Повесть
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 83, 2023
ПРОЗА
Акварель Вадима Сидура
Самый ценный подарок, который ты сможешь преподнести — это твоё время. Ты отдаёшь то, что никогда не сможешь вернуть.
Автор неизвестен
Александр Аркадьевич сидит перед открытой дверкой изразцового камина и наблюдает за угасающим огнём. «Вот так и наша жизнь. То вспыхнет ярким пламенем, озарит всё вокруг, а потом затухнет, не оставляя надежды», — грустные мысли одолевают Александра. Может, выпить кофе.
Много лет пил Александр чай и кофе из кружки с изображением храма «Спас на Крови». Но вдруг кружка его любимая пошла трещинами. И рассыпалась на глазах. А нынче перед ним на столе стоит другая кружка с портретом Владимира Путина, сидящего в кресле с царской позолотой. И надпись на кружке запоминающаяся: «Единственный, кто пошёл против мирового зла». Колька Никитин, товарищ ещё из тех, младых лет, сейчас часто заходит к Александру на «рюмку водки и хвост селёдки». «Хвост-то селёдки» нечасто случается. А вот по рюмочке, что там греха-то таить… На сердце легче становится. Бутербродом с докторской колбасой закусывать приходится. Женских рук не хватает для более обильной закуски.
Один Александр живёт. Жена Катерина и дочка в Германию свалили по «еврейской линии». Когда выходила замуж за Александра, фамилия у неё была спокойная: Иванова. А тут она маму вспомнила свою, Марию Боруховну.
Он тогда не смог с дочерью уехать, на режимном предприятии работал. Первый отдел не дал документов на выезд за границу. А ведь хотел тоже уехать в Германию со своей семьёй.
Вот нынче на пенсию вышел. Но кто теперь его ждёт в Германии? От жены и дочери уже больше года вестей нет. Жена вроде нашла себе какого-то из русских немцев. Баба нестарая, на десять лет младше Александра. Дочка в последнем письме намекнула про этого хахаля, которого завела мать.
А сейчас Колька Никитин, глядя на кружку с изображением Путина, язвительно заметил: «Что, Бога сменил?» Видел, стервец, кружку со «Спасом на Крови», которая прежде была у Александра для чаепития.
Крещён был Александр младенцем во время войны. Вспомнил об этом, и что-то в груди сразу заныло.
А приобрёл обе кружки несколько лет назад на «Сытном» рынке. Помнится, весь рынок был заполнен торгашами-азиатами. Что об этом говорить? — банальная история. Но вот увидел: в дощатом ларьке сидит какой-то с испитой рожей. Наш, видно сразу. Продаёт стаканы и рюмки из хрусталя — явно фальшивого. И кружки фарфоровые с запоминающимися рисунками. Но что хрусталь? Нынче он не в моде. Вон буфет в квартире Александра весь заполнен хрусталём. Отец после войны из Германии привёз. А нынче вот Александр купил две кружки: с портретом Путина, сидящего в кресле, и с изображением «Спаса на крови». Цены этих кружек были плёвые.
Сейчас на ночь выпил кофе из кружки с портретом того, кто «пошёл против мирового зла». И голова сразу посвежела.
Что это в башку полезло: перед сном кофе пить? И улечься на кровать, уповая на сладкий сон. Но на это не очень надейся. Будешь то и дело вскакивать, торопясь записывать рождающиеся одна за другой, подаренные Богом мысли. Их набежало сразу на несколько страниц. Все листы, что были под рукой, уже исписаны. Тащишь из шкафа пожелтевшую школьную тетрадь. Это же тетрадь дочки, которая давно замужем! И опять строчка за строчкой.
Встав поутру с разбитой от долгой бессонницы головой, хватаешься за свои исписанные ночью листы, ожидая обнаружить там строчки Льва Николаевича Толстого, но видишь без сожаления, даже с некоторой иронией, что ночью казавшееся гениальным, достойно корзины для мусора, и только. Однако, как ведь полезны вечерний кофе и утренние прозрения! Прими лёгкий завтрак: пару бутербродов с колбасой. И кружку всё-таки горячего кофе.
А сочинения, написанные ночью и прочитанные утром на голодный желудок, не выбрасывай. Не дозрели ещё эти сочинения до критического авторского прочтения. Пускай ещё полежат две-три недели. И по прошествии их на трезвую голову увидишь реальные достоинства и недостатки. И тогда уже безжалостно выбрасывай никчёмные страницы, которые можно заменить парой строк.
Может, когда-нибудь плоды этого усердия попадут в умелые и ловкие руки литературного проходимца, и он опубликует их в каком-нибудь журнале. И заработает на них грошовый гонорар и славу на пару минут нам с тобой. О ком это: «нам с тобой»? Конечно о «Софье Андреевне», которая и есть последний редактор, который окончательно зачищает все замусоренные сочинения, превращая их в романы про Войну и про Мир.
Но не автору судить об этом.
Однако не случилось в жизни Александра Софьи Андреевны. Вон весь шкаф заставлен книгами, изданными в коммерческих издательствах за счёт автора. И кому они теперь нужны? Подарил несколько штук знакомым. Близких друзей уже не сыщешь. Спрашивал у получивших книги, мол, ну как? В ответ лишь глухое и неразборчивое мычание. Всё времени для чтения не находят.
Только и вздохнёшь глубоко… Книги, кому это нынче нужно.
А это, помнится, всплыло вдруг в голове Александра из рассказов давно ушедшей матери. Пришла к матери её сестра Люба и сразу подхватила на руки младенца Сашку и как закричит: «Наташа, Наташа! Посмотри, какие глаза у твоего Сашеньки. Он точно, точно будет писателем»! Но не довелось тёте Любе увидеть сочинения Сашеньки. Умерла она в блокадном Ленинграде от аппендицита, работая в госпитале медсестрой.
И ещё память подсказывает Александру. Это уже 1946 год. Опять повествование матери: «Приехала в Ленинград гостья — свекровь из Гомеля, Эльза Моисеевна. Твой отец прислал письмо ей, чтоб она ехала в Ленинград. Обещал сам на неделю явиться из Германии, где он проходил воинскую службу.
Это по отцу бабка — Моисеевна. А мать её Мария Яновна. Польских кровей. Эльза всё время об этом напоминала мужу Науму. Кровь предков, верно, бурлила: всё не то, да не так. Время требовало быть разборчивей. Как-то даже захотела переименовываться. По молодости дурость в башку лезла: остаться Эльзой, но хотя бы Марковной. А муж её Наум Абрамович тогда стукнул кулаком по столу: «Я из старых большевиков, в партии с девятьсот третьего года! Троцкого знавал. Тот ещё враг народа. Ишь, переименовал себя. Был Лейба Бронштейн, стал Лев Троцкий. Я голосовал в двадцать седьмом году за исключение его из партии. Нынче весь Гомель знает, что ты Моисеевна. Не позволю позорить Партию! Вон наш горком намерен моим именем улицу обозначить. А тут жена хочет устроить такое позорище!»
Но это все присказка, как любила говорить Наташа, мать Александра. —
Вот Наташа решила по приезде в Ленинград своей свекрови, Эльзы Моисеевны, просветить её. Ведь этот Гомель, всем известно, — глухая провинция. Так мама Наташа считала, проживая в Ленинграде. Предложила почитать бабке Эльзе на ночь книгу Шолом-Алейхема. Бабка Эльза всю ночь читала. А утром бросила книгу на пол. Пришла на кухню, где мама готовила завтрак. И эдак строго произнесла:
— И что этот твой Шолом-Алейхем такой антисемит!
— С чего эта вы взяли, Эльза Моисеевна?!
Наташа возмущённо взглянула на свекровь. Она котлеты жарила. И тут такое! Даже котлеты подгорели.
— Как с чего? Он так высмеивает евреев, сразу видно — антисемит, — бабка даже покраснела вся. Видно, взыграла в ней кровь всех прародителей. — А где он живёт нынче? Добраться бы до него. Мы бы показали ему кузькину мать.
— Ой, что вы, Эльза Моисеевна, Шолом-Алейхем — самый лучший еврейский писатель. Он уже давно умер. Он, как наш Антон Павлович Чехов. Наташа всё-таки учительница русского языка. Строгим голосом, как бестолковой ученице, всё объясняет.
— Какой ещё наш Чехов? Не похоже, что этот Чехов из евреев, — сердито проговорила бабка Эльза, — ты мне ещё ваше святое Евангелие на ночь подсунешь.
«И откуда бабка узнала, что я поповская дочь? Верно, папаша твой проболтался», — укоризненно проговорила мама. Это она Саше позже сказала. Отец его тогда служил в Германии. Был 1946 год.
А мама Сашки Наталия Ивановна — ведь тоже не из простых — из дворян. Отец её, царствие ему небесное, при большевиках в монахи подался. Успел в монастыре Богу душу отдать. А так бы какой-нибудь Мориц Мандельбаум [1] его точно бы расстрелял. Об этом Морице слухи и до Саратова докатились. Тётя Маша, сестра Наташиной мамы, об этом ей рассказывала. Мама-то умерла, когда Наташе было всего шесть лет. Всё детство и юность Наташа с тётей Машей прожила. Только, ради Бога, никому об этом даже на ухо.
Наташу в Ленинградский педагогический институт имени Герцена не принимали. Как классово чуждую. Родители, кажется, из дворян мелкопоместных. А кому это кажется? Перекрестись, если кажется.
Пришлось Наташе зарабатывать пролетарское происхождение на Ленинградской фабрике имени Самойлова. Там конфеты делали. Приносила Наташа себе к чаю конфеты ворованные: две-три штучки. Так все делали, в трико их себе засовывали бабы — фабричные работницы. Наташа тогда ещё девчонкой была, сначала стеснялась брать конфетки. А ей говорили: «Ты что, дура? Так все делают». Но вот и приключился случай окаянный. Приспичило, сладкого захотелось. Положила, как всегда, три конфетки в лифчик. Был бы мужик в охране, всё бы прошло хорошо. Так Наташа думала. Не полезет же мужик под лифчик. А тут тётка уже старая. Брови наморщила, хлопает её по бокам:
— А ну-ка молодая, да красивая, что у тебя на грудях-то такое напихано? А? — И лезет своей лапищей под лифчик. А там конфетки «Мишка на севере». — Ох и что же это, красавица, творишь-то? — говорит охранница. Не ехидно говорит, а так жалостливо.
Наташу такой страх обуял. И ни слова она вымолвить не может. В пот её бросило, будто на верхнюю полку парилки деревенской бани попала. Охранница смотрит на неё, головой качает:
— Иди-ка, милая, назад, во двор фабричный и съешь побыстрей эти конфеты, да чтоб никто не видел.
Наташа вернулась во двор, сунула в рот сразу все конфетины. Жуёт, чуть не стошнило. А фантики-то куда деть. Зашла за грязный угол фабричный, фантики скомкала и затоптала в снег.
Тётка вахтёрша сказала на прощание:
— Вот и слава Богу, что греха-то таить. Видела, крестик у тебя серебряный. Сходи, помолись в церковь Благовещения Пресвятой Богородицы. Не закрыли её ещё вроде.
Хотела Наташа в церковь сходить. Но где найдёшь эту церковь, ведь приезжая, комнату снимает на Лиговке, а спросить боязно.
Но после того как она «перековалась» на фабрике, её приняли в институт. И она стала учительницей.
А отец Саши — Кац Аркадий Наумович, вместе с его мамой в институте учился. Красавчик был. Похож очень на актера Владимира Зельдина, который играл красавца пастуха — грузина Мусаиба в кинофильме «Свинарка и пастух». Девки в институте так и вешались на Аркашу. «Ой, Аркаша, ты прям вылитый Зельдин из кино «Свинарка и пастух». Ты тоже, наверное, грузин?» — «Конечно, грузин», — смеялся молодым, звонким басом Аркаша. Хотел даже сказать, что и товарищ Сталин тоже, как и он, грузин. Но вовремя страх его одолел. Верно, вспомнил своего строгого отца, который из старых большевиков. Сразу не до шуток стало.
Аркаша вскоре женился. Выбрал блондинку с филологического факультета Наташу. Такую скромную девушку. Русскую красавицу. Наташе Аркадий тоже нравился. Но она всегда опускала глаза и будто не замечала его. А он вдруг подошёл к ней, взял под руку и повёл в пустую аудиторию институтскую. И там грохнулся перед ней на колени и воскликнул эдак красиво: «Ах, Натали!» Помолчал минуту, а потом как актёр настоящий заговорил с этакими рыданиями: «Чего же боле? Что я могу ещё сказать. Теперь, я знаю, в вашей воле меня презрением наказать. Но вы, к моей несчастной доле хоть каплю жалости храня, вы не оставите меня?» Потом вскочил с колен и как заорет: «А-а-а?» Наташа покраснела. Тихо проговорила:
— Аркадий? Что ты хочешь?
— Станьте моей женой. Вот вам рука моя и сердце. На вечные времена, — Аркаша протянул Наташе руку. Наташа легко сжала его ладонь и заплакала.
