной] ком[иссии] задержаны Михаил Романов и его секретарь» 50.
Неразборчивость в средствах и предприимчивость сметливого пермского чекиста произвели отрадное впечатление на кремлевских вождей. Малкову по-ручали руководить то Вятской губернской ЧК, то войсками ВЧК Северокавказского фронта, то ДонЧК, а после гражданской войны его направили в систему советской торговли. Что именно продавал и покупал свежеиспеченный негоциант, особого значения не имело, тем более что в мае 1927 года Политбюро ЦК ВКП(б) распорядилось: обязать Коминтерн, ОГПУ и Разведывательное управление принять все необходимые меры, дабы сотрудники этих организаций ничем формально не отличались от общей массы советских служащих за рубежом51. В 1927—1933 годах Малков занимался коммерцией в Южной Америке, даже был арестован однажды аргентинской полицией и 18 дней содержался под стражей. Потом вывозил за границу лес. С 1936 по 1939 год выполнял особые задания советского правительства и военного командования в Испании, где тоже подвергался аресту и обыскам. Затем служил председателем президиума Всесоюзной торговой палаты, несколько лет провел в Колумбии, получил орден Трудового Красного Знамени и в 1947 году ушел на заслуженную пенсию52.
Вокруг шумных нераскрытых преступлений всегда готовы роиться самозванцы. Не обошлось без них и в этой ситуации. В 1943 году крупный деятель советской внешней торговли Малков скромно отмечал в своей автобиографии: «Работая в должности председателя коллегии Губчека, я организовал расстрел Михаила Романова» 53.
Но еще в 1928 году некий И. Г. Новоселов (крестьянин деревни Нагибино Камышловского уезда Пермской губернии, охранявший революционную законность летом 1918 года в должности просто «надежного милиционера», по выражению Маркова, а осенью — уже в качестве старшего агента Пермского уголовного розыска) заявил свои претензии на роль убийцы великого князя и его секретаря; их тела он с помощью Жужгова зарыл в лесу, и с тех пор никто так и не проведал, где «эта историческая могила». В тщетной надежде сорвать желанный куш, он закидал высокие инстанции безграмотными прошениями о материальной компенсации за свое здоровье, потерянное на беспорочной службе в милиции и при особом отделе ВЧК, в Тюменском революционном трибунале и в должности народного судьи Дальнего Севера54. Пришвин, явно опередивший многих своих современников в осмыслении происходящего, 18 ноября 1920 года записал в дневнике: «Коммунизм — это названье государственного быта воров и разбойников»55.
По окончании гражданской войны неожиданно приоткрылись глаза у Мясникова. Казалось бы, еще не так давно именно он надоумил пермских чекистов бросить в тюрьму камердинера великого князя Челышева и шофера Борунова «за содействие побегу Михаила Романова»56. Именно он чванился тем, что «развязал психологический узелок» последующих уральских преступлений, в том числе убийства пятерых великих князей в Алапаевске57. Именно он утверждал в процессе: «Если каждый из нас станет агентом чеки, если каждый трудящийся будет доносить революции на контрреволюцию, то мы свяжем последнюю по рукам и ногам, то мы усилим себя, обеспечим свою работу»58. И вдруг именно он летом 1921 года потребовал свободы слова для рабочих и крестьян, независимо от их партийной принадлежности, выложив свои аргументы в статье «Больные вопросы» и докладной записке в ЦК РКП(б).
Крайне расстроенный таким недомыслием испытанного большевика, Ленин направил ему пространное личное послание. В этом сбивчивом и взволнованном письме содержался практически всего один, но весьма откровенный тезис: свобода печати означает верную гибель коммунистической партии, а «мы само-убийством кончать не желаем» и потому ничего подобного не допустим59. Вождь мирового пролетариата явно не понимал, кого в данном случае он мнил урезо-нить. Одержимый собственной демагогией, Мясников собрал вокруг себя недо-вольных, окрестил эту своеобразную фракцию «Рабочей Группой» и превратился в ярого оппозиционера. Ровно четыре месяца опасливый вождь терпел его празднословие, а 5 декабря 1921 года распорядился: «Надо усилить внимание к агитации Мясникова и 2 раза в месяц докладывать о нем и о ней в Политбюро»60. Пока послушные соратники собирались с силами, Мясников отпечатал в типографии 500 экземпляров своей крамольной брошюры «Дискуссионные ма-териалы». Тогда разгневанные соратники расстарались и 20 февраля 1922 года исключили Мясникова из партии, после чего он окончательно пошел вразнос. Через месяц его арестовали. Мясников начал сухую голодовку. Через 12 дней его выпустили и поселили в Москве, запретив куда-нибудь выезжать.
