Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 83, 2023
«Бей дрофу в голову». Откуда взялась эта фраза в его голове? Как будто впечаталась, краткая и хлесткая, такой и должна быть директива. Не вытряхнешь, не вытравишь, и не вспоминать ее безо всякого повода так же трудно, как не думать о белом медведе (в другой версии, о желтой обезьяне). Выпрыгивает откуда-то из темноты, словно чертик на пружинке. И хочется увернуться от неё. Когда он ещё студентом проходил обучение на военной кафедре в университете, что-то подобное однажды на занятии произнес подполковник с красивой фамилией Андриевский: «Бей дрофу в голову, скажет любой толковый охотник. Нужно сразу, безотлагательно наносить удар по концентрации основных сил противника. Враг должен быть разбит на голову в первые сутки военной операции».
В этой фразе — ключ к его мигрени. Если он вспомнит, когда она прозвучала впервые, головная боль закончится. Воспоминание о занятии по стратегии и тактике ведения боя облегчения не принесло. Да и насколько оно достоверно? Больше похоже на ложное воспоминание. Подобные фикции, по-научному, парамнезии воображение поставляет нам задним числом, прикрывая ими некое зияние, незаполненный пробел в самом сердце памяти.
Красота подполковника Андреевского была особого свойства. Казалось, Бог рати коснулся его чела и вдохнул в него ту решимость к уничтожению и вместе с тем к собственной погибели, которая придает ни с чем не сравнимую суровую определенность всем чертам от природы складного правильно собранного лица. Должно быть, так написали бы о нем в XIX веке. За ним хотелось следовать в страшную минуту, магнетизму его взгляда хотелось подчиняться. И студент, любовавшийся своим командиром-наставником, его прозрачно-голубыми до жестокости ясными глазами, поймал себя на том чувстве, характеристику которому дал граф Толстой в «Войне и мире». Тогда, на занятии по стратегии и тактике ведения боя студент почувствовал, что будь в подчинении Андриевского, как в подчинении императора Александра, неисчислимая громада русского воинства, вся она без остатка, до самой ничтожной песчинки ринулась бы по команде его «в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство», как сказано у Толстого. И такой страшной нечеловеческой красотой было овеяно лицо подполковника, когда он сказал то, чего, возможно, и не говорил, что воображение приписало ему post factum и что слишком отдавало литературщиной, чтобы сойти за достоверное воспоминание…
— Говорят, он красавец, ваш Андриевский. Познакомь меня с ним.
— Зачем?
— Я бы с ним замутила…
— Сколько можно «мутить»?
Теперь она в Италии. Окончив вуз, замутила с коммерсантом из Неаполя. А подполковник наверняка в отставке, ему уже за семьдесят. Жив ли? Это было одну страну, два президента и четыре войны тому назад…
Нет, первым фразу о дрофе произнес вовсе не Андриевский, сорокалетний воин-красавец, участник бесславной Афганской кампании. Фраза эта прозвучала, а точнее, была прочитана раньше. Наш герой представил себя мальчиком-подростком с раскрытой книгой в руках. Как будто удалось нащупать в памяти что-то, за что в дальнейшем можно было зацепиться. Мигрень стала отступать, постепенно сошла на нет. Теперь он мог посвятить себя чему-то кроме нее.
Подъехало его такси. Вот так казус: водитель глухонемой. Указав пальцем на ухо, а затем на рот, он протянул пассажиру неаккуратно вырванный из блокнота листок, на котором был записан пункт назначения и под ним уточняющее: «Правильно?» Ошарашенный пассажир согласно кивнул. Тронулись.
