Опубликовано в журнале Континент, номер 100, 1999
Когда речь заходит о мире, где уже нет Советского Союза, о формировании в нем новых центров силы и влияния, одним из самых существенных остается все же вопрос: а чем теперь заполнено то большое пятно на карте, на котором раньше стояла надпись СССР?
Усиливающаяся дезинтеграция СНГ, утрата Россией статуса безусловного лидера Содружества, формирование внутри Содружества двусторонних и многосторонних альянсов, которые не ориентированы на интересы России, — все эти тенденции на сегодняшний день настолько очевидны и значительны, что ни о какой форме сколько-нибудь быстрого воссоздания этого сообщества государств вокруг России говорить уже не приходится. Экономической основой единства СССР в значительной мере были интересы единого оборонно-промышленного комплекса, для которого в условиях экономической изоляции и военно-политическою противостояния всему остальному миру, проблемы экономической целесообразности и конкурентоспособности просто не существовало. Политические реформы Михаила Горбачева, которые привели к окончанию холодной войны и открытости страны, тоже оставили эту проблему без внимания, а между тем в новых условиях такой открытости и, следовательно, уже не военной, а экономической конкуренции СССР с окружающим миром в стране уже в начале 90-х гг. не могла не сработать известная историческая закономерность: деградация экономического и демографического потенциалов страны рано или поздно требует корректировки возникающих диспропорций. Как правило — за счет размеров ее территории.
Так произошел — и не мог не произойти — распад последней мировой империи. При всей значимости многих иных причин — эта из самых существенных.
Ну, а как обстоит дело в этом отношении с сегодняшней Россией?
По данным Института экономического анализа, сегодня доля России в мировой поверхности суши в пять раз превышает долю России в мировом населении, и в восемь раз — долю в мировом ВВП, рассчитанном по паритету покупательной способности валют. Если же долю России в мировом ВВП рас считать по рыночным курсам национальных валют, то разница будет уже не в восемь, а в четырнадцать раз.
Что это означает с точки зрения перспектив России? Ведет ли это к дальнейшему неминуемому распаду нашей страны — теперь уже России — на ряд самостоятельных государств, или наоборот, угроза такого распада заставит Россию быстро наращивать экономический потенциал? Тогда за счет чего: рыночных реформ и укрепления демократических институтов — или окостенения авторитарной модели власти и усиления государственного контроля за монопольной экономикой?
Ответ на эти вопросы зависит от того, как быстро и с какими результатами Россия сможет выйти из нынешнего состояния глубокого системного кризиса, которым завершается постсоветский период ее истории. А такой кризис — очень сложное и многогранное явление, с огромным количеством внутренних взаимозависимостей, увеличивающих его остроту.
1. Экономика: врожденные пороки системы
Как известно, неэффективность производства и несостоятельность государства в получении налоговых доходов при чрезмерно высоком уровне социальных обязательств на протяжении нескольких последних десятилетий компенсировались в нашей стране поступлениями от экспорта энергоносителей. А в последние годы, когда падение цен на энергетическое сырье на мировых рынках лишило государство такой возможности, — сначала высокой инфляцией, а затем чрезмерными внутренними и внешними заимствованиями.
Понятно, что мировой финансовый кризис и резкое падение цен на нефть в конце 97-го и в 98-м годах не могли не ускорить и не усилить кризис российской экономики. Но в его глубинной основе — все-таки набор — и достаточно большой — масштабных факторов, которые связаны именно с врожденной неэффективностью советской экономики, создававшейся и десятилетиями существовавшей в качестве экономической системы военного государства, живущего во враждебном окружении. Фактор конкурентоспособности, тем более конкурентоспособности на внешних рынках в такой экономике, как уже сказано, в принципе не учитывался — ни при территориальном распределении производительных сил, ни при определении основ миграционной и социальной политики, ни при создании форм управления экономикой и формировании ее структуры. И это было закономерно для экономики тоталитарного милитаристского изолированного государства — как закономерно было и то, что она в принципе не предусматривала увеличения потребительского спроса. Более того, государственный контроль над потреблением, позволявший максимальное количество благ распределять через бюджет, в том числе и в виде льгот, был важным инструментом сохранения идеологического и политического влияния. Заниженные потребности населения должны были оставаться компенсатором чрезмерных нужд военно-промышленного комплекса.
Однако в условиях рыночных реформ эта традиция подавления потребительского спроса как одного из важнейших стимулов к труду неизбежно ведет к невозможности быстро поднять его производительность. Заниженные потребности (около 70% населения нашей страны считают достаточным доход на члена семьи в пределах ста долларов в месяц) становятся тормозом для роста внутреннего спроса, а неизбежная в этих условиях слишком низкая доля частных накоплений тоже препятствует, в свою очередь, развитию внутреннего производства.
Понятно, что все это лишь усиливает зависимость страны от экспорта, прежде всего — от традиционного для нас экспорта энергоносителей. В условиях неблагоприятной конъюнктуры на мировых рынках, как в последние годы, такая зависимость требует снижения внутренних издержек при производстве экспортной продукции, что, в свою очередь, тоже приводит к снижению внутреннего спроса и инвестиционных возможностей населения. В результате в России не работает система частных сбережений, которые могли бы стабилизировать экономику и служить основой инвестирования в ее развитие и рост. А это делает основой любой из возможных экономических стратегий быстрого роста почти исключительно государственные или привлеченные в основном государством иностранные кредитные инвестиционные ресурсы. И ничего другого, кроме роста государственного влияния на экономику, это породить не может.
Доминирование государства, которое во многом противоречит логике рыночных реформ, предопределяет и характер экономической политики любого российского правительства. Она патологически зависима от конъюнктурных политический влияний, которые постоянно испытывают на себе власть и российская политическая система в целом — накануне каждого очередного выборного цикла. Поскольку в эти периоды резко обостряется внимание к социальным проблемам, государство, не сокращающее свое присутствие в экономике, вынуждено оплачивать и избыточные обязательства в социальной сфере, делая это за счет денежной эмиссии или роста и внутреннего, и внешнего долга.
В результате принципиальной проблемой российской экономики на сегодняшний день становится то, что и советские, и российские заимствования достигли 158 миллиардов долларов. А это означает, что Россия, имея годовые доходы бюджета в размере 20 миллиардов долларов, не в состоянии платить по долгам, потому что ежегодные платежи на ближайшие 12 лет составляют от 12 до 17 миллиардов долларов. Поскольку и платить в таких объемах невозможно, и изменение графика платежей или списание части долга до сих пор не согласовано, России приходится нарушать обязательства по погашению советских долгов. А это лишает ее доступа к новым кредитам, так что обязательные платежи приходится делать из валютных резервов, что, в свою очередь, сокращает возможности финансирования внутреннего роста и снова и снова воспроизводит весь цикл проблем нашей экономики.
