Рассказы о любви. [вторая подборка]
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 84, 2024
Долгое лето
Мокрое дело
Случай
Фотоглаз
Мамонт из слоновой кости
Вадим Сидур. Влюбленные
ДОЛГОЕ ЛЕТО
Это было самое долгое лето в его жизни. 22 года, университет уже позади, впереди — неизвестность.
Рижское взморье, несколько шагов вверх по дюне — и земля исчезает… Снял комнатку в большом частном доме, который на лето весь сдавался жильцам. Десять-двенадцать комнаток, все плотно заселены. В одной из них жила она. Нежное имя Лиля. Смешная, милая, грустная фамилия: Самокаткина. Из города Шахты Ростовской области. Работала в заводской администрации. Муж умер несколько лет назад. Она удивлялась морю, песку, простору, радовалась, как ребенок, не верила, что такое бывает на свете. В ее городе такое и присниться не может. Они быстро сблизились, были очень добры и внимательны друг к другу. Ни разу не поссорились. Много смеялись. Но в конечном счете это была всего лишь приятная, возбуждающая игра мышц. Иногда ему чудился запах угольной пыли на ее плече, но этого быть не могло, они каждый день купались в море. Вероятно, самовнушение от слова «Шахты». Ночевали то у него, то у нее, а когда уставали — врозь. Продолжалось это дней десять, пока у нее не кончился отпуск. Без иллюзий, без претензий, без страданий. Он думал о том, чтобы как-нибудь навестить ее в Шахтах, заодно и узнать, какая она, настоящая жизнь в глубинке, но эти мысли быстро прошли.
Обитатель одной из комнаток, азербайджанец, хотя и говорил с акцентом, но умел удивительно точно подбирать слова. Наблюдая за тем, как он перебирается из ее комнаты в свою, сказал добродушно: «Ты лоснишься, как намасленный кот». И это была правда.
Сам сосед тоже лоснился. На взморье он приобрел подругу — красивую, рослую, с очень белой кожей, живыми, умными глазами. Непонятно было, чем ее привлек, — разве что ростом, а может быть, красочной речью. Он с завистью наблюдал за их романом и даже чуть-чуть ревновал, особенно, когда выяснилось, что курортом у них дело не закончится — она уезжает с ним в Азербайджан.
После отъезда Лили он полюбил вечерние прогулки вдоль моря — и встретился с Дианой. Юная, лет 19. Золотистые волосы, светлая кожа — внешность скандинавская. И фамилия Кронберг. Но по матери еврейка, и именно это наследие было для нее решающим. Они говорили в основном о том, как хорошо было бы уехать из СССР в Израиль, работать на благо своего народа. Больше говорила она, а он слушал, восхищаясь ее красотой и ранней зрелостью суждений — но и побаиваясь ее категоричности. Свобода, борьба, работа, родина, сионизм — все это было прекрасно, но он был настроен более лирически, а эта нота в ней не прорывалась. Он так и не понял, чего она от него ждала, и сам ни на что определенное не отважился. Хорошо было подолгу с ней ходить вдоль моря в предвечерние часы, но ни разу не возникло такого, чтобы он решился взять ее за руку или коснуться плеча. Все было отложено на потом, когда она повзрослеет. Она и в самом деле писала ему регулярно, хотя и нечасто, а через год сообщила, что уезжает с родителями из страны. К этому времени он о ней уже не думал.
Поскольку с Дианой дальше разговоров не шло, да он особо и не страдал, однажды он пошел на танцы — и в первый же вечер познакомился с Раей. У него забилось сердце, когда он услышал ее певучий голос. После первого же танца они отошли к ограде — и долго говорили, глядя на танцующих, а потом и вовсе ушли с площадки, бродили по парку. У него в первые дни знакомства сжималось сердце: неужели она? Тоже еврейская девушка, но совсем другая: меньше идей, больше эмоций. Живые блестящие глаза, заразительный смех. Сразу чувствовалось что-то родное, семейственное, она заботливо спрашивала, как он живет и чем питается. Уже через несколько дней он побывал у нее в гостях в Риге, познакомился с доброй и жизнерадостной мамой-врачом, вкусно пообедал и даже с благодарностью за гостеприимство принял ванну, поскольку в его хибарке такого удобства не было. С удивлением обнаружил, что вода сильно потемнела, хотя он каждый день купался в море. С Раей все было как-то наполовину. Они обнимались и целовались, но она ускользала и была не готова к полной близости. Тяжело дышала, закрывала глаза — и отстранялась.
