Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 81, 2023
Василий Кандинский. Чёрные линии
Посвящается Александре К.
1
Я не знал, что надеть. Помню, подумал тогда: «Тяжело, наверное, быть женщиной. Женщины частенько озабочены подобными вопросами. А со мной такое впервые».
Понимал, что предстоящий день будет насыщен поездками и встречами, а на вечер было запланировано событие, для которого особенно сложно было подобрать что-то подходящее. Сложность заключалась в следующем: с одной стороны, было ясно, что там будет она. Мы не виделись тысячу лет, если не больше. Хотелось бы сразу обратить на себя её внимание и как бы ненавязчиво напомнить, что я всё тот же весёлый добрый малый. С другой стороны, это всё-таки похороны, точней поминки, прощание с весьма почтенным человеком, а значит, рубашка с черепами будет явно неуместна, как и всё остальное в таком духе…
К примеру, эта футболка… Я даже невольно вздрогнул, представив себя в крематории в футболке с надписью «ЗАЖЖЁМ?».
В конце концов выбор был сделан: чёрная рубашка с красным галстуком под тёмно-синий костюм! Определившись с формой одежды на сегодня, я с лёгким сердцем тяжёлой поступью не до конца проснувшегося человека отправился в ванную, собираясь смыть с себя остатки вчерашнего дня и последующей ночи.
Стоило мне только ополоснуться и намылить голову, как в то же мгновение мир начал срочно и остро нуждаться в моём участии. Звонили в дверь. Время было утреннее, часов одиннадцать. Я никого в такую рань не ждал. Может, ошиблись адресом? Звонки в дверь продолжали с упрямой настойчивостью разрывать не только тишину квартиры, но заодно и сердце квартиросъёмщика.
От души матерясь вполголоса, я выскочил в коридор, обмотавшись на ходу полотенцем. Выглянул в узкий проём из-за приоткрытой двери. На пороге стояла соседка Люба с дочкой. Люба была одета в нарядное сиреневое платье с таким глубоким вырезом, что любой желающий мог воочию убедиться: свою дочь она вскормила грудью лично. На плечах её безжизненной змеёй висело крикливое боа из птичьих перьев. Дочка стояла рядом в розовой пижаме, держа за шею плюшевого жирафа с оторванной ногой.
— Долго же ты шёл, милый, — заявила Люба вместо приветствия. — Я уж было решила, ты покончил с собой. — Она искренне удивилась: — А чего ты мокрый? Ты плакал?
— Я принимал душ, — ответил я, подавляя приступ раздражения.
— Зачем? — удивилась она пуще прежнего. — Ты не один? Или ждёшь кого-то?
Мы с Любой мало знакомы. Я знал её имя (она как-то сообщила его мимоходом), знал, что у неё дочь (однажды Люба попросила пару минут присмотреть за ней), знал, что она нагловата. Мы ведь за последнее время привыкли к тому, что наличие соседей — ещё не повод для общения с ними. Но неугомонная Люба, мать-одиночка лет тридцати пяти, легко и беспечно нарушала любые условные границы.
— Так ты один? — и перешла на жалобный тон. — Пусть Мартышка посидит у тебя полчасика. — Мартышкой она называла дочь, которую звали Марта. — Ко мне человек пришёл, нам надо поработать… — Она едва заметно подтолкнула дочку вперёд, а на мою слабую попытку возразить убедительно заявила. — Ты ведь знаешь, она у меня тихая. Ты и не заметишь её. Смелей, Мартышка, дядя не кусается.
Мартышка, подталкиваемая заботливой материнской рукой, просочилась между мной и дверью и прошлёпала в сторону кухни. Я попытался объяснить, что у меня сегодня куча дел, но Люба меня перебила:
— Напомни, милый, как тебя зовут?
— Лёня, — представился я.
— Мы ж не чужие, Лёнечка. А сколько раз я тебя выручала?
Сколько раз она выручала меня? Хотелось ответить ей, что никогда, ни разу в жизни она меня не выручала, но она уже исчезла за дверью соседней квартиры.
«Не самое удачное начало дня», — подумал я.
Вернувшись в ванную, я в ускоренном темпе привёл себя в порядок, надел любимый махровый халат и отправился на кухню.
Увидев меня, Мартышка с явным укором сообщила:
— В холодильнике мышь повесилась. — Отодвинув трёхногого жирафа, она поставила на стол две пышущие паром чашки с кофе. — Вымой руки, милый, и садись.
Как и мать, она обращалась ко мне на «ты» и называла «милым», хотя я был старше её лет на тридцать. А вульгарное слово «милый» из детских уст одновременно коробило и умиляло.
— Ухтышка, какая же ты умничка!
— Только не надо сюсюкать со мной, как с ребёнком, — потребовала «умничка» недовольно нахмурившись. — Я уже в четвёртом классе, между прочим.
— Между прочим, когда-то я тоже учился в четвёртом классе.
— Правда? — она помолчала, ожидая продолжения, и спросила. — А потом?
— А потом перешёл в пятый.
— Садись завтракать. Или ты на диете? — поинтересовалась она. — Ты худеешь?
— Нет
— Напрасно! Тебе не мешало бы.
«Ах ты язва!» — подумал я.
— Надо хорошо питаться, — продолжала она. — Вот когда начнётся война, ты будешь с горечью вспоминать о днях, когда мог кушать, а не хотел…
«Чего? Какая ещё война?»
В этот момент за стеной стали раздаваться весьма характерные звуки.
Так вот какой работой занялась соседка с пришедшим человеком. Что за люди! Хотя её можно понять. Ей под сорок, последний приступ молодости, так сказать…
— Как тебя зовут? — спросил я гостью, чтобы не сидеть молча и не слушать то, что творилось за стеной.
— Марта.
— Ты поела, Марта? Давай-ка пойдём в комнату. Включим мультик?
— Мультики? — Марта презрительно ухмыльнулась. — А канал Discovery у тебя есть?
— Ну, сама разберёшься, что смотреть.