2. Экономика: глобальная стратегия МВФ
Российские реформы оказались заложницами ошибочной стратегии глобализации, которая доминировала в последние 25—30 лет. Она основана на роли МВФ как посредника между развитыми и развивающимися странами.
Да, неолиберальный подход к развитию мировой экономики, ориентированный на то, что страны, которые вступают на путь индустриального развития, имеют возможность использовать заемные средства развитых стран для финансирования своего экономического роста, стал основой южно-азиатского экономического чуда и дал результат в Латинской Америке. Но череда экономических кризисов в странах с развивающейся экономикой, в том числе и в Бразилии, говорит, видимо, о том, что ресурс неолиберализма исчерпан. Почему? Да потому, что платой за такие возможности роста становится проблема несбалансированности бюджета. Финансирование роста экономики за счет заемных средств ведет к росту государственного долга, а если темпы роста внутренних сбережений, позволяющих обеспечить стабильность экономики, отстают от темпов роста такого долга, угроза кризиса резко возрастает.
Впрочем, то, что делалось в России в течение последних 7 лет, нельзя назвать действительным воплощением неолиберальной модели. Это было практически невозможно. Когда неолиберальные перемены происходят в патерналистском государстве и накладываются на его политику, реформы неизбежно упираются в ограничения, которые создаются популистским угождением требованиям населения, отсутствием общественного согласия и согласия элит в отношении того, каким мы хотим видеть и свое будущее, и путь к нему.
С другой стороны, надежды наших либералов на то, что эксперименты, начатые правительством Примакова и как будто бы продолжаемые его преемниками в направлении частичной реставрации экономической системы советского образца, должны будут сами все поставить на место, наглядно показав народу, что получается в результате отказа от либеральных программ, тоже не создают сегодня никакой разумной альтернативы, но объективно только усиливают тенденции распада. Дефицит денег в бюджете в такой ситуации будет сталкивать страну к более изоляционистской, жесткой и далекой от рыночной демократии модели развития. И чем опаснее и угрюмее мы будем становиться, тем в большей мере внешний мир будет опасаться такого замыкания в себе ядерной державы. А это рано или поздно вынудит его находить приемлемые способы взаимодействия, как это уже было на протяжении брежневского периода. Ведь такое взаимодействие вполне реально, потому что режимы такого типа патологически договоро-способны — Советский Союз до Горбачева был первоклассным заемщиком. А практика МВФ последних лет показывает, что никаких идеологических предубеждений против финансирования, например, режима Сухарто или Южной Кореи у Фонда не было.
И это не случайность, а совершенно определенный и последовательно осуществляемый подход к модернизации экономики так называемых развивающихся стран. С этой точки зрения очень показательно, что у многих стран, которые в последние годы становились объектами особого внимания МВФ и демонстрировали сначала успех, а потом и провал его модели, есть одна общая черта — их история отмечена достаточно длительным периодом жизни при сильных режимах: Южная Корея, Индонезия, Малайзия, Бразилия, Аргентина. Ведь сильный режим всегда удобнее с точки зрения кредитора — он создает ощущение более весомых гарантий возврата денег (так было, повторю, и в отношениях Советского Союза с внешними кредиторами: СССР считался надежным заемщиком). И — что важно — так удобнее и с точки зрения чисто экономической логики самих неолиберальных реформ. Если они нацелены на то, чтобы за короткий срок изменить в стране макроэкономические параметры при пренебрежении к социальным проблемам, то для этого всегда удобнее режим, склонный к авторитарности. Он не должен ничего обещать обществу, не должен ни о чем с ним договариваться. Сама логика быстрых и глубоких трансформаций исключает поиск социального консенсуса: власть должна провести быстрые и жесткие реформы, о которых не нужно договариваться в стране с устойчивыми рыночными механизмами и о которых невозможно договориться в стране с переходной экономикой. По крайней мере, до тех пор, пока в стране сохраняются хотя бы относительно приемлемые условия жизни.
Но цена таких реформ — при том, что социальные проблемы все равно ломают темп преобразований — состоит, следовательно, в подавлении демократических ориентиров. И именно эта их прагматическая функциональность, рассчитанная на “короткий срок”, без учета стратегических последствий в тех сферах, за которые МВФ не несет ответственности, привела и к тому, что деньги Фонда тратились на коррумпированное окружение “сильных лидеров”, как это происходило в Юго-Восточной Азии или Латинской Америке, или еще и на борьбу с политическими противниками режима, как это случилось в России.
Что же мы получили в результате?
Массовые акции протеста шахтеров на железнодорожных рельсах и чудовищную дилемму, с которой столкнулась власть: что теперь делать — договариваться и уступать, понимая, что это невозможно с точки зрения здравого смысла в экономике, или разгонять силой, понимая, что у власти нет морального права на это, поскольку это она не исполнила свои обещания?
Это страшный выбор между элементарным порядком в государстве и демократией. И главное, что определяет ситуацию в России сейчас, — это, к сожалению, необходимость сделать именно этот выбор.
3. Кризис политической системы
Между тем последовательные стратегические решения в экономике упираются, как уже сказано, в политические разногласия, раздирающие нашу элиту, — разногласия, пути преодоления которых могут оказаться связанными с достаточно опасными тенденциями. Усиление роли государства в экономике, если оно не встречает серьезного и организованного сопротивления общества, рано или поздно, но обязательно ведет к усилению авторитарности политического режима, и это усиление становится доминирующей тенденцией. Отсюда понятно, почему основными претендентами на президентское кресло стали сейчас именно Юрий Лужков и Евгений Примаков — наиболее влиятельные политические оппоненты Бориса Ельцина, но — строго в рамках созданной им системы власти, которая и привела страну к политическому кризису. Логическая основа нынешнего политического кризиса — исчерпанность модели президентского правления в том виде, некотором она существует на протяжении последних 7-и лет.