Выяснилось, что у нее есть друг по имени то ли Вадик, то ли Владик — она так быстро его произносила, что сливалось в ушах. Он был младше ее на год, жил в доме напротив, они могли даже переглядываться из окон — но сейчас на месяц уехал с родителями. Она за него беспокоилась — он учился в каком-то лесотехническом или технотекстильном институте и никак не мог сдать экзаменов, все время проваливал их, и родители увезли его подальше, на хутор, чтобы он сосредоточился на подготовке. Она показала его фотографию: приятное, улыбчивое лицо, но гладкое, без следа мысли. Рая еще не знала, насколько серьезно сложатся их отношения и не отказывалась от новых знакомств, но разлука скорее подогревала ее и настраивала в пользу Владика. Она часто напевала: «Не той бы улицей прошел, меня б не встретил, не нашел», — так, на улице, она познакомилась с Владиком. Рая серьезно думала о семейном будущем, и было уже ясно, что она станет такой же, как ее избранник, растворится в нем, будь он гений или пустышка. Живая, умная, хороший друг и верная возлюбленная… Но все это примет форму суженого. Если выйдет за Вадика, то станет как Вадик… Ему было хорошо с Раей, но по-настоящему его чаровал только ее голос. Они держались за руки, целовались и поверхностно ласкали друг друга, но чувствовалось, что дело идет к дружбе. Ровной, сердечной… отсутствующий Владик ей все-таки ближе.
На этой ноте — будем звонить и переписываться — они и расстались. Поздний август, на море похолодало, он уехал в Москву. Рая ему писала, он ей звонил, но после того, как вернулся Владик, там все четко обозначилось и ускорилось…
Что ж, дружить — так дружить, тоже хорошо. Совсем не больно. Но Рая, как настоящий друг, продолжала заботиться о нем и чувствовать ответственность за его судьбу, которая по ее вине сложилась не так прекрасно, раз она выбрала другого. И она решила познакомить его с Ритой, дальней родственницей в Москве. Рита умная и глубокая и должна ему понравиться; правда, у нее были какие-то тяжелые переживания, от которых она теперь отходит. Для нее тоже будет важно познакомиться с ним. Рита уже готова к новой жизни.
В середине сентября они с Ритой встретились в парке: тепло, солнечно, начало бабьего лета. Рита была красивой — ровно настолько, чтобы он мог в нее влюбиться. Ему не нравились слишком красивые женщины, которые принадлежат как бы всему мирозданию, небесному идеалу или земной гармонии… Он заранее испытывал усталость от того, что придется бороться за их красоту, чтобы привлечь внимание к себе, маленькому, невзрачному. А Рита была именно такой, что можно надеяться на долгое счастье взаимного узнавания. Обычно это становится ясно в первую минуту-две, а потом уже проясняются всякие тонкости, что-то подтверждается, что-то нет. Но это уже теоремы, сложные правила вывода одного суждения из другого. А аксиома дается сразу и не требует доказательств. Либо есть, либо нет. «Есть», — сказал ему внутренний голос.
Они ходили по парку, вышли к реке, повернули обратно, — все это как будто по воздуху, не касаясь земли — и говорили, говорили. Говорил больше он — она внимательно слушала. И все понимала, хотя не со всем соглашалась. Ему нравилось, что она во все вкладывает себя, не порхает в легкой светской болтовне, но ищет чего-то лично ей близкого. Она многого не знала про тот мир литературы, театра, кино, куда он постарается ее ввести. «Я давно нигде не бывала». — «Надо это наверстать, — не выясняя причин, он нащупывал пути в будущее. — Хорошо бы сходить туда… и туда… И вот это посмотреть. Я достану билеты… А эта книга у меня есть, почитаете — не пожалеете…» Она кивала. Вместе с тем была в ней некоторая рассеянность, словно она на миг куда-то ускользала от него… А потом возвращалась — с тем же вниманием, даже усердием: «да, это важно… я тоже думала об этом… от этого многое зависит… я уверена…. пора этим заняться…» Она была с ним — живая, думающая, готовая читать, смотреть, обсуждать то, что он ей подскажет.
Стемнело, пора расставаться, дошли до метро… Она задумалась — и, как будто приняв какое-то решение, сказала: «Провожать не надо, а вот если хотите, приходите ко мне в гости».
Все эти дни он думал только о ней, пытался понять, вообразить… Он заметил в ней черты решительности, даже резковатости… «Раз так, то так!» — порой добавляла она. «Может ли такая женщина броситься в омут? — спрашивал он себя. — Да, может. Захочет ли — уже другой вопрос». Эта ее возможная бесшабашность кружила ему голову. В памяти все время прокручивалось «Бабье лето», ставшее хитом сезона.
Я кручу напропалую
с самой ветреной из женщин.
Я давно искал такую —
и не больше
и не меньше.
Я забыл, когда был дома,
спутал ночи и рассветы.
Это омут,
это омут —
бабье лето,
бабье лето.
Он уже готовил себя к погружению в этот омут, хотя вовсе не собирался в нем утонуть. Он хотел выйти из него с верной спутницей, разделяющей с ним и крутые виражи жизни, и дол-гий труд, и упорное движение к цели. Глубокая, откровенная, порывистая, в меру жесткая…
Помимо уже заготовленной книги в подарок, он тщательно выбирал вино и запасся тремя бутылками: шампанским, белым сухим и красным сладким десертным, решив действовать по обстоятельствам.