Мы перешли в комнату, я включил телевизор. Стал переключать каналы. Но тут услышал, как мой мобильный пропел: «Я свободен». Пришлось отдать Марте пульт.
— Да, — произнёс я в мобильный.
— Здорово, братишка. Сегодня всё в силе? Я где-то к обеду подтягиваюсь.
— Погоди, Жека, а сегодня разве суббота? Хотя да, суббота… Признаться, забыл про тебя.
— То есть, как это забыл?! Мы же договаривались.
— Да я замотался. Статью писал допоздна, не выспался, а сегодня надо к сыну заехать, потом Тридеда проведать, а вечером поминки. Накануне заболел. Думал, коронавирус. Но обошлось.
— Да, брат, коронавирус наступает по всем фронтам. Снаряды рвутся всё ближе. Но нельзя же из-за такой мелочи, как вирусная пандемия, забывать о нуждах и чаяниях своих товарищей. Так у нас всё в силе, брат?
На самом деле Женя не был мне братом. Точнее, он был моим троюродным братом, но отнюдь не кровное родство связывало нас с давних пор.
У меня был друг — Андрей Игнатов. Росли в одном дворе. Ходили вместе в одну группу детского сада. В школе сидели за одной партой. При этом были абсолютно разными во всём — начиная от роста и веса и заканчивая темпераментом и вкусами. Я был тщедушным, замкнутым, рефлексирующим меланхоликом. Андрей, наоборот, рос громким, неусидчивым и общительным ребёнком. Но оба мы восхищались сыном моей двоюродной тётки. Для нас он был живым кумиром.
Кумир
Он был поздним, а стало быть, весьма желанным ребёнком. Много лет его родители мечтали о детях, но как-то всё не складывалось. И вот, когда они уже отчаялись и практически потеряли всякую надежду, Господь то ли сжалился над ними, то ли, наоборот, проявил так своё божественное чувство юмора, — супруга шестидесятидвухлетнего академика Шарко наконец-то на сорок шестом году понесла, а главное, выносила ребёнка и благополучно перенесла столь долгожданные роды.
Сына назвали Евгением. Женя рос смышлёным здоровым мальчишкой, активным, даже чересчур. Сейчас такому ребёнку поставили бы диагноз «синдром гиперактивности» и связали бы с дефицитом внимания. Вниманием со стороны родителей он вроде бы не был обделён. Его любили, его опекали… (Хотя частые командировки за границу имели место быть.) И тем не менее уследить за ним не было никакой возможности. Вечно он вытворял что-нибудь, от чего у родителей прибавлялось седин.
К примеру, когда ему было шесть, он умудрился улизнуть от няни, сел в автобус, доехал до вокзала, там пересел в электричку, и если бы не бдительность контролёров, неизвестно, чем бы это всё закончилось. Выяснилось, он, видите ли, хотел добраться до Индии.
Спустя год, пытаясь сконструировать космическую ракету, он устроил в квартире пожар. Дальнейшие его выходки и проказы были равноценны этим подвигам. Само собой, такое его поведение делало его бесспорным лидером как во дворе, так и в школе. Евгения прозвали Гением.
Академик Шарко регулярно бывал за границей. Супруга частенько сопровождала академика как его личный секретарь и переводчик. Разумеется, из поездок они привозили сыну игрушки, которых не было ни у кого в городе, а может, и во всей республике. Его электронным играм, настольному хоккею и футболу завидовал все. А это тоже добавляло популярности.
Мы с Андрюхой были младше Евгения всего на пять лет, но в детстве такая разница в возрасте образует между детьми непреодолимую пропасть. Нас он почти не замечал. Кто мы для него? Мелюзга… А мы следили за каждым его шагом.
Припоминаю, с каким неописуемым восторгом мы, десятилетки, обсуждали очередной скандал, связанный с Гением.
— Представляешь, — рассказывал Андрюха, — наш физкультурник Гиря дал Жеке подзатыльник. А Жека — пацан злопамятный. Когда Гиря судил девчачий волейбол, Жека пробрался в класс химии, а окна класса, сам знаешь, находятся ровнёхонько над волейбольной площадкой, открыл окно, залез на подоконник и помочился сверху прямо на Гирю.
— Как же ему удалось так метко попасть?
— Это ведь Жека — ответил Андрюха. — Он — Гений!
— Ну да, — согласился я. — А струя-то должна была быть метра на три.
— Злость усиливает наши возможности. Кстати, я слышал, Жека за день до этого говорил пацанам: «Я Гире этого не прощу. Я ему устрою душ Шарко. Отобью охоту избивать учеников». Обидно будет, если его взаправду сдадут в интернат для трудновоспитуемых. Хотя батя — академик, он его отмажет!
Однако на этот раз влияние академика не спасло сына от последствий. В интернат, конечно, не сдали, но из школы отчислили. Он стал ходить в вечернюю. Вскоре и там что-то вытворил, попал на учёт в комнату милиции. Наконец получил среднее образование. Отец сделал всё, чтобы сына приняли в институт, но, увы, напрасно старался. Сын, в который раз не желая того, огорчил старика: ушёл в армию. И этот поступок восхитил нас до крайности. Мы гордились им и завидовали ему, особенно когда узнали, где именно ему предстояло служить. За год до этого у Гения появилась собака — предел мечтаний всех мальчишек. Настоящая немецкая овчарка. Женя её так любил, что даже нарёк человеческим именем — Верой. Вот с этой самой Верой Женька и отправился служить в Афганистан.
Из Афгана Евгений вернулся через полтора года. Вернулся без Веры. Да и вернулся он не целиком. Ему ампутировали обе ноги почти по колени.
Мы сдружились с ним в 90-е. Нам с Андрюхой было лет по семнадцать, и мы продолжали глядеть на него снизу вверх. Инвалидность его ничуть не сломала: он очень скоро освоился с протезами, которые батя выписал ему из-за кордона, и теперь он не только ходил, как здоровый, но и входил, по слухам, в одну из криминальных бригад столицы.