Это ли не знак? Глухонемой таксист заехал за ним в тот момент, когда он осознал, что смертельно устал говорить и слушать. Впрочем, «смертельно» — эпитет избыточный, дань давнишней привычке к красному словцу. Просто устал. Он мог бы научиться кое-чему у этого малого: всем, желающим с ним поболтать, указывать пальцем на ухо, а затем на рот и писать на бумажках что-то незамысловатое. Жизнь стала баловать его не то чтобы знамениями, но вполне наглядными знаками. К чему бы это? Когда он стал везде и всюду опаздывать, опаздывать в самом главном, что определяет нашу жизнь, ему на пути трижды попалась одна и та же кавказская старушка, которая, указывая сухим пальцем на его запястье с наручными часами, каждый раз спрашивала: «Который час?». Встретившись в четвертый раз, она просто пристально на него посмотрела. Тогда ему не пришла в голову мысль, что он встретился с самой смертью, а точнее, как актер в кино проиграл четыре дубля этой встречи; но теперь, приземлившись рядом с безмолвным и отрешенным водителем, он не без вялой иронии спросил самого себя: «Не был ли часом Харон глухонемым? По долгу службы ему полагалось оставаться совершенно безучастным к любым стенаниям и жалобам».
Через пятнадцать минут безымянный фигурант нашего повествования прибыл в дом старшей дочери, которой пообещал пару часов подежурить с трехлетним внуком. Зятя, которого он на дух не переносил, дома не было — с утра испарился. Дочери потребовалась консультация врача. Похоже, у нее возникли проблемы со здоровьем. Она не сказала какие, а он посчитал неделикатным спрашивать о таких вещах взрослую женщину, пусть и остававшуюся его дочерью. Она не хочет его беспокоить или не считает нужным посвящать в свои дела? Насколько все серьезно? Он желал бы знать.
Слово «врач» означает «лжец», «врун». В прежние времена — ворожил, заклинал, а ныне врёт и ворчит, если верить Фасмеру. Как не хочется отпускать к такому выросшую дочь! Как не хотелось когда-то отпускать ее к другому вруну и ворчуну, ставшему пять лет назад, с позволения сказать, ее мужем. Сама она ехидно называет этого болвана «спутником».
Лягушонок под тиною
Заболел скарлатиною.
Прилетел к нему грач,
Говорит: «Я врач!
Полезай ко мне в рот,
Всё сейчас же пройдёт!»
Ам! И съел.
«Жалко лягушонка!» — горько заплакал внук, и пришлось отвлечь его внимание чтением сказки «Кот в сапогах», тоже, впрочем, повествующей о вероломстве и коварстве. Чтобы без зазрения совести укокошить ни в чем не повинного великана и присвоить его замок вкупе с другими владениями, его ничтоже сумняшеся нарекли людоедом. А кого он, собственно, съел? Да его самого съели! Хорошенькое дельце! Вот так сказочка, мотай на ус с пеленок!
Он снова мысленно вернулся к дрофе. Поохотиться на нее вышел маленький гном. Почему-то так представилось. Гном шлепал по болоту и с трудом нес перед собой ружье, слишком большое, не по росту и тяжелое. Ружье то и дело опускалось и упиралось в землю, увязало в болотной жиже, приклад больно врезался гному в пах. Что-то зашелестело в зарослях. Горе-охотник вскинул ружье, но курок спустил прежде времени, не успев прицелиться. Выстрел грянул в ту сторону, где только предполагалась дичь. И в этот момент дежурный «дедушка на час», как называла его дочь, снова услышал над головой угрюмый давящий гул. Воздух задребезжал, как болтающееся в оконной раме стекло. Гул расчеловечивания, еще недавно заставлявший вдавить голову, стать ниже, ближе к земле. Он приучил себя сознательным усилием расправлять плечи при этих адских звуках.
— Дедушка, это вертолет?
— Да.
— А куда он летит?
— Откуда я знаю.
Ложь. Дед прекрасно знал, куда и зачем все они летят, но не хотел говорить об этом трехлетнему внуку. Все они летят туда, где когда-то давно, две страны тому назад, три правителя и пять войн тому назад маленький гном безуспешно пытался охотиться на дрофу. Но почему гном?