Судя по просторной и несколько эклектичной прихожей, квартира была большой, может быть, коммунальной. Она его провела в комнату, где уже стояли на столе закуски, печенье, конфеты. Обрадовалась книге и чмокнула его в щеку. Он вытащил из портфеля бутылку сухого. Продолжили разговор, который начался в парке. Внутренне она держалась с ним на таком же расстоянии, не ближе, но и не дальше. Как и тогда, на что-то отвлекалась, к чему-то прислушивалась, — и снова к нему возвращалась, вникала, размышляла вслух. Было хорошо. Бутылка подходила к концу, он уже готовился достать красное и представлял, что вот-вот они подвинутся ближе друг к другу… Вдруг в соседней комнате послышался какой-то шум. То ли стук, то ли стон. Через минуту звук повторился. «Я сейчас», — сказала она и вышла. Шум усилился. Она вернулась и резковатым тоном сказала: «Пойдемте, я хочу вас познакомить».
Он вошел в соседнюю комнату. На диване лежал, свесив ноги на пол, грузный человек. Рубашка на нем была полурасстегнута, видна была грудь с редкими волосками и красноватым оттенком кожи, а волосы на голове были рыжие. Из разодранных на колене джинсов торчало пухлое розоватое колено. Он бормотал что-то невнятное и пытался поднять и переместить свои ноги в кедах на диван, но это ему не удавалось. Он был мертвецки пьян и похрапывал. «Это Игорь, — сказала Рита. — Был соседом, а стал мужем. Сейчас я с ним разберусь». Она опустилась на колени и стала расшнуровывать его кеды, сняла их, передвинула его ноги на диван. «Теперь он поспит», — сказала она и выключила свет. Вернулись в первую комнату, сели за стол. Время как будто застыло, не двигалось дальше.
— Невероятно талантливый, — сказала она. — Гениальный переводчик. Знает пять языков.
— Но как же он работает… в таком состоянии?
— Да, такое состояние, увы, ему присуще. Ничего не поделаешь.
— А вы? Вам же должно быть очень трудно.
— Ничего не поделаешь, — резковато повторила она. — Я его люблю.
После этого не было ни красного, ни шампанского. Они еще посидели, молча выпили чаю с печеньем…
— Вам, наверно, пора уходить, — сказала она. — Простите. Я сама не знала, как получится. Получилось вот так. Хорошо, что вы узнали.
Он не помнил, как добрался домой. Повалился на диван, уткнулся лицом в подушку. И долго плакал злыми сухими слезами, пока не потекли мокрые. «Бабье лето, — звенело у него в голове. — Омут! Почему у меня в жизни нет даже омута? Никто не хочет меня туда затащить».
Не поднимаясь с дивана, он провалялся всю ночь. А утром встал другим человеком. Как будто вчера ему было 20. А сегодня уже 25.
МОКРОЕ ДЕЛО
Весна. Последний класс школы. Уже вовсю начинается предвузовская гонка. Репетиторы, зубрежка, в какой вуз подать, какие там проходные баллы… Успеваемость, экзамены, аттестат…
Вдруг он удостоился внимания одноклассницы. Он и раньше на нее поглядывал, хотя особо не думал о ней. Уж очень они были не пара. Он круглый отличник, несомненный медалист, готовился к поступлению в один из самых престижных вузов. Она — крепкая четверочница. Отвечала звонко, уверенно, толково, но — от сих до сих. В пределах программы и домашних заданий. А главное — она была сделана из другого теста. Крепкая, смуглая, мускулистая — всегда пятерка по физкультуре. А когда она приходила на школьные вечера в туфлях на каблуках, было видно, какая она уже сформированная женщина. Налитая зрелой тяжестью. Ступала твердо, чеканно, и думалось: сколько сердец она раздавит этим каблуком!
Она же его в упор не видела. Хотя он не уступал ей по росту, но все равно: мальчик другого калибра. И вдруг в марте подошла к нему, заговорила о персонажах, которых они только что обсуждали на уроке литературы, и даже предложила погулять после классов, обсудить подробнее. Несколько раз они так прогуливались из школы до ее дома. Однажды даже сходили в кино, откуда сбежали посреди сеанса, что их сблизило: невыносимо глупая комедия. Выяснилась природа ее смуглости — цыганская кровь. В ней было обаяние простой, чуть грубоватой, веселой, задорной женственности, даже с примесью мужественности. Говорила мягко, дружелюбно, много смеялась, но чувствовалось, что она может быть дикой и опасной, что она физически смелая, может даже подраться. Она и дралась в детстве с мальчишками до крови, а потом они вдруг захотели с ней бороться, не слишком даже сопротивляясь, чтобы она клала их на лопатки. «Драка и борьба — два разных возраста», — смеялась она. Он начинал влюбляться, но не позволял своим чувствам зайти слишком далеко, понимая их безнадежность.
