Стихи
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 84, 2024
* * *
Птица пик Говорящий Полковник,
сам-дурак толковник
день и ночь толкущегося в ларце Попова или Маркони,
между словом наливаясь морковным
кофием или колером гнева: Dies irae,
вылетает согласно просьбам на перековку
вольнодумцев и ахинейцев, кто прикормлен
нашей местностью-героиней,
кто расселся у ней на закорках
или тырится на задворках,
обирает ее посевы
и сосет ее милосердье,
вам в подарок во все начала и все концы
легионы жалящих — не цеце, но цыц!
Это кто нам щелкнул разинуть рот?
Чей язык расплелся и пламенеет —
глянцевит, багров,
но с него не слетает роз,
так и просится стать на огнь длиннее.
Положить ли на этот клин монетку?
Вдруг не хватит на лодку, а лишь на брод?
Зеленушный птах Кричащий Полковник
облетает скользких:
слушай, ты, омерзительный Ваал,
кто вас зваал в живущих? Я не зваал,
так что нечего здесь ютиться,
потому что ты отбракован!
Потому что ты просто копоть!
Потому что так объявила я, бесценная супер-птица!
Исчезновения: раз, два, три, четыре…
Летние окна первого этажа доносят улице, что говорится
в глубине. В распахнутом триптихе, под которым я прохожу,
кто-то командует умаленному едоку: — Ну-ка, не маши ложкой
и не разбрасывай кашу. Ты и каша вечно все пачкаете.
К нам вот-вот слетятся свистящие тибрецы — и свистнут
и стибрят все, что плохо лежит. Каша на стенах лежит плохо…
А ты плохо ложишься спать.
— А как выглядят свистящие тибрецы?
— Как придется. Полуптицы, полубинокли…
Возможно, этот разговор продолжается у меня в голове.
Пусть все, что съешь, будет тайной. Лобстер, секретные
документы, похищенные бриллианты… Не оставляй улик
своей разворотливости: сладкие крошки и фанты, или
потожировые следы, или окровавленную секиру…
Возможно, никакого дитя нет — и кто-то читает вслух книгу.
А то и книги нет, и кто-то пробует голос перед докладом.
На балконе второго этажа вполовину на перилах и еще
поди знай на чем — интересничает терракотовый ковш
с заносчивым носом и с птичьим хвостом. Возможно, ковш
наказан. Его обвивает вседневный упрек: черпнет холодное —
и превращается в скользкого угря, чтобы вывернуться из рук
и все расплескать. Ему поперек — тяжелая, простодырая
вода, а только — сладкие ароматы лета и солнечный свет.
Ковш играет ореховыми и розоватыми отсветами и готов
трудиться на воздухе, пока срок не столкнет его с перил.
Я успеваю на вокзал к трем. Здесь подбивается тревожное,
беспорядочное, скользящее Общество третьего часа.
И, продержавшись миг, не успев сплотиться и заморочиться
целью, с треском рассыпается: всех членов его и одномастные
вещи, к которым успели прикрепиться, влечет, тащит, рвет
в разные стороны, и за лихорадкой посеяли, что объединились
под флагом Третьих.
Возвращаясь, я отмечаю, что в окне, чей девиз — поглощенье
и скрытность, держится тишина. Возможно, едок драит
стены — или унесен прилетавшими тибрецами.
И поскольку ковш с перил второго этажа тоже исчез,
я высматриваю по бликам в траве — его черепки. Но ни их,
ни сброшенной им тени. Возможно, то была длань
какого-то бога — и она переполнилась?
В четыре часа я поднимаюсь на четвертый этаж
и тут вспоминаю: когда чистишь яблоко, последний
треугольник кожуры на его боку всегда похож на Африку.
А потом срезаешь его, и Африки тоже как не бывало.
Кажется, кожура моего следующего яблока будет
похожа на мою неодолимую тоску по М.