Мясников не унимался. Абсолютно не способный к какому-либо созидатель-ному труду, теперь он полностью вошел в роль инакомыслящего пролетария. Преисполненный праведного хамства, он непрестанно строчил обличительные трактаты, а возрастающий риск противостояния властям лишь добавлял горючего в его неугасимую страсть к борьбе за собственную интерпретацию мифа социальной справедливости. Вожди, нередко похожие на него по складу характера, все острее чуяли в доморощенном еретике опасного и, видимо, неисправимого бунтаря.
В мае 1923 года его вновь арестовали, в июне выдворили в Германию, где он продолжал бушевать, в сентябре спохватились и поручили Дзержинскому найти единственно верное решение. Вождь карательных органов для начала поместил в тюрьму всех членов «Рабочей Группы», а в ноябре на заседании Политбюро заявил категорически: Мясникова пора брать61. Хитроумный Зиновьев, давно ненавидевший пермского Ильича, встрепенулся и по каналам Коминтерна за-пустил слух о прощении закоренелого оппозиционера и восстановлении его в партии. Обрадованный Мясников незамедлительно примчался в Москву, где его ожидали очередной арест и долгое одиночное заключение, во время которого его однажды пришлось вынимать из петли62.
Через три с лишним года Политбюро сочло, что Мясников в достаточной мере перевоспитался, и на закрытом заседании 3 марта 1927 года постановило выслать его на три года в Ереван, выдав ему в качестве единовременного пособия 400 рублей и разрешив (в виде особой милости) служить в советских учреждени-ях63. В ноябре 1928 года он скрылся из Еревана за границу и после ряда мытарств и бесшабашных похождений в мае 1930 года прибыл во Францию, где пережил еще множество приключений (с арестами и побегами), достойных авантюрного романа. Снедаемый лихорадкой публицистической интоксикации, он продолжал беспрерывно писать статьи, брошюры и целые книги, клеймя вождей и пропо-ведуя пролетарскую демократию; отдельные небольшие опусы ему удавалось иногда даже напечатать (в основном за свой счет).
В январе 1945 года его выманили в Советский Союз. Так и не поняв природы режима, который он сам некогда укреплял, а потом яростно критиковал, Мяс-ников намеревался по возвращении организовать вторую партию на основе манифеста «Рабочей Группы», составленного им в 1923 году. Вместо этого он оказался опять в тюрьме. После изнурительного девятимесячного следствия Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила его к высшей мере наказания, и 16 ноября 1945 года Мясникова расстреляли64.
* * *
На закате XX столетия пресса сообщила о создании в Перми благотворительного фонда для строительства историко-культурного центра. Силами фонда намечено воздвигнуть прежде всего часовню и звонницу на предполагаемом месте гибели великого князя Михаила Александровича65. Такое благое начинание дает повод для смутной надежды на долгожданное раскаяние. Не зря, наверное, говорили когда-то: не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не отмолишь. Лишь бы ускоренный ритм жизни на переходе к третьему тысячелетию не сократил и эту почти класси-ческую формулу до обыденной скороговорки: не согрешишь — не отмолишь. Только почему инициаторами фонда, помимо Пермского епархиального управле-ния и Уральского филиала Российской академии живописи, ваяния и зодчества, стали «Ультрасаундфильм» и клуб спортивных единоборств?
ПРИМЕЧАНИЯ
1Пришвин М. М. Дневники. 1920—1922. Книга третья. М., 1995, с. 18.
2Витте С. Ю. Воспоминания. М., 1960, т. 1, с. 431—432; т. 2, с. 189-198;т. 3, с. 49-52.
3Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 668, оп. 1, д. 26,л. 2.
4Петроградский голос, 20.VI.1918.
5ГАРФ, ф. 668, оп. 1, д.
6Богданович А. В. Три последних самодержца. Дневник. М., 1990, с. 482, 493.
7ГАРФ, ф. 668, оп. 1, д.
8Деникин А. И. Путь русского
офицера. М., 1990, с. 267—268. Очерки русской смуты. Крушение власти и армии,
февраль-сентябрь,
9ГАРФ, ф. 668, оп. 1, д. 108, лл. 1-3.
10Милюков П. Н. Воспоминания. М., 1991, с. 449.