«Вот негаданное счастье подвалило девчонке», — трезвонили по институту сокурсницы Наташи. Аркашка-то секретарём комитета комсомола институтского был. В отца пошёл. Правда, в институте мало кто знал, что отец его с самим Лазарем Моисеевичем Кагановичем[2] знаком. Но те, кому надо, всё знали.
А одна стервозная девчонка из студенток, Танька, так и сказала Аркаше:
— И что это тебя понесла нелёгкая. Она же, Наташка — классово чуждая. Она же из дворян. Все это знают. Её даже в наш институт не хотели принимать за это. Зарабатывала она пролетарское происхождение, видите ли, на конфетной фабрике Самойлова. Ишь, ленинградских конфеток захотелось. Нет, чтобы уборщицей поработать в кинотеатре «Баррикада». Танька как выпалила это Аркаше, тут же представила себе: вот она, Танька, пришла в кинотеатр «Баррикада» кино смотреть «Свинарка и пастух» с Аркашей. Он её мороженым угощает. А Наташка со шваброй рядом пол подметает.
Но слышит Танька от Аркаши совсем не то:
— Вот и понесла меня, понесла нелёгкая! Голову снесло! Ха-ха-ха, — заржал Аркашка, как молодой жеребец необъезженный.
Но не доучился Аркадий на своём историческом факультете. Был мобилизован в 1939 году. Ушёл на финскую войну молодым комиссаром. Он в партию вступил ещё на втором курсе института. Но успел до войны с финнами жениться и сына родить. Успел на неделю с молодой женой съездить в Гомель, показать жену родителям. Когда это ещё случится.
Наташа увидела отца Аркаши. Высокий мужчина, фигуристый, эдакий строгий, не улыбнётся. Столяр-краснодеревщик на мебельной фабрике. А мать — чего уж там, не случайно красавца сына родила.
Проводы на финскую войну Аркаши были скромные. Даже родители из Гомеля не приехали. Сын не захотел их тревожить.
— Чего там финны, мы с ними в два счёта разделаемся. Идём в поход великий и освободительный, чтобы помочь финским рабочим и крестьянам свергнуть гнёт капитализма, — поднимая рюмку «Московской» произнес Аркадий.
— Погоди пить-то, — прокричал Василий, друг Аркашин. На одном они курсе учились. Тоже уходил на финскую. И, страшно фальшивя, запел:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой.
— И на черта эти груши? Лучше водочки стакан, — заорал Аркадий.
Все расхохотались. Особенно громко подружка Василия, Людка. А Наташа не смеялась. Хотелось плакать.
Василий, обращаясь к Аркадию, встал и чётко, точно солдат перед строем, произнёс:
— Так точно, товарищ старшина.
И дальше, будто чёрт понёс его по бочкам:
— Теперь и моё сочинение. А то всё Исаковский, Исаковский. — И начал:
Выпьем рюмку на дорожку,
Крепкой водки не спеша.
Друг, возьми свою гармошку —
Песня больно хороша.
Друг, с подружкой попрощайся.
Поклонись ей низко в ножки.
Всё ж война, а там беда.
Поскорее возвращайся.
Чтоб не сгинуть навсегда!
Васька стоял улыбающийся.
— Ну что, где аплодисменты? — произнёс осторожно.
Все молчали, уткнувшись в пол. А Людка вдруг захлопала в ладоши и закричала как-то отчаянно:
— Браво, браво, Васенька, поэт ты наш, непризнанный.
— Ничего, после войны признают, — угрюмо пробурчал Аркадий.
Молча выпили ещё по рюмке. Наташа тоже чуточку пригубила. А Людка аж две рюмки хлобыстнула.
Не было писем от Аркаши почти год. Пришёл с войны какой-то грустный. Не хотел ничего рассказывать. Но, слава Богу, не раненый. Людка тут же примчалась, как узнала, что Аркаша с войны вернулся. И прямо с порога закричала:
— Где мой Вася?
Аркадий обнял её за плечи, проговорил, кусая губы:
— Прости, Люда, замёрз в лесу твой Вася.
— Как же это? А ты что же недосмотрел? — прошептала Людмила.
— А я, что? Он в разведку пошёл, три солдата и он, сержант. Заблудились в лесу — зима, мороз под сорок… Кто ж их найдёт. Только финны, — будто оправдываясь, пробормотал Аркадий.
Люда не стала его слушать. Убежала, закрыв лицо платком шёлковым.
Наташа крещёная была. Пока училась в институте, крестик не носила. Если девчонки увидели бы, тут же донесли бы в партком. А как Аркаша ушёл на войну, надела Наташа крестик. И иконку маленькую, что от родителей досталась, около зеркала поставила. Крестик прячет под строгим платьем. Аркаша узнал про крестик. Лишь нос поморщил:
— Вот узнает твой свёкор, задаст жару, — хохотнул звонко, как бывало до войны.
Аркашу восстановили в институте. Но не успел он получить диплом учителя. В июне сорок первого ушёл добровольцем на фронт. А Наташа осталась беременная на шестом месяце с полугодовалым сыном Сашей. В августе пришло письмо от Аркаши, писал, чтоб уезжали из Ленинграда в Казань. Там сейчас его отец и мать. Наташа беременная ходит. Как тут срочно соберёшься? Ребёнок на руках, чемоданы. Хоть плачь. И вдруг младший лейтенант приходит. Максимом Максимовым представился. Даёт билеты на поезд в Казань, говорит: «Соберите вещи, я приеду за вами завтра. Мне это поручил капитан Кац Аркадий Наумович».
Побежала Наташа в магазин, в коляске сынишка полугодовалый. С кем его оставишь?! Вот вареная колбаса была бы в магазине. И хлеба буханку, мясных консервов надо купить. Слава Богу, знакомая продавщица, её сына она с первого класса учила. Да вот не доучила. Продавщица из-под прилавка достала всё, что ещё было. Даже вместо вареной колбасы полукопчёной дала, Краковской. Узнала, что в эвакуацию Наташа с сыном отправляется. Лишь покачала головой, говорит:
— И куда торопишься, вот погоди, наши этих фрицев живо поганой метлой выметут.
Конечно, что ей — при магазине. С голоду, чай, не умрёт.
Когда вернулась Наташа после блокады в Ленинград, узнала: умерла продавщица. И сын её тоже умер от голода.
А вот и Казань. На вокзале встречала мама Аркадия, Эльза Моисеевна. Обняла горячо невестку. Потом осторожно сдвинула одеяльце с личика внука и восторженно воскликнула:
— Ну вылитый Аркаша, вылитый Аркаша.
— Прямо уж вылитый?! — усмехнулась невесело Наташа.
— Как же, что я, не помню сына в детстве? Есть фотография, правда, годовалого. Непременно тебе покажу. — Радость встречи вдруг погасла на лице свекрови. И она тихо проговорила: — А с Наумом совсем плохо. Не встаёт с постели. В больницу не берут. Забиты все больницы ранеными бойцами. Врач приходит, только пожимает плечами, мол, в его-то годы… Что тут поделаешь… — Тут же торопливо сообщила, что у них двухкомнатная квартира. Так что будет у невестки с детьми отдельная комната.
В комнате был полумрак. Эльза Моисеевна отдёрнула занавески. Яркий солнечный свет озарил узкую комнату. И Наташа увидела высохшего старика с лицом цвета осенних листьев. Что-то в лице было и жёлтое, и зелёное. «Боже, что же с ним случилось? — успела подумать Наташа. — Ведь прошло-то всего со встречи в Гомеле меньше трёх лет».
Наум Абрамович слабо улыбнулся, еле слышно проговорил:
— Ну вот и свиделись напоследок, невесточка, Бога весточка.
— Что ты, Наум, вдруг про Бога-то! — испуганно прошептала бабка Эльза.
— Время, время пришло, — губы Наума Абрамовича еле шевелились.
Через несколько дней он умер. Еврейского кладбища в Казани не было. Только русское и татарское. Эльза Моисеевна вся избегалась, узнавая, где можно похоронить старого большевика Каца. Она даже в Казанский горком обратилась. Показывала документы мужа, верного ленинца. Партийные товарищи только сочувственно кривили лица. Однако организовали похороны на русском кладбище. Бесплатно. На могиле установили кол с красной звездой из фанеры. К колу прибили ещё кусок фанеры с надписью чернильным карандашом: «Священная память. Боец Революции. Кац Н. А».
Наташе очень не понравилась надпись на фанере. И свекровь как будто бы согласилась с ней. Но сморщила губы, мол, надо ещё подумать. Вот и надумала: на татарский рынок пошла, там на толкучке продала зимнюю каракулевою шапку Наума. Деньги небольшие выручила, но хватило заказать у могильщиков новую доску для могилы мужа. Чтоб железная была, и надпись Наташа придумала: «Здесь нашёл своё вечное пристанище верный Ленинец, старый Большевик Наум Кац». Так с большой буквы и написали про ленинца и старого большевика. Даже Эльза Моисеевна похвалила: «Правильно. Ленинец — с большой буквы надо». Потом спохватилась:
— И что это ты напридумывала, какое ещё пристанище!?
— Пристанище — это там, где Господь приютил, — строго сказала Наташа, указав пальцем вверх. И перекрестила свекровь.
А та стояла как вкопанная, не смея пошевелиться. Потом тихо и неуверенно проговорила:
— Мы атеисты. Наум и я с молодых лет в синагогу не ходили.
— Первыми христианами были евреи, — начала Наташа. — И Христос был тоже… — Но она не успела договорить. Свекровь заколотилась, точно в судорогах:
— И это ты мне говоришь над могилой старого большевика-ленинца! Жене коммуниста-большевика!
Наташа торопливо взяла свекровь под руку. Проговорила негромко:
— Эльза Моисеевна, мы на кладбище. Посмотрите, сколько крестов кругом. Люди в день смерти о Боге думают. Он для всех един.
В молчании вышли из кладбищенских ворот. Эльза Моисеевна вдруг сообщила Наташе, что родной брат Наума — Семён остался в Гомеле.
— Отказался уезжать. Говорил: «Ну зачем уезжать-то! Я же не в большевиках хожу. А немцы же такие „интеллихентные“ люди. Я в четырнадцатом году солдатом к ним в плен попал, так и кормили и поили. Ну, работал у них в хозяйстве. Не жаловался» — И ведь вся семья Семёна осталась в Гомеле. Дочка и внуки, — свекровь тяжело вздохнула.
На кладбище ходили вместе с сынишкой, Сашенькой. Эльза Моисеевна на руках его носила. Куда уж беременной Наташе брать на руки такой груз.
Второго сына родила Наташа в Казани. Назвала его Пашей. Знать, Господь надоумил: вдруг вспомнила Святое Писание. О святом апостоле Павле.
Эльза Моисеевна согласилась. Ну Паша, так Паша. Не до споров нынче, мужа недавно похоронила. Знала бы она, в честь кого назвала Наташа второго сына, ох и скандалов бы было…
Да вот ещё: соседка по дому, где жила тогда в Казани Эльза Моисеевна со своей невесткой, была русская тётка. Ольга Петрова. Часто разговоры вела она с Наташей. И всё называла её по имени и отчеству: Наталией Ивановной. А однажды, был март 1942 года, встретились на крыльце дома, и говорит Ольга торопливо Наташе: «Слышь, Ивановна, сходила бы ты со своими еврейчиками в церковь, да крестила бы их. Гитлер-то вон уже где, вдруг нагрянет…» Наташа ничего не ответила соседке. Всю ночь не спала, где же в этой татарской Казани церковь-то найдёшь православную. Да вот сама Ольга помогла. Вместе пришли в Храм Казанской иконы Божией Матери. Шепнула соседка на ухо: «Товарищ Сталин велел открыть храм». Вот и крестили обоих сыновей — Сашу и Пашу. Оба Аркадьевичи. И Ольга Петрова крёстной стала. Когда выходили из церкви, сказала Ольга: «Крестникам бы моим подарок какой надо. Да чего уж нынче. Вот возьми валеночки неношеные и носочки. Одеяльце тёпленькое для младшенького. Всё ведь пролежало не распакованное. Куплено в магазине, считай почти год назад». Знала Наташа, что на кладбище нынче дети Ольги Петровой.
В письме из Казани Наташа сообщила мужу о крещении сыновей. Аркадий ответил в своём послании-треугольнике: «Ваш Христос нам Гитлера помогает бить».
Когда Эльза Моисеевна в августе сорок шестого года приехала в Ленинград повидать внуков и сына, рассказала, что всю семью Семёна, брата её мужа, немцы расстреляли. Вот тебе и «интеллигентные люди»…
Эльза Моисеевна долго ждала сына. И Наташа вся изнервничалась. Обещал Аркаша приехать в конце лета, вот уже август закончился. А его всё нет.
В конце августа Эльза Моисеевна уехала. Сказала, что надо картошку копать в огороде. На одну пенсию не больно-то разживёшься.
