Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 81, 2023
Одилон Редон. Человек-яйцо
Александру Александровичу Кузьменкову, с любовью и печалью.
Сон — взятая напрокат смерть, приоткрывшаяся на мгновение дверь в мир, не знающий невозможного и неподвластный времени.
Сон — прорыв в зазеркалье, падение вверх, лента Мёбиуса, по которой можно вечно переходить на другую сторону, так и не покинув своей.
Театры начинаются с гардероба. А с чего начинаются крематории?
Этот начинался со света. Свечи в канделябрах, свечи на потолке, на стенах, на полу, на креслах, венках, в восковых руках постояльцев, в пластмассовых букетиках, вырванных из неживых ртов коронках, на прозекторских столах, забытых в углу тряпках, органах, урнах, в пепле и в дыме…
Свет бился среди зеркал, отражался от лысин солидных господ в смокингах и застревал в напудренных декольте и прическах их дам. Свет сплетался и расплетался, бился о стены, вздымался и падал, распрямлялся и закручивался в спираль. В этом буйстве света не было места ни тьме, ни тени. Был только свет, один свет и ничего, кроме света, а значит, в общем-то, не было ничего…
Ты, в открытом вечернем платье, стояла перед ослепительным зеркалом и улыбалась своему отражению. Проскользнув между двумя лениво шевелившими жабрами толстыми тетками, я подошел к тебе сзади и поцеловал в то место, где плечо переходит в шею. Ты прижалась ко мне всем телом, мои руки погрузились в мягкое тепло твоей груди, и в тот же момент я увидел в зеркале поджатые губы какой-то старухи с огромной жабой на поводке. Перехватив мой взгляд, старуха отвернулась, а жаба подмигнула и показала мне язык.
Ты и я переглянулись и стали хохотать, как сумасшедшие. От смеха у меня оторвался рукав, и стал гоняться за жабой, которая с визгом подпрыгивала и пыталась его укусить.
Старуха показала мне кулак и, выпучив глаза, закудахтала, судорожно замахав бисерным ридикюлем. Тяжелая юбка из черной тафты стала вдруг прозрачной, обнажив жилистые ноги, покрытые перьями.
Мы снова переглянулись. На мгновение коснувшись меня губами, ты выскользнула из моих объятий, и мы встали спиной к спине. Белый клубок, крутившийся у моих ног, взлетел в воздух и повис на уровне лица, перекрывая путь тяжелому взгляду старухи. С раскаленной добела поверхности клубка выплеснулся фонтан огня.
Второй рукав плавно стекал с моей руки. Продолжая подпрыгивать, жаба пристально смотрела мне в глаза. Ее добродушная физиономия плавилась и текла, из пасти со свистом вылетало огромное жало. Когтистые лапы крошили мраморный пол, судорожно подергивающийся хвост крушил стены. По пятнистой шкуре бежали огненные языки, в зрачках неподвижных глаз билось пламя.
Старуха, уже не кудахча, а яростно ревя, вытянула вперед волосатую руку. Ее когти разрывали жалобно всхлипывающий воздух, изогнутые клыки с лязганьем смыкались, высекая тяжело падающие на пол искры. Юбка и блузка старухи, треща, разлетались в стороны; обнаженное тело стремительно покрывалось чешуей. Рев становился все громче. Старуха росла. Ее рога уперлись в потолок, черные кожистые крылья бились о стены.
Оба рукава, слившись в сверкающее кольцо, вертелись вокруг головы жабы, не давая ей подготовиться к прыжку. Из сгустка белого пламени в старуху с тяжелым грохотом били огненные струи.
Мимо нас, лязгая и громыхая, промчался трамвай, в кабине которого, развалясь, сидело вымя в форменной фуражке. Из-под трамвайных колес, как искры, вылетали безголовые тела.
Лодочник, пустивший свой кораблик в бесконечное плаванье по волнам забвенья, шевеля бледными губами, мрачно считал оболы.