* * *
Тридцать три осечки! Не записаться — на поляну мая,
к захваченному черношеими цаплями оркестру и к сверкающей
над ним ломаной линией взмахов — при знаменитой резиденции,
откуда взирают королевские особы двухста и старше —
и, преображенные музами, почти благосклонны…
Не внести себя на какую-то из двадцатки палуб,
что сложились в цитадель и плывут по веселью из порта в порт.
Не вчеркнуться в Уимблдонские охоты на мяч и на шлем
клубники со сливками. На премьеру живых картин в самом
изобильном на ближние земли семислойном зданье.
Ни в гиацинты и амаранты у его подошв…
Не вписаться в министры, в мэры и в мировые судьи.
В почетные гости какого-нибудь съезда.
Но зато принимают в секции неисправимых
и кому всегда не хватает баллов. В нашедшихся под чужой дверью —
внаготку, без имени и копейки. В заплывших праздничным вкусом
толстячков, которых препровождают на бойню…
В архитектурную группу, чьи окна переколотит
распоясавшийся ветер…
В водобоязненных, перед которыми вдруг захлопнулась
асфальтовая дорога и разостлалась топь.
В обсыпанных пеплом, оставшимся от жилья, и в тех,
кому никогда не расплатиться с долгами.
Можно — в захламленную палками и кличем компанию,
завернувшую в соседний двор. И всегда пожалуйте — в полк,
идущий на развязанную черт знает где войну,
чтобы разгромить там — все, что не мы.
Остается раскланяться со случайной уличной музыкой —
ах, как зазывна, многоязыка и многолика, голубая пьяника,
пронзает одежды и грудь, чирк крылом — возле углового дома,
прикусив цветок с обвешенного ящиками балкона,
и уже — при сквере с птицами на плечах, обрастая мимолетными
голосами, зудом и уханьем моторов. И перелетает к фонтану,
сквозь который волокут горько-сладкую семейную жизнь,
захлестывая подмокшим подолом чешуйчатых и козлиных…
И к аккордеонщику на складном стульчике у метро,
и дальше — к вздернувшему костлявый локоть скрипачу
с перевернутым набок зеленым ликом, что прихлопнут
сиреневым картузом, а не то сошел из видений Шагала…
И все фазанство, и все павлинство сносит скопом
к вечерним огням…
А с отлетом последних пера и отсвета вдруг — знакомый голос
произносит над моим ухом: вот уж не думали вас здесь встретить!
Потому что не думали о вас вообще…
* * *
Неуспевший, вы что-то считали, не отпирайтесь,
замечает точь-в-точь пиранья,
но пока вы перебирали мух и враньих
или, скажем, фиги,
нам росли горный сад софитов
и на сотни глаз — созерцанье.
Вы пожаловали — только к паденью царств
и теперь препирайтесь с мертвецами.
Верно, в вас сидит какая-нибудь гнильца!
Вы, цедят во вратах, злоуханная единица,
несомненно, ваша планида
странствует на хромой кобыле
и от вас разбегаются тайны мира!
Ну и пусть представление — не длиннее вздоха,
не просторнее парадокса…
Но зато нам отверзлась толпа событий —
сорок бочек войн, бездонные одиссеи,
а что за землетрясенье!
Ахнешь, сколько всех провалилось
на струны великой лиры!
Ну и мелочь: потопы, пожары,
набег архаров и пурпурной жабы…
Словом, вы опоздали на этот пунш,
говорит капельдинерша — черный стан
или кто-то пауч, шипуч,
может, птицы на хлопающих вратах
исполняют нам Хор мытарств
и велят рассчитаться на прах и пух,
или на пух и прах
Итого: здесь одни осколки и копоть,
и на валуне — уволенный со вчера стекольщик.