Наконец, прислал Аркадий письмо: ждите, скоро буду. И опять тревога. И бессонница. Утром Сашу за руку в детский сад отвести, младшего Пашеньку в ясли на коляске. А в десять — её первый урок. Слава Богу, с директором договорилась, чтоб в расписании только ко второму уроку её поставил. А директор — ещё тот гусь. Пал Петровичем именуется. Как в учительской останутся вдвоём с Наташей, так как бы случайно приобнимет её, то воздушный поцелуй пошлёт. А вот недавно купил билеты в Мариинку на балет «Жизель». Говорит, билетёрша знакомая выручила. А так попробуй достать. Ну как тут откажешь. Сама-то в театр нескоро соберёшься. Только раз в месяц, когда уроки в вечернюю смену, и пока младший сын в яслях, со старшим сыном в кинотеатр «Баррикада» сбегать.
А сейчас надела пальто с чернобуркой довоенной. Осень, к ночи уже подмораживает. Строгое платье из чёрного бархата. Бархат ещё в последний приезд свекровь привезла. Сказала: «Куда уж мне. А в гроб и ситчик сгодится».
С Аркашей последний раз в театр ходили ещё до войны.
Светку, подружку, попросила посидеть с детьми. А в театр — с этим ловеласом. Тут надо строго себя держать. Глаз да глаз. В антракте Павел Петрович с Наталией Ивановной, так директор именовал её в школе, по бокалу шампанского выпили. После театра проводил её до дома. До Лиговки по Невскому пешком шли. Погода была чудная. Еле заметный снежок. Полная луна сияла на чёрном небе. Пал Петрович рассказывал что-то смешное. Наташа смеялась. Было удивительно весело и легко. Вот дошли до Лиговки, дальше мрачный двор-колодец. Остановились у входа во двор. Фонарь над парадной горит. «Уж, не обессудьте. Доведу вас до двери вашего дома. В этих дворах-колодцах часто чёртовы дети водятся», — сказал как-то грустно Пал Петрович. Ведь и правда, Лиговка — самый бандитский район в Ленинграде. Пал Петрович вдруг стал строгим, как на педсовете: «Ручку вашу, пожалуйста». И целует руку Наташи, как в фильме «Анна Каренина».
Ещё когда в школе училась, смотрела она этот фильм. До войны это было.
А Пал Павлович держит её руку. Взглянул на фонарь над парадной и произнёс так трогательно: «Ночь, улица, фонарь, аптека». Ну как тут устоишь перед таким кавалером. Но вспомнила Аркашу. Не до Блока ей стало. Вот жалко, что в школьной программе поэта Александра Блока нет.
Выдернула руку Наташа из нежных пожатий Пал Павловича. Пробормотала торопливо: «Дети, дети заждались». И юркнула в открытую дверь подъезда.
Услышала уже вполуха: «Надеюсь на скорое свидание». Вбежала на второй этаж, только один раз на звонок нажала, а Светка уже у открытой двери стоит. Хохочет во всё горло:
— Я вас в окно увидела. Думаю, сейчас лапать начнёт. А ты — как из прошлого века, лишь ручку разрешила поцеловать.
— Тебе ведь завтра на уроки к двенадцати. И мне во вторую смену. Так что давай чай пить. У меня конфеты «Белочка» в кулёчке припасены, — улыбается Наташа.
— А твой-то нынешний кавалер, ишь какой галантный. Ты около него как белочка: прыг-скок. И на верхнюю веточку. Смотри, от него просто так не отделаешься, — не унимается Светка, — я бы, наверное, не устояла.
— Ой, да ладно, Светка. Он и за тобой волочился.
— Всё, Наташ, чай пьём — и спать, уже скоро час ночи. Вон твоя раскладушка меня заждалась, — Светка вдруг стала очень серьёзной. Верно, всё у неё с директором было непросто. Муж-то Светки с ранениями который раз в этом году в госпитале лежал. А молодухе одной не больно-то сладко.
А как Аркаше было на войне? Что уж там рассказывать. На войне как на войне. Служил в 11-м батальоне специального назначения 42-й армии. Потом был командиром разведгруппы.
А это из наградного листа товарища Каца А. Н.: «Тов. Кац с первых дней Отечественной войны является активным участником боев против немецких захватчиков. Будучи на Ленинградском фронте в строевых частях переднего края, непосредственно участвовал в боях против немецких захватчиков, где получил два тяжёлых ранения в область живота и контузию. За образцовое выполнение заданий и пролитую кровь тов. Кац награждён орденом «Красная Звезда». После двух ранений и контузии тов. Кац по состоянию здоровья был направлен в армейские тыловые части, где также показал образцы своей работы… Находился на должности начальника Химической службы района, под его руководством заготовлено и снаряжено 11 тысяч ампул «ЗВ». Не было ни одного случая зажигания самолётов от «ЗВ» по вине химической службы. Сброшено на головы врага 6180 ЗВ ампул зажигательной смеси».
И откуда у недоучившегося студента исторического факультета Педагогического института такие химические познания? Наташа только удивлённо покачивала головой. «Война всему научит», — со значением пояснял Аркаша. Этот разговор был уже после того, как Аркашу комиссовали из армии в пятидесятом году.
И надо же этому случиться, считай, в конце войны. Начало марта сорок пятого года. Майор Кац выполнял на самолёте поручение командования: проводил спецразведку в прифронтовых районах. Во время выполнения задания в районе города Берлина самолёт-разведчик был сбит немецко-фашистским истребителем над рекой Эльбой. Лётчик был убит.
Земля стремительно надвигалась. Аркадий откинул фонарь и перевалился через борт кабины. От ледяного воздуха перехватило дыханье. Хлопнул и раскрылся над головой парашют.
Чёрная тень «мессера» мелькнула над головой. Пулемётная очередь ошпарила ногу и грудь.
На заснеженный лёд Эльбы медленно оседал шёлк парашюта, накрывая лётчика.
На другой день, к вечеру санитарная команда нашла замёрзшего во льду Эльбы Аркадия Каца.
В госпитале началась гангрена раненой ноги. Жив остался. Но ногу не спасли.
Вот и война уже закончилась. Но мир хрупкий и настороженный замер в ожидании беды.
А майор Аркадий Кац продолжал выполнять свой воинский долг: продолжал совершенствовать зажигательные смеси для авиационных бомб. Да чего уж там эти зажигательные бомбы. В августе 1945 года американцы сбросили на Хиросиму и Нагасаки атомные бомбы.
Советская зона оккупации — это восточные земли Германии. На территории советской зоны были три земли: Саксония, Тюрингия и Мекленбург.
Вся Германия была разделена на четыре зоны. И Берлин разделён: Советский сектор, Французский, Английский и Американский.
В Саксонии, где-то недалеко от Дрездена, разрушенного до основания американской и английской бомбардировками, в маленьком городишке была размещена советская авиационная дивизия. И в этой дивизии продолжал служить одноногий майор Аркадий Кац.
Офицерский состав дивизии разместился в довольно аккуратных блочных двухэтажных домах. Дома стояли квадратом, внутри которого находился обширный, заросший травой газон. А в центре этого газона — два облицованных бетоном бассейна. Когда-то эти бассейны были заполнены водой. И может, там плавали лебеди. И их «лебединая песня» провожала на погост жителей этого городка.
Но сейчас эти бассейны были пусты, заполнены грязью и мусором. А среди зарослей сорной травы, окружавших бассейны, отчаянно пробивались жёлто-оранжевые цветы календулы. «Ой, это же наши ноготки», — обрадовалась Наташа, когда увидела эти цветы. Ещё бы, наши русские цветы — и свободно растут у немцев. Это поразительное открытие Наташи случилось по приезде к мужу в Германию.
Каждому советскому офицеру в Германии была предоставлена двухкомнатная квартира. Офицеры тогда жили без семей и часто собирались весёлой компанией. Майор Кац дружил со своим соседом, подполковником Смирновым. И дружба эта часто скреплялась водкой. Во время очередного застолья подполковник решил поведать молодому майору о том, как содержатся пленные немцы в американских лагерях.
— И откуда эти ваши сведения? — спросил Аркадий.
Подполковник загадочно ухмыльнулся и произнёс:
— «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».
Майор Кац на мгновение протрезвел, ведь он тоже не лыком шит, считай Ленинградский педагогический институт за плечами!
— Может, ты мне ещё что-нибудь из Боккаччо расскажешь? — хохотнул.
— Что нам Боккаччо. У нас нынче истории пострашней, — хмуро отозвался Смирнов. И начал было своё повествование. Благо выпита уже бутылка водки. А то всё шнапс, да шнапс. Уже в глотку не лезет.
— Откуда эта бутылка водки «Русская» на столе оказалась? — пробурчал уже сильно подвыпивший майор Кац.
Подполковник ответил как-то печально, будто совсем и не пьяный был. Видно большой опыт имел в этом деле. И ответ его затянулся на целый рассказ.
— Бутылка эта у меня давно стоит. Всё повода не было на стол ставить. Лейтенант, из подчинённых моих, привёз. В подарок командиру. Был в краткосрочном отпуске в своём Саратове.
Аркадий вспомнил, что и его Наташенька ведь тоже из Саратова.
— Лейтенант, как выпьет, так орет: «Эта чёртова глушь — Саратов! Потом я узнал, почему Саратов — чёртова глушь. Его молодая жена там, в Саратове, изменяла ему с кем ни попадя, пока лейтенант геройски сражался с фашистами.
Смирнов помолчал минуту, принял полстакана, поморщился и печально продолжал:
— Такой был воин отчаянный, вся грудь в орденах. И вот, на тебе. Маршал Жуков его расстрелял. Указ товарища Сталина выполнял: «За насилие и изнасилования женщин виновные должны быть расстреляны».
В комнате повисло тягостное молчание. Подполковник подошёл к открытому окну, лето на дворе, выглянул из окна, нет ли кого там. Зло захлопнул окно. Пододвинул свой стул поближе к майору. Заглянул ещё под стол с эдакой злой усмешкой и начал негромко: — А маршал Конев, чтобы пресечь эти изнасилования, расстрелял перед строем сорок наших солдат и офицеров! Ну, подумаешь, побаловались с немецкими девками. Некоторые немки сами заманивали наших за банку американской тушёнки. Или за иные блага. Сам понимаешь, каких благ хочется молодухе. Мужиков-то молодых в Германии ищи-свищи. Где все они нынче? Сам знаешь где… А потом эти немки бежали с жалобами в комендатуру… Вот то-то. Каждый выживает, как может. И наш лейтенант девке немецкой в какой-то подворотне подол задрал, портки стянул, и всё такое. Конечно, без бабы пять лет молодому, считай — почти пытка…. Немцы-то вон как нашими девчонками развлекались. — Смирнов замолчал, уперся взглядом в пол.
— Ну что, молодой майор, безногий майор, — разрядил молчание кулаком по столу подполковник, — выпьем с горя, где же кружка, сердцу будет веселей.
Закуска на столе была приличная: рыба красная, ветчинка. Не часто, но, однако, советские офицеры отправлялись в английскую или американскую зоны. Там и купить можно кое-что приличное из жратвы. Немецкие марки были в обиходе советских офицеров. Половину зарплаты в них получали. Остальное в рублях.
— Под такую чудную закусочку можно и не раз повторить с рюмочкой. Недавно побывал я в гостях у американцев, — сообщил Аркадий.
— В советской-то зоне не очень разживёшься. А там капитализм, чёрт его побери, — хмуро пробурчал Смирнов.
После столь достойного застолья стал подполковник снова рассказчиком. Крепкий мужик был. Но ему не дал начать неожиданный возглас майора Каца:
— Скажи, подполковник, а американцы расстреливали своих, кто насиловал немок?
— А вот этого секретный агент мне ещё не докладывал, — хохотнул Смирнов. — А вот что докладывал, сейчас я тебе доложу. Это уже доступно мировой прессе. И начал свой рассказ:
— В конце войны немцы бежали на запад и огромными толпами сдавались американцам. Советский плен этим беглецам казался адом. Знали, мерзавцы, сколько бед нам принесли. Поток сдающихся американцам и англичанам в плен солдат вермахта приобрёл огромные размеры. Только на территории американской зоны оккупации число пленных достигло трёх миллионов человек. Вообще-то военнопленным должно быть гарантировано питание. И размещение должно быть в отапливаемых зимой бараках. Но тут не случилось. Главнокомандующий Дуайт Эйзенхауэр одобрил создание нового класса пленных — «разоружённые силы неприятеля». Эти пленные почему-то не подпадали под Женевскую конвенцию и не снабжались продовольствием. Немецкие военнопленные из тех, что «разоружённые силы неприятеля», оказались в лагерях, которые походили на гитлеровские лагеря смерти. Более двух миллионов немецких пленных разместили вдоль берегов Рейна. Там не было бараков, туалетов, водоснабжения, самых примитивных кухонь. Просто территория, огороженная колючей проволокой. Люди были вынуждены жить на голой земле, рыть себе норы, чтобы укрыться от непогоды. Многие ослабевшие пленные не могли вылезти из нор и погибали под бульдозерами, которыми регулярно перепахивали пространство лагеря. А вот зачем эти бульдозеры? Можно предполагать только самое страшное. — Он помолчал, потом продолжил:
— Еду давали один раз в два-три дня. Воду пили из Рейна. Воду, которую никто не кипятил. Люди заболевали дизентерией и умирали. — Он опять замолчал.