Двенадцать цезарей, сдвинув на затылок треуголки и расстегнув ватники, двигали по поверхности круглого стола шахматные фигурки. Время от времени одна из них спрыгивала на пол, пытаясь выйти из игры, но в тот же миг на нее с чавканьем опускался кирзовый сапог царственного игрока.
Старуха, прикрываясь от огненного шара, медленно двигалась по кругу, стараясь зайти мне за спину. Наклонив покрытую шипами голову, тяжело дышавшая жаба собирала и разбрасывала камни. Воздух дрожал и плавился, падая на пол раскаленными каплями.
Стрелки рывками двигались по кругу, то замирая, то поворачивая назад. Взлетавшие с циферблата минуты вонзались в веки старухи, намертво приколачивая их к зрачкам.
Светало. Оплавившиеся свечи гасли, испуская дух, медленно плывущий по безвидному и пустому залу…
Заспанная уборщица лениво шваркнула мокрой тряпкой по старушечьим ногам и смела жабу в совок. Белый комочек, пушистый и ласковый, терся о мои ноги. Голая старуха, прикрываясь ридикюлем, суетливо пробиралась к выходу.
Взяв меня под руку, ты заглянула мне в глаза и негромко спросила:
— Так мы идем?
— Да, — ответил я, — да.
Глава 1
В моих зрачках ревет огонь,
струится плащ с плеча,
и бьет копытом черный конь
и рукоять меча
сама ложится в руку мне,
и слышен лязг брони.
Я выезжаю на коне,
туда, где ждут они.
Три мрачных демона хотят
похитить жизнь мою,
их кони бешено хрипят
у бездны на краю.
Но ведь и я — один из них,
не зря мне верен конь,
не зря горит в зрачках моих
тот яростный огонь…
Я вздохнул и открыл глаза. Мятые пассажиры с полуоткрытыми ртами вяло шевелились в перекошенных креслах. На откидном стульчике клевала носом немолодая рыжая стюардесса в балетной пачке. Гладкие, безглазые лица, белевшие в полумраке, отделялись от тел и плавали в сумраке салона.
Через пару рядов от меня в откинутом кресле дремала пожилая дама с позолоченной клеткой на коленях. В клетке, сопя и причмокивая, спала маленькая оранжевая жаба в голубой юбочке.
Равнодушно окинув взглядом салон, я зевнул и прикрыл глаза.
_______________
Нет, дым отечества не был ни сладок, ни приятен. За пятнадцать лет я успел отвыкнуть от взглядов и слов, которыми между делом, на бегу обменивались спешащие в никуда жители Города.
Я неторопливо шел к транспортеру. Нужно было забрать багаж, пройти таможню и найти в толпе встречающих какую-то даму, посланную встретить бестолкового приезжего и отвезти его в гостиницу.
«Хорошо бы поесть по дороге, — подумал я, — да и кофе неплохо бы выпить. Может, она знает какое-нибудь место поприличней…»
Подойдя к транспортеру, я встал в стороне от лезущей на ограждение толпы. Мрачный мужик в форменной куртке распихивал ногами вылезающие из жерла чемоданы, сумки, коробки и прочие багажные единицы. Кучка оторопевших чужеземцев с изумлением наблюдала, как под ударом могучей ноги с высоты двух метров на каменный пол рухнул ящик с отчаянным призывом Fragile — «Не кантовать».
Неподалеку от меня, нетерпеливо пощелкивая пальцами, стояла та самая пожилая дама. Дама задумчиво крутила головой, а заточенная в клетку жаба негромко напевала заунывную песню.
Застонав, транспортер вынес из люка исполинский чемодан, перевязанный стальной цепью.
— Пардон, — негромко сказала дама и отодвинула плечом двух перекормленных мужиков, вяло обсуждавших недостатки парижских ресторанов. Приподняв чемодан одним пальцем, она пронесла его в вытянутой руке над головами толпы и неторопливо направилась к зеленому коридору.
Подхватив свой багаж, я пошел вслед.