Подружившись, иногда выпивали вместе, общались. И не могли сдержать слёз, когда однажды он вспоминал о том дне, когда едва не погиб. «Эх, ребзя! — рассказывал он срывающимся от волнения голосом. — Словами это мне не передать. До сих пор в кошмарах вижу… Взрыв! Меня отбрасывает метров на пять! Голова гудит, в ушах звон… А боли нет. Совсем! Боль придёт позже. Да такая боль, от которой буду визжать, как девчонка… А пока приподнимаюсь, смотрю… А рядом со мной, в полуметре от меня лежит моя Вера. Она, бедная, встать не может… Весь бок у неё раскурочен, морда опалена… Она едва-едва подползает к руке моей, лижет руку, скулит… Жалобно так! Словно извиняется. Будто хочет сказать: „Прости, друг… Моя вина! Прости, что подвела, что не учуяла эту чёртову мину!“ Эх, ребзя, не дай вам бог когда-нибудь увидеть собачьи слёзы, смешанные с кровью! Порой смерть людей не трогает так, как смерть верной, ничего не понимающей в наших делах собаки».
Гений был для нас героем. Его связь с бандитами нас не смущала. Напротив, мы были юнцами, и эти бритоголовые парни казались нам бесстрашными и крутыми. Хотелось стать таким же. Но он отговаривал нас, ругался. «На хер вам это надо? — говорил. — Измажетесь в дерьме, крови и грязи! Да, сегодня бабки, тачки, тёлки, а хули толку, если завтра вас завалят?»
На излёте века киллеры изрешетили его машину разрывными пулями. Водитель и охранник погибли, а он уцелел: лишь одна пуля раздробила ему кисть левой руки. У отца его от стресса случился инсульт. Вот это, да мольбы и слёзы несчастной матери подтолкнули Гения к решению окончательно завязать с преступным миром.
Сейчас ему за пятьдесят, у него трое детей. Он бизнесмен, имеет сеть кофеен. Но вот жить абсолютно спокойно он так и не научился. Осталась у него одна страсть, на которую он тратит всю свою энергию и жизненную силу. Имя страсти — женщины. Каждую неделю по субботам он приводит их ко мне и, как говорил Андрюха, «морально разлагается». Где он их берёт — не знаю, но это точно не проститутки. Платить за любовь не в его правилах. Каждый раз — другая. И вот что удивительно! Ко мне на квартиру он приводит каких-то бледных, затюканных жизнью, если уж не уродин, то дурнушек! Подчас совсем уж страшных. Если б бабы на нем не висли, я бы понял. Так нет! Женщины любого возраста восхищаются им! Он ведь красив, строен, богат и влиятелен. А годы только прибавили его безупречной внешности шарма и обаяния. Что он инвалид и калека, что вместо левой руки у него протез и на ногах протезы, догадаться по его виду и поведению невозможно. Ну и, как говорят в народе, шрамы украшают мужчину. Я же видел тех женщин, которые провели с ним наедине какое-то время. Их было не узнать. Каждая такая вроде гадкого утёнка после рандеву с ним выплывала из моей квартиры белой лебедью. Создавалось впечатление, что он с ними занимался не сексом и даже не любовью, а каким-то таинственным священнодействием, благодаря которому они расцветали и становились красивыми и счастливыми. Очевидно, этого он и добивался.
Я спрашивал его, и не раз: «Отчего ты находишь себе таких некрасивых? Ни одна из них тебе не пара» — «Зачем мне пара? — пожимал он плечами. — Я женат, и люблю свою жену». — «Тогда на кой тебе эти дурнушки? На них ни один приличный мужик и внимания не обратит». — «Именно поэтому! — восклицал он, грустнея. — Ни один не обратит внимания! А ведь они тоже женщины и жаждут внимания… и любви… Хотя бы один раз в своей блёклой безрадостной жизни. Ах, если б мог, я бы подарил каждой такой один яркий и богатый впечатлениями день… А лучше ночь. Но, — он сделал паузу,— все мои ночи согласно супружеским законам и долгу принадлежат Марианне».
Марианна была его женой. Она догадывалась об изменах мужа, но предпочитала закрывать на его похождения глаза. Может, надеялась, что с годами его кобелизм поутихнет… Жалуясь на мужа, она невольно грустно улыбалась: «Казалось бы, ну какой из безногого „ходок“? От человека вообще уже осталось три четверти, а он всё так же стрекозлирует. Ну как не любить такого мерзавца?»
2
— Всё в силе! — успокоил я Женьку. — Хотя до сих пор не могу понять, зачем тебе моя берлога? Легко мог бы снять номер в гостинице, а то и целый загородный дом?
— Что ты! — возмутился он. — Я же им втираю, будто в городе проездом, остановился у старого друга, а потом мне снова возвращаться на станцию следить за уровнем льда. Для них я одинокий полярник, ищущий женского тепла после долгих лет, проведённых на северном полюсе! Какая на фиг гостиница? Ты не романтик! Всё из-за отсутствия в твоём окружении той, что манит и зовёт.
— Где её взять? — вздыхаю я.
— Ищи! Пытайся! Дерзай!
— Дерзаю. Пытаюсь. Ищу. Сегодня вечером, кстати, у меня, к твоему сведению, свидание…
— Ты же говорил — поминки.
— Совмещаю! У меня свидание с вдовой. Хоронят её мужа.
— Это удобно, — одобрил Гений. — В этом случае можно не спрашивать её: «Простите, вы сегодня вечером свободны?»
— Ладно, ключ, как обычно, оставлю под ковриком.
Я дал отбой, прошёл на кухню и прислушался. Любовные звуки за стеной утихли. Проверил время. Прошло минут тридцать. Вероятно, с минуты на минуту мать явится за своей Мартышкой. А пока можно перекурить.
Выкурив две сигареты подряд, вновь глянул на часы. Однако что-то не торопится за дочкой Люба. Спрашивается, и что это за мать такая… непунктуальная? По всем расчётам, мне бы пора уже начать собираться. Помешкав, я всё-таки решил сам сходить к Любе и поторопить её. Хватит нежиться. Встретились, обменялись жидкостями и разбежались. Всему есть мера.