— Чего уж там, — глухо пробормотал Аркадий, — давай-ка, там у нас ещё полбутылки шнапса осталось.
Верно, в еврейскую башку Аркадия сильно ударил немецкий шнапс. Он вдруг вскочил со стула и закричал во весь голос:
— А лагеря в Польше: Собибор, Треблинка! — ты забыл, уважаемый подполковник!
— Ну что ты раздухарился, майор. Слава Богу, у нас такого нет. Женевская конвенция. Её уважать надо, — сказал подполковник Смирнов, пряча улыбку под седеющими усами.
— Нет, всё правильно американцы делали с этими фрицами. В Треблинке советским военнопленным доставалось похуже, — угрюмо продолжал Аркадий, допивая шнапс из гранёного стакана и закусывая хлебом. Потом морщится и пьяно бормочет: —У этих фрицев даже нормального хлеба нет. Будто солому жую.
Время было за полночь. Аркадий не заметил, как подполковник Смирнов ушел. Очнулся от отчаянного стука в дверь, младший лейтенант Петя Костров рвался к нему. Было восемь утра. Солнце светило во всю мощь.
— Что ты как с цепи сорвался, — сердито пробурчал Аркадий.
— Ну как же, товарищ майор, все уже готовы ехать в Россию! — заржал младший лейтенант, как молодой жеребец. Допускал майор эти вольности. А всего-то, хотел сообщить младший лейтенант, что через двадцать минут совещание у командира полка, полковника Кулакова.
Совещания, как правило, были длинные и скучные. Всё про политическую обстановку в советской зоне оккупации. Вот эти немецкие коммунисты и социалисты единую партию создали. «СЕПГ называется, — почти закричал полковник, посмотрел внимательно на своих офицеров, — слишком заглядывается эта СЕПГ на запад, верно больны все эти социалисты американским зельем». Помолчал и строго сообщил об аресте НКГБ некоторых известных немецких социалистов. Оглянувшись по сторонам, погрозил пальцем.
Кончались совещания строгими замечаниями в адрес молодых офицеров. Упомянул и маршала Жукова. Всем было понятно, о чём речь. Молодые офицеры сидели поникшие.
Майор Кац знал идиш. Вся семья его говорила на этом языке. Конечно, и по-русски тоже разговоры вели. Это когда его отец на партсобраниях выступал. Старого большевика все внимательно слушали.
А этот идиш и помогал Аркаше общаться с немцами. Понимали они его, конечно, если желание было. Но вот с молодухами-немками совсем не складывалось. Стоило намекнуть, мол, может, зайдёте в гости, немка сразу настороженно смотрела на палку, на которую он опирался. А эта палка-то была прямо антиквариат. Да не в антиквариате было дело! Какой девке охота валандаться в постели с безногим. Может за деньги и согласилась бы.
Но начинать с денег майор не решался. Был уже случай у одного знакомого капитана. Закончился весьма печально. Ну что там скрывать: триппер. А девку эту так и не нашли. Может, и не искали. Есть же пенициллин. Ну что там о бабах, которые не антиквариат. Давайте об истинном антиквариате. Вот палка с ручкой из слоновой кости. Так продавщица уверяла. Может, и врала, конечно. И чего не соврёшь, чтобы банку тушёнки и кусок хлеба получить. И была на ручке вырезана голая девка. Лежала на животе и сверкала своей голой задницей. Опираться на эту задницу было не очень ловко. И не потому, что задница голая. Натирали руку не эти ягодицы, а вздёрнутая голова этой голой костяной девки. Ишь поганка. Не может помочь инвалиду Великой Отечественной войны решить его мужские проблемы.
На службу ходил майор с другой палкой, тоже не из простых. Отдал за неё немецкой старухе пачку сахара. Палка была из какого-то дорогого дерева с гладкой круглой ручкой. Вот с ней он и ходил на службу. Она ничего не натирала.
А вот к радистке, девке лет двадцати пяти, он заглядывал с той палкой, где баба костяная кверху задницей. Девка костяная, верно, мстила майору из ревности. Натирала руку до боли. Все мы не без греха. Молодухе-радистке без мужика тоже несладко. И безногий сгодится. Ведь на физию он, майор Кац даже очень недурён. Лет-то было ему всего тридцать. От этой праздной мыслишки сразу посветлело на душе Аркадия. Главное — он молодой. Не то что тот капитан, который был прежде у радистки в любовниках. Начальник её. Терпела радистка старика-капитана. Лет ему было уже за полтинник. А звали радистку… Впрочем, какая разница как звали. Нет, нет — звали Ольга. Любила она английское вино игристое — Nyetember. Это вроде нашего шампанского. Не раз приходилось ездить Аркадию в английскую зону за этим игристым.
Но как бы ни ублажала Аркадия радистка, охватывала его временами такая тоска, как вспомнит свою красавицу Наташеньку.
В полку, где служил майор Кац, началась демобилизация.
Демобилизовали в первую очередь рядовой состав. Младший лейтенант-радистка тоже отправилась на Родину. Расстались без поцелуев. Улетала на самолёте беременная радистка в свою Мордовию. И с документом на взыскание алиментов с майора Каца.
«Нет, нет. Не виноват я! Чёрт меня попутал», — хотелось закричать Аркаше. Но кто его услышит? Только Наташенька. На колени перед ней упасть.
А вот подполковник Смирнов нашёлся, что сказать: «На войне как на войне. Если любит, простит».
Вместе с демобилизованными отправлялись на побывку и офицеры. Две-три недели, краткосрочный отпуск. Был июль сорок пятого года.
У офицеров были легковые машины: немецкие «опели», «хорьхи».
А у майора Аркадия Каца был «Опель-Олимпия», на котором отвозил его на службу шофёр — немец по имени Адольф. «Господи, ну и имечко!» — бывало, возмущался подполковник Смирнов. Но шофёр Адольф был из проверенных. Молчаливый такой, слова из него не выдавишь. Но почему-то майор Кац стал подозревать, что шофёр этот знал русский язык. Уж больно внимательно он прислушивался к разговорам советских офицеров. Так что, чего уж обижаться на его имечко. Но всё же осторожней надо быть с ним. Там наверху у нас не дремлют. Но вот и о важном: не с немцем же, хоть и проверенным, ехать в Ленинград на побывку.
Как-то Аркадий, выходя из машины, протянул руку своему шофёру. Сказал строго: «Вот тут и жди меня». Сказал по-немецки. Это который идиш. И вдруг услышал от него по-русски: «Буду ждать». Аркадий удивлённо уставился на Адольфа. Хотел заорать: «Так ты что, приставлен ко мне, чтобы следить и подслушивать. Шпионить!» Но тут же поперхнулся. Услышал ровный голос своего шофёра: «Вы же говорите на своём немецком. Может вам проще на русском».
«Вот, сука. Верно понял, что я говорю на идише», — Аркадий еле сдержался, чтоб не замахнуться на шофера Адольфа палкой.
Ну не сейчас же разбираться с этим Адольфом, когда готовится долгожданная поездка на Родину. Впрочем, вспомнилась давнишняя фраза комполка: «Шофер вам — только из наших». Зачем это было сказано? Кто же с немцем поедет на Родину.
Нашёлся уже демобилизованный сержант, готовый довезти майора Каца до Ленинграда на автомобиле Opel Olympia.
Но вот не случилась поездка. Верно, что-то там наверху не сработало. Командир полка твёрдо заявил, что отпустит майора на побывку, но только не сейчас. И точка. «А когда?» — такие вопросы задавать полковнику неуместно. Война только что кончилась.
Отправилась первая группа советских солдат и офицеров на Родину. Каждый держал на коленях пистолет. Хотя, кого уж там бояться, мы же победили. Велено было командованием по прибытии на место назначения отметиться в военкомате. Не было вестей об этих счастливчиках больше месяца, хотя офицеры должны были уже вернуться на службу. Но вот пришло сообщение: в Литве расстреляны они. На лесной дороге встретились им «лесные братья» — были такие свободолюбцы в Прибалтике, не хотели в СССР. И кому они братья? К стенке их, товарищ Берия!
— Да, повезло тебе, Аркаша. И не Бог тебя спас, а наш командир полка, — это на трезвую голову сказал сосед, подполковник Смирнов.
Вот и ноябрь сорок пятого года наступил. Майор Аркадий Кац получил отпуск. Наконец-то навестит свою семью в Ленинграде. Ординарец его, младший лейтенант Петя Костров демобилизовался. На Аркашином Opel Olympia он должен был довезти майора Каца до Ленинграда. Своего автомобиля у Кострова не было. Но права на вождение имелись. Это ему приходилось по служебной необходимости выезжать с майором Кацем, куда с немцем-шофером запрещалось.
Опять собралась компания офицеров и демобилизованных солдат. На этот раз решено было ехать через Польшу, а там дальше уже наша Белоруссия. В Белоруссию ехала часть офицеров повидаться с роднёй. Сопровождал сейчас отпускников взвод солдат-автоматчиков на двух автомобилях ЗИС-5В с кузовом под брезентом. И пулемёты в автомобилях. Один ЗИС-5В ехал впереди колонны, другой замыкал её. Таков был приказ командира полка Кулакова. Сослуживцы знали, что сейчас едет на побывку в одной из машин сын Кулакова, молодой лейтенант.
В Варшаве советских воинов поляки встречали, радостно приветствуя. Толпы варшавян забрасывали цветами автомобили. Выносили к дороге пиво и молоко, предлагали советским бойцам. Молодухи, ласково улыбаясь, приглашали в гости. Ох, зачесалось, верно, у них в паху. Но командир взвода автоматчиков, что сопровождал отпускников, старший лейтенант Петренко, уже немолодой мужик, схватил автомат, выстрелил в воздух. Все варшавяне радостно захлопали в ладоши. А Петренко закричал сердито, будто маршалом стал: «Взвод, вперёд!» И тронулась вся колонна автомобилей советских солдат и офицеров. Букеты цветов сваливались на дорогу с кабин «опелей» и «эмок». Капитан Сорокин, который ехал в Аркашином «Опеле» на заднем сиденье, хлопнул по плечу майора Каца:
— Во даёт наш старлей. Школа полковника Кулакова.
— Крепок кулак Кулакова нашего, — хмыкнул в ответ Аркадий.
Осенняя ноябрьская ночь вступила в свои права. Чёрное небо усыпано яркими звёздами. Слабые огни Варшавы уже погасли вдали. Дорога привела в лес. Тяжёлые ветки буков и берёз хлещут по кузовам автомобилей. Полная луна бросает тусклый свет на дорогу. Вдруг вся колонна автомашин остановилась. Аркадий тревожно высунулся из дверцы своего «Опеля». Его автомобиль первым ехал за военным грузовиком. Какие-то люди перегородили проезд колонне. Он видит, как передний ЗИС-5В вдруг круто развернулся, из кузова его высунулось дуло пулемёта ДШК. Свет фар военного грузовика мазнул по строю вооружённых людей. В руках у них были немецкие шмайсеры. Аркадий хорошо разглядел немецкие пистолеты-пулемёты и шапки на головах этих людей: зеленоватые треугольные. Знакомая форма — поляки. Но от увиденного не стало спокойней. Аркадий торопливо вылез из автомобиля и заорал: «Sowjetische Militäreinheit. Räumen Sie die Straße auf. Wir werden schießen!»[3] и выстрелил вверх из своего пистолета. Мысль о том, знает ли кто из этих поляков идиш, не успела прийти в голову Аркадия. Он увидел, как поляки торопливо расступились, освобождая дорогу. И скрылись в лесу. В автомобиле Аркадий вытер пот со лба и тяжело вздохнул. Колонна тронулась вперед. С заднего сиденья услышал тихий голос Сорокина:
— Аркаша, вот уж не ожидал от тебя такого.
— Мы вот такие, сталинские соколы. Других в лётчики не берут, — хохотнул Аркадий, не оглядываясь на капитана. А Петя Костров, который нынче водитель его автомобиля, лишь слегка толкнул его локтем в бок.
Белоруссию проезжали торопливо. Сожжённые деревни, разрушенные города. Понурые белорусы лишь грустно, без улыбок оглядывались на военную колонну.
В районе Минска колонна поредела. Несколько автомобилей с офицерами покинули её. Из кабин машин, которые оставались в Белоруссии, помахали руками. А чего обниматься? Через пару недель опять встретятся в Германии…
Попрощались и со взводом охраны. Старлей Петренко, который командовал этим взводом, подошёл к автомобилю Аркадия. Сказал:
— Ну что, товарищ майор, доложу нашему полковнику о вашем героизме, —и протянул руку.
Аркадий благодарно пожал её. И ещё подумал: «Вот уж чего не знал, так того, что и поляки знают идиш». И захохотал. Не ведал ещё майор Кац того, что в Польше уже нет в живых тех, кто знал идиш. Все они погибли в Варшавском гетто. Старлей Петренко остановился и посмотрел на майора внимательно. Что это за идиотский хохот у майора?