11Шульгин В. В. Годы. Дни. 1920 год. М., 1990, с. 537-547.
12Пришвин М. М. Дневники. 1918—1919. Книга вторая. М., 1994, с. 301.
13Декреты советской власти, т. I, с. 578. Петроградский голос, 14.111.1918.
14Красная газета, 16.111.1918.
15ГАРФ, ф. Р-130, оп. 2, д. 1109, лл.
4, 32; ф. Р-393, оп. 1, д.
16 Быков П. М. Последние дни Романовых. Свердловск, 1926, с. 119—122. 17 Вопросы истории, 1990, № 9, с. 158—163.
18Петроградский голос, 18.VI, 19.VI, 22.VI.1918.
19ГАРФ, ф. Р-130, оп. 2, д.
20Известия Пермского окружного исполнительного комитета Советов рабочих, крестьянских и армейских депутатов, 15.V1.1918.
21Новый вечерний час, 17.VI, 20.VI.1918. Петроградский голос, 18.VI,19,VI,21.VI, 29.VI.1918.
22Петроградский голос, 20.VI, 21.VI, 5.VII.1918.
23ГАРФ, ф. Р-130, оп. 2, д. 1109, лл.
35
24 Петроградский голос, 22.VI.1918.
25ГАРФ, ф.Р-1005, оп. 1а, д.
26Петроградский голос, 22.VI.1918. Известия, 25.VI.1918.
27 Деникин А. Очерки Русской
смуты. Крушение власти и армии, февраль-сентябрь,
28Мелъгунов СП. Красный террор в России. 1918—1923. М., 1990, с. 107
29Российский государственный архив
социально-политической и (РГАСПИ), ф. 70, оп. 2, д.
30РГАСПИ, ф. 70, оп. 2, д. 266, лл. 5-17.
31Быков П. М. Указ. соч., с. 121—122.
32Пришвин М.М. Дневники. 1918—1919. Книга вторая. М., 1994, с. 264.
33ГАРФ, ф. Р-393, оп. 6, д. 116а, л. 12 об. Вечерняя Пермь, 3.II.1990.Литературная Россия, 21.ГХ.1990. Буранов Ю., Хрусталев В. Гибель императорского дома. М., 1992, с. 116—117.
34Мясников Г. Философия убийства, или почему и как
я убил Mихаила Романова. Публикация Б.И.
Беленкина и В.К. Виноградова. Минувшее: Исторический альманах, т.
35 Запасной унтер-офицер Преображенского полка, рабочий пушечного завода в Мотовилихе А.М. Лбов стяжал себе славу великого революционера за несколько часов короткого зимнего дня — 12 декабря 1905 года. В тот день возглавляемая им толпа напала на склад Нобеля в 7 верстах от Мотовилихи по Соликамскому тракту и завладела двумя десятками револьверов с патронами. После подавления в Мотовилихе вооруженного восстания 12—13 декабря 1905 года Лбов ушел в леса и к весне 1906 года сколотил банду численностью до 80—100 человек.
С мая 1906 по январь 1908 года «лесные братья» под предводительством Лбова учинили столько выдающихся по изуверству и дерзости преступлений в Пермской, Уфимской и Вятской губерниях, что прогремели на всю Poccийскую империю. Они убивали из мести, удальства и с целью грабежа мастеров и управляющих уральскими заводами, крестьян и городских обывателей, солдат и полицейских; совершали налеты на почтовые и заводские конторы, винные лавки и всевозможные склады; поджигали фабрики и лесные кордоны; зимой 1907 года напали на Пермскую губернскую тюрьму, а летом ограбили пароход на Каме. Тесные контакты с бандой Лбова поддерживали как эсеры, так и большевики (в частности, А.Г. Белобородов — будущий председатель Исполкома Уральского областного Совета, подписавший решение о расстреле Николая II и его семьи). В феврале 1908 года Лбова арестовали в городе Нолинске и в ночь на 2 мая того же года, по приговору открытого суда, повесили во дворе Вятской тюрьмы. В советское время его именем назвали одну из улиц в Мотовилихе. (ГАРФ, ДП, 00, 1907, д. 80, ч. 42, лл. 81-82. Красная летопись, 1926, № 1, с. 92—99).
36Минувшее, т. 18, с. 74, 156-157.
37ГАРФ, ф. А-539, оп. 3, д.
38Вечерняя Пермь, 4.IV.1990. Литературная Россия, 21.IX.1990. Минувшее, т. 18, с. 59-60.