Да что они, уснули, что ли? Я трезвонил ей в дверь долго и громко, так что и мёртвые услышали бы. Звонил, стучал… Тишина…
Допустим, её знакомый, пришедший якобы по работе, ушёл. А куда девалась Люба? Или он затрахал её до смерти? Тогда входная дверь осталась бы открытой. Мёртвые не закрывают двери после ухода своего убийцы.
«Что ты заладил о мёртвых», — мысленно одёрнул я себя. Вероятно, предстоящее вечернее мероприятие навеяло на меня столь мрачные чёрные мысли.
Вернулся к дочери пропавшей Любы.
— Мама не собиралась куда-нибудь выйти? В магазин там, в аптеку…
— Не знаю, — пожала плечами Марта, продолжая увлечённо смотреть телевизор.
— Мама обещала через полчаса зайти за тобой, и вот прошло уже сорок пять минут, а её всё нет. Может, она уснула или… не знаю… с ней что-то случилось…
— С ней всё в порядке, — уверенно заявила девочка.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю, — ответила Марта. — Вот когда начнётся война и мы попытаемся покинуть город, тогда с нами может случиться нечто страшное. А пока можно не беспокоиться.
«Что она мелет? — удивился я. — Какая ещё война?».
— Видишь ли, Марта, мне скоро нужно уходить, а мама твоя не открывает дверь. Может, ты помнишь номер её телефона?
— Мама запрещает пользоваться мобильным и интернетом, — сказала Марта, продолжая неотрывно глядеть на экран. — Говорит, интернет это зло, люди на нём свихнулись.
— Что за ужасы ты смотришь?
На экране леопард, нагнав молоденькую антилопу, сбил её с ног и кровожадно рвал её на части.
— И никакие не ужасы. Законы природы.
Что же мне с ней делать? Оставить одну, а самому отправиться по делам. Не могу, поскольку к двум сюда явится Гений со своей очередной пассией.
— Давай-ка поступим так. Если мама твоя не объявится, то ты отправишься со мной. — И опережая её вопрос, поспешил объяснить. — Покатаемся, заедем навестить пару хороших людей.
— А Сервантеса возьмём? — и она потрясла сжатым в руке плюшевым жирафом без одной ноги.
Я заверил её, что непременно возьмём Сервантеса. А маме оставим записку.
Смущал её внешний вид. Она была в пижаме. Розовая, тёплая, но тем не менее — пижама. На улице, правда, октябрь и пока не холодно, но всё-таки — пижама! Ладно! В машине ведь тепло, и не так бросается в глаза, что ребёнок в пижаме.
По прошествии получаса я, уже облачённый в отобранный для вечернего мероприятия костюм, выехал на машине в сопровождении Марты в байковой пижаме и плюшевого Сервантеса без ноги.
3
Первым делом поехали к моей тёще. Когда я хочу повидать сына, моя бывшая отвозит его к своей матери и оставляет у неё. Забирать сына мне категорически запрещено (ибо я, видите ли, повезу его к какой-то своей очередной грязной шлюхе. А сын, дескать, не должен их видеть, иначе он рискует — цитирую — «испачкаться в том, в чём ты измазан с головы до пят». Честно говоря, никаких грязных, впрочем, как и чистых, шлюх у меня нет и никогда не было. Но логику моей бывшей понять ещё труднее, чем обнаружить). Сыну моему, Лёшке, одиннадцать лет. Лёшка чуть старше Мартышки. С мамой его мы расстались лет восемь назад. Я, признаться, раньше хотел уйти, но жалко было малого. Но сохранять семью ради детей благородно, конечно, но глупо. И даже вредно, поскольку страдают в результате все — и взрослые, и дети.
Мы разошлись. И всё усложнилось в разы. Когда я брал сына на выходные, бывшая обвиняла меня в том, будто этим я его травмирую, и что я не способен за ним следить должным образом. То он с немытой головой, то у него пуговица на рубашке отлетела. Когда же я привозил сына с вымытой головой и со всеми пуговицами, незамедлительно следовали обвинения в том, что это дело рук моих грязных шлюх. С той поры я мог видеть сына только в её присутствии, но и тогда возникали трамблы. Стоило купить сыну подарок, следовал упрёк, что я нарочно покупаю ему дорогие игрушки, дабы он любил меня сильнее. Когда же я привозил деньги, меня обвиняли в том, что я откупаюсь деньгами. Слыша все это, я удивлялся, как я мог любить такую вечно всем недовольную злую и бездушную истеричку. Нет, я понимал, ей тоже обидно и больно: больно, что я ушёл; обидно, что совместная наша жизнь не склеилась. Видимо, поэтому она и ведёт себя столь отвратительно.
Короче, теперь встречаюсь с сыном под присмотром тёщи. К слову сказать, тёща моя — человек уникальный.
Седьмое небо пипец
Её зовут Светлана Викторовна. По мужу она Пипец. А до того у неё была гордая фамилия — Розова. Сейчас ей шестьдесят восемь лет. А когда-то была молодой, красивой… За ней женихи ходили толпами! Были и весьма достойные претенденты: дипломаты, работники торговли… Среди этой солидной публики встречались красавцы — подтянутые, стройные, спортивные. А она вышла замуж за неприметного такого плюгавенького хлюпика, совершенно не честолюбивого студента из педагогического. Он был некрасив, беден и глуп. Как она могла выйти за такого при своем бешеном успехе у мужчин? Этого никто объяснить не мог. В общем, вышла замуж. И ко всем недостаткам её мужа, которых, к слову сказать, Светлана Викторовна упорно не замечала, добавилось ещё одно — у мужа оказалось пагубное пристрастие к спиртному. Пил он по-страшному, запоями. А напившись, преображался до неузнаваемости. И вместо молчаливого закомплексованного тихони являлся свирепый дебошир и задира. Заподозрив супругу в неверности, а для приступа ревности ему достаточно было заметить восхищённый взгляд любого мужчины в её сторону, он напивался и принимался бить её безжалостно и подло.
