Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 83, 2023
ИСТОРИЯ КУЛЬТУРЫ
С. Парнок 1885–1933
В этом году исполняется 90 лет со дня смерти Софии Парнок, замечательного поэта, к сожалению, мало знакомого нынешнему читателю. Впрочем, так было и при её жизни, хотя лучшие поэты того времени высоко оценивали её поэзию. Вот что писал о её стихах Ходасевич: «Ею было издано несколько книг стихов, неизвестных широкой публике, — тем хуже для публики. В ее поэзии, впрочем, не было ничего такого, что могло бы поразить или хотя бы занять рядового читателя. Однако ж, любители поэзии умели найти в ее стихах то «необщее выражение», которым стихи только и держатся. Не представляя собой поэтической индивидуальности слишком резкой, бросающейся в глаза, Парнок в то же время была далека от какой бы то ни было подражательности. Ее стихи, всегда умные, всегда точные, с некоторою склонностью к неожиданным рифмам, имели как бы особый свой «почерк» и отличались той мужественной четкостью, которой так часто недостает именно поэтессам».
Несмотря на нынешнюю доступность информации, стоит сказать несколько слов о её жизни и творчестве. Родилась в 1885 году в Таганроге, в состоятельной еврейской семье. С золотой медалью окончила лучшую гимназию города и год обучалась в Женевской консерватории, но не продолжила занятия музыкой, вернулась в Петербург и занималась на Бестужевских курсах. Первые стихи появились в печати в 1906 году, хотя первая книжка появилась только через десять лет в 1916 году. В 1917 году перебирается в Крым и живет там до начала 20-х годов, после чего возвращается в Москву. В 1933 году умирает от инфаркта в возрасте 48 лет.
Такова внешняя биографическая канва. Но, для того чтобы понять, чем была наполнена эта короткая жизнь, нужно вчитаться в её стихи, стихи ей посвященные и даже в её литературно-критические статьи. Самый известный эпизод её жизни — встреча с Цветаевой в конце 1914 года. Больше года длилась эта нелёгкая для обеих страсть, от неё нам остался цветаевский цикл «Подруга», в котором отражены все перипетии встречи двух страстных натур: восхищение, нежность, ревность и… невыносимость такого накала страсти, которую Цветаева в сердцах называет «треклятой», подводя итог безупречной поэтической формулой: «счастлив, кто тебя не встретил / на своём пути». У самой Парнок есть много великолепных стихов, порожденных любовью к другим женщинам. Казалось бы, такая страстная натура и в собственном творчестве, включающем критические статьи, должна поражать открытой эмоциональностью, но нет: её статьи привлекают прежде всего точностью и остроумием формулировок, взвешенностью и убедительностью выводов. Вот несколько цитат из статьи о Брюсове: «Если по многочисленным стихотворным и прозаическим работам Брюсова проследить границы его творческих возможностей, эта гениальная остервенелость воли производит, поистине, жуткое впечатление: Брюсов создавал поэта из чистейшего „ничего“». «В отличие от большинства современных стихотворцев, играющих то самих себя, то разных экзотических существ, Брюсов всю свою жизнь, как сумасшедший актер, играет одну только роль: он играет великого поэта». «Брюсовский „Памятник“ — примечательнейший образец самохарактеристики. Мы знаем еще только один такой — в Генуе, на Campo Santo. Среди богатых мраморных изваяний стоит одно, изображающее женщину, украшенную ожерельем из баранок. Необычность такого украшения привлекает внимание. Надгробная надпись гласит: «Я всю жизнь торговала баранками, чтобы накопить деньги себе на памятник в Campo Santo». — Брюсов всю жизнь писал стихи, чтобы купить себе памятник на парнасском кладбище, «где Данте, где Виргилий, где Гете, Пушкин где». Булочница в надгробной надписи поминает баранки, Брюсов — строфы, страницы и т. п.».