* * *
Итак, толчок к распаду нашей страны дала экономическая несостоятельность режима. Это уже в достаточной мере банальность, и объяснять, что попытки построить экономическую демократию на основе нереформированной постсоветской экономики, сохранившей структуру, которая десятилетиями приспосабливалась под нужды военно-промышленного комплекса, сегодня уже никакой надобности нет. Но с точки зрения экономической теории было бы все-таки интересно изучить парадоксальный результат, который дала агрессивная форма советского изоляционизма: в результате мы оказались патологически зависимы именно от внешних рынков и к тому же в самой примитивной, технологически тупиковой форме — зависимости от мировых цен на сырье. В такой ситуации попытки насильственных, не понятых и не поддержанных обществом либеральных реформ 92-го года в сочетании с социалистической политикой и практически нетронутой системой социальных льгот и гарантий были обречены изначально. И сейчас очень важно осознать, что именно этим нас наградили первые три года российской демократии. И что политический кризис, который переживает сейчас Россия, обострившийся на почве экономических проблем, в основе своей построен на том, что и спустя 7 лет после начала реформ в России, нет ни согласия в обществе относительно цели и характера этих реформ, ни политической системы, способной обеспечить это согласие, ни эффективного государственного механизма, созданного политической системой для того, чтобы управлять процессом преобразований.
Корни всех этих проблем тоже во многом лежат именно в самой советской системе, которая до сих пор так мучительно умирает.
Советский и постсоветский периоды Российской истории породили две крайности. Мы были гражданами страны, в которой мы все были лишены свобод. Нам внушали гражданственность без права выбора, без права решать, как жить и нам, и стране. И тем самым нас лишили ответственности за страну.
С началом реформ мы получили обратную ситуацию: у нас появились свободы — на самом деле даже много свобод, которые, однако, в точно такой же мере не были связаны и до сих пор не связаны с ответственностью за страну. У нас есть и право, и возможность ходить на выборы, но наша политическая система устроена таким образом, что это важно только в момент выборов. Как только они заканчиваются и результат их известен, реального влияния на поведение власти общество оказывается практически лишено. Достаточно вспомнить, как часто социальное недовольство за последние годы выливалось в забастовки и как мало оно сказывалось тем не менее на итогах голосования и на формировании власти. И еще — как мало в результате наиболее деятельную и образованную часть общества стали интересовать выборы. Уже на парламентских выборах в 95-м среди людей с неполным средним образованием не участвовали в выборах 7,5%, а среди обладателей научных степеней — ровно в два раза больше — 14,9%.
Это — другая крайность. Откуда она и почему демократические свободы в России не ведут к формированию гражданского общества?
Либеральные реформы в России начала либерально настроенная бюрократия, которая, не имея достаточной поддержки, постаралась сделать их максимально жесткими и быстрыми, чему способствовали и рекомендации международных финансовых организаций. Но быстрые, не понятые и не поддержанные обществом, а к тому же еще и половинчатые либеральные реформы в сочетании с практически нетронутой системой социальных льгот и гарантий очень быстро привели к конфликту между либеральными устремлениями исполнительной власти и патерналистски настроенными законодателями. Потом, в результате серьезнейшего политического конфликта 1993-го года, произошло конституционное расширение полномочий исполнительной власти. И оно сделало этот конфликт основой будущего кризиса. Парламент не лишился полностью возможностей влияния на действия исполнительной власти, но, в значительной мере утратив их, стал плацдармом и штабом для формирования оппозиции всей действующей системе власти и государственности. Это понятно: если вы не можете найти себе места в системе, вас не будет устраивать сама система. Поскольку исполнительная власть назначила себя эксклюзивным носителем праволиберальных идей, власть законодательная логически закономерным образом стала местом концентрации левой оппозиции. А результат состоит в том, что естественная борьба законодателей за равноправное вхождение в правящую элиту, которые столкнулись с жесткой позицией президента, страдающего аллергией на “красных”, постепенно, от бессмысленности и безрезультатности, выродилась в борьбу за изменение государственного строя.
Поскольку же процесс плавной и естественной реформации оказался не только ничем не обеспечен — ни политическим соглашением элит с народом, ни экономическими программами, — но и старательно затруднен, мы получили ещё один парадокс: демократы стали защитниками президентского абсолютизма, а левая оппозиция — силой его разрушения. В любой иной ситуации — то есть если бы доминирующие позиции в нижней палате принадлежали не КПРФ — можно было бы ожидать более или менее плавного изменения конструкции власти в сторону чего-либо подобного французской модели. Это было бы, очевидно, крайне полезно, поскольку позволило бы сосредоточить на фигуре Президента, конституционно не вмешивающегося ни в какие внутриэкономические проблемы, все эмоционально-нравственные коллизии. Он мог бы оставаться символом великой державы, неся ответственность почти исключительно за внешнюю политику, он мог бы иметь право на моральное порицание правительства и обеих палат парламента, оставаясь в роли и арбитра, и носителя государственных идеалов.
Но поскольку в сложившейся после 1993 г. реальной ситуации парламентское большинство с неизбежностью должно было оказаться левым, столь же неизбежно жесткое противостояние исполнительной и законодательной властей должно было привести к ненужным масштабам трансформации властных полномочий и без того уже дискредитированных основ политической системы. А в этих условиях взаимная упрямо-жесткая неуступчивость сторон в удовлетворении разумных требований друг друга не могла не привести и к неконтролируемому распаду системы. (Прецеденты типа истории с отставкой генерального прокурора Скуратова или неспособность пролоббировать свою кандидатуру на должность председателя ЦИК перед выборами — это не случайные эпизоды. Это показатель масштаба проблемы.)
Однако хаотический распад системы власти может потребовать, в свою очередь, функционально необходимого в этой ситуации дальнейшего ужесточения режима, что может оказаться в равной степени удобно и левым, которым нужно оправдывать свои предсказания о неизбежности еще большей деградации режима, и правым, которым нужно сдерживать антирыночный откат. Такая перспектива выглядит тем более возможной, что жесткая позиция президентской стороны не позволила и не могла позволить КПРФ эволюционировать в открыто социал-демократическую партию. Даже добившись успеха на парламентских выборах, она не станет партией Квасневского. Это мешало и будет мешать ей добиться победы на президентских выборах, что было чрезвычайно важно в рамках умирающей конструкции власти. Но это загоняло и будет загонять КПРФ в состояние экстремальной оппозиционности, и это чрезвычайно пагубно сейчас. Ибо это означает, что оппозиция и в дальнейшем будет слишком радикальной, чтобы можно было рассчитывать на создание в стране полноценной демократической модели государственного устройства.
Именно в этом свете следовало бы взглянуть и на проблему импичмента. Ясно, что импичмент Президента технологически тоже не может решить ни одной из реальных проблем управления государством. Но недаром он стал уже в прошлом году более чем серьезной проблемой — стал только потому, что уже и сам по себе он — выразительнейшая демонстрация исчерпанности существующих в стране политических механизмов. Вот почему историю с отставкой Николая Бордюжи с поста главы администрации Президента, в которой левая оппозиция увидела снятие любых барьеров против серьезного удара власти по оппозиции, что в свою очередь и заставило ее торопиться с импичментом, вполне можно рассматривать как своего рода начальную фазу крайне неприятного, но закономерного и объективного процесса стихийного восстановления баланса политической системы. Вернее — попыток такого восстановления. Однако процесс этот потому и не даст оптимального результата, что развивается стихийно и при жестком противодействии теперь уже президентской стороны объективно необходимым переменам.