Дама мерно впечатывала в бетон подкованные каблуки, стук которых заглушал негромкое ворчанье приподнимающихся над полом мертвецов. Жаба ворочалась в клетке, продолжая распевать все ту же бесконечную песню. Неожиданно глазки жабы, лениво ощупывающие толпу, остановились на мне.
Жаба заверещала, просунула лапку между прутиками клетки и дернула даму за рукав. Дама остановилась и поднесла клетку к уху. Жаба, подпрыгивая от возбуждения, что-то быстро забормотала, и дама медленно повернула голову.
Встретившись со мной взглядом, она изменилась в лице и боком просочилась в полуоткрытую дверь дамской комнаты.
Недоуменно пожав плечами, я продолжал свой путь.
___________________
Кое-как отделавшись от таксистов, я пристроился в уголке и стал рассматривать лица встречающих. По залу бродили люди с ощупывающими взглядами и табличками на груди. Одна табличка оповещала, что ОАО «Кочубейзон и Сирокопытко» желает оказать гостеприимство Айзеку Коэну, другая — что ЗАО «Святой Егорий» стремится заключить в объятья Джона Петрэнкофф, но приветить меня не рвался никто.
Лавируя среди встречающих, по залу с радостным щебетаньем пробежала стайка слепоглухонемых юношей. Молодой, услужливый олигофрен, окруженный кучкой старушек, громко читал вслух Тибетскую книгу мертвых. Около урны, прямо на полу, топорщил перья и лениво щелкал клювом плешивый баклан. Вращающиеся двери впускали и выпускали граждан и гражданок, господ и дам, бомжей и бомжих. Чуть не наступив на баклана, лениво взмахнувшего крылами, к урне подошел матерый человечище и стал с интересом рассматривать переполняющие ее свинцовые мерзости.
— Экая глыбища, — недовольно пробормотал баклан и клюнул матерого в щиколотку.
Какие-то двое в генеральских папахах пронесли по залу скрипичный ключ, вырывавшийся из их рук, как налим.
— Божественная, нечеловеческая музыка, — хрипло проорал баклан, и из черной тарелки репродуктора вывалились слипшиеся грозди вялых аккордов.
Плывущий под потолком утренней зарей бумажный кораблик дал по репродуктору последний и решительный залп…
…итак, вращающиеся двери впускали и выпускали граждан и гражданок, господ и дам, бомжей и бомжих в норковых телогрейках. Я равнодушно стряхивал с одежды взгляды входящих, продолжая высматривать своего Харона.
В дверях, отплевываясь и сквернословя, бился пожилой пионер с веслом в руке. Весло зацепилось за дверную ручку, намертво заточив гребца в стеклянном гробу. Из стены на пионера грустно смотрели усталые глаза зажиточного крестьянина.
— Давай, Пашка, выгребай! — рявкнуло у меня над ухом.
Оглянувшись, я увидел распахнутый в ухмылке бакланий клюв, вздохнул, и снова встал лицом к двери.
Пионер куда-то исчез. На мгновенье дверь замерла, а потом, легко проскользнув между стеклянными лопастями, в зале появилась светловолосая женщина в развевающемся плаще.
Не поворачивая головы, она огляделась, и остановила на мне свой взгляд…
Звуки исчезли, и в оглушительной тишине я почувствовал, что воздух в зале превратился в стекло, в толще которого замерли неподвижные фигурки. Но женщина, продолжая смотреть на меня, спокойно шла мне навстречу, и каблучки ее туфель рассыпали по полу хрустальные трели.
Легким ветерком мимо меня пронеслось зыбкое воспоминание, едва заметный след, растекающаяся тень памяти. Стены зала взметнулись в высоту, потолок превратился в полупрозрачный купол, через исполинские витражи хлынул водопад света, покрывшего пол разноцветными пятнами. Держа в обеих руках меч, я с поклоном положил его к ногам той, которой служил с начала времен…
Застывшие фигурки ожили и вновь закружились в броуновском движении своей суеты. Равномерный шум заполнил пространство. Не отводя глаз, мужчина и женщина молча скользили по мраморному полу навстречу друг другу.