* * *
Ленинград. Аркашин Opel Olympia стоит в углу ленинградского двора-колодца на Лиговке. Солнце иногда заглядывает во двор, но не дарит южных щедрот.
Всё дожди, дожди. А вот когда проглядывает солнышко, народ собирается вокруг фрицевского «опеля». Да, повезло этому Кацу. На такой роскошной машине припёрся из Германии. Вон Толька Давыдов тоже без ноги. Не под трамваем же по пьянке ногу оттяпали. Всю войну прошёл до Берлина. А домой вернулся лишь с зелёным рюкзаком. И чего уж он в этом рюкзаке принёс жене и детям? Один Господь знает. А этот Аркашка из своей легковушки два огромных чемодана выволакивал. Майор, видишь ли. В мундире припёрся. Конечно, эти евреи всегда умеют устраиваться. Народ толпился вокруг Аркашиной машины. Завистливо заглядывал в кабину. «Ишь ты, и сиденья из бархата».
Вышел из парадной Толька Давыдов. Весь седой. Старше Аркашки лет на десять. Похромал к Аркашкиной машине, прислушался, о чем народ талдычит, да как палкой замахнется и заорет:
— Вы что тут вопите! Еврей, не еврей. Он и финскую отвоевал и до Берлина дошёл. Самолёт его фрицы сбили! Посмотрите на погоны его, лётчик. А трусов в лётчики не берут.
Соседский народ притих. Только Машка Сидорова с третьего этажа вякнула: «Ишь ты, защитник нашёлся, поди Аркашка тебе бутылку шнапса немецкого приволок». Толька Давыдов так на неё зыркнул, что Машка тут же спряталась. «Эх, и что за народ у нас», — Давыдов безнадёжно махнул рукой и захромал к своей парадной.
А Наташа специально окна занавесила. Чтоб Аркаша всего этого не видел.
Аркаша после ночи любовной крепко спал. Ох и сладкая была ночь. Аркаша раз пять за ночь жарко опрокидывался на Наташу. Наконец улёгся на спину и мгновенно заснул. А Наташа встала с кровати, отдёрнула занавеску. Ночь была тёмная. Фонарь, что во дворе, уставился прямо на постель, где они с Аркашей обнимались. Наташа видит: Сашенька, старший сынок, на раскладушке сидит. Глаза огромные, глядит на неё и говорит:
— Мама, а что ты плакала, дядька этот тебя больно бил?
Наташа вспомнила свои любовные стоны, её даже в жар бросило.
— Ой, что ты, Сашенька, это тебе приснилось. А там, — она показала пальцем на кровать, где спал Аркаша, — это не дядька, это твой папа.
— Папа… — испуганно проговорил Сашенька и заплакал.
Для Наташи пронеслись эти две недели пребывания Аркаши дома, как чудный сон. Улетел он на самолёте в Германию. Начались будни. «Эти будни, будни. Всё ушли и наши блудни». — Наташе от этой заблудшей мысли стало совсем невесело.
Легковая машина Opel Olympia всё стоит во дворе. Уже никому она не интересна. Только мальчишки дворовые иногда вертятся около неё. Гвоздями весь корпус исцарапали. Наташа как-то подошла к машине, чтобы отогнать хулиганов. Те скорчили ей рожи и убежали. Наташа взглянула на дверцу автомобиля, а там нацарапано: «жид пархатый».
Вот уже год прошёл, как Аркаши нет. А с его автомобиля зеркальце заднего вида уже стащили. Потом как-то за ночь передние колёса исчезли. И немецкий «Опель» склонился вниз, будто встал на колени. И корпус его исцарапанный ржавчиной покрылся.
Милиционер пришёл. Сказал, что надо убрать эту немецкую машину. Соседи жалуются. Наташа чуть не заплакала. Оба её сынишки подбежали к ней, ухватились за платье. Наташа гладит их по головам, говорит милиционеру: «Что я могу сделать, двое детей у меня на руках. Муж демобилизуется, вот тогда…» Милиционер ушёл, только рукой махнул.
Обычно Наташа после работы домой шла пешком по Невскому. Можно было и на трамвае ехать, всего-то копейки. А тут решила зайти в Елисеевский, чего-нибудь сладкого детям купить.
По Невскому теперь часто разъезжают безногие инвалиды на деревянных тележках. Тележки на колёсах из подшипников. Отталкиваются от тротуара деревянными обрубками и катятся. Их называли «танкистами». Вот уж и дурость из людей прёт: «Три танкиста. Три весёлых друга». Эту песню почти каждый день по радио распевают.
Некоторые «танкисты» на своих тележках сидят у стен домов. Перед собой положат военную кепку или пилотку. Народ копейки им бросает.
Наташа уже почти до моста через Фонтанку дошла. А навстречу катит один безногий на своей тележке. Молодой ещё парень. Что-то знакомое в его лице показалась. Пригляделась. Господи, это же Максим Максимов, который помог ей с сынишками из блокадного Ленинграда уехать. Наташа встала перед ним, как закричит: «Максим, это ты!» Даже прохожие стали оглядываться. А Максим остановился. Прижался устало к грязной стене дома. Усмехнулся криво: «Вот так мы и победили немцев». Бросил перед собой грязную кепку, пробурчал злобно: «Иди, иди, Наталия Ивановна». Наташа вдруг вспомнила: зарплату она получила сегодня. Пятьсот рублей. Полгода назад карточки отменили. Люди говорили, товарищ Сталин побеспокоился. Наташа вытащила из сумки две сотни, бросила в кепку Максиму. Побежала в сторону своей Лиговки. И про Елисеевский забыла.
Вскоре исчезли все «танкисты» с Невского проспекта. Одна старая тётка в трамвае Наташе нашептала, что у кого из безногих не было близкой родни в Ленинграде, всех отправили на остров Валаам. Селят в бывшем Спасо-Преображенском монастыре. У этой тётки сын обе ноги на войне потерял. Его из Ленинграда туда вывезли. Она-то сама из Пскова. Сын жил в коммуналке на Охте и вдруг исчез. Соседи постарались, комнату его хапнули. Ездила на этот Валаам. Ужас какой там. Как тюрьма. Сына своего к себе в Псков увезла. А вот сейчас приехала в Ленинград, чтобы в суд подать на этих соседей. Комнату вернуть сыну. Тётка как выпалила всё это, вскочила с сиденья и выбежала на остановке из трамвая.
Неизвестно, кто из этих инвалидов на Валааме дожил до старости. Наташа, как подумала о своем одноногом Аркаше, страшно стало. Вот ведь люди, чья «вина» заключалась лишь в том, что они потеряли руки и ноги на войне, содержались в местах, похожих на тюрьмы.
Как-то Наташа стала рассказывать про Максима Максимова своей подруге Светке. А когда про страшный Валаам заговорила, Светка аж вся затряслась:
— Враньё всё это, враньё. На Валааме только врагов народа содержат. — А потом прижала указательный палец к своим сарафанным губам и прошептала: — Смотри, в школе кому об этом не ляпни.
В 1947 году, в начале лета это было, пришло письмо от Аркаши. И с письмом куча всяких бумаг — разрешений на въезд семьи в Германию. Потом по почте от Аркаши пришли деньги. Столько Наташа в жизни не видела. Подумала с какой-то горькой печалью: «Верно это за те сладкие ночи, что он провел с ней». Потом от этих мыслей ей стало противно: «И что в башку лезет?!».
Но воспоминания были такие сладкие, ну как от них избавиться. А ведь вон лежит пачка школьных сочинений. Вчера дети это писали на экзаменах. И с такими-то мыслями делать эту скучную работу. Но надо торопиться. Новый директор Кристина Юрьевна строго сказала: завтра утром сдать проверенные экзаменационные сочинения. Прежний директор Пал Павлович уволился из школы. Теперь в политехническом институте преподаёт. С новой директрисой у Наташи что-то не заладилось.
Четвёртая четверть школьная закончилась. Школьники экзамены сдавали на аттестат зрелости. Детям надо сдать семь экзаменов. Письменно — математику и русский. Остальные предметы: литература, физика, химия, история, иностранный язык — устно. Господи, впереди ещё экзамен по литературе. А Аркаша торопит с выездом в Германию. Пароход «Петр Великий» из Ленинграда отплывает в Германию до порта Росток 20 июля. Там Аркаша их встретит. Просит срочно покупать билеты. Ну всё, в первых числах июля пойдёт она к директрисе с заявлением об увольнении. Почему-то страшно было идти к ней. И радостно до слёз, что скоро встретит Аркашу. Аркаша писал, что, наверное, целый год будем жить с ним в Германии. А дальше что?
И вот она в кабинете директора с заявлением об увольнении.
— В чём дело? — строгий голос Кристины Юрьевны. — Не понравились мои замечания по поводу дисциплины в классе, где вы классный руководитель?
— Как-то не запомнились ваши замечания, — с некой двусмысленной улыбкой произнесла Наташа.
— Ах вот как! — ледяной взгляд директрисы. — Что ж, не задерживаю.
И подпись, как серпом по крапиве. Так что листок бумаги надорвался.
* * *
Пароход «Петр Великий» тяжело загудел и отчалил от набережной Ленинграда. Все пассажиры, в основном молодые женщины, стояли у борта корабля и размахивали платочками. Сашка тоже махал, правда, не знал кому. Его маму Наташу никто не провожал, но и она помахала рукой. Городу своему, Ленинграду.
Вот проплыли Кронштадт, какие-то низкие здания, похожие на крепостные стены, многие из них лежат кучей серых кирпичей. Наташа подвела сыновей к борту парохода. Сашка ещё что-то видел, встал на цыпочки. Ничего интересного. Ну вода, да дома какие-то на берегу. А Пашка-то росточком ниже бортов был, вдруг заплакал, писать захотел. Наташа подхватила его на руки и побежала к своей каюте. Там туалет рядом. По пути встретила Катю, ещё в кассе за билетами на пароход познакомились. Катя узнала, куда торопится Наташа, засмеялась: «Да чего ты, Наташа, пока бежишь до туалета, он описается. Подведи вон к борту, и пусть малыш сделает своё пис-пис». Но Наташа спустилась до своей каюты, а у сына уже все штаны мокрые. Ну прямо смех и грех. И какой уж там смех: большой уже мальчишка — почти шесть лет. Саша в шесть лет сам уже отправлялся в туалет, только свет ему включи. А на пароходе надо туда детей за руку водить. Сама-то первое время с трудом находила это место. В соседней каюте тоже семья едет. Молодуха, ещё тридцати нет, и дочка. Должна с осени в первый класс пойти, как и Сашенька. Есть ли в этой Германии школа-то для наших детей? Правда, Аркаша писал, что офицеры ждут с нетерпением свои семейства. И ещё сообщал: несколько девушек, молодые лейтенанты, готовятся стать учителями. Только буквари все довоенные. И откуда эти буквари появились у девчонок в погонах? Ну и слава Богу. Наташа букварь и другие учебники для первоклашек купила.
Пароход «Пётр Великий» стоит в польском порту Щецин. Саша сидит в каюте с книжкой и по складам читает стихи Агнии Барто.
— «И-и-дёт бы-ы-б-чок, качается. Взды-ы хаа-ет на ходу». Ура, получилось! Вот маме прочитаю, — закричал, даже самому стало весело, не то что этому бычку, который из книги.
И вдруг в каюту вбегает Пашка. И где он был всё это время? Саша даже не заметил, как он исчез. А ведь мама строго-настрого велела: не спускать глаз с Пашки. А Пашка как вбежал, как закричит, от страха даже глаза выпучил:
— Немцы!
Саше тоже страшно стало. И мама пропала, вдруг её немцы схватили. Но Саша большой уже, ему скоро в школу идти. Сказал строго брату:
— Сиди и не высовывайся.
Выглянул из каюты, всё тихо. Негромко крикнул:
— Мама.
Пошёл искать её, поднялся на палубу. А там немцы идут и идут. Все в зелёных распахнутых шинелях, руки за спину у всех заложены. А около них наши солдаты с автоматами вышагивают. У них у всех красные звездочки на шапках. Саша аж рот раскрыл. Не знает, что и делать. А сзади за плечо его кто-то осторожно берёт. Саша совсем не испугался. Дядька какой-то. Говорит:
— Вот, малыш, смотри. Это фрицы пленные, пришли пароход разгружать.
Саша взглянул на дядьку. Куртка на нем расстёгнутая, под ней полосатая тельняшка. Саша поднял голову на тельняшку и говорит:
— Так и надо этим фрицам. Пусть погорбатятся. — Так мама говорила про пленных фрицев, которые в Ленинграде разрушенные дома снова строили.
А мужик в тельняшке как захохочет:
— Правильно говоришь, парень. Пусть погорбатятся. — И похлопал по плечу Сашу.