Беда в том, что логика политических перехлестов очень сходна с экономическими закономерностями. Несостоятельность власти в решении практических проблем экономики при ограниченности выбора средств, которыми она может располагать, ведет к стремлению усилить роль государства в экономике. Усиление роли государства в экономике рано или поздно, но обязательно ведет к усилению авторитарности политического режима. Это взаимодополняющая деградация. И механизмов ее торможения в нынешней российской политической системе нет, кроме одного, все того же — растущей авторитарности власти.
Эта авторитарность может осуществляться в различных формах проявления — от наиболее умеренных до крайних. Поэтому ключевое значение сейчас имеет и будет иметь именно то, как будет меняться политическая система. Конфликт между радикалами на обоих полюсах политического спектра или, что еще хуже, возрождение принципа “мы или они”, на котором была выиграна президентская кампания 96-го года, окажутся губительны, потому что в любом случае могут только усилить авторитарность власти. Ни один конфликт такого рода никогда, ни при каких обстоятельствах не приведет к утверждению принципов демократии.
Нужно отдать себе, наконец, отчет в том, что в России нет непосредственной угрозы восстановления именно коммунистического режима. Более того, и перспективу оглушительной победы коммунистов на ближайших парламентских выборах стоило бы поставить под серьезные сомнения. Элементарный анализ событий и тенденций последнего времени показывает, что умы соотечественников заняты идеями не столько коммунистическими, сколько государственно-капиталистическими. Сильная государственная власть, большое влияние государства на экономику, формирование крупных, подконтрольных государству, вертикально централизованных отраслевых корпораций, банковская система, в которой присутствие и контроль государства гораздо более сильны, чем сейчас, — вот о чем идет речь прежде всего. Это не одиозный коммунистический режим, который имеет все шансы технологически провалиться за короткое время. Это — гораздо более длительные сумерки.
Но когда идеологический или политический конфликт перерастает в институциональный, противостояние между Думой, с одной стороны, и Президентом и Правительством, с другой, становится принципом действия государственного механизма, который уже не способен обеспечить основу ни для какого иного развития страны.
4. Общество
На сегодняшний день у наших либералов нет никакой возможности электоральным путем вернуться к той власти, которой они обладали еще несколько лет назад.
Более того — в России нет, никогда не было и нет до сих пор той движущей силы либеральных реформ, которая структурируется в виде осознающего свои общие политические интересы и готового их защищать среднего класса, заинтересованного в либеральных реформах, или достаточно большого и экономически мощного слоя предпринимателей. Поэтому двигателем реформ второе столетие подряд в нашей стране становится либерально настроенная государственная бюрократия. Это и делает российские либеральные реформы и непомерно жесткими, и половинчатыми, потому что государственной бюрократии неоткуда ждать поддержки. Тем более, что она генетически неспособна реформировать источник своего могущества — само государство. И потому как только либеральная бюрократия увлекается ускоренным созданием рыночно ориентированных агентов экономики — естественно крупных, естественно близких к власти — это неизменно кончается скандалами на почве залоговых аукционов и коррупции.
Попытки нашей либеральной бюрократии в 1992—1993 гг. как можно быстрее передать в частные руки государственную собственность, создать класс собственников, который мог бы стать основой стабильных рыночных преобразований, привели к тому, что потеряв контроль за процессами перетекания капитала в финансовой сфере, власть упустила момент превращения нескольких крупных финансово-промышленных групп в то, что позже было названо “олигархией”. Влияние крупного капитала на исполнительную, а затем и законодательную власть оказалось настолько серьезным, что начиная с 1994-го года формальные функции власти постепенно стали размываться постоянными соглашениями с “олигархами”. В сочетании с хронической неспособностью власти ни выполнить, ни публично отказаться от завышенных социальных обещаний, это обернулось тем, что формальные, обязательные при любых обстоятельствах, не зависящие от политической ориентации функции власти (поддержание порядка и безопасности граждан, недопущение экономического ущерба, который влекут за собой массовые забастовки или “рельсовые войны” типа тех, что мы наблюдали в прошлом году, и т.д.) оказались в значительной мере неисполнимыми. Все это в сумме и приводит теперь к участившимся сменам правительств, которые при любом составе и политической ориентации не в состоянии в рамках существующей политической системы следовать какой-либо последовательной стратегии реформ.
Понятно, что в нормальной ситуации самым естественным, самым логичным способом обязать власть действовать последовательно и в интересах общества были бы выборы — и парламентские, и президентские. Почему же выборный механизм, который действует уже почти десять лет, не дает этого эффекта? Технически ведь он вполне исправен, он содержит в себе все признаки демократической избирательной системы, хотя и с некоторыми странностями типа выборов и по одномандатным округам, и по партийным спискам. Но он есть.
Проблема в том, кто и для чего им пользуется.
Повторяю: в России не только к началу реформ, но и до сих пор еще не сложилось большого, объединенного общими интересами класса людей, жизненно заинтересованных в рыночных преобразованиях. Если судить по данным статистики и социологии, людей, способных составить такой класс, более чем достаточно. Но политическая система, сложившаяся в стране, до сих пор заставляет их избегать любого участия в политике, в том числе даже в виде участия в выборах. Почему?
Потому, что при существующей системе власти любому человеку — за исключением тех, кто полностью зависим от государственной поддержки (пенсионеры, инвалиды и т.д.) — гораздо проще и выгоднее решать свои личные проблемы самостоятельно. Либо за счет полного пренебрежения к государству и ухода в теневой сектор, либо за счет “частных” отношений с государственными чиновниками. А это имеет двойной эффект: во-первых, это разобщает людей, потому что такие частные способы существования никогда никого не объединяют. Каждый знает, где и как можно оставить государство в дураках, но это знание никогда не может стать основой для объединения, это очень индивидуальные технологии. Все недовольны жизнью, но справляется с этой жизнью каждый по-отдельности.
Любопытный факт: социологические опросы показывают, что три четверти населения, сопоставляя свое собственное положение и ситуацию, в которой, по их мнению, находятся все остальные, уверены, что лично они адаптировались к новым условиям жизни существенно лучше, чем вся остальная страна. Разница в оценках составляет примерно 20%. Вот вам пример разобщенности, которая кончается тем, что не веря в возможности изменить что-либо в стране на выборах, средний класс теряет к ним интерес и в принципе не осознает себя классом людей, объединенных общими целями.