Они встретились посреди зала.
— Здравствуйте, — сказала она.
— Здравствуйте, — ответил я.
Глава 2
По темным лабиринтам и аллеям
души моей бреду не торопясь,
и ни о чем ушедшем не жалея,
сплетаю слов затейливую вязь.
Ржавая ограда, потрескавшаяся мостовая, окурки, клочки газет, растоптанные, размазанные в грязь объедки и судорожно рвущиеся из асфальта чахлые, покрытые серым налетом травинки.
Мы шли к стоянке, расположенной минутах в пятнадцати ходьбы от аэропорта. Колесики чемодана подпрыгивали на выбоинах, вязли в мусоре, цеплялись за края трещин и, поняв, наконец, что они все равно вот-вот отвалятся, я подхватил чемодан и понес его в руке.
Темнело. Мрачное, угрюмое небо спускалось все ниже, покрывая город удушливой пеленой. В туманной мгле медленно струился неживой свет уличных фонарей. Тени прохожих сплетались на бегу в равнодушных объятьях, чтобы через мгновение спрятаться в породившем их мраке.
Она шла чуть впереди, изредка оглядываясь, и когда я встречался с ней глазами, по ее губам пробегала тень улыбки. И каждый раз, когда я видел эту улыбку, мимо меня легким дуновением проносилось неуловимое воспоминание, крадущееся по самому краю памяти.
Остановившись на мгновение, она оглянулась, и я увидел ее лицо вполоборота. И вновь передо мной промелькнуло видение: угрюмый, чуть прихрамывающий седой мужчина и светловолосая, улыбающаяся женщина, держась за руки, шли по пустынным улицам покинутого города. Звук их шагов катился по безлюдным тротуарам, отражался от распахнутых, забывших человеческий взгляд, полупогруженных в землю окон в потемневших рамах, и медленно опускался на покрытую мхом брусчатку площадей. Время от времени мужчина наклонял голову к своей спутнице и нежно касался ее лица губами…
Они уходили, удалялись, таяли в воздухе, и чем призрачнее, чем прозрачнее становились их тела, тем отчетливее и страшнее делались нависающие над ними тени…
Она замедлила шаг и взяла меня под руку. Мы шли молча. И в обволакивающей тишине этого молчания я понял, что и она пытается и не может вспомнить что-то беспредельно важное, лежащее вне этого мира. О, это мучительное чувство уже бывшего, уже виденного, чувство узнавания того, что на самом деле знаешь, знаешь всегда, знаешь изначально, и все же никак не можешь узнать… И тоска, тоска по потерянному, упущенному, несбывшемуся, несостоявшемуся, тоска, тоска, о Боже, эта тоска…
Мы подошли к машине. Забросив чемодан в багажник, я уселся на переднее сиденье. Ее профиль светился в полумраке, и вновь на какой-то миг я увидел, как в бесконечной череде веков и тысячелетий седой мужчина, стоя на коленях перед улыбающейся светловолосой женщиной, благоговейно целует ей руки.
Выехав со стоянки, мы влились в зажатый между гранитных стен бесконечный поток машин, плавно движущихся в равнодушном безмолвии похоронной процессии.
— Хотите, выпьем по дороге по чашке кофе? — неожиданно спросила она.
— С удовольствием. А долго нам еще ехать до гостиницы?
— При таком движении — часа полтора.
— Может быть, тогда и поедим заодно?
— Давайте.
— Кстати, а как называется эта гостиница?
— Астория-люкс…
Машину мягко качнуло. Выглянув на улицу, я увидел проплывающий мимо нас огромный лимузин с затемненными окнами, украшенный причудливым гербом с готической надписью «Астория-люкс».
Из окна лимузина свешивалась жабья лапка с дымящейся сигарой.
— Простите, — неожиданно для себя самого спросил я, — а нам обязательно ехать именно в эту гостиницу?
— Ну, да, там же заказан номер… — ее взгляд упал на лимузин, и она вдруг негромко добавила, — но если хотите, можете остановиться у меня.
