Рассказы
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 85, 2025
Коррупция
Было время – меня дразнили «командиром звездочки». Шутили над моей ребячливой принципиальностью. Говорили: такая хорошая, аж тошнит.
Мы вели богемную жизнь: просыпались к полудню, учились, работали кое-как; кто-то висел на шее у «предков» или любовников. А к вечеру мы впадали в безумие: лезли ко всем со своими виршами, пили, буянили, прелюбодействовали. Мы читали стихи в клубах и библиотеках, в школах и домах престарелых. Еще – на фестивалях меда и пожарских котлет. Как-то на городском празднике нам выдали ящик абрикосов в качестве гонорара за выступление – мы размяли их в десятилитровой кастрюле с дешевым игристым и всю ночь бродили по улицам с этой кастрюлей, скандируя: «Абрикосы в шампанском, абрикосы в шампанском!» Каждый второй называл себя футуристом и наследником Маяковского, каждый третий – символистом (в качестве «Башни» приспособили квартиру Гришиной бабушки в Сокольниках). Многие пили беспробудно, а потом гордо пересказывали свои приключения: как убегали от ментов, соблазняли поклонниц, дрались с бомжами – все это сопровождалось цитатами из классики и рассуждениями о своем высоком призвании. Как слепые, мы шарили по лицу жизни жадными руками, пытаясь узнать ее. Это была молодость, это было по-своему красиво.
Несколько лет в нашей компании я исполняла роль морального компаса. Я мирила подравшихся, пускала к себе пожить бесприютных, одалживала деньги, варила похмельные супы и проповедовала правду и умеренность. Из вытрезвителей в первую очередь звонили мне. Гришина бабушка в первую очередь звонила мне. Даже брошенные друзьями девушки звонили мне. Это льстило.
Иногда мы ездили на писательские семинары и форумы. Редакторы журналов там проворачивали наши стихи через мясорубку, и мы потом запивали горе канистрами коньяка, которые везли с собой более опытные участники. В полутемных коридорах гостиниц мы спотыкались о пьяных девиц, сраженных наповал критикой на семинарах. Но в конце концов нас все-таки начали где-то публиковать и приняли в какие-то союзы.
Тут я с ней и столкнулась. С Химерой, сторожившей русскую жизнь.
Старший товарищ взял меня с собой получать творческую стипендию. Мы собирались ее отметить в подвальном буфете ЦДЛ. Сумма была хорошей, можно жить пару месяцев, если не кочевряжиться. За стипендии шла подковерная возня среди молодых литераторов: чтобы такую заполучить, надо было попасть в тайные списки. Кто их составлял и на каком основании – неизвестно. И вот очередь дошла до моего товарища. Мы поздоровались с горбоносой секретаршей и представились счастливыми получателями государственных даров. Секретарша оглядела нас скептически, как будто государственных даров мы были не достойны. И, вынув здоровенный полиэтиленовый пакет с наличкой, отсчитала половину оговоренной суммы.
– Остальное – на нужды Союза, – пояснила она и спрятала пакет.
– Надо бороться за свои права! – возмущалась я, когда мы, поджав хвосты, бежали к метро со стипендиальными обрезками.
Выяснилось: борьба писательского пролетариата за полные стипендии разгоралась периодически, но затухала с первыми жертвами бюрократического произвола. Борцы за правду просто исключались из списка стипендиатов в следующем году, а их разочарованные стенания в соцсетях все равно никто не слушал. Все всё знали, всех всё устраивало.
– Ну и гори оно синим пламенем! – решила я. – Тогда мне и не надо!
С этих пор меня начала преследовать коррупционная лапа.
Я выиграла поездку в Финляндию. Это было в те райские времена, когда страны еще не обтянулись колючей проволокой и не смотрели друг на друга с угрозой. Я написала конкурсное эссе на тему «Почему я хочу в Финляндию?» и выиграла недельный тур на двоих. Радость мою уравновесила скорбь: состарился мой загранпаспорт. Срок изготовления нового – месяц, а мне следовало сдать документы на визу в течение десяти дней. О, северные красоты, вы почти скрылись за холмом!