Эффект — обратный. Незащищенность среднего класса превращает его в регулярного донора коррумпированного олигархического режима.
Это проблема отсутствующей самоидентификации личности как гражданина, как части общества. А если общество не строится на такой самоидентификации, ни у одной партии никогда не будет устойчивого электората, который объединяло бы что-либо еще кроме согласия в формах протеста. На этом держится устойчивость электората КПРФ или, например, Яблока. Но политическая система, построенная таким образом, не способна служить созидательным коллективным интересам. Политические позиции партий организованного протеста против существующего, режима или приспособления к нему всегда будут крайне подвижны под влиянием конъюнктуры, которая для них всегда первична. А народ будет оставаться сообществом людей, объединенных лишь общей территорией, языком, менталитетом и общим недовольством безответственностью политиков.
В обществе, которое обходится без такой гражданской самоидентификации, возможны любые политические потрясения и экономические катастрофы, потому что они все равно не вызывают широкой целенаправленной реакции. И это усиливает безответственность власти, которая, в свою очередь, увеличивает масштабы социальной апатии. Для того, чтобы не только лишиться доверия, но и понести хоть какую-нибудь ответственность за свои действия при нынешних невнятных механизмах ответственности, власти нужно совершить что-либо экстраординарное. Очень показательный пример: для того, чтобы оппозиция сумела привлечь внимание общества к импичменту Президента, Президенту потребовалось не только начать, но и проиграть войну в Чечне. А коммунистам, для того, чтобы себя серьезно дискредитировать, потребовалось в этих условиях провалить импичмент.
Самое скверное следствие такой конструкции власти состоит в том, что она постоянно себя воспроизводит. Ведь суть того, что происходит в российской политике на протяжении последнего года, в течение которого сменилось столько правительств, — это периодическая смена элит, получающих доступ к власти. При этом постоянно то нарушается, то восстанавливается баланс между структурой и возможностями экономики и политическими позициями и амбициями элит.
Август прошлого года. После отставки правительства Кириенко исполняющим обязанности премьер-министра опять назначен Виктор Черномырдин. Он немедленно меняет условия реструктуризации внутреннего долга, предложенные инвесторам после 17 августа. И это очень быстро приводит к резкой девальвации рубля, что исключительно выгодно доминирующим в этот период в политике экспортоориентированным элитам. Потому что устойчивый рубль в условиях резкого падения цен на нефть на мировом рынке лишает их существенной части доходов.
Почему же Черномырдин не становится премьер-министром? Почему его не утверждает в этой должности Государственная Дума?
Потому что в этот период уже достаточно сильна левая оппозиция, опорой для которой остаются финансово-промышленные элиты, ориентированные на внутреннее производство, прежде всего — военно-промышленные бароны. Им нужна другая экономическая политика. И премьером, на условиях всеобщего компромисса, становится Евгений Примаков.
Утверждение в сентябре прошлого года Евгения Примакова в должности премьер-министра в условиях девальвации рубля, изменения характера денежно-кредитной политики и продекларированной ориентации на приоритет внутреннего производства на основе внутреннего спроса, а не экспорта энергоресурсов, принципиально изменило лишь одну единственную вещь: этим назначением завершился процесс смены элит на доминирующих позициях в российской политической системе. Либералы, а вместе с ними и экспортоориентированная элита потеряли позиции во власти. Появление в правительстве коммуниста Юрия Маслюкова выглядело как свидетельство реванша другой элиты.
Но в реальности возник серьезнейший дисбаланс: новая элита укрепила свои политические позиции, получив формальное право на доступ к управлению финансовыми потоками государства, а в структуре экономики ничего не изменилось. Претензии на масштабную переориентацию финансовых потоков оказались несостоятельными, потому что зависимость экономики от сырьевого экспорта из-за роста цен на нефть на мировых рынках, а соответственно и роста экспортных доходов не только не ослабла, но и выросла. Тем более в условиях девальвации рубля, Положительное сальдо торгового баланса России сейчас держится именно на этом. Это два миллиарда долларов в месяц, и создать альтернативу такой зависимости, несмотря на все свои декларации, новая элита оказалась не в состоянии.
С отставкой Примакова, за день до рассмотрения в парламенте вопроса об импичменте Президента и с назначением Степашина, начался обратный процесс смены главенствующих элит. По большому счету, суть кадровых перемен в правительстве накануне думских слушаний по импичменту свелась только к тому, что от руководства бюджетными потоками, направляемыми в промышленность и сельское хозяйство, в правительстве оказались отлучены два коммуниста и отправлен в отставку премьер, который построил стратегию политической стабилизации на доступе левых хотя бы к частичному контролю над финансовыми потоками, происхождение которых обеспечивала в принципе другая элита.
Отставка Примакова и формирование нового кабинета — при всех разговорах о влиянии клановых интересов на этот процесс, притом, что он многими рассматривается исключительно как конъюнктурное политическое решение президентского окружения — восстанавливают нарушенный баланс. Новые министры и вице-премьеры (Калюжный и Аксененко) совершенно открыто заявили о том, что принципиально важной задачей Минтопэнерго и правительства должно быть восстановление нормальных отношений государственной власти с крупным капиталом, отказ от излишних жесткостей в доступе нефтяных компаний к экспортным возможностям, создание условий для увеличения добычи и экспорта нефти, поскольку именно это опять открыто декларируется как основа состоятельности бюджета. Это — полная переориентация экономической политики.
Так выглядит механизм самовоспроизводства политической системы: парламентская демократия, в рамках которой борются за власть олигархические группы, пренебрегающие законом ради собственных интересов, и оппозиция, для которой законность тоже гораздо менее значима, чем целесообразность. А демократические выборы при этом используются как механизм легализации этой системы. Это примерно то, что на Западе называют нелиберальной демократией в России.
И все это вместе — в сочетании с тем, что реформы слишком долго не дают желаемого эффекта, уровень жизни многих слоев населения снижается, а перспективы неопределенны, — лишь подстегивает кризис идентичности.
Кризис идентичности — или государственной идеологии — во многом был усилен началом военной операции НАТО в Косово. Но в основе своей он вызван к жизни разительным диссонансом между уровнем национальной самооценки граждан России, привыкших думать о себе как гражданах одной из двух великих держав мира, как о наследниках советской империи и реальным положением дел.
Почему с этой точки зрения так опасна была проблема, возникшая в Югославии?
Потому что к растущему влиянию идей поиска “особого пути” для России добавилось агрессивное разочарование, на почве которого усиливаются реваншистские имперские амбиции, способные привести к власти крайне опасных демагогов.