Вот так, и жили. Мучилась она с ним, но всё сносила молча, терпела. Дочь родилась. И тянула Светлана Викторовна на своих хрупких плечах малолетнюю дочь и мужа-пропойцу. Скончался он, свалившись зимней ночью где-то под забором. Дочери к тому времени было уже двенадцать. Вполне классическое завершение столь нелепой жизни. Жалела ли Светлана Викторовна о несложившейся жизни? Нет, — так по крайней мере она утверждала. Хотя… Помню, однажды она поведала мне одну занимательную историю, произошедшую с ней ещё до замужества.
С середины 70-х она работала стюардессой. Во время одного из рейсов Москва – Одесса судьба свела её с самим Высоцким. Знаменитый бард был сильно подшофе. Он шумел, ругался, демонстративно ходил в туалет курить. Светлана была вынуждена сделать ему замечание. Высоцкий попытался отшутиться. А она довольно строго его отчитала. Пристыдила даже. Высоцкий был как минимум обескуражен. Он не привык к такому обхождению и, что-то пробурчав в ответ, угрюмо уселся на своё место. Светлане стало неловко — такого человека обидела. Каким же было её удивление, когда после посадки он вдруг подошёл к ней, присмиревший и даже растерянный, и, виновато отводя глаза, протянул ей на прощанье салфетку. На салфетке мелким прерывистым почерком были выведены такие строки:
Седьмое небо. Лайнер скорый.
Там Бога нет, но ангел был —
Небесный ангел, но который
С одесской грацией грубил.
А внизу номер телефона и подпись. На словах он добавил, что готов искупить свою вину, если она будет в Москве.
Спустя два месяца Светлана оказалась в Москве и позвонила Высоцкому. Условились о встрече. Он заехал за ней на роскошной иномарке, повёз кататься по городу. Говорил без умолку. Был весел, бодр, можно сказать, возбуждён. Перекусили в уютном кафе, оттуда он повёз её в Театр на Таганке. В тот день шел «Гамлет». Её посадили в середине четвёртого ряда. Весь спектакль она не отрывала глаз от сцены. Порой ей казалось — Высоцкий играет только для неё одной. Она не была театралкой, но Гамлет Высоцкого… Она ловила каждое его слово, каждое движение. От волнения её била мелкая дрожь, а сердце колотилось раненой птицей.
После спектакля заметно уставший Высоцкий повёз её к себе домой. Посадил в комнате перед включённым телевизором и ушёл. Пропал. Нет его пять минут, десять, полчаса, час… Наконец появляется с шампанским, снова весёлый, свежий, какой-то даже взбудораженный. Немыслимо! Час назад он едва говорил, казался больным и усталым… А теперь лёгкий, светлый, пышущий здоровьем, он острит, заразительно хохочет, отпускает комплименты. Выпили по бокалу шампанского, он спел пару песен, выпили снова, на этот раз на брудершафт, Владимир выключил свет, усадил её на диван, прилёг рядом и… уснул.
Было поздно, идти ей было некуда… Светлана осторожно легла рядом с ним. И подумала, что это, наверное, был лучший день в её жизни. Проснулась на рассвете, когда услыхала, как открылась входная дверь. Вошла девушка её возраста. Спросила, как Володя. Светлана ответила, что он спит. Девушка, не скрывая сарказма, поинтересовалась, как ей ночь с Высоцким. Игнорируя сарказм, Светлана ответила, что ночь была неподражаема. И что Высоцкий вёл себя как настоящий мужчина. После этого она быстро собралась и ушла. Не оставив ни адреса, ни телефона.
— Как так? — недоумевал я. — Ведь вы могли стать его возлюбленной!
— Очередной? — улыбнулась она.
— А может, и женой!
— Скорее вдовой! Ведь он был уже глубоко больным человеком. Боюсь, он не только пил… Больной несчастный человек. Он был приговорён.
На моё возражение, что она не могла этого знать наверняка, она возразила: ей ли не знать, уж она-то насмотрелась. Тогда я напомнил, что её муж тоже злоупотреблял.
— Ну-у-у, — протянула она, — сравнил. Высоцкий, безусловно, покорял, приковывал взор, восхищал. Он — Поэт! А Пашенька — простой, земной, реальный. Да, пил, да, буянил… Говорят, был некрасивым. Да, страшный был, чего таить, но глаза!.. Глянет так, шепнёт на ушко ласково — на душе тепло!
Кстати, муж её эту историю про Высоцкого знал. И каждый раз, в день её рождения, он, памятуя о тех строках, что посвятил ей поэт, покупал жене бутылку вина «Седьмое небо». Правда, сам же его потом и выпивал. А опьянев, начинал обзывать её таганской подстилкой. Утром, протрезвев, просил прощения, плакал. И она прощала его, дурака. Потому что любила его, дура… Пипец, короче!
4
Приехали мы, я подарил Лёшке конструктор и хотел тут же соорудить с ним из конструктора нечто грандиозное, но скоро, видя, как они с Мартой увлеклись, оставил их двоих, а сам отправился на кухню поболтать с тёщей.
— Кто это? — поинтересовалась она первым делом.
— Мартышка! То есть Марта! Её так мать называет!
— И кто она тебе?
— Мартышка?
— Мартышкина мать!
— Никто. То есть… Соседка. Люба.
— А почему она в таком виде?
— Люба?
— Мартышка!
— А-а-а, не знаю. Такой досталась.
В общем, пришлось рассказать тёще всю историю с соседкой.
— И куда ты с ней дальше?
— Тридеда надо навестить. Старик сдаёт в последнее время.
— Подожди. У меня есть Лёшкина старая курточка, пусть Марта наденет. Что она в пижаме ходит?
Я согласился. (Спустя полтора часа я сильно пожалею о своём решении.)
До Тридеда, которого звали Аркадий Исаакович, добрались без проволочек. В магазине под домом набрал два пакета продуктов.
Прежде чем Тридед открыл двери, прошла целая вечность.