Вскоре она предложила ему вместе позаниматься, подготовиться к вступительным экзаменам. Оказывается, она собирается поступать в тот же вуз, что и он. Дома у нее тесно и неуютно, может быть, у него? Договорились на следующий день.
Позанимались час, ничто не отвлекало, родители были на работе. «Ох, надо размяться», — сказала она и прошлась по квартире. Вдруг он услышал странный звук: подтянувшись за притолоку, она раскачивалась, как на турнике, в проеме открытой двери между комнатами. Делала это легко и свободно. Он подошел, залюбовался. Загадочно улыбаясь, она пружинисто подтягивалась, выбрасывая тело вперед. Вдруг, раскачавшись, сильным толчком забросила ноги ему на плечи. И, крепко обхватив, притянула к себе. Это было опасно. Он еле успел ее подхватить — и, удержавшись на ногах, донес до дивана. Она опять, словно дурачась, охватила коленями его голову, а он обнял ее бедра и уткнулся ей в живот. Лежал, сжимая руками охапки сильной упругой плоти, которая в свою очередь прижимала его к себе. Потом она немного приподняла его — и он ощутил ее бедро у себя между ногами. Это бедро шевелилось, бурлило, укачивало — и вдруг он почувствовал, что его накрывает волна пронзительного наслаждения, приливает, захлестывает… Стало влажно.
— Прости, — шепнула она ему. — Я убила твое желание.
И вдруг громко расхохоталась: Мокрое дело!
…Собрала свои тетрадки. Поникший, он пошел ее провожать, по дороге молчали. Больше они вместе не занимались. Это оказалось и не нужно: без всякой помощи она поступила в тот же вуз. Но и там они почему-то не общались. Пробегали мимо, не здороваясь. Что стояло между ними? Соучастие в преступлении — убийстве желания? Он не смог бы объяснить…
Уже на третьем курсе, в весенний семестр, они оба сидели в большой поточной аудитории на лекции блестящего профессора, всеобщего любимца. Сама атмосфера была наэлектризована, в перерыве все возбужденно переговаривались. Вдруг она к нему подошла и заговорила — так же внезапно, как в школе три года назад. Выхватила нитку из лекции — и сплела из нее не слишком сложный шутливый узор. Он тоже что-то приплел к этому узору, разговор пошел живой, веселый — без малейшего напоминания о прошлом. Она общалась с ним как будто впервые — ему даже на миг почудилось, что она его не узнала. Сама она немного осунулась — или он за это время вырос, но она показалась ему какой-то более легкой, ниже ростом, «соразмерной».
Вдруг спросила: «Ты, наверно, 8 марта не празднуешь?» — Он улыбнулся, пожал плечами. — «Я тоже не праздную. Значит, есть повод отпраздновать наше единодушие в этом вопросе. На самом деле, у меня скоро день рождения. Семья, родственники… А 8-го, когда все утихнет, заходи, если сможешь. Никого не будет»…
Когда через несколько дней он шел по знакомым улицам, его грызли сомнения. Зачем? Чего он хочет или не хочет? Он уже целый месяц был влюблен в первокурсницу и все это время пребывал в приподнято-романтическом настроении. Никаких реальных отношений там и близко не было, только несколько совместных походов на выставки и концерты — но удивительное родство душ! Он воображал, что это надолго, может быть, навсегда. И его пощипывало чувство вины: не совершает ли он измену, отправляясь на встречу с бывшей одноклассницей — непонятная интрига, неясные последствия? А между тем оставался в его прошлом этот болезненный узелок, который хотелось бы развязать. Да и просто узнать, как ей теперь живется, чем дышится — уже однокурснице…
Стол в ее комнате был накрыт, и первый тост был, конечно, за «виновницу». Произнеся это слово, он смутился, даже чуть покраснел, словно нечаянно напомнил ей о прошлом. Но это смылось потоком следующих тостов. В том числе, конечно, за виновниц, за всех женщин, которые… В обоснование этого тоста он дошел даже до матриархата, которому хорошо было бы возродиться в нынешних условиях, поскольку патриархат заводит человечество в тупик. Она смеялась и сочувствовала всему, что он говорил, да и сама не молчала, отпуская язвительные реплики об институте, о профессорах, студентах. Рассказала об экзамене по философии, где ей достался сложный билет: опровергнуть средневековые доказательства бытия Бога. Она опровергла, показав, что ни одно из них ничего не доказывает, а вращается в замкнутом логическом кругу. Экзаменатор, поставив ей «отлично», расслабленно пошутил: «Выходит, что бога нет?» — «Как нет? — ответила она, забрав зачетку. — Конечно, есть. Только доказать нельзя». Экзаменатор ошарашенно посмотрел ей вслед.