Дочь никогда не приглашает его в гости просто так, по-свойски, но всегда по какой-нибудь надобности. В прошлый раз озадачила: «Пап, — звонит, — тут у нас в двух шагах от ворот труп собаки уже третьи сутки разлагается. Какой-то подлец притащил в целлофановом мешке и бросил. Никто не хочет убирать, «Чистый город» отказывается, говорят, что они не занимаются утилизацией таких отходов. А в центре присмотра за бездомными городскими животными заявили, что их зона ответственности — живые особи. Запах ужасный, в доме тучи мух, выручай. Может, позвонишь своему знакомому депутату, пусть он задействует нужные рычаги. Без тебя никак!» Депутат на звонок не ответил, пришлось ехать самому, да еще и с лопатой. Нацепил медицинскую маску, зажмурился — показалось, будто жалкая собачья лапа тянется к нему из целлофана, просит дружеского рукопожатия или посмертной ласки. Выкопал тут же яму поглубже и лопатой столкнул в неё собачий труп. Голова закружилась, потом заболела.
Дочь отпаивала чаем. «Цитрамон?» — «Давай».
Зять вернулся домой вовремя — когда дело было кончено. Сказал, что тесть герой. Уточнил: наверное, противно было своими руками закапывать? Тесть, отец и дед — един в трех лицах — промолчал. Зять повторил еще раз, назойливо, ожидая ответной реакции, выпрашивая ее, — и получил на орехи: «Если я молчу, это не значит, что я не слышу. Просто не хочу отвечать».
— Ну почему ты всегда такой угрюмый, папа! — всплеснула руками дочь.
Он поднялся и ушёл.
Через час она позвонила. Благодарила, просила не обижаться, если что не так. А он и не обижался, сам кого хочешь обидеть может. Она ему: «Ты же у нас мировой дед!», а он в ответ: «То же мне дед — неполных пятидесяти лет!» Коробило почему-то его это слово. Не мог он примерить его к себе.
Не довольствуясь прочитанной сказкой, внук потребовал мультиков. Дед взял пульт и начал шарить по каналам. «Экскременты слонов — богатый источник семян и насекомых». На экране нарисовались сосредоточенные обезьяньи мордочки. Одна из них, лупоглазая, прежде чем копаться в слоновьем дерьме, уставилась на него, как недавно старушка, спрашивавшая, который час. «Так и с ума сойти можно», — подумалось ему. Именно подумалось, само собой, ибо он в последнее время не думал — из-за регулярной мигрени, из-за того, что думанье заводило его в логово иррационального ужаса, — но он позволял смутным думам «думаться», как и когда им вздумается.
Гном снова напомнил о себе. Добрый маленький гном… «Ля-ля-ля-ля ля-ля» — донеслась издалека мелодия. Детская песенка тех давних лет. Она постоянно звучала, надоедала, когда он проходил через залитый солнцем двор, где под сенью огромного раскидистого дерева за столиком, сколоченным кое-как из толстых грубых досок, рубились в домино пенсионеры в трениках и майках-алкашках. Их было трое, и все трое в трениках и в майках, такая дворовая униформа. «Тьфу, заладила!» — рассердился один из них, когда популярная исполнительница, имитируя звонкое звучание детского голоса, в очередной раз запела про гнома. Это было в городе его детства, где он несколько лет подряд проводил летние каникулы. Город стоял у моря. В нем был тенистый сквер, там они гуляли с матерью после обеда; драматический театр, на спектакли которого приходили вечером, как правило, в конце недели. Большая каменная лестница спускалась к пляжу, куда нужно было прийти пораньше, с утра, пока не начиналось пекло. В этом курортном городе родилась, провела детство, училась в школе его мать, на улице Апатова стоял дом с трехкомнатной квартирой его деда и бабушки, но там давно жила другая семья. Мать еще в молодости по уговору со старшей сестрой разменяла родительскую квартиру на две однокомнатные в другом городе, тоже южном, где теперь живет он с женой и сыном, а также его старшая дочь, зять и внук.