Саша стоял и смотрел, как немцы таскали тяжёлые ящики на берег. Потом ему надоело это занятие, и он пошёл на другую сторону палубы. А там не видно ничего, только вода, вода. Взглянул вниз за борт — и закричал от страха. У самого борта парохода дядька в зелёном мундире, лицо его всё тоже зелёное. Саша оглянулся, мимо мужик идёт, раскачивается. Опять в полосатой тельняшке. Саша схватил его за руку. И проговорил еле слышно:
— Смотрите, что там в воде плавает.
Этот в тельняшке заглянул за борт, усмехнулся и говорит:
— Ну и что, фриц дохлый. Пусть поплавает.
А тут и мама появилась. Чуть не плачет:
— Сашенька, я уже с ног сбилась, тебя искала. Не делай так больше.
Саша хотел сказать, что он её тоже искал, а тут немцы припёрлись. Но мама тут же потащила его в каюту.
Мама, когда пришли в свою каюту, стала рассказывать, будто про фрицев. И такое, что Саше стало страшно. Потом мама призналась, что это вовсе не про немцев, а про серого волка, который Красную Шапочку чуть не съел. А про немцев расскажет, когда Саша вырастет.
В эту ночь Саша долго не мог заснуть. Думал всё про дядьку, которого мама называла Аркашей. И говорила, что этот Аркаша папа и его и Паши. Вон во дворе Танька, такая вертлявая, всё хвасталась, что у неё папа такой хороший. «А у тебя папы нет», — тыкала пальцем в Сашу. Как вспомнил про Таньку, сразу заснул.
Снилось ему, что этот дядька Аркаша размахивает своей палкой и кричит что-то страшное.
На этом повесть о детстве заканчивается. Густеет время, завершая свой первый круг, но не давая памяти замкнуться на себе.
Праздник ли ждёт Наташу в немецком городке…
Вот она стоит посреди комнаты. Глаза её широко распахнуты. Огромная хрустальная люстра, четыре лампочки как четыре солнца.
И мебель разномастная. Тут и тяжёлый ампир — буфет тёмно-коричневого дерева, обвешенный гроздьями винограда и грудастыми девками на дверцах. А за стеклом его — китайский сервиз, расписанный павлинами и узкоглазыми красавицами в шёлковых платьях. Посреди комнаты стол. И столешница его набрана плитками разноцветного дерева. «Рококо» — завороженно произносит Аркадий услышанное от продавца слово. Для Наташи это слово чужое, она с восхищением разглядывает громадное блюдо из китайского сервиза, где изображены пьющие чай девушки в ярких платьях. Платья китаянок разрисованы огромными розами и лилиями. Наташа бросает взгляд в зеркало. Зеркало мутновато, но там Наташа во весь рост.
— О, Аркаша, у меня такое же платье как у этой китаянки, тоже с розами, — восторженно произносит она. Даже повертелась кругом, так что платье с розами, как знамя, заполыхало.
Слышит голос мужа:
— Только у тебя из креп-жоржета, а там настоящий китайский шёлк.
Аркадий пытается встать с дивана. Но что-то сейчас не заладилось. Он болезненно морщится: опять этот немецкий протез культю прищемил.
— Наташенька, будет и у тебя платье из настоящего шёлка, — Аркадий опять опускается на диван, — недавно приходила одна немка, за пару банок тушёнки обещала принести шёлковое платье. Надеюсь, оно тебе подойдёт.
Аркадий вдруг представил, как в траве, что разрослась около дворовых бассейнов, окружённая оранжевыми ноготками в китайском шёлковом платье с красными розами лежит его Наташа. Платье её задрано выше колен. И Наташа так загадочно улыбается, как никогда не было ещё в их жизни. И придуманное это зрелище так взволновало Аркашу, что он готов броситься на жену и целовать её ноги. Нет, никогда, никогда не нужны ему будут другие женщины, кроме Наташи.
Но вдруг острая боль пронзает его. Боль в несуществующей ноге. Такого никогда с ним не было. Нестерпимая мука, хочется закричать. Лицо его искажает дикая гримаса. Аркадий сидит в бархатном кресле. На нём чёрный костюм. Обеими руками он сжал до рези в ладонях красивую старинную трость с костяной ручкой. Боль странно исчезла. Лишь во рту вкус крови от прикушенной губы.
Наташа не заметила возникшего у мужа болезненного приступа.
А Аркадий опять внимательно рассматривает костяную ручку своей палки. На ней изображено нечто эротическое. Девка с голой задницей. В Ленинград-то он приезжал с простой деревянной палкой. Правда, хвастался, что она антиквариат. Но Наташа не очень-то разбирается: антиквариат, не антиквариат. Да и не до этого было. Муженёк любимый приехал. Разве тогда об антиквариате думаешь?
А вот и сейчас не интересны ей Аркашины трости. Взгляд её упал на огромную картину, на которой изображена среди невысоких холмов дорога, заросшая травой. И шествуют по ней два пожилых человека. Куда идут эти два старика? Мужчина и женщина. Какой-то невыразимой тоской веяло от этой картины.
— Аркаша, вдруг это про нас? Зачем ты купил эту картину? Мог бы что-нибудь повеселее приобрести.
— Ну что ты, Наташ. Вот принесли, я и купил. Сезанна или Эдуарда Мане за банку тушёнки здесь не купишь. Вот лучше взгляни на этот музыкальный инструмент, — Аркадий будто оправдывается перед женой.
Бронзовые подсвечники на пианино блестят, как позолоченные. Наташа открыла крышку, а там над клавишами медали с портретом вроде как императора в такой же позолоте. По-немецки написано: «Франц Иосиф». И тут же забылся этот Франц Иосиф, сразу зазвучала в Наташе «Лунная соната» Бетховена.
Ведь когда-то, в детстве у тёти Маши на чёрном лакированном рояле играла «Лунную». От этих воспоминаний даже прослезилась. Уселась за пианино.
Пальцы правой руки быстро пробежали по клавишам. Но нет, нет, что-то фальшивит. И вдруг вспомнила про свою пятнадцатиметровую комнату на Лиговке, и ужас охватил её.
— Аркаша, и как мы всю эту роскошь поместим в нашу забегаловку? — прошептала она. Взглянула на мужа, увидела его расплывшееся в улыбке такое дорогое ей лицо.
— А вот кого из мальчишек посадим за пианино? — улыбается Аркаша. — С Сашки начнем эти муки.
А Саша уже рядом стоит. Аркадий показывает на бронзовые портреты императора:
— Вот будешь играть на пианино, на котором изображён великий император Франц Иосиф.
— Император? Он такой великий, как товарищ Сталин? — спрашивает Сашка.
— Ты что! Вообще уже? — Аркаша почти искренне возмущён этой политической неграмотностью сына, — товарищ Сталин — самый великий. И заруби это себе на носу.
Сашка трогает свой нос. Корчит рожу. Пашка подбегает к нему. И вот уже оба сына стоят друг перед другом и гримасничают.
А Наташа вспомнила, как муженёк её молодой, до войны это было, пытался подпевать Наташе, когда она романсы пела. Наташа тогда делала вид, что не слышит, как Аркаша фальшивит.
Сама-то она наслушалась по радио Георгия Виноградова, хороший был тенор:
Счастье моё, я нашёл в нашей дружбе с тобой,
всё для тебя — и любовь и мечты…
Ещё в общежитии институтском негромко пела, когда одна оставалась. За стенкой в общежитии услышали бы, на смех бы подняли. Ишь буржуйское отродье. Романсы распевает.
Господи, как Аркаша фальшивил, когда пытался подпевать Наташе.
Вот в кого же пошёл Сашка?
А вот когда приехала к мужу и узнала, что молодого немца, который возит Аркадия на службу, зовут Адольф, её всю передёрнуло.
— Ну что ты, Наташ, родился мой шофёр Адольф, когда ещё о Гитлере ни слуху, ни духу, — пытался объяснять Аркадий жене, в которой вдруг проснулся советский патриот.
— Родители Адольфа — связаны были с Гансом Шоллем, который руководил антифашистским движением «Белая роза»[4].
— Да, Аркаша, теперь понятно, почему этому Адольфу доверено возить тебя, — улыбнулась Наташа. — Правда, я ничего не слышала про эту «Белую розу».
— Ой, Наташ, ты, верно, думала, что Германия славна только Бетховеном и Шуманом. Видишь, есть и другие замечательные люди.
А Адольф, как и обещал, привёз учителя музыки. Такого толстенного, рожа опухшая, красная. Наташа посадила Пашку перед пианино на стул. И в ней вдруг грустно зазвучало: «Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали» [5]…
— Ах, Натали. На сцену бы вас, — это Аркаша подал голос с дивана.
Наташа даже не заметила, что она запела вслух.
— Вот етага и найчнём, — проговорил краснорожий учитель музыки. И указал пальцем на Пашку, который обоими кулаками колотил по клавишам.
— Правильно, — хмыкнул Аркаша.
— Надо бы со старшего начать, — неуверенно проговорила Наташа.
— А ты слышала, как Сашка поёт «В лесу родилась елочка?» — опять хмыкнул Аркадий, — впрочем, попытка не пытка.
Наташа сморщила свой очаровательный носик, это так виделось с дивана Аркаше, и проговорила:
— Учиться музыке — это, конечно, пытка.
Сашка сидел в это время в углу комнаты. И когда услышал решение родителей, что пианистом станет Пашка, даже затопал от радости.
— Пусть погорбатится, — проговорил он негромко.
Родители разразились хохотом. Краснорожий учитель музыки удивлённо переводит взгляд с Аркадия на Наташу.
— Что это значит? — кричит он по-немецки. Его одутловатая физиономия выражает возмущение. Эти русские точно смеются над ним.
А Наташе хочется сказать в ответ: «Кислый квас». Но разве этот фриц поймёт русскую шутку?
Аркашин шофёр Адольф что-то торопливо объясняет учителю музыки. Тот оглядывает настороженно родителей будущего ученика. Откашливается и говорит по-немецки:
— Оплата за два часа десять марок.
— Да, да, — торопливо соглашается Аркадий.
Когда учитель музыки ушёл, Аркадий спросил своего шофера, не мало ли десять марок за два часа обучения на пианино. Хотел сказать: «наших оболтусов». Но одёрнул себя: поймёт ли Адольф эти родительские шутки?
— Маловато, конечно. Но сейчас найти работу учителю музыки, сами понимаете, — ответил с какой-то театральной скорбью Адольф.
Наташа уже не удивляется, что Адольф так внятно изъясняется по-русски. Недавно узнала она от мужа, что у его шофера мать была русская. «Верно, из белоэмигрантов», — мелькнуло в голове. И тут же страх овладел всем её существом: будь отец жив, не миновать бы и ей подобной судьбы эмигранта. Аркадий сразу заметил это странное, нервное состояние, охватившее жену. И не надо было особенно разбираться. Он просто обнял её нежно и негромко сказал: «Наташенька, ведь мы с тобой советские люди».
Уже перед сном Наташа вдруг спохватилась:
— Ой, мы так и не спросили, как звать этого учителя.
— Ну что, Адольф у нас уже есть. Остались ещё Герман и Йозеф, — намекая на Геринга и Геббельса усмехнулся Аркадий.
Кем были эти Адольф, Герман и Йозеф, жёны советских офицеров, служивших в Германии, знали назубок.
Первый урок музыки оказался неутешительным. Пашка вертелся на чёрном круглом стуле возле пианино и не хотел слушать толстого учителя. Тот сердито оглядывался на смущённых родителей. И без того его красное лицо покрывалось яркими багровыми пятнами. Он склонялся над пианино, тыкал пальцем в клавиши и глухо бормотал: «До, ре, ми, фа, соль».
— Как бы его удар не хватил, — усмехнулся Аркадий.
— Врача здесь не дозовёшься, а твой Адольф, поди, уже у себя дома на диване развалился, — шепнула Наташа.
— Не извольте беспокоиться, господа, извиняюсь, товарищи, — вдруг на чистом русском языке произносит учитель музыки. — Удар меня не хватит. И не таких сорванцов учил. Правда, никто из них Моцартом не стал. А вот что касается меня: я в Петербурге консерваторию окончил. Имя моё Герман, — учитель музыки уставился на родителей непослушного ученика.
Лицо его вдруг преобразилось. Стало бледным. И огромные серые глаза словно готовы вывалиться из глазниц.
— Кто вы? — испуганно шепчет Аркадий, хватается за карманы. А кобура с пистолетом на полке в шкафу.
— Я русский немец и ничего больше, — почти с неподдельной грустью произносит Герман.
Грусть-то явно фальшивая. Какая-то острая неприязнь к этому Герману вдруг вспыхнула в майоре Каце. Он уже готов заорать: «Пошёл вон!»
Но вдруг, будто раскрылась сцена Ленинградского Кировского театра.
И звучит тенор:
«Уж полночь близится, а Германа все нет, все нет. Я знаю, он придет, рассеет подозренье. Он жертва случая, и преступления не может, не может совершить!»
— Чайковский — «Пиковая дама», ария Лизы, — шепчет зачарованно Наташа.
Молчание, занавес начинает закрывать сцену. Но, отбросив тяжёлую пурпурную ткань, на сцену выскакивает сын Сашка и девичьим голосом горланит:
Ах, Самара-городок,
Беспокойная я,
Беспокойная я,
Да успокой ты меня, ох.