— Да, — сказал я, — хочу. Очень хочу.
В тот же момент лимузин резко прибавил скорость и бесшумно рванул вперед.
Жабья лапка втянулась в салон, стекло плавно поднялось, и я почувствовал, что задние фары уплывающего вдаль лимузина смотрят на нас пристальным и недобрым взглядом.
Глава 3
Приму я истинный свой вид,
едва мое прошепчешь имя,
и воздух грозно загудит,
взревев под крыльями моими.
Клыки в ухмылке обнажив,
взметнусь я в небо тенью черной
и полечу на твой призыв
непокоренный, но покорный.
Он сидел молча и неподвижно. Я не видела его лица, но была уверена, что он чему-то улыбается.
— Включить радио? — спросила я.
— Да, конечно, — ответил он через мгновение.
— А какую музыку вы любите?
Он на минуту задумался, а потом, рассмеявшись, сказал:
— Пожалуй, ту же, что и вы…
Я включила приемник и наугад крутанула ручку настройки. Из динамиков выплыл и плавно закружился у моих ног голос одинокой флейты. Высунувшись по пояс из приемника, в полумраке салона появился обнаженный улыбающийся флейтист с маленькой крысой на плече. Он извивался вокруг своей флейты, впиваясь в нее губами, он ласкал ее языком и рукой, и флейта с непристойной торопливостью выгибалась ему навстречу.
Вслед за флейтой чуть слышно заиграл оркестр. Флейтист куда-то исчез, а флейта, превратившись в дирижерскую палочку, все подгоняла и подгоняла невидимых музыкантов. С заднего сиденья раздалось негромкое тремоло, а потом чьи-то уверенные пальцы пробежались по клавишам похотливо вздрогнувшего рояля.
По салону разлился тяжелый запах сплетшихся в объятьях тел. Музыка сменилась ритмичными, убыстряющимися стонами…
____________________________
Нас обогнал огромный гостиничный лимузин. За затемненными стеклами мелькнул профиль хмурой, немолодой женщины.
Темнело. Свет уличных фонарей дрожал и переливался на блестящем асфальте. Загорались первые окна, задергивались шторы, и в иллюзорной безопасности квартир усаживались за столы отцы и дети, жены и мужья, друзья и враги.
Над площадью, прямо над нарисованным на брусчатке огромным кругом, в застывшем, неподвижном воздухе, висела полуоткрытая дверь. С дверных косяков медленно сползали и испарялись, не долетев до земли, капли крови. В дверном проеме плавало облако мрака.
А внутри мелового круга ревел ветер. Он вырывал из поверхности площади камни, пригибал к земле фонарные столбы, поднимал смерчи и в безнадежных попытках вырваться из круга с размаху бился в неподвижно висящую дверь.
Тротуары заполнялись вечерней толпой. Мужчины со своими женщинами и мужчины с женщинами чужими, перепудренные старухи с вялыми болонками, одинокие старики, ласково улыбающиеся шлюхи и жадно и жалко пялящиеся на них прыщеватые подростки…
На тротуарах у ресторанчиков и кафе стояли столики, заваленные тарелками и пепельницами. Сидевшие за ними что-то жевали, пили, курили, перебрасываясь случайными, отрывистыми фразами. За одним из столиков сидели двое — скорее всего мать и дочь; мать — с тяжелым лицом, напоминавшим то ли какую-то рептилию, то ли какое-то древнее земноводное, дочь — одновременно длинноносая и похожая на хомячка; обе они, прищурившись, мрачно смотрели на моего спутника. Вдруг я с ужасом подумала, что забыла его имя. А он, не замечая направленных на него взглядов, спокойно шел к свободному столику.
____________________________
Он отодвинул стул и, улыбнувшись, знаком предложил мне садиться. Официантка, маленькая, раскосая, нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, постукивая карандашом о блокнот, но вдруг перехватила взгляд длинноносой девицы и, вздрогнув, медленно отошла в тень.
По-прежнему не обращая внимания на парочку за соседним столиком, он раскрыл меню…