Гном был добрым и ни на какую дрофу не охотился. Первоначально воспоминание о гноме (детская песенка) и воспоминание о дрофе (прочитанный текст) слились, как две капли масла на поверхности воды. Теперь сознание разделило их, и собственник этого сознания почувствовал облегчение. Итак, песенку о гноме он слышал, возвращаясь с пляжа к обеду, слышал во дворе, где под деревом пенсионеры рубились в домино. Мальчик с матерью гостили у ее подруги-одноклассницы, которая работала кем-то в драматическом театре, кажется, заведовала там отделом культурных программ (но это не точно). Дом с двором находились неподалеку от центральной площади и театра. Наш герой, «мировой дед» неполных пятидесяти лет взял мобильный телефон и стал искать песенку о гноме на YouTube. Нашел и предложил внуку послушать ее вместе, но внук отказался — его увлекла телепередача про обезьян, живших огромной колонией в далекой райской стране, где даже слоновьи экскременты имели ценность. Чтобы не мешать внуку, дед вставил в уши наушники и включил запись.
— Дедушка, почему ты плачешь? — забеспокоился внук.
— Я? Я не плачу. Только одна слеза.
Он не сразу распознал ее — юркнула вниз по щеке, которую подпирала ладонь, а внук успел заметить.
Так вот, добрый маленький гном жил в лесу, где всех знал и со всеми дружил. Днем он искал сокровища, а когда темнело, зажигал фонарь, который служил маяком лесным светлячкам и заблудившимся в ночи путникам (впрочем, это уже из другой песни). Но однажды случилась беда: гном влюбился в очень красивую бабочку, и, как Нико Пиросмани (тоже в другой песне), отдал всё, в том числе и свой волшебный фонарь за эту мимолетную любовь; а бабочку неизвестно куда унёс ветер. С той поры никто не зажигает в лесу маяк для светлячков, а грустный гном бродит по свету в поисках своей чудесной возлюбленной, и нет ему приюта.
Мальчик двенадцати лет, возвращаясь с пляжа, прошел с матерью через залитый солнцем двор под звуки этой надоедливой песенки. Они направились в квартиру маминой подруги, где пообедали — чем, теперь не вспомнить. Но, возможно, на второе была жареная рыба. Наступило время послеполуденного отдыха. Мальчик лег на застеленную кровать и стал читать книгу, которую взял наугад с полки. Первый том сочинений Всеволода Иванова. Повесть «Цветные ветра». Первая же строка: «Бей дрофу в голову». И дальше: «В крыло или в грудь ударишь — соскользнет пуля, и летит птица умирать в камыши». А в конце первой главки, дальше которой чтение так и не двинулось, автор подытоживает: «…у дрофы перо серое, крепкое — пуля не берет, бить дрофу надо в голову, в глаз…».
Вот откуда взялась эта фраза. Отлегло.
Возвращаясь домой от дочери и внука, он вспомнил, вполне явственно, то, что было там и тогда до и после обеда. Дообеденное время мальчик провел с матерью на многолюдном пляже. Пошел купаться, поплыл вдоль берега и не заметил, как оказался на большом расстоянии от того места, где на старом зеленом пледе загорала мать. Вышел из воды и не сразу нашел этот зеленый плед, слишком много кругом отдыхало людей. Матери не было. Она успела поднять переполох, не обнаружив его, и с другими купальщиками металась вблизи береговой линии. Увидев сына, ничего не сказала, только выдохнула. «Вот сорванец!» — поругал его кто-то. Мать вернулась на зеленый плед, легла лицом вниз и так неподвижно пролежала до самого обеда.