В коридоре отделения МВД вилял длинный хвост пестрой очереди. Я в нем сидела, и сидела, и сидела… И в конце концов взбесилась, влетела в кабинет начальника и вдохновенно прокричала хвалебную песнь северным соседям, их соснам и лотереям.
– Я буду вам о-о-о-очень благодарна! – подытожила я монолог о сердце, ищущем финских берегов.
Начальник буркнул: посмотрим. Я уже утихомирила сердце и подготовила его к разочарованию. Но через неделю мне позвонили: можно было забрать паспорт. Я встала в особую, дополнительную очередь (кабинет №2). Особая очередь двигалась быстрее – грустные старушки из основной очереди смотрели на нашу очередь враждебно. Меня пригласили в просторный кабинет, к одному из столов. Женщина покопалась в документах, извлекла из них мой свеженький красный загранник и стала крутить его в руках.
– У вас ведь были особые обстоятельства? – задумчиво спросила она и выдвинула ящик стола.
Я опять спела песнь о финских берегах и лотереях.
– Мы специально ускорили процесс в вашем случае, – сказала женщина.
Я затрясла ей руку и горячо поблагодарила.
– Не всем так везет! – она раздраженно выдернула руку, поглядев на меня так, будто интеллектом я не превосходила пенек в лесу.
Челюсть ящика чуть ли не отвисла от моего простодушия.
– Я вам так благодарна, – ответила я со счастливой улыбкой. – Спасибо вам огромное!
Две минуты работница стола крутила в тюрьме своих пальцев мой новенький паспорт и смотрела исподлобья. Две минуты я глядела на нее с радостью, во все тридцать два. В конце концов, женщина окончательно разочаровалась в моем уме и выдала мне заложника.
Только на весенней улице, где солнце сразу погладило желтой рукой красную корочку, до меня дошло.
С одной стороны, я чувствовала себя великолепным борцом с коррупцией, носителем нравственных устоев, Иванушкой-дурачком, который по недоразумению унес Кощееву иглу. С другой стороны, мне было неловко из-за непонимания, случайно возникшего между мной и отзывчивыми служителями паспортной системы.
На каникулах мы съездили в Финляндию. А в новом учебном году к моим предметам добавилось компьютерное моделирование. Вел его Морж. Морж был низеньким, лысоватым, в пузырящихся штанах и с лишайником седых усов над пухлой губой. Живот его глубоко свисал над ремнем и смотрел на студентов, как отдельная сущность. Морж часто ходил с красивыми молодыми девушками. Они голубиными стайками толпились на переменах возле его кафедры. Я поняла, в чем секрет Моржа, когда он вдоль и поперек исчеркал мой ватман с фигурными построениями и влепил тройбан за домашнюю работу. Апперкот. Я училась на одни пятерки и полдня проплакала в туалете. Трое суток я переделывала домашку по советам старшекурсников. И получила второй тройбан. Так длилось несколько месяцев. На занятиях он склонялся над моим плечом, уставившись в экран с «Автокадом», и клал свою руку поверх моей – на мышку, так что его лишайные усы щекотали мне ухо. Когда я спросила, что мне нужно сделать, чтобы исправить оценки, Морж предложил прийти к нему на «вечернюю лабораторную». В восемь вечера. В пустой кабинет. Я попыталась расспросить девчонок, которые на такие лабораторные ходили. Они густо краснели и уверяли, что ничего страшного. Тогда я пожаловалась своему парню. Он пришел со мной, дыша огнем, и тоже сел за компьютер. Он придвинул стул так близко к Моржу, что задевал своей коленкой его коленку. При этом глядел как Джек Потрошитель. На этом мои проблемы с компьютерным моделированием сами собой рассосались.