Нет, это не Сашка, он только рот разевает. А поёт учитель Герман.
А потом с театральным придыханием рассказ учителя: «Родился в Самаре. Окончил Петербургскую консерваторию. Но в 1914 году в России начались погромы немцев. Вам-то, верно, знакомы только еврейские погромы, — осторожный взгляд на Аркадия, — пришлось бежать в Германию. Музыка была неиссякаемой гордостью нашей страны.
Взглянул опять с неким превосходством на Аркадия.
«Фашист недорезанный», — зло подумал майор.
— Так что я не бедствовал. Но, извините, членом фашисткой НСРПГ не был. Уж поверьте, — опять раздаётся чистая русская речь немецкого учителя музыки.
— Ну, ладно. Червонец, как договорились. Но за час учёбы. Ученик — старший сын. Зовут его Александр. Ждем вас завтра в восемнадцать часов. — Аркадий намеренно говорит жёстко. Этот фриц должен знать, с кем имеет дело. Он пытается встать, но протез его как-то неловко подворачивается, и он тяжело валится на диван. Герман, сидящий рядом на стуле, даже не приподнялся.
— Auf Wiedersehen, — «До свиданья» — прокричала Наташа единственную фразу, которую освоила за время пребывания в Германии.
— Честь имею, — отчеканил Герман и направился к двери.
Утром, как обычно, приехал Адольф. Выходя из машины около здания, где размещался штаб полка, Аркадий спросил своего шофера, где он раскопал этого Германа. Адольф на секунду чуть смешался, и это не ускользнуло от Аркадия.
— Порекомендовали, — слегка вздохнув, сообщил шофер.
— Ты мне всё-таки сообщи, кто эти, которые тебе порекомендовали, — стараясь быть предельно строгим, спрашивает Аркадий.
— Ваши сотрудники, — Адольф морщит свой невыразимо убогий лобик.
Только сейчас Аркадий вдруг заметил, какое не запоминающееся у Адольфа лицо. Верно, наши спецслужбы всегда выбирают свою агентуру из субъектов, не узнаваемых в толпе.
— Фамилию можешь назвать этого сотрудника? — стараясь быть строгим, спрашивает Аркадий.
— Нет, нет, — товарищ майор. Вы же всё знаете про меня, — чеканит агент НКВД Адольф.
Аркадий уже в этом не сомневается. Так что любое копание может ему дорого обойтись. Аркадий даже хлопнул рукой себя по ляжке. Хотел проверить, крепок ли этот немецкий протез. Но протез подвернулся. Адольф вовремя подскочил. Помог Аркадию удержаться на ногах.
Вот и первый урок музыки старшего сына.
— Александр, — Герман обращается к Сашке, — слушай меня. Начинает звучать его мелодичный тенор:
— «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны выплывают расписные, острогрудые челны». Потом он тычет пальцем в Сашку: — Повтори это.
Сашка начинает голосить:
— Из-за острова… Ой куда это, какой ещё стержень?
— Не стержень. Стрежень — это… это вроде другая река, — неуверенно начинает учитель Герман.
— Простите, Герман, — звучит строгий голос учительницы литературы Наташи, — стрежень — это часть реки, где наиболее быстрое её течение. А не другая река.
— Ну уж извините, господа-товарищи, я учитель музыки, а не русской словесности. Так что прошу простить некоторую мою некомпетентность.
«И как он, однако, умеет литературно выражаться. Верно, в друзьях был здесь с белогвардейской эмиграцией». От этой мысли Наташу будто кипятком ошпарило. Но Аркадию о своих подозрениях Наташа сказать не решалась.
А Герман приходит не лясы точить, пора и делом заняться. Второй день обучения. И вот уже Сашка пальцами правой руки тычет в клавиши. И мелодия кое-как вырисовывается про Стеньку Разина. Появились и ноты, слегка пожелтевшие. «Боже, „Лунная соната“ Бетховена!» — эти ноты Наташа сразу заметила.
Наташа просит, чтобы сам Герман в следующий раз непременно сыграл «Лунную». Герман чинно кивнул головой в знак согласия.
Как только он ушёл, Наташа тут же уселась за пианино, и вот зазвучал Бетховен. Но слушателей, как всегда, не было. Сашка с Пашкой что-то не поделили. Чуть до драки не дошло. Аркаша, как всегда, в спальне расположился с газетой. «Правду» недельной давности получил в парткоме полка.
В следующий раз учитель музыки Герман не явился. Наташа даже во двор выбегала посмотреть, не идёт ли Герман. Очень хотелось послушать Бетховена в исполнении профессионального музыканта. Но явился Адольф.
Он обычно в это время Аркашу привозит. Но Аркаши в машине нет. А сам этот шоферюга вылезает из «эмки». (Теперь Аркаша на русской легковушке ездит — правда, с таким важным видом, будто его генералом сделали.) Адольф говорит строго: «Пройдёмте в помещение. Есть разговор». Наташе тревожно стало.
— Где Аркаша? — почти кричит она.
— Майор Кац задерживается, — не глядя на Наташу чеканит Аркашин шофёр. — Задерживается или задержан? — шепчет в страхе Наташа и видит, как что-то злое появилось в физиономии Адольфа. Вот он и есть тот самый Адольф Гитлер! В Наташе вдруг проснулся советский человек, а не просто строгая учительница.
— Извольте мне членораздельно объяснить, где мой муж? У нас сосед подполковник Смирнов, друг наш. — Хотела добавить: «он с вами быстро разберётся», но сил не хватило.
Она уже готова расплакаться. И что с этим фрицем разговаривать, да и Смирнов вряд ли чем поможет. Вспомнился вдруг рассказ Аркаши, как маршал Жуков расстреливал наших офицеров. Побежала к парадной. Но этот фриц Адольф схватил за руку и вдруг так жалостливо бормочет: «Наталия Ивановна, прошу вас, я должен только у вас дома сообщить. Так майор Кац велел».
Фраза: «майор Кац велел» — Господи, душу сразу успокоила Наташину.
— Идём, — проговорила она устало.
В комнате Адольф уселся на краешек стула, будто готовый вскочить и убежать. Наташа стоит перед ним напротив зеркала, красивая такая. Брови нахмурила.
— Ну, я вас слушаю.
— Понимаете, как бы это… Короче, ваш учитель музыки, Герман Цимерманн — английский шпион. Арестован.
— А Аркаша при чём?
— Шпион же был в вашем доме.
Адольфу хочется ещё сказать: «Вот какая непонятливая». Но дверь в квартиру с грохотом открывается, на пороге стоит Аркадий.
— О! И спаситель мой здесь! — кричит он, широко улыбаясь.
— Ну, я пойду, — неуверенно говорит Адольф.
— Давай, но завтра в восемь, чтобы без опозданий, — орёт вслед своему шоферу майор.
— Аркаша, не помню, чтобы твой шофер когда-нибудь опаздывал, — Наташа смотрит с тревогой на мужа, — что всё-таки с твоим Адольфом?
— Просто мне дали понять, что Адольф трудится на нашу разведку. Герман Цимерманн — это его работа.
— А можно шофера взять из наших, вон я недавно познакомилась с Верой из соседнего дома. Муж её, сержант…
— Наташенька, знаешь, чем я занимаюсь? Потому мне простой сержант не годится.
— Атомной бомбой? — со страхом шепчет Наташа.
— Ну, не атомной, но тоже, — грозит в потолок пальцем. — Так что если какая Вера спросит тебя, чем муж занимается, скажешь: тараканов ловит.
Но вот соседка Вера не очень-то интересовалась, чем занимается Аркаша. Сказала однажды: «Заграница эта для наших мужиков, как это… публичный дом, разлагаются они здесь»
— С чего это ты, Вера? — растерянно спросила Наташа.
— Ну, Наташка, святые наши мужики? Что-то я не видела иконок у своего. А вот пачку презервативов, как приехала, у него нашла.
Наташе стало не по себе.
— Нет, мой не такой, — проговорила она неуверенно.
— Не такой, так не такой. Может быть, случился сбой, — Верка ехидно хихикнула.
Наташа после этого разговора старалась не встречаться с этой Веркой.
В часть, где служил Аркадий, из Москвы пришла разнарядка: представить двух кандидатов на звание Героя Советского Союза.
В список кандидатов на звание Героя Советского Союза командир полка включил майора Аркадия Каца.
Не прошло и месяца, полковник Кулаков вызвал к себе майора Каца, сообщил, глядя куда-то в окно, что майор Кац из списка исключён.
Вскоре приехал в часть высокий чин, проверяющий из штаба округа. Потребовал дела всех офицеров полка. Особенно заинтересовался делом майора Каца. Разразился гневной тирадой: «Что это у вас инвалиды служат. Немедленно комиссовать этого Каца».
Демобилизованным офицерам, уезжающим из Германии с семьями, предоставлялся в поезде целый вагон.
Вот и майор Кац со своим семейством едет в теплушке. Там и буфет тёмно-красного дерева, обвешенный грудастыми девками. И пианино с медалями Франца Иосифа. И платье из китайского шёлка. Правда, оно великовато Наташе. «В Ленинграде всё приведем в порядок», — твёрдо заявил Аркаша. Слышал ещё он, голодно нынче в Ленинграде. Так что везёт он чемодан американской тушёнки. А под потолком теплушки висят круги копчёной колбасы. И белая ванна у стенки теплушки разместилась.
«Во! Здорово. Будет у нас „фрицевская ванна“», — это Сашкины рассуждения, колбаса ему не интересна. Он вспомнил, как давным-давно с мамой пошли они в баню. Пашку-то мама мыла в корыте на кухне. А Сашка уже большой. Ему уже пять лет было. И вот в бане все парятся. И голые тётки ходят. Попы их толстые кругом торчат. Мама пошла с тазом за водой. А там очередь огромная. Сашка сидит на деревянной лавке, никого не трогает. И тут девчонка подскочила: «Чо расселся?! Это женская баня. Мужик называется», — и тычет в него пальцем, указывая на его пипиську. Сашка от страха аж колени сжал. Девчонка как заорёт: «Мужик голый припёрся!» И тут прибегает незнакомая тётка, схватила девчонку за руку и потащила куда-то. А девчонка оглядывается и язык ему показывает. Тут и мама приходит с тазом горячей воды. Спрашивает, что случилось. А Сашка чуть не расплакался. А мама говорит, что эта девчонка, наверное, в него влюбилась.
А насчёт этой ванны, которую папа вёз в теплушке, мама говорила: куда, мол, эта ванна? Туалет-то наш крошечный, в него только унитаз влез. И кухня три шага. Да и коммуналка ведь. Но Сашка сам мерил кухню шагами. Когда Пашку учил счёту. Кухня десять шагов Сашкиных. Может, и пятнадцать. Он тогда до двадцати умел считать.
Незавидная судьба была у этой немецкой ванны. Много лет пролежала она в подвале на Лиговке. Так и не удалось в ней поплескаться ни Сашке, ни Пашке.
Саша ходил в школу во вторую смену. И среда была самым чёрным днём недели. Как только утром открывал глаза, сразу портилось настроение. Он знал, что сегодня он должен совершить поступок. Это слово не он придумал. Мама ему говорила, что каждый человек должен совершить поступок на благо Родины и на благо своих родных. Правда, слова про своих родных она говорила не так громко, как про Родину.
Про Родину всегда кричал папа, сидя в немецком кресле и размахивая своей немецкой палкой с костяной ручкой, где приделана была тётка с голой жопой. А потом папа усмехался и шепелявя произносил, поднося палец ко рту: «И стены имеют уши. Может, и меня там услышат».
Это о чём услышат? Наверное, услышат про его новый протез, который всегда ломался. Так думал Саша.
А вот нынешний поступок, который должен был совершить Саша, был страшнее, чем медицинский осмотр с уколами под лопатку, страшнее похода к зубному врачу.
В этот день — в среду — Саша откладывал, как мог, наступление утра. Накрывался с головой одеялом, просил, чтобы снова вернулся сон и отступила эта страшная явь. Он не знал, к кому обратиться за помощью и лишь тихо плакал и шептал: «Боженька, Боженька. Помоги». Но уже слышался голос мамы. И её требование немедленно вставать. Потом голос мамы переходил на шёпот:
— Сашенька, ты уже большой, а папа очень болен. Он не может сам носить эти железки. — Она гладила его по голове.
— А что Пашка, тоже большой, в третий класс ходит, — всхлипывал Саша.
— Ну, Сашенька, он в первую смену ходит в школу. А мне скоро на работу. Я бы с тобой пошла.
А в это время Пашка важно упаковывал учебниками свой портфель и будто не замечал, что его брат плачет. Пашка знал, почему Саша каждую среду мучается. «А ему всё нипочём. Тот ещё засранец», — так думал Саша про своего брата. Мама, конечно, так не считала.