Думаю, этих цитат достаточно, чтобы оценить меткость и точно найденную интонацию презрения к такого рода творчеству. Нужно заметить, что эта статья стоит особняком в корпусе ее критических откликов. В других поэтах она старается найти лучшее и характерное, но величественную позу и маниакальное стремление к славе, симуляцию творческой избыточности при явной слабости выразительных средств, присущие Брюсову, она не могла не разоблачить. Несомненно, эта статья оказала влияние и на цветаевскую статью о Брюсове «Герой труда».
Но, конечно, особую ценность в её наследии представляют стихи. На примере двух, на мой взгляд, выдающихся стихотворений Парнок я попытался показать особенности её поэтического стиля, её умение соблюсти гармонию смысла и звучания, что и позволило её стихам пережить своё время и остаться наравне с лучшим, что создано в русской поэзии.
* * *
Перевод библейского на поэтический — это всегда интересно. Тем более, что в самом библейском рассказе бездна поэтического, как точно заметил Пушкин. Но что из этой бездны берет поэт и что оставляет в стороне?..
Вот стихотворение Парнок «Агарь»:
Сидит Агарь опальная
и плачутся струи
источника печального
Беэр-лахай-рои.
Там — земли Авраамовы,
а сей простор — ничей:
вокруг, до Сура самого
пустыня перед ней.
Тоска, тоска звериная!
Впервые жжет слеза
египетские, длинные,
пустынные глаза.
Блестит струя холодная,
как лезвие ножа, —
о, страшная, бесплодная,
о, злая госпожа!..
«Агарь!» — И кровь отхлынула
от смуглого лица.
Глядит, — и брови сдвинула
на Божьего гонца.
В первой строке, удивительно найденным словом «опальная», уже даны все мотивы стихотворения, звучат все смыслы, необходимые поэту. «Сидит Агарь опальная». Агарь в опале, она убежала от притеснений госпожи своей, Сары. И одновременно мы видим эту «опаленную» солнцем египтянку, сидящую в пустыне у источника. И видим ее красоту, поскольку не можем не услышать звучания дымчатого «опала» в слове «опальная».
В следующей строке, легким сдвигом привычного «плещутся струи» в «плачутся струи», без нажима передается состояние беременной Агари, оказавшейся в пустыне. И, конечно, блестящее ритмическое завершение первой строфы — перелив этих плачущих струй в названии источника.
(Вот, кстати, единственное существенное расхождение с библейской версией — Агарь сидит у безымянного источника, название его дано самой Агарью после встречи с посланцем Господним, и означает оно: «источник, где можно увидеть Бога и остаться в живых». Это очень важный момент для библейского повествователя, но совершенно не важный для поэта, ему важнее ритмический перелив самого звучания, но вписанный в контекст состояния.)
Вторая строфа — это оглядка в пустыне. Некуда идти. «Там — земли Авраамовы» с неумолимой госпожой, «а сей простор — ничей», поскольку человеку в нем не выжить. Безнадежность полная. И точно вскриком этой безнадежности звучит начало третьей строфы: «Тоска, тоска звериная!». И вновь возвращение к зрительному образу: выстраиванием ряда «удлиненных» слов с протяженным окончанием «ие», «ые» перед нами въяве появляется этот миндалевидный разрез плачущих глаз египтянки «жжет слеза / египетские, длинные, / пустынные глаза». (Не совсем права С. Полякова, когда в комментариях по поводу «архаического употребления» эпитета «пустынные» отсылает к Пушкину; у Пушкина этот эпитет почти всегда синоним слова «одинокий» — в «Агари» у Парнок оба смысла, прямой и пушкинский, усиливают друг друга: Агарь посреди пустыни в полном одиночестве, и глаза ее «пустынные» во всех смыслах.)
Четвертая строфа вся полна тайной мысли о возврате и его невозможности. «Блестит струя холодная, / как лезвие ножа» — напоминание о неизбежности наказания при возвращении, возможно, даже смерти («лезвие ножа»). И тут же безысходный вопль, обращенный неведомо к кому: «о, страшная, бесплодная, / о, злая госпожа!» (вот она, экономия поэтической речи в передаче событий, одно это слово «бесплодная» в перечислении свойств госпожи заменяет довольно длинный библейский рассказ о причинах изгнания Агари, о том, что, почувствовав беременность, она стала презирать Сару, — какой отголосок превосходства и презрения слышится и сейчас в ее отчаянии!).