* * *
Товарищество по отлову бродячих сумчатых и
кистехвостых хочет внести поправки в отчет
посетившей нас авторитетной комиссии. Пришельцы
отчего-то не заметили нашей едва не вулканической
деятельности, выслеживая вместо целого — его признаки,
что скачут, путаются и вылетают из поля зрения,
а утомленность трудового коллектива истолковали
не как естественную при столь масштабных работах,
а как их результат. В коллективе же насчитали —
единственного сотрудника, хоть список нас нескончаем —
и рассеян по неотложным задачам времени. Жаль, если вы
заметили во вратах мирового чемпионата лишь одного
голкипера и не прозрели всю разместившуюся бок о бок
его родню: кто в кресле, обмахиваясь газетой, кто —
на табуретке с ножом и картофелиной в руке, кто — опустив
в таз нахоженные стопы, иные же — на напольной вазе
или на когтеточке, с учебной рыбой вприкуску и выгнув
спину — в малые врата, так что только не мяч, но и м-мм…
Вернее, кто — с кувалдой, клещами, ножовкой, кто — с арканом…
В последние дни нами осуществлен серьезный прорыв.
Уловлена практически вся досаждающая населению бродячая
категория. Часть голов — по получении скромной благодарности
за наши услуги — были возвращены хозяевам, от которых бежали.
В крупную партию уловленных впрыснуто отвращение —
к размножению себя ad infinitum, до слепых, изодранных копий,
после чего реэвакуирована в любезную среду.
Третье собрание бродячих зарезервировано на органы
для преданных государству персон.
Широкая четвертая группа, обладатели сильного голоса,
хоть и держащие одну ноту, определены в военный хор,
и сэкономят ли за счет них на струнных — или поставят в альты,
в тенора, на тарелки, но музыки станет еще больше.
Пятым уловленным проведена операция по замене голов
на щипцы, чтобы могли выклевывать из травы потерянные
ключи, монеты, жемчуг и золотые кольца — и не спутались
с параллельной группой, ведущей поиск бренных останков
танкера, ошибочно распиленного на стрелки для часов,
бегущих и стоячих, как пруд, и рюмочки для цифр…
точней, для яйца на завтрак, и чтоб отличали находки —
от раскатившихся иголок.
Шестым оказал доверие нынешний владелец леса
на окраине города, просив — послужить приманкой,
сверкнуть прелестью и привлечь львов, гиппопотамов
и крокодилов, ведь до сих пор эти любопытные обитатели
земли здесь не водились, что — явное упущение.
И, наконец, каждый седьмой отправлен в школу проворства,
где всех обучат укладывать в суму своего тела —
взрывчатку и бросаться под танк или под автобусы и
троллейбусы, везущие еретиков и иных подозрительных.
Кто сказал, что с нечестивцами мы истребим и праведников?
Если насчитаете их в автобусе десять… да хоть бы трех…
Кстати, бродячий профиль бродит с лица на лицо.
И за всеми тянется какой-нибудь хвост…
* * *
В глухарях ли, в пыльном облаке странствий
мимостражных — книжник и мрачник?
Не пригрелся в оправе разверстой двери
своего арсенала, лавочки, мастерской,
как ведется в улицах юго-остной ветки,
где хозяин вприглядку с дружком светилом,
переливчатый, как шмуцтитул,
препроводит оком ввязавшихся в городской
променад — двуногих, большеногих и многокрылых,
шествующих из школы или с рынка.
Но голуба-дверь его запахнула полу и скрылась
между неотличимых и несочтенных,
как схватившиеся за листья пилигримы,
уносимые самотеком
к познаниям о бегущем небе.
Кто-то видел его во сне и
прочитал взошедшие на груди его письмена:
то ли «Время прошло», то ли «Время пришло».
А другой созерцал его сквозь подвески и двухходовки лоз,
сквозь ложный птичий переполох
и читал: «Эта чаша уже полна».
Телефон его три привоза дней
ходит свинским фальцетом: нас здесь нет,
абонент отлучился на слет трюкачей,
но, скорей, за чернением для грачей.
Он, не дрогнув, отряс с себя все связи —
для него ничего не свято!
А давайте закружим вальс…
Если названный вами свет очей
еще в среду был непременно ваш,
то теперь, как жучкующий скороход ручей,
как туманности, щиплющие закромку речей —
он уже ничей!