Опубликовано в журнале Континент, номер 100, 1999
Из цикла «Венок сонетов»
(«Континент» № 72, 1992)
По дороге в Загорск понимаешь невольно, что осень
Растеряла июньскую удаль и августа пышную власть,
Что дороги больны, что темнеет не в десять, а в восемь,
Что тоскуют поля и судьба не совсем удалась,
Что с рожденьем ребенка теряется право на выбор,
И душе тяжело состоять при раскладе таком,
Где семейный сонет исключил холостяцкий верлибр
И нельзя разлюбить, и противно влюбляться тайком…
По дороге в Загорск понимаешь невольно, что время —
Не кафтан, и судьбы никому не дано перешить,
Коли водка сладка, коли сделалось горьким варенье,
Коли осень для бедного сердца плохая опора…
И слова из романса «Нам некуда больше спешить…»
Так и хочется крикнуть в петлистое ухо шофера.
Из цикла «Бег на месте»
(«Континент» № 75, 1993)
Семидесятые
А жил я в доме возле Бронной,
Среди пропойц, среди калек.
Окно в простенок, дверь в уборной
И рупь с полтиной за ночлег.
Большим домам сей дом игрушечный,
Старомосковский, не чета.
В нем пахла едко, по-старушечьи,
Пронзительная нищета.
Я жил затравленно, как беженец,
Летело время кувырком,
Хозяйка в дверь стучала бешено
Худым стервозным кулаком.
Судьба печальная и зыбкая
Была картиной и рассказом,
Когда она, как мать над зыбкою,
Спала, склонясь над унитазом,
Или металась в коридорчике,
Рукою шарила обои,
По сыну плакала, по дочери,
Сбежавшая с офорта Гойи.
Но чаще грызли опасения
И ночью просыпался зверь.
Кричала: — «Сбегай к Елисееву
За водкой!..» и ломилась в дверь.
Я в это время окаянное,
Средь горя и макулатуры,
Не спал. В окне галдели пьяные,
Тянуло гарью из Шатуры.
И я, любивший разглагольствовать
И ставить многое на вид,
Тогда почувствовал, о Господи,
Что эта грязь во мне болит.
Что я, чужою раной раненный,
Не обвинитель, не судья.
Страданий страшные окраины,
Косая кромка бытия…
1973
Рождественская ночь
Как хорошо в рождественскую ночь
Лежать в обнимку с милым существом,
Которое смогло тебе помочь,
Все беды отодвинув «на потом».
Как хорошо не числиться, хоть миг,
В составе городского поголовья,
Захлопнуть время — худшую из книг —
И нежный воск зажечь у изголовья.
И что бы там ни ожидало нас,
Но не пройдет сквозь временное сито
Со шлаком жизни просветленный час,
В котором и единственно, и слитно:
Жены уснувшей тихое тепло,
Шажки минут и беглый запах елки…
А за стеной морозно и темно
И кажется, что где-то воют волки.
Из цикла «Профиль стервятника»
(«Континент» № 77, 1993)
Прогулка
Во мне воспоминаний и утрат
Уже гораздо больше, чем надежд
И радостей,
А потому не буду
На будущее составлять прогнозы,
Но хочется воскликнуть невзначай:
«Как быстро мы состарились, приятель,
От Пушкина спускаясь по Тверскому!
И радости,
Которыми, казалось,
Пропитан воздух,
Поглотил туман.
И женщины,
Которых мы любили,
Уже старухи…»
Дует ровный ветер,
Кленовый лист влетает в подворотню,
И я приподнимаю воротник.
На мне чернильно-синие штаны
И скромное пальто из ГДР —
Страны, не существующей на свете…
1990
Из цикла «В траве среди металлолома»
(«Континент № 81, 1994)
* * *
Я умер
И себя увидел сразу
В раздвоенности небывалой,
Где
Под потолком,
Невидимая глазу,
Из дымчатого мягкого стекла
Душа витала
И прощалась с телом,
Как с домом
Отъезжающий навеки
Прощается жилец,
Последним взглядом
Окинув окна,
Дверь
И полисадник…
Прощай, берлога радости
И боли,
Которая дается напоследок,
Чтоб было нам — зажившимся —
Не жалко
Оставить свет
Похожий на версту.
И всё бы ничего,
Да только вот
Душа — сиротка, беженка, простушка —
Потерянная на большом вокзале,
Не знает где приткнуться,
Как войти
Безденежным
Безликим существом
В холодные потемки мирозданья.
Ни друга, ни подруги, ни страны
Здесь не найдешь
И, видно, потому
Лишь 41-й день смиряет душу,
Которой плохо
Без любви и цели
В бездомном одиночестве парить…
1993
* * *
Мы — горсточка потерянных людей,
Мы затерялись на задворках сада
И веселимся с легкостью детей —
Любителей конфет и лимонада.
Мы понимаем: кончилась пора
Надежд о славе и тоски по близким,
И будущее наше во вчера
Сошло-ушло тихонько, по-английски.
Еще мы понимаем, что трава
В саду свежа всего лишь четверть года,
Что, может быть, единственно права
Похмельная, но мудрая свобода.
Свобода жить без мелочных забот,
Свобода жить душою и глазами,
Свобода жить без пятниц и суббот,
Свобода жить, как пожелаем сами.
Мы в пене сада на траве лежим,
Портвейн — в бутылке, как письмо — в бутылке.
Читай и пей! И пусть чужой режим
Не дышит в наши чистые затылки.