Трудно сказать, за что они только не пили, посылая свои благословения всему сущему. И за Москву, и за Париж, и за Феллини, и за Солженицына, и за космос, и за хаос… В какой-то момент она прервала этот заздравный ряд и спросила: «А как вообще у тебя?» — «Хорошо!» — «И в личной жизни?» — Он подумал и сказал: «Прекрасно!» — «Это видно», — сказала она, на него не глядя. И добавила: «За версту».
Смешивали разные напитки, пробовали, оценивали, угощали друг друга из своих бокалов. Не заметили, как настала полночь.
Ну все, метро закрылось, — сказала она. — Родители сегодня уже не вернутся. Останешься?
Он остался
Это было то же самое тело, которое когда-то, три года назад, убило его желание. Он узнавал его и не узнавал. Оно было таким же сильным и смелым. Если бы они боролись, она могла бы его перебороть. Но оно уже не было таким налитым и тяжелым, как бы рвущимся из своей оболочки. Оно вошло в свои берега. И открывало ему брод через свое глубоководье. Оно отвечало ему, следовало за ним, и он вдруг впервые ощутил, что означают в отношении женщины такие слова, как «принадлежать» и «отдаваться». В его предыдущем, достаточно скромном опыте, это подразумевалось. А что еще она может делать, как не отдаваться? А с этим телом был другой, памятный счет. Оно могло нападать, одолевать, покорять, присваивать… Именно поэтому сейчас столь новым и пронзительным было ощущение его отдачи. Гордой, на равных, но при этом знающей свое естество и призвание. Эта новая женщина не уступала ему в размахе и силе движений, она не поддавалась, а именно отдавалась, как отдается волна, подхватывая пловца и неся его на себе. Он режет ее своим телом, а она, впуская его в себя, отдается ему силой встречного удара, который может его сбить, затопить — но это все равно отдача, она в природе самой волны. И чем круче она билась в него, тем сильнее он становился, ее покоряя, в нее врезаясь.
Они коротко засыпали — и снова пробуждались, как будто выныривая из тихой глубины океана на шум и ярость волн. Чуть-чуть посветлело, точнее, посерело за окном, когда сильнейшим всплеском они опять сотрясли и оглушили друг друга. Разлепились, раскинулись в блаженной истоме. «Три раза! — воскликнула она. — За такую короткую ночь. Ты классный! Кто бы мог подумать! А я у себя и со счету сбилась». В белеющем сумраке он смотрел на смуглоту ее рук и ног, на то, что, оказывается, так давно мучило его, не давало покоя, — и видел ее не лежащей с ним здесь и сейчас, а той, какую видел на школьных уроках физкультуры, когда она балансировала на бревне, вытягивая то одну, то другую ногу, лазила по веревочной сети, прыгала через «козла». Напряжение мышц, матовый блеск упругой кожи. Прежнее влечение было сильнее того, что он испытывал сейчас. Но если вычесть из того влечение это, в остатке почти ничего не оставалось. Кажется, впервые за три года он испытал настоящий, глубокий покой…
Они проснулись, когда солнце уже вовсю играло бликами на стене, на постели. Он чихнул, как будто в ноздри ему попала солнечная пыль.
— Послушай, — сказала она, — мне нужно кое-что тебе сказать.
Он испугался этих слов и тех объяснений, которые придется ей давать. Та девочка… Чувство вины заново проснулось в нем с этим утренним пробуждением, сиянием солнца.
— Не знаю, что ты подумаешь, — сказала она, — но не все так просто. Я люблю одного человека. А он меня не любит. Наверно, так будет всегда. Я себе не принадлежу, собой не распоряжаюсь. Но мне хотелось еще раз встретиться с тобой. Один раз. Понимаешь, один! И я так счастлива, что у нас с тобой был этот раз! Другого не будет…
Она его не провожала. Он шел по свежевыпавшему, но уже подтаивавшему снежку, солнце сияло, умножая его белизну, и он чувствовал себя виноватым, но и счастливым, потому что ему удалось перевернуть страницу, на которой так долго была заложена книга памяти, и впереди было еще много совершенно чистых страниц.
В институте они опять пробегали мимо, не здороваясь. Но теперь в этом не было боли и загадки, а скорее чувство полного выздоровления — и бережной, молчаливой, чуть ли не вечной любви друг к другу.
Через год в институте прошел слух, что она вышла замуж за летчика-испытателя. А еще через год — что он разбился в учебно-тренировочном полете… Кто мог проверить эти слухи? Да и кого это касалось? Все уже готовились к выпускным экзаменам. Да и она недолго прожила после окончания института. Никто из бывших одноклассников и однокурсников не знал, отчего она так рано умерла. А он еще долго вспоминал ее полет в дверном проеме.