Вторая, не менее серьезная проблема нашего сегодняшнего национального мироощущения состоит в том, что патернализм, который был основой государственной политики на протяжении многих десятилетий, породил соответствующий по масштабам уровень иждивенчества и соответствующей ему психологии. И сейчас это тоже превратилось в серьезнейший тормоз для экономических и социальных преобразований.
5. Перспективы
Последние лет 100, во многом благодаря таланту Достоевского, Россия воспринимается как страна с мистически загадочной душой, которой свойственны иррациональные порывы и частое отсутствие логики. Беда однако в том, что в последние десятилетия под этим мистическим образом прячется нечто coвсем иное — голый и часто недальновидный прагматизм.
В нашей экономической политике в принципе отсутствует представление о долгосрочной стратегии. Власть постоянно объясняет обществу, что в ситуации кризиса необходимо принять первоочередные меры, чтобы отойти от края пропасти, а все остальное потом. В результате у общества нет критериев, по которым можно было бы оценивать нынешние действия власти или требования оппозиции. Нет перспективы, по которой можно было бы судить, на какую логику развития в результате будет обречена страна.
Или возьмем такой инструмент демократической власти, как налоговая политика. Налоги понимаются и используются у нас исключительно как фискальный механизм, а не как средство формирования интересов и предпочтений общества. Государственная Дума отложила на год введение в действие закона о контроле за соответствием доходов и расходов граждан. По сути, это закон о контроле за крупными расходами. Когда он принимался, доллар на валютном рынке в России стоил 6 рублей. Но к моменту его введения в действие курс составлял уже 22 рубля за доллар, и это сразу опустило планку контролируемых расходов в валютном эквиваленте с 20 до 5 тысяч долларов. Закон был отложен — но лишь потому, что налоговая служба просто не в состоянии контролировать такое количество сделок. И ни разу во всей дискуссии об отсрочке закона не прозвучал тот важнейший аргумент, что согласившись признать крупными подконтрольными со стороны государства расходами сумму в 5 тысяч долларов, государство установило бы тем самым психологический стандарт жизни, предел социальных амбиций, границу личной инициативы.
Проблема, следовательно, состоит в том, что когда основой действий становится только тактика, только реакция на возникающие проблемы, результат выражается в стратегическом конфликте. И дело здесь не в одной экономике. Когда из поля зрения выпадает психологическая мотивация поведения людей, общества — это уже и проблема национального самосознания.
Еще пример: сейчас и власти и оппозиции тактически выгодно убеждать и население, и кредиторов в том, что мы патологически бедны. Это оправдывает и нужду в заимствованиях, и пороки власти. А в результате вредит и отношениям с кредиторами (потому что деньги дают не тому, кто в них нуждается, а тому, кто в состоянии их вернуть), и собственным перспективам развития — разрушаются стимулы, уничтожается мотивация достижения. Бедность как исходный принцип государственной социально-экономической политики ориентирует и само общество на другие цели, которые не имеют ничего общего с демократией, социально ориентированной или нет. Речь идет о подавлении личной инициативы.
К тому же, когда власть говорит о социальной ориентации рыночной экономики в России, — это, к сожалению, очень произвольное толкование. Потому что реальные критерии ее политики не соответствуют декларациям о социальной рыночной демократии. Когда 100 миллионов человек из 140 миллионов населения пользуются социальными льготами, которые государство не в состоянии оплачивать — это не неправильно понятые принципы социального равенства. Это отказ о них думать.
Проблема здесь в том, что у государства нет возможности или веры в свою способность исполнять необходимые функции в своем договоре с таким обществом, которое готово жить по более высоким стандартам жизни. Такое общество платит больше налогов, и платит их честно, но оно больше требует от государства. В такой ситуации в социальных критериях появляется — как исходная точка расчетов — проблема качества жизни.
В российской статистике бедность определяется по показателям уровня доходов. С ними соотносится прожиточный минимум, и каждый новый отчет государственного статистического управления напоминает обществу о том, что оно слишком бедно.
Но есть и альтернативная методика расчетов, основанная на двух показателях — доходах и потреблении. В этой методике бедность рассматривается прежде всего как лишения, которые вынужден терпеть человек — неспособность платить за лечение или содержание в больнице, невозможность покупать фрукты и так далее. И эти расчеты показывают, что, например, в Санкт-Петербурге, где на момент проведения исследований было 33% домохозяйств с доходами ниже прожиточного минимума, реальные серьезные проблемы в потреблении испытывало только 10% семей.
Другой пример: Вязники — маленький город, а маленькие города стали центрами концентрации бедности. Здесь доходы ниже прожиточного минимума имеют 40% населения, но два и более лишения терпят лишь 23%, а три и более только 15%.
Это — принципиально другая картина общества. И если она не учитывается, общество получает неверные ориентиры, создается перспектива и для социальных катаклизмов, и для технологических провалов в экономике.
Все это свидетельствует о том, что в России сложилась крайне опасная система зависимостей. Люди не доверяют власти и прячут доходы от откровенно глупой системы налогообложения. Власть знает, что заработная плата в реальных доходах граждан составляет процентов сорок, но точных данных не имеет и опирается на официальную статистику. Официальная же статистика создает картину нищеты и беспомощности, которая частично правдива, но в немалой степени просто удобна власти тем, что снижает уровень требований общества к власти, а людям позволяет игнорировать государство. И в результате все это приводит к тому, что власть и боится предложить обществу реальные реформы, которые могут потребовать новых жертв, и не в состоянии оплачивать все бессмысленные социальные льготы, от которых не способна отказаться по политическим соображениям.
Что же получается в итоге? Очень простая вещь: как только приоритетом становится удовлетворение социальных запросов, понимаемое как раздача бюджетных денег всем поровну, власть должна снижать уровень этих запросов, потому что удовлетворить их невозможно. Ей выгодно считать население более бедным и обездоленным, чем на самом деле. Но результатом становится деградация экономики и изменения в политической системе, которые в точности соответствуют ложным представлениям о нищете и экономической несамостоятельности общества.
В такой ситуации неизбежно начинается поиск внутреннего врага, которого можно обвинить в ухудшении жизни. А это всегда ведет только к репрессиям. Потому что запланированное равенство устанавливается только насилием. А чтобы его оправдать, нужно культивировать идею порядка, который совершенно не обязательно имеет хоть какое-нибудь отношение к демократии.
Итак, повторим: что же мы получаем в итоге?
Данные социологических опросов указывают на то, что почти 70% избирателей питают веру в “особый путь” для России. И либеральная, и левая идеологии дискредитированы. Некоторые шансы на успех у избирателей сохраняют умеренно-социалистические взгляды, и на ближайших парламентских выборах хорошие электоральные перспективы ожидают умеренных лево-центристских консерваторов, которые от европейских социал-демократов отличаются двумя позициями: они верят в особый путь и не считают, что крупный капитал и государство должны быть разделены.