39ГАРФ, ф. А-539, оп. 3, д. 8780, лл. 3-4.
40РГАСПИ, ф. 124, оп. 1, д. 761, лл. 6-8. ГАРФ, ДП, ОО, 1912, д. 20, ч. 56,литер Б, лл. 41 об., 42, 45 об., 46.
41РГАСПИ, ф. 124, оп. 1, д. 761, лл. 6—25. Революционеры Прикамья. Пермь, 1966, с. 227—230. Минувшее, т. 18, с. 60—62. Литературная Россия, 21.IX.1990.
42РГАСПИ, ф. 124, оп. 1, д. 1205, лл. 4-6.
43ГАРФ, ф. А-539, оп. 5, д.
44РГАСПИ, ф. 124, оп. 1, д. 1205, лл. 4-6, 29-35; ф. 17, оп. 107, р/б к партбилету № 04629471. ГАРФ, ф. А-539, оп. 5, д. 1552, лл. 26—32. Революцио-неры Прикамья, с. 374—377.
45Вечерняя Пермь, З.П.1990. Литературная Россия, 21.ГХ.1990.
46Минувшее, т. 18, с. 119—120.
47РГАСПИ, ф. 124, оп. 2, д. 585, лл. 3—6, 20. Революционеры Прикамья, с.653—658. В кн.: Яков Михайлович Свердлов. Товарищ «Михалыч» в Прикамье. Сборник документов и материалов. Пермь, 1985, с. 99, 126
48ГАРФ, ф. А-539, оп. 5, д. 1552, лл. 49-51.
49РГАСПИ, ф. 124, оп. 1, д. 614, лл. 3—10; ф. 17, оп. 99, р/б к партбилету №0950954. Революционеры Прикамья , с. 789.
50ГАРФ, ф. Р-130, оп. 2, д.
51РГАСПИ, ф. 17, оп. 162, д.
52РГАСПИ, ф. 17, оп. 100, д. 204463, лл. 1—3. Революционеры Прикамья. Пермь, 1966, с. 366—373. Правда, 21.IV.1956.
53РГАСПИ, ф. 17, оп. 100, д.
54ГАРФ, ф. Р-393, оп. 6, д. 116а, л. 17 об; ф. А-539, оп. 5, д. 1552, лл. 49-51. Литературная Россия, 21.IX.1990.
55 Пришвин М. М. Дневники. 1920—1922. Книга третья. М., 1995, с. 108.
56 Через два месяца после убийства
великого князя пермские чекисты удивили вождей необычным запросом: «В тюрьме
находится прислуга Романовых. Ходатай-ствуем об освобождении.
Телеграфируйте, как поступить» (ГАРФ, ф. Р-1235, оп. 93, д.
57После «бегства» Михаила Александровича великих князей, высланных в Алапаевск (заштатный город Верхнетурского уезда Пермской губернии на реке Нейве), заключили под стражу в местной земской школе. Больше месяца о них ничего не было слышно. Только 19 июля 1918 года в Москву и Петроград пришли телеграммы из Екатеринбурга:
«Алапаевский исполком сообщает о нападении утром 18 июля неизвестной банды на помещение, где содержались под стражей бывшие великие князья Игорь Константинович, Константин Константинович, Иоанн Константинович, Сергей Михайло вин и Палей. Несмотря на сопротивление стражи, князья были похищены. Есть жертвы с обеих сторон. Поиски ведутся. Председатель областного Совета Белобородов». (Петроградский голос, 20.VIII.1918).
58Известия, 1.Х.1919.
59Ленин В.И. Поли. собр. соч., т. 44, с. 78—83.
60Ленин В.И. Поли. собр. соч., т. 54, с. 58—59
61РГАСПИ, ф. 17, оп. 162, д. 1, лл. 10, 18, 24, 29, 31.
62РГАСПИ, ф. 323, оп. 2, д. 62, лл. 10.
63РГАСПИ, ф. 17, оп. 162, д. 4, лл. 74. Минувшее, т. 18, с. 1
65Известия, 14.VII.1998.
Виктор ТОПОЛЯНСКЙЙ — родился в 1938 году в Москве. Окончил 2-й Московский медицинский институт им. Н.И. Пирогова. Доцент Московской медицинской академии им. И.М. Сеченова. Автор нескольких монографий и ряда статей в области медицины, книги «Вожди в законе» (1996); выступает как публицист в периодических изданиях. Живет в Москве.