Как хорошо, уставясь в пустоту,
Лежать в траве среди металлолома
И понимать простую красоту
За гранью боли, за чертой надлома.
Как здорово, друзья, что мы живем
И затерялись на задворках сада!..
Ты стань жуком, я стану муравьем,
И лучшей доли, кажется, не надо.
Из цикла «Нет, пожалуй, печальней небес…»
(«Континент» № 85, 1995)
Эксперимент
Когда я верить в чудо перестал,
Когда освободился пьедестал,
Когда фигур божественных не стало,
Я, наконец-то, разгадал секрет —
Что красота не там, где Поликлет,
А в пустоте пустого пьедестала.
Потом я взял обычный циферблат,
Который равнодушен и усат
И проявляет к нам бесчеловечность,
Не продлевая жалкие часы,
И оторвал железные усы,
Чтоб в пустоте лица увидеть вечность.
Потом я поглядел на этот мир,
На этот неугодный Богу пир,
На алчущее скопище народу.
И, не найдя в гримасах суеты
Присутствия высокой пустоты,
Обрел свою спокойную свободу.
* * *
Я поздно пойму, что за сказочный дар —
Твое обнаженное тело,
Когда возникает взаимный пожар
Любви за чертою предела.
И хочется эти мгновенья продлить,
Из прошлого взяв по осколку,
Пока между нами незримая нить
Еще не ослабла, поскольку
Всему в этой жизни приходит конец,
Не долго веревочке виться.
Осталась зола от горенья сердец,
И надобно остановиться.
Октябрь разбросает листву по полям,
Бореем пройдется по лесу,
И нас навсегда разведут по полам,
По признакам, по интересу,
По призракам полузабытых дорог,
Едва различимых под илом,
По судьбам, которые выдумал Бог,
По разным углам и могилам…
1994
Из цикла «На остром сквозняке воспоминаний»
(«Континент» № 88, 1996)
* * *
Напрасно… Не проси
У Господа, простак,
Ни запоздалый кров,
Ни запоздалый ужин.
Ты появился здесь
Совсем не просто так,
Востребован судьбой
И для чего-то нужен.
Как, скажем, мотылек —
Для пламенной свечи,
Как бледный стеарин —
Для ассирийской меди…
Не знаю почему
Мерещится в ночи
Томительный финал
В пошлейшей из комедий,
С которой ты уйдешь,
Когда придет пора
Явиться на коне
Безумному ковбою…
Всего не объяснить
При помощи пера,
В пустой бессонный час
Беседуя с собою.
Но можно поглядеть
На контур фонаря,
Что отразился весь
В провинциальной луже,
И аллилуйю спеть,
За всё благодаря,
И вспомнить про друзей,
Чья жизнь сложилась хуже.
1995
Из цикла «Я фразу записал…»
(«Континент» № 92, 1997)
* * *
Я маленький и пьяный человек.
Я возжелал в России стать пиитом,
Нелепый, как в музее — чебурек
Или как лозунг, набранный петитом.
Мои просторы, как декабрь, наги,
Но мне знакома зоркость зверолова.
И боль, как пес, присела у ноги,
И вместе мы выслеживаем Слово.
Муха
Ноябрьское ненастье за окном,
Наискосок летит снежок,
И я
Сижу и слушаю, как ходит лифт за стенкой,
Минуя мой этаж
И возвращаясь вниз.
Я всё кого-то жду,
Надеюсь, что придет…
Встаю,
Курю,
Сажусь,
А на моем столе,
Между стаканом грязным и бумагой,
Последняя,
Еще живая муха
Сидит и лапки чистит,
Будто точит
На снегопад
И на меня
Ножи…
И если ты сегодня не придешь,
То муху я поймаю,
Завяжу
За лапку аккуратно ниткой тонкой
И посажу в тепле настольной лампы
Со мною вместе зиму зимовать.
Ведь человек,
Который не имеет
Любимой женщины,
Собаки или друга,
Способен муху посадить на нитку,
Давать ей крошки,
Сахар и питье,
Прислушиваться к вою ветра,
Думать
О том,
Что в этом мире есть весна
И старенькая мама,
И любовь…
Из цикла «Семь стихотворений»
(«Континент» № 95, 1998)
* * *
Когда-нибудь настанет крайний срок
Для жизни, для судьбы, для лихолетья.
Исчезнет мамы слабый голосок
И грозный голос моего столетья.
Исчезнет переплеск речной воды,
И пёс, который был на сахар падкий,
Исчезнешь ты, и легкие следы
С листом осенним, вмятым мокрой пяткой.
Исчезнет всё, чем я на свете жил,
Чем я дышал в пространстве оголтелом.
Уйдет Москва — кирпичный старожил,
В котором был я инородным телом.
Уйдет во тьму покатость женских плеч,
Тех самых, согревавших не однажды,
Уйдут Россия и прямая речь,
И вечная неутоленность жажды.
Исчезнет бесконечный произвол
Временщиков, живущих власти ради,
Который породил, помимо зол,
Тоску по человечности и правде.
Исчезнет всё, что не сумел найти:
Любовь любимой, легкую дорогу…
Но не жалею о своем пути.
Он, очевидно, был угоден Богу.
Из цикла «Монолог»
(«Континент» № 99, 1999)
Жизнь
Любила порой,
Возносила, пугала
И мукой была,
Но, как в пустыне глоток,
Длилась только мгновенье.
1999