Потом мама решила, что мне необходимы водительские права. Мне не нравилось водить машину. Но маму нужно было возить в больницу. Я записалась в школу, выучила ПДД и колесила по летней площадке с инструктором, сбивая флажки и конусы при парковке. Иногда мы ездили за город на тихое шоссе, где я под осенним солнышком каталась между березняками и весело болтала. Теорию я сдала легко. Но ко второму экзамену наступила зима. Площадка заледенела, словно ее всю ночь заливали водой, а потом полировали всем отделением ГИБДД. Своей очереди надо было ждать часами, стоя на морозе, так что в машину забирались, не чувствуя ни рук, ни ног. Машина была чужая, с непривычными габаритами. Но я даже ничего не сбила и взобралась по скользкой горке. Экзамен мне не засчитали, потому что я на радостях чуть-чуть переехала линию остановки. Со второго раза я сдала площадку и перебралась на новый круг мучений. Он назывался: город. В городе была толкотня, светофоры, машины, забитые парковки, то и дело выпрыгивали на дорогу заметенные снегом бабульки, а я сидела в незнакомой машине, полной хмурых дядек, из-за которых нервничала. После третьей неудачной попытки я сдалась. Тогда мама позвонила дяде Кеше. К дяде Кеше мы ездили на дачные шашлыки раз в три года. У него были в ГИБДД какие-то подвязки. Мама выдала мне конверт и сказала, куда его везти. Это противоречило всем моим принципам. Я отказывалась, но мама шантажировала меня своей болезнью и врачебной необходимостью. Я приехала в отделение ГИБДД и сунула конверт тетке из строительного вагончика. На новом экзамене мне дали привычную машину, справа сидел мой инструктор. Он подмигнул мягко и разочарованно. На его месте тоже были педали тормоза и сцепления. Мне приходилось только крутить руль. Да и маршрут отличался разительно: тихие улицы, свободные обочины. Я навернула несколько кругов по спальному району и получила долгожданную галочку.
Так началось мое моральное падение. Я уже не была столпом света, опорой правды. Я была обычным человеком, слабеньким одуванчиком, чьи достоинства разметал ветер. Права мне так и не пригодились. Десять лет они валялись в коробке с документами, а потом истекли.
И вот мир перевернулся: меня добавили в стипендиальные списки Союза. Лет пять назад я бы швырнула грязные деньги в лицо горбоносой секретарше, но теперь я была тертый калач, я познала земную жестокость, и голод, и хитрость. Я решила вести окопную войну: дождалась, пока деньги придут на карту, и затаилась. Все мои молодые коллеги, заарканенные системой, возвращали половину стипендии назад, а я нет. Я просто не отвечала на письма и звонки с незнакомых номеров. По городу, конечно, никто за мной с лассо не бегал. Просто через год или два меня тихонько удалили из волшебного списка. Но я чувствовала себя верной остаткам былой принципиальности.
Когда на одном из форумов преподаватель зазвал меня в гости в свой номер, намекая на стипендию, что давали самым талантливым семинаристам, я пришла в боевом настроении. Он, как большая гора, сидел голышом в кровати и пьяно протягивал мне в качестве романтического подношения полупустой флакон духов. Эта нелепая картина так меня поразила, что я рыдала от хохота, брызнула ему духами прямо в нос и потом ходила от компании к компании, рассказывая об этом нелепом происшествии. Всю неделю его сопровождали косые взгляды и громкие смешки. Впрочем, мастер этот спокойно себе преподавал еще много лет до тех пор, пока не умер.
И все-таки однажды Химера придавила меня к земле вездесущей лапой.
У меня была ученица – Даша. Умная черноглазая девочка из богатой семьи. Таким семьям всегда было мало счастья, и они хотели чего-нибудь эдакого: возили детей в Альпы кататься на лыжах и покупали им породистых щенков. Щенки иногда сидели у меня на коленях во время уроков и мелко тряслись. Еще таким детям нанимали упряжку молодых учителей для дополнительных занятий. Я вела русский и литературу и передавала приветы «математике» и «английскому». Мы готовили детей в одни и те же школы. В основном, в Лицей. Начиная с шестого класса, Лицей становился таким же атрибутом хорошей жизни, как лыжи или щенок. Поступить было непросто, и в сентябре состоятельные родители бежали наперегонки бронировать преподавателей для своих чад. Мы с «математикой» и «английским» совершенно случайно сколотились в мафиозную упряжку на районе и таскали десятки детишек по экзаменационным льдам этого Клондайка. Мы заламывали цены вдвое выше, чем за обычные занятия, сосредоточенно восседали на резных стульях с щенками на коленках, пили облепиховый чай с печеньками, которые нам приносили домработницы, а иногда оставались на кофе с добрыми и тревожными родительницами.