Означает ли это, что тем самым мы уже получили ответ на вопрос о том, что происходит с политической системой России: модель власти в России неизменна в своей авторитарности или все-таки каждый из катаклизмов, переживаемых Россией, постепенно приближает ее к подлинной демократии, в рамках которой свободные выборы ведут к укреплению законности?
Нет, не означает. Ответ на этот вопрос может быть дан только на следующий день после ближайших президентских выборов.
Есть несколько вариантов их возможного исхода.
Первый и не самый вероятный — это еще одно избрание Бориса Ельцина или любой способ сохранения за ним поста Президента России посредством продления срока его полномочий на том или ином основании, — например, в связи с образованием союза России и Белоруссии или необходимостью введения чрезвычайного положения из-за ситуации на Кавказе и так далее. И это будет не просто сохранением авторитарности российской модели власти, это приведет ее к мгновенному окостенению.
Вариант второй, при котором на выборах Президента побеждает “наследник”. Это само по себе потребует такого насилия над политической системой, что результат будет примерно таким же, как и в первом случае.
Вариант третий — победит сильнейший из нынешних критиков Президента и, победив, воспользуется всей системой власти, которая достанется ему в наследство, чтобы через некоторое время найти своего врага и бороться с ним столько, сколько удастся удерживать власть, вызывая сочувствие или ненависть соотечественников, для которых ничего к лучшему не изменится.
Условия предвыборной борьбы сейчас не позволяют рассчитывать на успех на президентских выборах любому из возможных претендентов, которые были бы лояльными его наследниками и, следовательно, способны были бы гарантировать элите, близкой к нынешней власти, защиту ее интересов после выборов. А поскольку и участие Бориса Ельцина в выборах на сегодняшний день практически исключено, любая технология, при помощи которой существующая властная элита может реально рассчитывать сохранить себя и остаться у власти, вряд ли может быть основана на чем-либо ином, кроме как на тех или других планах изменения самих условий проведения выборов — как минимум, их откладывания на том или ином основании (например, повторим, за счет возможного объединения с Белоруссией).
Но следствием любой формулы изменения условий и сроков выборов неизбежно станет формирование опять-таки более жесткого, более замкнутого политического режима, ориентированного на создание государственно-капиталистической модели экономики, основанной на тотальном контроле государства в финансовой системе и на доминировании в экономике крупных государственных (или с весомым участием государства) вертикально организованных отраслевых и межотраслевых корпораций. Такая модель оставит для свободной конкуренции только сферу услуг и мелкотоварного производства. Это технологически необходимо для сохранения контроля над ситуацией, но в любом случае — уже просто по факту насильственного изменения демократической процедуры выборов — создаст опасность серьезного ограничения политической активности в стране, приближая Россию в лучшем случае к китайской или южнокорейской модели развития.
Исключительная сложность ситуации состоит в том, что и победа политических оппонентов Президента Ельцина, наиболее вероятным претендентом на которую совершенно обоснованно считается Юрий Лужков, в рамках существую щей системы власти оставляет примерно такой же набор возможных политических и экономических стратегий в логике государственного капитализма. И разница может оказаться лишь в том, что если Борис Ельцин построил свою технологию удержания власти на непрерывном поддержании бескомпромиссного конфликта с оппозицией, фактически отказавшись от статуса “Отца нации” ради того, чтобы остаться политическим лидером, то новый Президент — в рамках той же модели — может учесть веяния времени и, превращаясь в слишком заботливого “Отца нации”, сжать и сторонников, и оппонентов в одном твердом кулаке
6. Надежды?
И все же было бы ошибкой не заметить, что последние несколько месяцев обнаружили несколько тенденций, которые заставляют быть очень осторожными в пессимистических прогнозах ближайшего будущего.
Во-первых, исключительно важно то, что в политических элитах явно формируется сегодня общее мнение о границах допустимых колебаний в экономической политике. И эти границы оказываются очень узкими. Настолько, что любое правительство, какой бы политической идеологии оно ни придерживалось, вынуждено действовать в одном и том же направлении. Правительство Примакова, по сути, выполняло программу правительства Кириенко, правительство Степашина продолжило логику правительства Примакова. Это происходит просто потому, что реальная оценка ситуации приводит политические элиты к пониманию той очевидной вещи, что либеральные проекты без разумной доли государственного влияния на экономику так же безнадежны, как и административное влияние без учета законов рынка. По сути, споры о существе, направленности и приоритетах необходимой экономической политики закончились.
А параллельно развивается едва ли не еще более важный процесс осознания элитами необходимости политического компромисса — на основе изменений в Конституции, которые позволили бы изменить принцип формирования правительства, и, соответственно, всю конструкцию политической системы в России. Представление о том, что правительство должно формироваться на основе победившего парламентского большинства, что обеспечит ему поддержку в Думе и заставит партии, его сформировавшие нести ответственность за результаты его деятельности, практически не только не оспаривается больше никем, но становится одной из основных тем избирательной кампании.
И, наконец, третья тенденция. Она состоит в очевидном и очень серьезном росте влияния законодательных решений. Если вернуться назад, к тому периоду, когда идеологическое противостояние между Президентом и левой оппозицией складывалось в институциональный конфликт властей, самой показательной характеристикой методов государственного управления была доля указов и постановлений правительства в общем объеме государственных решений. Страной можно было управлять указами, и это не мешало согласовывать экономические программы с МВФ, получать внешние кредиты. Президент с Думой годами находились в бескомпромиссном конфликте, а премьер-министр играл роль политического посредника между ними.
Экономический кризис 1997—1998-го годов, отставка правительства Черномырдина после пяти лет у власти и достаточно болезненное, под угрозой досрочного и не выгодного Думе роспуска парламента, назначение нового премьер-министра изменили картину. Кризисное состояние экономики требует внешнего кредитования, а условием новых кредитов со стороны МВФ становится законодательное утверждение программы реформ или антикризисных мер в Думе. Это уже требует политического компромисса, который все еще невозможен, потому что даже если парламент признает оправданность и целесообразность предложенных мер, согласия с президентским правительством быть не может. Следующее правительство — Евгения Примакова — остается все в том же положении: оно очень зависимо от договоренности с МВФ и, соответственно, от думского утверждения экономической программы в качестве серии законов. Правительство уходит в отставку в силу политического решения Президента, поскольку Дума готова к политическому союзу с ним, и это делает Президента и премьер-министра не союзниками, а скорее противниками. Но в итоге разрушается институциональный конфликт властей: Дума нашла согласие с частью исполнительной власти. И следом за Примаковым правительство Степашина оказывается в точно таком же положении: в силу тотальной зависимости экономики от решения проблемы внешнего долга правительство в той же мере остается зависимым от законодательного утверждения экономических мер, на основании которых может быть обеспечено соглашение с МВФ о продолжении кредитования России. Премьер идет на уступки Думе, сохраняя с ней политический компромисс, это вызывает недовольство президентской администрации, но модель институционального конфликта властей сломана. Качественный перелом в конструкции политической системы произошел, и он привел к очень серьезным переменам в расстановке сил.