— А мы к тебе в гости, Аркадий Исакоч. Знакомьтесь: это Марта, это Сервантес! А это Аркадий Исаакович Трид. Пенсионер со стажем! Мы тут тебе продуктов притащили! Какие новости?
— Хвораю. И это не новости. Чувствую, не сегодня-завтра помру.
— Ошибаешься, — строго взглянув на него, возразила Марта.
— Во как! — обрадовался я.
— Ни сегодня, ни завтра и даже не послезавтра.
Тридед улыбнулся. А девчонка не унилась, продолжила:
— Через неделю, в следующую субботу.
Улыбка Тридеда медленно таяла, а вместо исчезающей улыбки на лице его чётче и глубже обрисовались многочисленные морщины.
— Ну что ж, — глухо проговорил он, — время, стало быть, есть… Пойдёмте чай пить.
— Ты её не слушай, — пришёл я в себя. — Она весь день чёрт-те-что болтает!
— Конечно, милый, — съязвила Марта. — То, что людям неведомо, они спешат высмеять и объявить глупостью. Тут есть канал Discovery?
— Да-да, — сказал я. — Иди лучше, посмотри, как львы лошадок кушают!
Когда мы остались с Тридедом вдвоём, я снова попросил его не придавать значения словам девчонки. Он сказал, что сейчас его мало заботит всё бренное и мирское и что в его возрасте будущее волнует намного меньше, чем прошлое.
Рыжий
Тридед рассказывал: его призвали в армию, когда та война уже подходила к концу. Не посчастливилось ему побывать ни в одном бою, и это казалось обидным.
Довелось ему охранять пленных немцев, которые восстанавливали разрушенную бомбами железную дорогу. Четверо пленных пытались бежать, но их тут же поймали и почти тут же приговорили к расстрелу. В расстрельную команду входили добровольцы. Он вызвался. Появился шанс убить на этой войне хотя бы одного нациста. Их было восемь человек в команде, все такие же, как он, необстрелянные. Он волновался, нервничал, глядел на приговорённых, думал, выбирал, в кого будет целиться в первую очередь. Выбор пал на здорового рыжего детину, уж больно у того рожа была зверской. И мрачный взгляд из-под насупленных рыжих косматых бровей. Крайне мерзкий тип. «Небось эсэсовец! — думал Тридед, разглядывая рыжего монстра, — небось не одного нашего уложил. Ишь, морда. Может, даже пытал и мучил наших пленных… Расстреливал гражданских… Насиловал женщин, убивал детей…»
Старлей скомандовал: «Выстроиться в шеренгу!» — Выстроились.
«Приготовсь!» — Тридед, как и все, снял с плеча винтовку.
«Цельсь!» — Он навёл мушку на низкий, мокрый от пота лоб рыжего нациста.
«Пли!» — Восемь винтовок выстрелили одновременно. Когда дым рассеялся, он увидел, что рыжий упал. Остальные пленные стояли, растерянные, перепуганные, но совершенно невредимые. Восемь пуль вошли в тело рыжего, свалив его на землю бездыханным…
«Вы издеваетесь?! — в бешенстве заорал на команду старлей. — Все метили в этого рыжего фельдшера?! По-вашему, только эта рыжая свинья заслуживает смерти?»
Со второго захода расстреляли и оставшихся.
«Я часто вспоминаю того рыжего, — рассказывал Тридед. — Надо же было иметь такую отвратительную внешность, вызывающую желание его убить сразу у всех восьмерых. А его ведь призвали на фронт со студенческой скамьи, он учился на медицинском… Я узнавал потом. И никого он не убил на той войне, наоборот, спасать пытался. В плену лечил больных. Лечил как мог… чем мог. Товарищи его за это ценили. Но не любили. Никто его не любил. Он был замкнутым, необщительным, мрачным… Да и внешне никому не нравился. Рыжий такой детина!»
5
Когда мы вышли от Тридеда и сели в машину, я всё-таки не выдержал:
— Зачем, Мартышка, ты огорчила Тридеда?
— Не огорчала.
— А что? Порадовала?
— Смерть его успокоит. Он устал! И лучше ему не видеть того, что начнётся через несколько месяцев.
— Да что начнётся?! — психанул я. — Откуда тебе известно, что будет и что начнётся?!
Мои вопросы были прерваны рингтоном «Я свободен». Пришлось ответить.
— Слушаю.
— Ты объяснишь, что это ты там устроил? — это была моя бывшая.
— Ты о чём?
— К твоему эгоизму и равнодушию я привыкла, но сегодня ты перешёл все границы. Мало того, что полгода не навещал сына…
— Три месяца.
— …так сегодня ты имел наглость припереться к сыну с чужим ребёнком! Хотел показать мне, что завёл на стороне новую семью? А ты не подумал, что этим ты травмировал психику сына? Он со слезами спрашивает: «Мама, это папина дочь?» И что мне ему ответить?
— Это дочь соседки…
— …Что, папа трахает соседку и нянчится с чужими детьми? А на тебя, сынок, времени нет.
— Зачем ты врёшь? Он не мог этого спрашивать. Я же всё объяснил…
— Ты и часа с ним не провёл! Оставил его с этой оборванкой, а сам пошёл трепаться с мамой! Опять пытался выставить меня истеричкой?
— Я ни слова о тебе не сказал.
— Да, мне мама говорит: «Не понимаю, ему что — насрать на тебя и на сына?»
— Она не могла так выразиться.
— Мать говорит, мало того, что он не платит алименты…
— Я оставил две тысячи…
— …а оставляет подачки, которых ни на что не хватает, так он ещё имел наглость отобрать у родного сына куртку, чтобы нарядить чужого ребёнка…
— Она сама предложила!
— А ты с радостью согласился! Другие несут в семью, а ты всегда всё раздаривал. Конечно! Тебе хочется быть добреньким для всех, кро…
Чтобы Мартышка не услышала от меня матерных слов, я дал отбой и отключил телефон. Тяжко вздохнув, завёл двигатель.
— А почему Тридеда зовут Тридедом? — спросила Марта. — Он твой дедушка?