Экзамен по русскому языку в Лицей был несложным. Нужно было написать обычный диктант. Допускалась одна ошибка. Я выяснила, из какого сборника берутся эти диктанты, и вместе с зубрежкой правил весь год диктовала тексты из сборника, пока их не выучивали наизусть. С Дашей мы спокойно прошли программу, и все у нее было хорошо. Но к весне ее мама заволновалась.
– Точно Даша поступит? – терзала она меня за чашкой кофе, теребя рукав кружевного халатика.
– Должна, – я пожимала плечами.
– А вдруг диктант будет другой, незнакомый?
Она нервно курила одну за одной.
– Правила-то мы выучили.
– Но ошибиться она может?
– Все могут ошибиться, – многозначительно отвечала я.
Дашина мама расстроилась.
– Просто, – она нагнулась ко мне… – Если может ошибиться, то, наверно, лучше подстраховаться?
– В каком смысле? – я с удовольствием сжевала профитролину.
– Угощайтесь еще. – Дашина мама пододвинула ко мне тарелку с пирожными. – Просто мы знаем, что можно подстраховаться… Но дорого.
Я похлопала глазами:
– Да?
– Угу, – она понизила голос. – Миллион.
Я чуть не подавилась второй профитролиной.
– Вот и мы думаем: совсем они там… – рассмеялась женщина.
– Да вы не волнуйтесь, – сказала я. – Мы хорошо подготовились. Ну, в крайнем случае, на следующий год поступите.
Дашина мама чуть ли не затряслась, как их маленькая собачка, и покачала головой.
Мы позанимались еще пару месяцев. Даша щелкала диктанты про зайчиков и ежиков, словно орешки. Наступил май. Пора экзаменов.
Я написала Дашиной маме:
– Все будет хорошо! Удачи!
Она мне ответила:
– Вы не волнуйтесь, Анна Игоревна, у нас все схвачено!
Дальше шли пять смайликов с цветочками.
Я поняла, как чувствовал себя мой инструктор по вождению.
Даша поступила в Лицей.
После этого случая я осознала, что мы с Химерой слиянны и русская жизнь затейлива в своих хитростях. Беги не беги – лапа настигнет тебя, как мышку, и приподнимет за хвостик.
И все же апофеоз моей внутренней войны с Химерой наступил неожиданно. Мне написала Оксана. Оксана всегда спешила, ее светлые кучеряшки пребывали в таком же взволнованном беспорядке, что и мысли. Ее юркая голова то и дело высовывалась из какой-нибудь комиссии или оргкомитета.
– Привет! Я могу порекомендовать несколько человек на стипендию в Союз. Хочешь тебя впишу? Только надо будет отдать им половину, – предложила мне Оксана.
Мне нужны были деньги. Я уже перешла Рубикон. Чего добру пропадать – рассудила я. О, коррупционная лапа, ты уже схватила меня за хвостик! Я мышь, я жажду мелких земных благ, я винтик великого круга жизни. Теперь я готова вернуть половину стипендии нуждающимся.
– Давай, если я у них не в черном списке…
К моему удивлению, мне пришла вначале анкета на стипендию, а потом – и сама стипендия. Карточка потяжелела. Я с грустью подумала: ну что ж, я обещала, я отдам. И стала ждать звонка или письма из Союза. Но никто мне не звонил и не писал. И Оксана не писала. Чем больше проходило времени, тем меньше мне хотелось расставаться со второй половиной стипендии – это почти месяц жизни, в конце концов. Нет, если бы у Оксаны были неприятности, тогда другое дело… Я перестала отвечать на звонки с незнакомых номеров. Ведь никогда не поздно вернуться к своим принципам, нащупать в себе нравственное начало. Посмотреть, так сказать, в коррупционную морду и ударить ей по носу своим хвостиком.
Omnia Praeclara Rara[1]
– Ты взял вилку? Хорошо! Теперь воткни ее в свой сосок!
Я пыталась делать домашку, но Ви мне мешала.
Львов хотел закопать меня в песке своей латыни, как Саида из «Белого солнца пустыни», чтобы только голова торчала из всех его плюсквамперфектов и поговорок. Даже списать было не у кого: никто не хотел тратить выходные на перевод дурацких упражнений. Если домашку не делала я, то неуд получала вся группа. Иногда Львов швырялся стульями, когда один за другим студенты поднимались на его зов и по-крокодильи молчали в ответ на просьбу что-нибудь просклонять или проспрягать.