СЛУЧАЙ
Они были знакомы еще со студенческих лет. Просто дружба. Изредка она заходила к нему в гости. На этот раз решила похозяйничать, стояла у плиты и готовила омлет, а он стоял за ней и смотрел на ее быстрые руки, на движения плеч, волнистые прядки на шее. Сковорода зашипела, дохнуло жаром. Вдруг она качнулась и прислонилась к нему спиной. Он обхватил ее руками, прижался лбом к ее затылку. Так они постояли минуту с закрытыми глазами. Потом она повернулась к нему, успев выключить плиту, на которой уже вовсю шумела и брызгала горячим маслом сковорода….
Часа через два они вернулись на кухню. Там еще стоял слабый запах чада, омлет совсем выгорел, почернел. Они стали готовить новый…
— Почему? — спросил он. — Почему именно сейчас? Мы уже давно знаем друг друга! И ты не могла не понимать, не видеть, какими глазами я смотрю на тебя, как стараюсь лишний раз коснуться твоей руки.
— Так получилось, — сказала она. — Надо было стоять спиной к тебе. Чтобы это произошло вслепую, чтобы ты в это время не смотрел на меня. Чтобы я чувствовала тепло у себя за спиной, чтобы там было и желание, и опора. И еще — тревожный сигнал спереди. Что-то опасное, необычное, от чего нужно отшатнуться. Это за меня сделало мое тело. Если бы мы не стояли так у плиты, ничего бы не произошло.
— Надо поставить памятник этой плите, — сказал он. — И этой сковороде, и этому омлету. Если бы не они, еще неизвестно, сколько бы мы так кружили вокруг да около… Невероятно, до чего всем правит случай.
Она подошла к нему и крепко прижала его голову к своей груди.
— А вот это уже не случай, — засмеялась она. — Теперь у нас не будет ничего случайного…
Почему-то обоим вдруг стало грустно, словно они провели вместе не два часа, а целую жизнь. Но на плите уже начинал потрескивать новый, пышный омлет, и они дружно бросились его переворачивать.
ФОТОГЛАЗ
В глухие застойные годы в Москву приехал наш приятель из Донбасса. Замечательный фотомастер, создатель особого метода «фото-глаз». Он научился так работать с окуляром, что тот мог сжиматься, расширяться, щуриться, как человеческий глаз. Масса непредсказуемых эффектов! К тому же снимки обрабатывались — и в них проступали невидимые сущности. Лицо — словно обожженное огнем; а окружающий сад — осиянный, словно райский.
Хотелось устроить нашего друга в столице, поскольку его искусство заслуживало широкого признания — выставок, галерей, публикаций. Мы сняли для него квартиру. Ну а лучший способ обустроить на новом месте — женить. Стали искать невесту. В нашем кругу была одна подходящая, могла стать прекрасной матерью и верной спутницей жизни. Ее жизнь складывалась неудачно. Статная, красивая, отменная хозяйка — а не везло. Ее привлекали мужчины авантюрно-творческого склада — а они с ней почему-то быстро начинали скучать, хотя как женщина она была просто огонь, об этом в нашем кругу ходили легенды.
Про друга мы с этой стороны ничего не знали. Ему было под тридцать. Невысокий, худощавый, складный, говорил чуть-чуть замедленно, иногда с недобрым юмором. Глаза какого-то непонятного цвета, почти прозрачные, заглядывать в них не хотелось. Не только в его работах, но и в нем самом была экспериментальная дерзость и насмешливость, которая привлекает женщин. Тихий, миролюбивый — но чувствовалось, что он может быть и опасным. Омут, риск…
И вот мы познакомили его с Ирой. Она сначала ничего о нем не сказала, пожала плечами. А он отозвался о ней, как абстрактный художник: «белая и круглая». Словно она могла оказаться и фиолетовой, и остроугольной. Но Иру этот загадочный человек все-таки заинтриговал, они стали встречаться, он делал ее портреты, которые ее восхищали. То она представала в образе Маргариты на бале у Сатаны, то с тонкими руками-плетями, вытянутыми для объятия. «Это фотоглаз, — важно говорила Ира. — Он так меня видит. Имеет право».
Потом у них начались настоящие встречи. Наш друг был по-прежнему невозмутим, часто улыбался и шутил. Вдвоем они на людях почему-то не появлялись, хотя жили уже вместе. Вот что рассказала Ира своим подругам:
— Мы почти месяц вместе, но понять его я не могу. За это время он раза три со мной переспал. И нельзя сказать, чтобы ахти какой был мужчина. Справляется на троечку. Спешит-пыхтит, добивается своего — и отваливается, а что со мной делается, ему наплевать. Воспринимает меня как материал. Вдруг начинает крутить мне грудь, закручивает спиралью.
— Ты что? — говорю. — Мне больно!
А он отвечает: «Ты тут вообще ни при чем».