— Не мой.
— А чей?
— Долгая история. У меня в детстве был друг — Андрей. Однажды он спросил: «У тебя есть дедушки, бабушки?» — «Нет, — говорю, — у меня одна только мама». — «А у меня, — говорит, — две бабушки и аж целых три дедушки». Потом подумал и сказал: «У меня есть аж три деда… Давай я тебе одного подарю». И подарил. И вот — друг эмигрировал в Германию… Ну а Тридед остался!»
У Андрюхи действительно было три деда. По линии отца, как и положено, дедушка и бабушка, а вот по маминой одна бабушка Зоя и два деда. Когда баба Зоя была молодой, она познакомилась с красивым курсантом военного училища, Александром Степко. Случился роман. Поженились. Затем война. Степко отправили на фронт. Через полгода — похоронка. Так, мол, и так. Пал смертью храбрых. С окончанием войны жизнь легче не стала. А Зоя была ещё молодой, привлекательной… Влюбился в неё молоденький, недавно вернувшийся с войны солдатик, Аркадий Трид. Она и вышла за него. Не по любви пошла. Солдатик нравился ей, но всё-таки скорее по необходимости. Вдвоём-то легче. И родилась у них дочь, Андрюхина мама. А когда дочка подросла и пошла в школу, неожиданно вернулся Александр Степко, живой и здоровый. Оказалось, он не погиб. Был контужен, попал в плен. Бежал. Партизанил. Родина, ясное дело, не забыла. И посадила героя за то, что имел неосторожность побывать в плену. И вот, значит, вернулся к Зое её любимый Александр, а у неё семья, муж, дочка… Ситуация! Выбор, конечно, за ней. Ей принимать решение. Но Аркадий помог. Он же видел, какими глазами она глядела на Степко. Когда такой взгляд — никаких слов не нужно. Собрал пожитки и переехал в общежитие. В душе надеялся, что Зоя прибежит к нему, попросит вернуться… Но она не пришла. Видать, тот, первый, был ей дороже… С тех пор Аркадий Исаакович жил один. Навещал дочь, а потом и внука. Несчастный он. Жалко его.
Заехали с Мартышкой в «Макдоналдс», поели вкусной вредной пищи. Пришло время ехать к Алине. По дороге я провёл с Мартышкой воспитательную беседу.
— Сейчас мы поедем к одной моей знакомой. У неё умер муж, это горе, как ты, надеюсь, понимаешь. Там будет множество людей, и не хотелось бы, чтобы ты там начала рассказывать о войне и о том, что кого ожидает… В общем, все эти твои выдумки!
Марта насупилась, прижала к себе сильнее Сервантеса.
— Никакие не выдумки — правда.
— Если правда шокирует, то гораздо гуманней соврать. — Я осторожно, словно прикасаясь к хищному зверьку, погладил её по плечу. — Иногда людям полезно соврать. Им это нравится! Лады? И не называй меня милым. Я-то привык, но кого-то такое может сбить с толку. Короче, веди себя прилично в культурном обществе.
Удовлетворённый переговорами, я глянул на часы. Уже шесть. В пять они планировали забрать в крематории прах. А после этого — поминки. Значит, надо ехать прямо к Алине домой.
Алина — моя первая любовь. Равно как и Андрюхи. Мы оба сохли по ней. Увы, в отрочестве девчонок не интересуют сверстники. Ребята постарше — иное дело. Алинка стала девушкой Гения. Будь это кто другой, мы бы негодовали. Но Женька!.. Мы смирились. Алина! Кто ещё мог претендовать на неё? Только он.
Алинка не дождалась его возвращения из армии. Переехала в Москву, стала фотомоделью. Вышла замуж за продюсера. Развелась. Вышла замуж за известного шоумена. Вновь развелась. Вернулась в Киев. Соединила свою судьбу с олигархом. И вот овдовела. На днях неожиданно позвонила мне, мы мило поболтали. И уже прощаясь, в конце разговора она пригласила меня на поминки.
Дом поражал своими размерами и видом: снаружи походил на готический храм, внутри — на музей. Всюду статуи, картины, витражные окна, мозаичный потолок, с потолка свисают хрустальные люстры, и кругом всё в золоте: дверные ручки, канделябры — всё золотое. Словом, блеск, шик и умопомрачительное отсутствие вкуса.
В зале, куда нас проводил угрюмый громила, открывший нам дверь, царили бардак и вакханалия: на огромном овальном столе выстроилась батарея бутылок с всевозможным алкоголем. За столом двое пьяных мужчин о чём-то громко спорили, пытаясь перекричать музыку. Ещё один в отключке лежал у них в ногах. Перед камином валялись медвежьи шкуры, на которых разлеглись пара полуодетых девиц и старик в генеральском мундире. Напротив них в глубоком кресле сидел пузатый мужик в семейных трусах, тупо уставившийся на танцующую пару — элегантно одетый юноша кружил в танце рыжеволосую даму в чёрном платье. Пахло чем-то сладковатым, и было сильно накурено. В рыжеволосой даме я узнал Алину. Она тоже мгновенно узнала меня и бросилась к нам.
— Лёнька! Я уже часа два до тебя не могу дозвониться.
Мне почудилось, она слегка подшофе. Когда она приблизилась, я в этом убедился, ощутив перегар.
— Алина, прими мои…
— Поздравления!— перебила она. — Исключительно поздравления. Он сдох!
Мне стало неловко.
— Это Марта. Можно её отвести куда-то подальше от… отсюда? Где есть телевизор!
— Лично ею займусь, — заявила Алина. — Следуйте за мной, маленькая леди. А ты, Лёнька, выпей и покури покойничка.
Недоумевая, я в нерешительности шагнул к столу, но меня окликнул пузатый в трусах, утопающий в кожаном кресле. «Кто ты, приятель? — спросил он меня. — Ещё один Алинкин любовник? Или пока претендент? Все здесь, — он повёл рукой вокруг, — либо любовники, либо претенденты. И по совместительству друзья покойного».