В полном соответствии с духом Ветхого Завета, где Бог является к избраннику, когда отчаяние превысило всю мыслимую меру и надежды на спасение, кроме чудесного, т. е. Божественного, не остается, появляется Ангел Господень. В библейском рассказе: «И нашел ее Ангел… и сказал ей: Агарь, служанка Сарина!» У Парнок Он просто окликает: «Агарь!» — но в ответ, словно два войска схлестнулись, два противоположных движения в Агари: «И кровь отхлынула / от смуглого лица» — испуг и изумление, и тут же готовность к встрече: «Глядит, — и брови сдвинула / на Божьего гонца». Лучше не передашь реакции на Богоявление простой и стройной души, какой задумала и услышала свою Агарь Софья Парнок.
* * *
Что такое поэтическое бесстрашие? Мы часто разбрасываемся такими словами, подразумевая прежде всего готовность к формальному эксперименту, решимость остаться непонятым и не воспринятым ради необузданного произвола, который мы порой путаем со свободой. Но настоящее поэтическое бесстрашие гораздо глубже, оно есть необходимость высказывания, подрывающего глубинные основы твоей веры и жизни, если этого требует развитие стихотворения, верность его звуку и смыслу. Это бесстрашие побуждает глубоко религиозного Тютчева воскликнуть: «Мужайся, сердце, до конца: / И нет в творении — Творца! / И смысла нет в мольбе!» Образец подобного бесстрашия — стихотворение Парнок:
Жизнь моя! Ломоть мой пресный,
бесчудесный подвиг мой!
Вот я — с телом бестелесным,
с Музою глухонемой…
Стоило ли столько зерен
огненных перемолоть,
чтобы так убого-черен
стал насущный мой ломоть?
Господи! Какое счастье
душу загубить свою,
променять вино причастья
на Кастальскую струю!
Все стихотворение — бесстрашный спор поэта-Иова с Господом. Уже в первой строфе словом «подвиг», сразу относящего нас к жизни святых, начинается ряд кощунственных противопоставлений, кощунственных для начетнического ума друзей Иова, но не для самого Иова, пронзенного болью. Итак, жизнь — пресный ломоть, противопоставленная житию святого, его чудесный подвиг — бесчудесному подвигу автора. Но этот бесчудесный подвиг так же полон смысла, как и подвиг святого; его результат не описать иначе, как оксюморонами: «телом бестелесным», «Музою глухонемой» (точно так же, как в житиях святых часто говорится о «неописуемости», «невыразимости» происходящего).
На риторический вопрос второй строфы, где эпитетом «насущный» окончательно устанавливается связь с молитвой, заповеданной Христом («хлеб наш насущный дай нам на сей день»), следует неимоверно дерзкий ответ третьей строфы. Что есть «хлеб насущный» всякой жизни? «Вера», — отвечает Христос. «Нет, стихи!» — спорит Иов-Парнок. И ради них можно «душу загубить свою» (еще одно возражение на риторический вопрос Христа: «что вам пользы, если весь мир приобретете, а душу свою загубите?»). Для православной Софьи Парнок такие ответы непредставимы, но поэт Парнок — вслед за Иовом и Тютчевым — меняет «вино причастья» на «Кастальскую струю», верная жизни, которая прошла в обмолоте огненных зерен поэзии, и оказывается спасенной богом поэзии, как один рыцарь, воспетый Пушкиным, был спасен Девой за верность и бесстрашие.
* * *
В качестве небольшого постскриптума к этим заметкам, приведу своё стихотворение из цикла «Стихи о русской поэзии», посвященное Софии Парнок.
Страсти густой белок,
пресуществлённый в слово,
есть естества глоток —
жизни живой основа.
Не запастись им впрок:
как удивительно ново
слышится гулкий рок
в сердцебиенье другого.
Крыма цветущий дрок,
нищая радость крова,
сердца прощальный вздрог
в предвосхищенье улова…
Так и живёт Парнок,
снова влюбляясь, и снова.