— Мою грудь крутит, а я ни при чем. Или вдруг, не спросясь, рвет мои лучшие колготки и развешивает обрывки на окне, чтобы снять шедевр: «Дырчатый мир».
Кто-то возмущался. Кто-то утешал: искусство требует жертв. Кто-то советовал поговорить начистоту или пойти на разрыв.
А мне стало ясно, что через бедную Иру он общается с какими-то иными сущностями. Именно их старается запечатлеть. Тогда я еще внимательнее рассмотрел его фотографии, заполнившие у меня целый альбом. Там и я, и наши друзья — все выходят то засвеченными, то зачерненными, то гномами, то призраками, а иногда настолько кристально ясными, наведенными на резкость, что выглядят куклами или голограммами. Я вспомнил гоголевский «Портрет», и мне стало не по себе. Я поговорил с Ирой — и мы забили тревогу. Решили побольше о нем узнать. Хвоста или рогов она у него не обнаружила, но осмелилась глубоко заглянуть в глаза — и они ей показались мертвыми, как пустые глазницы. Главное, она не нашла в них своего отражения. «Он меня вроде видит, зрачки движутся. А меня там нет». Между тем, согласно законам физики, глаз преломляет свет, падающий на его выпуклую поверхность, и создает на сетчатке образ того, что находится перед ним.
После этого и другие наши приятели стали к нему подходить и заглядывать в глаза — и тоже не находили там своего отражения. Он при этом отворачивался, моргал, отводил взгляд. Сердился. «Что ты на меня вылупился? Что за игра в гляделки?» Мы отшучивались: разгадываем тайну твоего гениального фотоглаза. Но когда он понял, что это не игра, а испытание, быстро покинул наш круг. Ира с ним еще раньше порвала. А вскоре он и вовсе исчез из Москвы…
Лет двадцать спустя я наткнулся в интернете на фотографии всей нашей компании того времени. Лица зверские и ангельские; шуты и лешие; кукольно-кокетливые; на фоне поваленных деревьев и колючей проволоки… Девушка с руками-плетями и полупрозрачным черным чулком, закрывающим пол-лица… Тяжело было смотреть на эти жутковатые фантазмы, пущенные гулять по свету. Оказывается, он их напечатал, нас не спросив, в «интеллектуально-художественном журнале» под названием «Дикое поле. Донецкий проект». А эпиграфом ко всему «проекту» стояли такие строки:
Не Украина и не Русь —
Боюсь, Донбасс, тебя — боюсь…
И я лучше понял, чего мы тогда испугались. И чего боится теперь весь мир. Как будто образы, вышедшие из его фотоглаза, начали с Донбасса свое страшное шествие, расползлись по земле, обжигая ее адским огнем…
А Ира так и не вышла замуж. Зато до старости оставалась белой и круглой.
МАМОНТ ИЗ СЛОНОВОЙ КОСТИ
У нее на все был какой-то особый взгляд, чуть сбоку. Когда они гуляли по городу, она время от времени останавливалась и делала шаг в сторону, чтобы в иной, смещенной перспективе увидеть улицу и дома. А в парке она любила переходить от аллеи к аллее наискосок, по траве. Ему очень по душе были такие отступления от прямых линий. И он воображал, с чувственной достоверностью, какой она будет, когда они наконец останутся наедине, сколько всего нежданно-радостного она внесет в кутерьму первой близости.
Между ними еще ничего не было, кроме совместных прогулок и нарастающей, как снежный ком, потребности общения. Встречи должно было ненадолго прекратиться — он уезжал в заграничную командировку.
— Что вам привезти?
— Что-нибудь из слоновой кости. Пусть хоть муху, но из настоящей.
— Потрясающая идея! Все люди обожают делать из мухи слона. А вы хотите, наоборот, из слона сделать муху. Насколько легче жилось бы на этом свете! Мушиный рай!…
Оказалось, что слоновая кость повсюду в большом дефиците, торговля ею запрещена. Он обошел почти все антикварные лавки в большом городе. Каким-то чудом на окраине, в захудалой лавчонке, ему удалось найти фигурку из слоновой кости, изображавшую мамонта. «Как странно! — подумал он. — Это как если бы из человеческого зуба смастерили фигурку обезьяны».
Они встретились в уютном кафе на набережной. Сухое вино, крепкий кофе, запах речной свежести. Он рассказал ей о своих приключениях, о колониальных лавках, о тщетных поисках — и вдруг вытащил из внутреннего кармана эту фигурку, развернул, объяснил: это мамонт, сделанный из слона. Она не поверила своим глазам, долго ее рассматривала, ощупывала, сжимала между ладоней — как будто вбирала в себя. Мамонт поражал своими круто загнутыми, дугообразными бивнями, а то, что они сделаны из слоновой кости, удостоверялось приложенным сертификатом с печатью мастерской. «Слон в ходе эволюции вытеснил мамонта из биосреды, а теперь, ценой своего бивня, вводит его в артсреду», —придумал он замысловатое объяснение такой трансформации близкородственных существ. «Это вдохновляет! — сказала она. — Так причудливо, почти чудо!» И долго молчала — только глаза сияли удивлением и благодарностью. Потом стали обсуждать, кто кого здесь обозначает: мамонт слона или слон мамонта. «Это двойной знак: по сходству и по принадлежности, — сообразил он. — Би-бивень».