Электрический свет из экономии не зажигался. Серый утренний сумрак едва пробивался сквозь мутные стёкла окна. На кухне, где Саша спал на железной кровати, было холодно. Пашка-то спал на раскладушке в комнате. Саше страшно было вылезать из кровати. Мать дёргала за одеяло. Он ещё плотнее сжимался в клубок. Следовало несколько вялых ударов рукой по его худой спине. Но сквозь одеяло было совсем не больно.
Раздавался жалостный возглас матери: «Господи, наказание моё!» Саша думал, что «наказание» — это он, и от этого ему было особенно горько. Он и не догадывался, что «наказание» её — это та, тяжёлая, послевоенная жизнь. Через некоторое время Саша торопливо съедал скудный завтрак. Стакан чая и бутерброд с докторской колбасой.
Ещё слабо надеясь на изменение своей судьбы, неуверенно мямлил, что у него болит живот. На более убедительное враньё не хватало фантазии.
— Руки надо чаще мыть, тогда и живот болеть не будет, — устало говорила мать, совала ему ненавистную дерматиновую сумку и осторожно выталкивала за дверь.
Он размазывал по щекам слёзы, но никогда бы не признался, что причиной всех его несчастий в эти чёрные среды была рыжая лошадь.
На углу Лиговки и Невского мальчик садился в разболтанный трамвай и ехал по Невскому проспекту. Трамвай останавливался у трёхэтажного дома неопределённого серого цвета, характерного для послевоенного Ленинграда. Во дворе этого дома помещалась артель инвалидов. В этой артели работал «надомником» отец мальчика, бывший лётчик, инвалид войны майор Кац. По средам нужно было сдавать изделия, над которыми трудился дома отец: собирал замки, вытачивал ключи и пищалки для кукол – две сферические пластинки с дыркой посередине.
Около входа в артель стояла рыжая лошадь с телегой на автомобильных колёсах. Лошадь развозила продукцию артели. Это была та самая лошадь. От лошади ядовито пахло потом и мочой. И, видимо, она испытывала к мальчику острую неприязнь. А может, ей надо было отыграться на ком-то за свою нескладную лошадиную жизнь. И она выбрала этого мальчишку. Когда Саша проходил мимо лошади, она тянула к нему свою морду и скалила огромные зубы, будто пытаясь укусить его. Ещё не видя, чувствовала его приближение. Зло прижимала уши и дёргала задней ногой, желая лягнуть. Он жался к стенке, сторонясь её. Лошадь свирепо косила на него свой карий глаз и фыркала.
Как-то в школе учитель рассказывал о войне двенадцатого года. Гордо говорил, что русские заставили отступавших французов есть конину. От мысли: «надо есть эту вонючую лошадь» Сашу чуть не стошнило. Но лошадь знала, что её никто не съест. Когда она умрёт, её костлявая туша пойдёт на дешёвое мыло для солдат.
Вот и сейчас, увидев мальчика, лошадь угрожающе двинулась в его сторону. «Тпру-тпру», — закричал возчик и дёрнул за поводья. А лошадь тянулась к мальчику и скалила жёлтые зубы в безобразной улыбке.
— Видишь, она улыбается. Наверное, влюбилась в тебя, — закричал извозчик, хрипло захохотал и огрел лошадь вожжами. — Я те, кобыла сраная, покажу любовь!
Уже несколько лет прошло, как вся семья вернулась из Германии. У Аркадия опять начались фантомные боли. Боли в несуществующей ноге. Резь, от которой он вдруг становился почти сумасшедшим. Часто по ночам он кричал диким голосом: «Фоккель справа, мессер слева!» Будто эти вопли спасали его от боли. Наташа била по его груди своими маленькими кулачками. Он вскакивал с кровати, весь мокрый от пота. Тихо говорил: «Прости». Часто эти крики будили сыновей, и Саша с Пашей стояли в открытой кухонной двери и со страхом смотрели в тёмный угол комнаты, откуда раздавались эти страшные вопли.
Потом Аркадия увезли на Пряжку, река такая в Ленинграде.
Психоневрологическая клиника на набережной Пряжки. В народе — дурдом. Через месяц он вернулся притихший. Фантомные боли оставили его.
И вот сейчас Аркадий сидит, склонившись над тисками. Обрабатывает очередную партию замков.
— Ну что, принёс мне заготовки? — спрашивает он.
Саша ставит перед ним дерматиновую сумку.
— Молодец, — говорит отец. — Мать придет сегодня поздно, а у нас хлеба нет. Вот тебе пять рублей, купишь буханку чёрного хлеба, сдачу можешь взять себе. Твоя зарплата. Тоже участвуешь в процессе. — Отец как-то нехорошо улыбнулся.
«А Пашка-то что?», — как обычно, хотел сказать Саша, но вспомнил, что Пашка ещё в школе.
Про какой ещё «процесс» говорит отец, Саша не понял. Но два рубля на мороженое точно достанется, к «бабке не ходи», как выражается папаша.
В булочной вкусно пахло свежим хлебом. Сайки, плетёные булки и ещё соблазнительные французские булки. «Ух», — Саша сглотнул слюну. Кирпич ноздреватого ситного. Перед этим ситным невозможно было устоять. Саша протянул продавщице деньги. На мороженое денег не осталось. Ситный стоил пять рублей. Выйдя из булочной, тут же отломил румяную корочку. Подойдя к дому, не удержался, обкусал горбушку. «Так и скажу папе, — подумал Саша и улыбнулся — на мою зарплату ситного купил».
Отец уже сидел за столом перед кастрюлей с супом. Он неделю назад получил с завода новый протез. Протез натёр до крови культю. И сейчас он отстегнул его, сидел, подложив под себя пустую штанину. Сказал:
— Садись обедать.
Саша выложил на стол буханку ситного:
— Это на мою зарплату, — радостно сказал он.
— Это что? — лицо отца наливается гневом. — Я тебе сказал купить чёрного хлеба!
Саша испуганно смотрит на отца. А отец, уже не сдерживая себя, кричит, ударяет палкой по столу, так что слетает крышка с кастрюли.
— Немедленно в магазин, и принеси чёрного хлеба. Что за самоуправство!
Саша вспоминает толстую суровую продавщицу в булочной, и ужас охватывает его: как он отдаст обкусанную буханку ей?
— Я боюсь продавщицы, — плачет он.
— А меня не боишься!? — Отец вскакивает со стула, замахивается на сына палкой. Опираясь одной рукой о край стола, он направляется в сторону сына. Саша бежит от него вокруг стола. А отец прыгает за ним на одной ноге. И Саше вдруг становится смешно, как отец прыгает. И совсем не страшно: отец его не догонит. Он показывает отцу язык и отбегает к двери.
— Вон! — в бешенстве кричит Аркадий. Бросает в сына буханку обкусанного ситного. Потом хватает стул и замахивается на Сашу.
В страхе Саша кричит что-то невнятное и выбегает из квартиры. Он уже не видел, как отец, наступив на пустую штанину, споткнулся. Нога его подвернулась, он упал на пол и вдруг заплакал.
Аркадий сидит за столом, смотрит в пустое пространство какими-то дикими глазами. И вдруг начинает стучать бешено кулаками по столу. «Я не знаю, не знаю, что со мной происходит. В эти минуты я ненавижу себя! Ненавижу себя! Но не могу ничего с собой поделать!» — кричит он. Но его никто не слышит. Он с ужасом сознает это. «Это всё война подлая», — тихо бормочет он.
Во дворе Саша уселся на поленницу дров и долго плакал. Стало холодно. Он вышел на Лиговку. Добрёл в толпе до Невского. Сел в трамвай, который шёл в сторону Невы.
Трамвай был пуст. В конце вагона дремал старик-кондуктор. На остановке в вагон вошёл оборванный, заросший щетиной мужик. Уселся рядом с Сашей. Долго смотрел на Сашу как сумасшедший. Саша испуганно отодвинулся от него в угол скамейки. Мужик наклонился совсем близко к нему и прохрипел:
— Слышал? Сдох эта сволочь».
— Кто? — испуганно спросил Саша.
— Сталин, — услышал он в ответ.
Выезжая на Дворцовую, трамвай притормозил. Мужик живо вскочил и, отодвинув плечом вагонную дверь, выпрыгнул из вагона.
Саша прильнул к окну. Мужик помахал ему рукой и улыбнулся совсем не страшно.
Уже стемнело. В дальнем углу двора, скорчившись, сидит на бетонной глыбе мальчик. Из парадной выходит молодая женщина.
— Саша, Саша, — кричит она. Увидев мальчика, она подходит к нему, берёт его за руку и ведет в дом.
На кухонной плите сковорода жареной картошки. Наташа накладывает сыну тарелку. Наливает стакан чаю. Гладит его по голове. Тихо говорит:
— Не плачь. Папа тебя любит. Но он у нас такой. Больной. И ещё он волнуется. Ему завтра утром идти на медицинскую комиссию.
— Зачем на комиссию, — говорит зло Саша, — эти врачи думают, что у него нога снова отросла?
— Так надо, — устало отзывается мать, — спи. Видишь, брат твой уже спит. Ты сегодня школу-то пропустил. Я напишу записку учительнице, что ты болел.
Напротив плиты стоит железная кровать. Сегодня очередь Паши спать на кровати, для Саши — раскладушка. Раскладушку мама уже разложила.
На кухне она помещается. Пашка, высовывает голову из-под одеяла, шепчет испуганно:
— Опять папаня?
— А кто ещё? Вот завтра опять с ним идти. А ты всё утром: школа, школа, — зло шепчет Саша.
— Ой, давай я пойду с папаней. У нас завтра контрольная по арифметике, — жалобно говорит Пашка.
— Не ссы. Он сам завтра на трамвае поедет.
Саша укладывается на раскладушку. Долго смотрит на синеватые огни в догорающей печке. Дверца плиты приоткрыта, мать только что шевелила угли кочергой.
— Слышь, Сашка, — Саша слышит шёпот брата, — а чо они в комнате спят? А мы, как нищие, на кухне. И спим по очереди. То на кровати, то на раскладушке.
Давай я всё время буду спать на раскладушке, — говорит Саша.
— Ну ладно. — После некоторого молчания слышится голос Пашки.
Саша вспоминает, как случайно услышал разговор родителей. Мама говорила сердито отцу, что у них большая комната, почти двадцать метров, а детям места нет, вынуждены спать на кухне из-за этой чёртовой немецкой мебели.
— Слава Богу, что соседи не возмущаются, что наши дети спят на общей кухне, — сказала она устало.
Отец и мать сидели на диване.
— Может, выбросим всю эту немецкую мебель? — усмехнулся отец. Но потом вдруг заговорил дрогнувшим голосом. — Но пойми, дело не только в мебели. Дети уже почти взрослые. Они же уже всё понимают. А мы ж с тобой ещё не старики. Может, ещё подаришь мне доченьку.
Мама тогда поцеловала отца и заплакала.
Отец обнял её, проговорил:
— Ну извини, скоро, скоро переедем. Был недавно в нашем исполкоме. Обещали дать двухкомнатную квартиру как инвалиду войны.
Дальше Сашка не стал слушать. Ушёл спать на кухню.
Аркадий держит за плечо плачущую Наташу. Она вдруг резко сбрасывает со своего плеча руку мужа. Аркадий видит вдруг перед собой не лицо любящей жены, а какой-то отрешённый облик совершенно чужой женщины. И слышит незнакомый голос:
— Ты сказал, что ещё подарить тебе доченьку? Но она у тебя уже есть! Вот, я случайно обнаружила твое портмоне военных лет, завалялось оно за шкафом. А там исполнительный лист на взыскание алиментов. Ты их, конечно, платишь. Я долго молчала, хотя временами у меня всё горело внутри.
Аркадий чувствует, как кровь приливает к его лицу. Давящая боль охватывает его грудь.
— Валидол мой, в кармане, — шепчет он. И опрокидывается на стенку дивана.
— Саша, — кричит отчаянно Наташа, звони в «скорую». Отцу плохо!»
— Это ты, Наташенька? — как будто издалёка звучит голос Аркадия.
В отдельном ящике немецкого буфета всегда лежали пачки валидола. А в каком кармане искать, только время потеряешь.
— Вот, вот валидол, — Наташа сует в рот мужа таблетку.
Сашка вскакивает с постели, мчится в коридор. Помнит: около телефона на обоях кто-то из соседей написал чернильным карандашом: «Скорая помощь». И номер телефона там же начеркал.
Продолжение в следующем номере
Примечания
[1] Мориц Мандельбаум в 1918 г. командовал одним из отрядов Красной гвардии. «Мандельбаум своими жестокими и преступными действиями восстановил против советской власти печорское население». М. С. Кедров, деятель советских спецслужб.
[2] Лазарь Моисеевич Каганович — советский государственный, хозяйственный и партийный деятель, сподвижник Иосифа Сталина.
[3] Советская воинская часть. Освободите дорогу, иначе будем стрелять.
[4] «Белая роза» — Weiße Rose — подпольная группа Сопротивления, действовавшая в нацистской Германии. Была образована студентами Мюнхенского университета. Действовала с июня 1942-го до февраля 1943 г.
[5] Строка из стихотворения Афанасия Фета, на слова которого композитор Н. Ширяев написал романс.