– Margaritas ante porcos![2] – рычал он.
У Ви было красивое дагестанское имя, но я называла ее просто Ви.
Ви мне досталась вместе с комнатой от ее бывшего мужа. Мы с ним когда-то приятельствовали, но Литинститут его испортил. Он начал писать рассказы с библейскими аллюзиями и на этой почве возомнил себя великим прозаиком, перестал ходить на занятия, бухал и вообще потерял человеческие контуры. В конце концов его выгнали из института и из общаги. Я как раз перессорилась со своими соседками и переселилась в комнату к Ви.
– Воткни сильнее, пусть идет кровь! – низким голосом приказала Ви в телефон. – Я буду лизать твою окровавленную грудь.
Я закатила глаза.
Чтобы меня умаслить, соседка достала замороженные котлеты и жестами спросила, сколько разогреть на меня – одну или две.
– Abiens, Abi![3] – буркнула я вослед, когда она выплыла в коридор со сковородкой.
Ви раньше работала ночной охранницей в Академии водного транспорта, и будущие моряки водили вокруг нее хороводы. Она была – как Шахерезада: глаз не отвести – тоненькая, с черными волнистыми волосами и родинкой над губой. Потом ей надоели ночные смены. К тому же, они с Олей в этом году выпускались и копили на съемное жилье.
Мы втроем ездили в Лит, болтались по Тверскому бульвару и ходили на оперу в Большой театр. Денег на билеты у нас не было, но по студенческому можно было получить проходки на самые дешевые места, откуда было видно половину сцены. Так я полюбила оперу. Мы наряжались, бродили по театру, и, стоя на верхнем балконе, я рыдала над судьбой Мими, Виолетты, Чио-Чио-сан и прочих страдательных покойниц.
Как-то в антракте я сфотографировала Ви в коротком блестящем платье на фоне красной портьеры. Ви выложила эту фотку на «Авито» с подзаголовком: «Ищу работу». В объявлении говорилось, что она готова помогать по хозяйству, но рассмотрит и другие предложения.
Предложения не заставили себя долго ждать. Прямые непристойности мы отметали сразу. Но люди нас все равно удивляли.
Так мы и нашли телефонного извращенца. Он платил пятьсот рублей за двадцать минут разговора и звонил чуть ли не каждый день. За те же пятьсот рублей в начале своей репетиторской карьеры я ехала на другой конец города и проводила полуторачасовое занятие.
Звонки превратились в рутину.
– Да, да, – изображала Ви страстную госпожу, – ты хочешь, чтобы я на тебя помочилась?
Это она вернулась с котлетками, шипящими на сковородке.
– O tempora, o mores![4] – воскликнула я.
Надо признаться – мой латинский минимум сводился к сотне обязательных пословиц, так что я могла цитировать только банальности.
Ви попрощалась с клиентом и призвала меня к трапезе.
– Задолбал он, – сказала я.
– Да он безобидный…
– Ты только не говори ему, где учишься! А то будет, как с Олей.
А было так. Оля решила устроить личную жизнь и дала объявление в газету. «Взрослый и свободный», – перечислила она немногие требования к кандидату. Такой способ знакомства в эпоху интернета казался ей романтичным.
– Как в книгах! – мечтательно вздыхала она.
Кандидат нашелся. Они писали друг другу письма, цитируя Мятлева. Спустя год Оля ворвалась в нашу комнату с воплем: «Па-ма-ги-те!» Мы заперлись на замок и держали оборону, пока ее пылкий поклонник на манер кота Леопольда барабанил в дверь с ласковым: «Ольга, выходи!» Потом охранник вытолкал его на улицу. Оказалось, переписка оборвалась, когда Оля узнала, что ее избранник сидел в тюрьме. Она перестала отвечать на полные томления письма и забыла эту историю как страшный сон.