— Так оно и бывает, — онa показалa в окно. — Вон Колумб на шхуне изображает Петра I. Или Петр I изображает Колумба? Как правильно? И то, и другое. — «И то, и другое», — повторил он.
На другом берегу, за Колумбом-Петром, простирался парк искусств Музеон. Они перешли туда по Крымскому мосту. На середине реки ему вдруг показалось, что мост раскачивается от ветра, и он взял ее за руку.
…По зеленым лужайкам были разбросаны скульптуры. Они бродили среди деревьев и изваяний. Там стояли вожди, ученые, лисы, зайчики, музыканты, крестьянки, красавцы и уродцы, знаменитые и безвестные. Они прошли мимо двух джентльменов, сидевших рядом на скамейке с длинными чубуками, — А. Эйнштейн и Н. Бор молча продолжали свой спор, кто кого перекурит. Бегемотообразный Ломоносов, в камзоле и чулках, в одной руке книжечка, другой пытался их в чем-то убедить. Лермонтов в юнкерской тужурке присел на скамью и устремил в даль юношески мечтательный взор. За спиной поэта широко разбежалась тенистая лужайка. Посетителей почти не было в этот будний день.
Она первой двинулась вперед по траве. Подошла к высокому тополю, прислонилась спиной, завела назад руки. Он медленно подошел и обнял ее вместе с деревом, и они стали расти вместе, втроем, уже нераздельно, врастая друг в друга. Обнимая ее, он смотрел через ее плечо на листья и облака и лепил из ее плоти, как из первозданной глины, причудливые облачные формы, а она становилась все мягче и податливее в его руках. Редкие зрители, огибавшие по асфальту эту отдаленную лужайку, наблюдали под деревом еще одну статую, почти неподвижную, в процессе медленного ваяния. Кто-то даже подошел поближе, решив, что это музейный перформанс, но тут же удалился. Статуэтка мамонта лежала в ее сумочке, перекинутой через плечо, она опустила ее на траву, и уже ничто не мешало им быть самостоятельным произведением паркового искусства.
Так они простояли больше часа, почти не двигаясь, но прижимаясь друг к другу, вылепляя осязательное чудо из двуединой плоти. Казалось, что с этой силой упругости, которая вбирала и выталкивала их друг из друга, можно играть бесконечно, наслаждаясь полнотой творческих сил. Она как бы обвивала его вокруг себя и дерева, и когда он ненадолго замирал, продолжала это круговое движение, словно сама лепила себя его руками. Галатея создавала своего Пигмалиона. Никогда еще, даже в самые заветные и пронзительные минуты, он не испытывал такой чувственной радости, как в этом медленном, почти неподвижном танце с нею вокруг дерева…
Потом этот огонь, их сплавивший, стал постепенно угасать и повеяло запахом свежести и прохлады от вечереющей реки. Когда они отошли, он обернулся и сказал: «Теперь здесь стоит еще одна статуя, невидимая никому, кроме нас». Она помахала ей рукой…
Они брели вдоль реки, и он уже знал, что впереди их ждет квартира, ключ от которой лежит в той же сумочке, что и его подарок.
— Ты помнишь миф о Пигмалионе? — спросила она. — Знаешь, из какого материала он вылепил свою Галатею?
— Из мрамора?
— Нет, из слоновой кости. Из бивня, как Ева была создана из ребра Адама… Слон — воплощение мудрости, памяти и долголетия. Его бивень — сила жизни. Поэтому статуя ожила.
— Так вот почему ты задала мне такую задачу! Я почти отчаялся.
— Мне и мушки было бы достаточно. А ты привез целого мамонта…
Прижавшись друг к другу, они еще постояли над рекой, чувствуя, как она течет через них, — и пошли с ней дальше в одном направлении.
Примечание
Это вторая подборка рассказов Михаила Эпштейна о любви, публикуемая «Новым Берегом» (первую см. в № 83, 2023). По версии Михаила Эпштейна, рассказы в этой подборке принадлежат перу Степана Федоровича Калачова (1899–1974) и его сына Евгения Степановича Калачова (1948–2023). Историческая достоверность существования этих фигур пока объективно не подтверждена. См. предисловие М. Эпштейна к подборке рассказов «Память тела», опубликованной в журнале «Знамя» (декабрь 2023). Ранее М. Эпштейн уже писал о Степане Калачове как писателе и мыслителе в своей книге «Любовь» (М.: Рипол-классик (серия «Философия жизни»), 2018, с. 348–381).