Я признался, что с покойным знаком лично не был, что я друг вдовы. Пузатый уверил меня, что у этой самки друзей быть не может. Я сказал, что я друг детства. Он возразил, что у неё и детства не было. Диалог терял смысл. Я осмелился поинтересоваться, почему он в трусах. Вместо ответа, он предложил выкурить покойного. Я признался, что не совсем понимаю, о чём идёт речь. Он протянул уже прикуренную самокрутку. Так вот что это за сладковатый аромат в табачном дыму — дурь. «Боже, — подумал я, — что здесь происходит?» На таких поминках мне бывать ещё не приходилось.
Вернулась пьяная Алина. «Как тебе покойничек? — спросила она. — Зашёл?» Я опешил. О чём они говорят? Один предлагает выкурить покойника, другая интересуется, зашёл ли он. Я растерялся. Но мне объяснили. Сегодня они забрали прах покойного, дабы развеять согласно завещанию, но «этот кусок дерьма» оставил ей только этот дом и жалкие сто тысяч. Поэтому прах его она высыпала в унитаз, но на дне урны осталось ещё граммов семьдесят этого урода, и было принято решение смешать прах с марихуаной и выкурить его. В общем, идиотизм!
— К чему этот шабаш? — спросил я Алину. — Ты ведь не такая…
— Кто бы говорил! — заверещала вдруг она. — Сам довёл жену, что она допилась до белой горячки, упрятал её в психушку, а дочку забрал, хотя и не любишь её, зная, что она результат искусственного оплодотворения! Но ведь девочка ни в чём не виновата!
— Что ты несёшь!
— Не виляй! Бедная крошка мне всё рассказала. Унижаешь её, одеваешь в обноски! Оторвал Серванту ногу. Ты такой же кусок дерьма, как мой!
Мои попытки объяснить, что Марта просто выдумщица, не имели успеха.
— Выдумщица?! — продолжала своё Алина. — А чего она в одной пижаме? Чего Сервант без ноги?! Маньяк! Извращенец! Разврата захотел? Так получай! — и она, шатаясь, стала срывать с себя платье.
Кругом все зашумели, задёргались. Элегантный юноша почему-то запел «Yesterday». Пузатый тоже жутко разволновался и делал безуспешные попытки подняться с кресла и стянуть с себя трусы. Короче, дурдом. Я испугался и поспешил ретироваться. Ополоумев от всего происходящего, я бегал по этому чёртову дворцу в поисках Марты. Найдя её сидящей перед включённым экраном, я молча схватил её в охапку и понёсся прочь из этого бедлама, а вослед неслись крики и матерные проклятья.
— Не стыдно тебе? — спросил я Марту в машине. — Оклеветала меня.
— Сам говорил, людям нужна ложь. Я старалась, чтобы было поинтереснее.
— Ты вся в мать.
А мать её, кстати, ждала нас под домом. Увидев нас, сразу же принялась меня упрекать.
— Как ты смел увезти мою дочь? Я с ума сходила! Зашла к тебе, там какой-то безногий с монашкой кувыркается!
— Вы сами куда-то исчезли, а мне…
— Ну, вышла на минутку — по делам! Но дочку увозить я права не давала! — и она, разгневанная, решительно увела Мартышку домой.
Уставший, обиженный, злой, я уселся на лавочке у подъезда, закурил. Спустя минуту вернулась притихшая Люба, уселась рядышком. Сидели, курили.
— Дочь у вас хорошая. Только фантазия чересчур богатая.
— Знаю. Считает, будто слышит мёртвых. Они, говорит, пытаются поведать через неё миру живых о скорой войне. Будет, мол, война, обстрелы… Бред! Но иногда становится не по себе, когда представишь, что это может случиться.
— Не может, — ответил я. — Слишком сильна в нас генетическая память о войне. Страшнее войны ничего быть не может. Никто не допустит войны. А Марта — ребёнок. Детям нужно во что-то играть. Они фантазируют и верят во всякую потустороннюю муть. Это пройдёт! Всё пройдёт!..
6
…Утром выхожу на улицу, по привычке хлопаю себя по карманам в поисках пачки сигарет, вспоминаю: сигарет нет. А магазин у дома взорван. Ладно! Гений попросил отвезти в госпиталь медикаменты, а после могу заехать в бомбоубежище к Любе. Я ей накануне оставил три пачки. Может, у неё осталась пара сигарет?
Со стороны детского садика слышится автоматная очередь…
Вспоминаю Мартышку…
Позавчера ракета ударила в телевышку, а две другие разорвались в Бабьем Яру. Эти удары потревожили мёртвых, погребённых там во время прошлой войны. Теперь мёртвые совсем утомят Марту своими рассказами и стонами. Бедная девочка! Ну, ничего, она сильная, она справится. Сама ведь на днях успокаивала всех, говорила, что надо держаться, что надо верить, что всё пройдёт…
Подходя к машине, прислушиваюсь. Грохот и разрывы всё ближе. От каждого разрыва земля под ногами трясётся и в окнах дома стёкла нервно дребезжат.
Хорошо, что Тридед тогда умер — ему и той войны хватило с лихвой…
Враг уже на подступах… Но Киев им не взять… Я в этом убежден… И не только я. Большинство так настроено… Не пропустим! Костьми ляжем…
Страшно хочется курить… И спать… Третьи сутки почти без сна…
Открываю дверцу машины. Сажусь за руль. Поправляю на лобовом стекле табличку с надписью «ВОЛОНТЁР».
Пора ехать!
Идёт десятый день войны.
А мне доподлинно известно, весь этот ужас окончится не завтра… Хуже того…
Нет-нет, лучше об этом не думать сейчас… Лучше продолжать честно делать свое дело… и будь что будет… только так!
Машина, недовольно урча и покашливая из-за дешевого бензина, медленно двинулась в сторону окружной… Надеюсь, на блокпосту кто-нибудь из бойцов угостит сигареткой, и тогда, закутавшись в дым, я хотя бы на одну сотую доли смирюсь с наступившим будущим в ожидании будущего настоящего.
2022