А вечером они пошли в театр, но не на спектакль, а на поэтический вечер. Известная поэтесса читала со сцены свои стихи. Читала, как будто плакала, и мальчику тоже хотелось плакать, неизвестно почему. «Красивые стихи, — заключил он. — Как у Лермонтова». Организаторы вечера в лучших традициях тех лет устроили общение поэтессы с представителем «простого народа» — рабочий парень Сережа с местного металлургического комбината из глубины зала попросил прочитать что-нибудь про луну. Он любил луну и полагал, что у каждого поэта должно быть о ней хотя бы одно стихотворение. И поэтесса, кивнув, принялась декламировать что-то по-державински длинное. Много лет спустя, уже в юности, наш герой, читая, узнал этот текст: «Мы начали вместе: рабочие, я и зима…» Там ещё были такие строки: «Вдруг — что-то живое ползёт меж щекой и рукой. / Слезу не узнала. Давай посвятим её Кюхле». Вот так же он сегодня не узнал свою слезу. А тогда, завершая стихотворение: «Как Пушкину нынче луна удалась!», поэтесса неожиданно обратилась к скрытому в зале, как в зарослях, Серёже: «Вот луна, Серёжа!» И мать покачала головой, дескать, зачем же так разрывать текст в самом конце произведения, на финальной смысловой ноте…
Под вечер они разлетались, как никогда часто и громко. Жуткий нечеловеческий гул. Окна в доме дребезжали. Лежа в постели рядом с заснувшей женой, он почувствовал сострадание к матери, и было оно таким огромным, что сознание не смогло вместить его — провалилось в неглубокий, тревожный сон. Ему приснилось, будто они с матерью вдвоем оказались в Вене. Он настаивает и буквально тащит её в Музей истории искусств, а она почему-то отпирается, говорит: «Ты же знаешь, я равнодушна к живописи». Оставив её в вестибюле музея, он покупает билеты. «Здесь целый зал Питера Брейгеля, ты ведь любишь его!», — восклицает, возвращаясь в вестибюль, но матери там нет. Исчезла. Заблудилась? Не дожидаясь его, пошла сама смотреть экспозицию? Он носится по музею, перебегает из зала в зал, тут и там мелькают великие полотна, но матери нет нигде. Он кличет ее, служитель просит не повышать голос в общественном месте. Тогда сновидец покидает здание, выбегает на улицу и неожиданно оказывается в том самом городе у моря, городе его детства — в мамином родном городе. Знакомые улицы стоят в руинах, дома разрушены до основания. Он фотографирует развалины с мыслью всё это показать матери, когда она найдется…
«Какой же я идиот! Разве можно показывать ей такое?!» Проснулся, произнеся эту фразу вслух. Жены рядом не было — она готовила на кухне завтрак. Сын еще спал в своей комнате: выходной, можно подольше понежиться в постели. Взгляд уперся в стену, через которую косо протянулся блик от окна. Внутри блика, точно пойманная дичь, металась тень густой кроны росшего за окном ореха. Мужчина, в коем к этому моменту прочно соединились сын, муж, отец и дед, провел какое-то время в оцепенении; и вот из просоночной пелены выплыло воспоминание о пожаре, случившемся в городе его нынешнего проживания несколько лет назад. Тогда за один день в самом центре сгорело 120 зданий. Он стоял и с ужасом смотрел, как пламя подбирается к дому его друга, находившегося в отпуске где-то на море. Вдруг из огненного вихря вынырнул мальчик двенадцати лет, несший в руках сферический аквариум с золотыми рыбками…
…И теперь этот мальчик шёл прямо на него, ещё полусонного, и протягивал ему своих спасенных от пожара питомцев. И казалось, что это — он сам, пришедший из далекого прошлого, из того, ныне разрушенного, города у моря, от которого осталась только прозрачная сфера с неуместно пёстрой (в духе Матисса) декоративной живностью. Его ужаснуло нехитрое допущение: а что, если любая жизнь заканчивается так же — дико и непоправимо — как погиб город его детства? Чем, собственно, та или иная форма жизни лучше, чтобы рассчитывать на иной, более благоприятный финал?
Этой весной построенный когда-то греками город у моря, в котором родилась, провела детство, училась его мать и в котором он несколько лет подряд проводил летние каникулы, был стёрт с лица земли и превращен в огромную братскую могилу. Уничтожены дом его деда и бабушки, улица Апатова, на которой стоял этот дом, детский сад и школа его матери и драматический театр, со сцены которого известная поэтесса по просьбе простого рабочего парня Серёжи читала стихи о луне.
Через несколько дней после памятного сна о неудачном посещении Венского музея, теплым сентябрьским утром в его стране была объявлена «частичная мобилизация». 49-тилетний «мировой дед» был обязан явиться в военкомат по месту прописки для уточнения сведений и отправки на фронт.
Август — октябрь 2022,
Ростов-на-Дону, Санкт-Петербург