И вот ее поклонник разыскал нашу общагу, проник в нее, представившись Олиным отцом, и даже узнал у охранника номер комнаты «своей дочери». Дальше он пал на колени, перегородив выход, вытащил какое-то ломбардное кольцо и стал нараспев читать: «Как хороши, как свежи были розы / В моем саду! Как взор прельщали мой!» Оля на автомате выпалила «…моей страной мне брошенные в гроб»[5], ударила мужика какой-то вазой по башке и перебежала в нашу комнату, где мы заперлись на замок и ждали спасения.
Ви была еще более легкомысленна, поэтому я переживала из-за ее попыток найти работу.
Как-то она попросила съездить с ней на собеседование. На «Авито» ей предложили подработку уборщицей в квартире, но зарплата была подозрительно высокой.
– Мне еще эпитеты к Одиссею готовить, – попыталась я отвертеться.
Львов вел у нас не только латынь, но и «античку». Как-то он задал за неделю выписать все эпитеты из «Одиссеи».
– О, хитроумная! О, бесстрашная! О, советами равная Зевсу! Не бросай меня, – взмолилась Ви. – А то будешь скорбеть, когда мою тухлую шкурку приволокут бродячие собаки из какой-нибудь канавы!
– Ага. Лучше, чтоб они приволокли две наших шкурки, – мрачно согласилась я.
Мы поднялись в пафосную новостройку в дорогом районе. Дверь нам открыл пузатый мужик. Он был улыбчивый и обходительный. Хороший мужик. Только голый. Он даже обрадовался, что мы пришли убираться у него дома вдвоем, и спросил, не смутит ли нас, если он будет ходить голым, ведь он всегда так ходит дома. Его хозяйство приветливо смотрело на нас.
Мы с Ви пошептались и рассудили, что мы не можем запретить незнакомому мужику ходить по своему дому, как ему нравится.
– Ну, в чужой монастырь со своим уставом… – скептически заметила я.
Ви незаметно пырнула меня локтем. Она боялась, что мужик не даст нам денег. Мы быстренько помыли полы, посуду и протерли пыль. Наш работодатель все это время спокойно занимался своими делами, а в конце – поблагодарил, вручил крупную купюру и предложил выпить чаю. Мы забрались за барную стойку.
– Вы, значит, юные писательницы? – завел он светскую беседу.
– Trahit Sua Quemque Voluptas,[6] – не совсем к месту, ввиду ограниченности латинского запаса, ответила я.
– Omnia Praeclara Rara,[7] – вежливо заметил мужик.
Когда нижняя часть его тела была прикрыта барной стойкой, он выглядел почти приятным человеком.
– Amor Gignit Amorem[8], – сказала Ви, обратившись к тому же набору пословиц, который Львов требовал на экзамене и навсегда заколотил в наши головы.
– А знаете, что я люблю? – обрадовался хозяин квартиры.
– Что же? – недоверчиво спросили мы.
– Я люблю голые тела. Но вы не думайте, я не извращенец. Мне просто нравится смотреть на тела, – смущенно пояснил он.
– Боязнь эстетики есть первый признак бессилия!.. – процитировала Ви Достоевского.
– Вот и я говорю, – согласился мужик, сраженный нашей интеллектуальной изобретательностью. – Поэтому в следующий раз не могли бы вы тоже раздеться?
Я смекнула, куда дело катится, и ущипнула Ви под столом с намеком, что нам пора.
– Нет, это нам не подходит, – отказалась Ви, хотя я расслышала в ее бархатном голосе некоторые колебания.
– Очень жаль! – расстроился мужик. – Но ничего. Просто поболтать как-нибудь заходите.
Мы раскланялись и поехали домой.
На улице отовсюду лезла весна, лизала дома влажным, теплым языком, у метро торговали подснежниками и медом. Возле общаги мы встретили Олю. Она сидела на скамейке и глядела в весеннее небо, которое тогда было таким же юным и веселым, как мы.
– Хорошо как! – сказала Оля.
– Ага, – сказали мы.
[1] Прекрасное встречается редко
[2] Бисер перед свиньями!
[3] Уходя, уходи!
[4] О времена, о нравы!
[5] В продолжение строчки «Как хороши, как свежи были розы» мужик цитирует Мятлева, а Оля — Северянина.
[6] Каждого влечет его страсть.
[7] Прекрасное встречается редко.
[8] Любовь порождает любовь.