Если учесть вполне очевидное согласие относительно характера возможной и приемлемой для большинства политических сил экономической политики, то готовность парламента к взаимодействию с правительством в сфере законодательных решений создает достаточно широкое поле для устойчивого политического компромисса умеренных сил разной политической ориентации: Но при этом есть две силы, оказывающиеся в известной доле изоляции. Это Администрация Президента и коммунисты — непримиримые оппоненты, на борьбе против которых на протяжении нескольких лет строилась модель власти Бориса Ельцина. Она была основана на неустранимом конфликте как принципе своего существования, а он по определению не допускает того уровня политической стабильности, при котором законодательные решения вообще могут быть востребованы как регулятор общественно-политических и экономических процессов.
Эта модель власти исчерпала себя давно. Но сломали ее состояние экономического кризиса и привнесенная извне, усилиями МВФ, нужда в законодательных компромиссах. И сломали удивительно быстро. Показательно, с какой скоростью в некогда единой левой оппозиции теряет влияние КПРФ. Так же как и Президент, КПРФ перестала быть необходимым генератором конфликта, едва только сложилось поле для компромисса между умеренными силами. И это мгновенно вызвало резкое обострение конфликта внутри самой КРПФ, связанное с глубинным противоречием между лозунгами и идеологией классовой борьбы, которая не укладывается в рамки парламентской демократии, и поведением КПРФ как парламентской, почти социал-демократической партии. Это заставляет радикальную часть левой оппозиции рассматривать руководство партии как часть правящей элиты, как соглашателей, идущих на уступки власти. А умеренную часть сторонников и союзников КПРФ не устраивает индоктринированность партии и ее неспособность ни к реваншу, ни к конструктивному взаимодействию с оппонентами.
Иными словами, мы наблюдаем очень плавный процесс формирования исключительно широкого и многогранного компромисса, в рамках которого формируются представления и о возможной неконфликтной экономической стратегии, и о принципах существования политической системы.
В общем, признано, что административные ограничения, которые ЦБ устанавливает на валютном рынке, полезны, если они позволяют правительству избегать рублевой эмиссии и избыточного давления рублевой массы на курс. И если при этом стабильность курса обеспечивает сохранение хотя бы на нынешнем уровне положительного сальдо торгового баланса, которое позволяет увеличивать валютные резервы и по крайней мере частично расплачиваться с кредиторам по внешнему долгу. А поскольку это создает ограничения на импорт, то тем самым складываются и условия для роста внутреннего производства, что в принципе, при грамотной поддержке, может создать основы для стабильного экономического роста экономики в целом.
Реальная стратегия необходимых экономических реформ в России обязательно будет далеко выходить за рамки нынешних представлений об экономической политике. Потому что создать основы роста и конкурентоспособности невозможно, не затрагивая врожденных пороков экономики. Необходима политика, способная стимулировать и обеспечить перемещение и создание иной конфигурации производительных сил в стране. Необходимо представление о том, что вообще может стать основой роста в российской экономике — отрасли или регионы? Какие территории в стране должны стать основой аграрного производства, какие — промышленного, где должно сосредоточиться производство добавленной стоимости и на каких территориях просто нерентабельно поддерживать нынешнюю плотность населения.
Если начинать стратегические построения с таких неизбежных основ, то придется иначе посмотреть и на принципы миграционной политики, которая должна увеличить мобильность населения. А для этого необходимо менять принципы социальной политики, основы здравоохранения и образования. Реформы налоговой системы потребуют учета не только нынешних интересов бюджета, но и перспективной ориентации производства на другую структуру экономики и другие традиции жизни. Это очень длительные, очень серьезные по масштабам преобразования, которые и от внешнего мира требуют понимания того, что это долго и трудно. Но прежде всего, они требуют политической стабильности, потому что эти проблемы не могут быть предметом идеологического соперничества в той форме, в которой оно существует сейчас.
Благоприятную альтернативу в этом отношении в состоянии обеспечить только два обстоятельства:
- сохранение конституционных условий и парламентских, и президентских выборов;
- сохранение экономической политики, основанной на балансе интересов основных соперничающих элит, что может создать основу для формирования общего мнения относительно политически устойчивых и эффективных механизмов государственного управления реформами, учитывающими интересы общества.
Как всякая идеальная схема, такая конструкция страдает одним недостатком: она способна быть реальной только в том случае, если в стране есть правительство, достаточно сильное и достаточно независимое для того, чтобы построить экономическую политику на учете противоречивых интересов, оставаясь независимым от них.
Но растущее влияние той идеи, что стабильность политической системы может быть обеспечена за счет перехода к формированию правительства на основе победившего думского большинства, тоже имеет все-таки достаточно прочное основание и делает перспективу появления такого правительства не такой уж безнадежной. Слишком уж очевидна и откровенно всем надоела технологическая бессмысленность нынешних отношений властей, все весомее становится недовольство губернаторов тем, что доминирование коммунистов в парламенте лишает его способности к практической работе, да и тенденция к росту влияния политических объединений с невнятной идеологией, но явно отрицающих и либеральный реванш, и коммунистическую реставрацию, тоже достаточно уже себя проявила. И все это вместе вполне сочетается с ростом интереса избирателей к умеренным центристам-консерваторам.
Конечно, идеологически все это представляет собою растущую концентрацию всего лишь относительно деполитизированного прагматизма — да, достаточно беспринципного, но зато и склонного избегать любых крайностей. А в нашей ситуации это может оказаться достаточно хорошей основой для того, чтобы уже сейчас начать закладывать основы политической конструкции, которая может быть создана после выборов и в результате выборов.
Не хватает только одного компонента: для того, чтобы умеренные левоцентристы в результате не получили возможность слишком настойчиво экспериментировать с поисками “особого пути” для России, необходимо формирование уверенной право-центристской коалиции. А с этим, как всегда, — проблема.
Игорь ПОТОЦКИЙ — родился в 1961 г. в Москве. Окончил Московский институт иностранных языков имени Мориса Тореза. Журналист. Ведущий телевизионной программы “Большие деньги” на HTB. Живет в Москве.