Перевод и вступительное слово Меира Иткина
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 81, 2023
Перевод Меир Иткин
Израильский поэт Дан Пагис (1930–1986) родился в румынском городке Радауци, в четыре года пережил смерть матери, а в одиннадцать был этапирован с бабушкой и дедушкой в один из трудовых лагерей Транснистрии — там дедушка был убит, а мальчик пробыл до конца войны. Иврит он учил с трёх лет, этот язык для него был символически связан с отцом, в 1933 г. эмигрировавшим в Палестину. Родным языком для Дана Пагиса был немецкий, родной культурой — австрийская.
После войны Пагис переехал в Израиль, получил педагогическое образование, работал учителем, а затем преподавал в Иерусалимском университете, где занимался исследованием еврейской поэзии Средних веков, эпохи Возрождения и барокко. При жизни были опубликованы шесть сборников его стихов и книга для детей «Яйцо переоделось», которую Пагис сам проиллюстрировал.
Поэзию Пагиса можно разделить на два периода. Многие его ранние стихотворения написаны под влиянием французского символизма и австрийской поэзии первой половины XX в., в особенности Рильке. Одновременно в них можно увидеть основы его собственного метода, сочетающего парадоксальность, постоянную рефлексию смерти и множество скрытых цитат, в том числе из Танаха и средневековых еврейских поэтов.
Со временем поэзия Пагиса становится более лаконичной и отстранённой, парадокс в ней сочетается с особенным грустным чувством юмора, очень важную роль играет диссоциация, извлечение образов из их обычного контекста, некоторые стихи можно разгадывать, как ребусы (жанру загадки в еврейской поэзии посвящена одна из его монографий).
Предлагаемая подборка взята из сборника «Перевоплощение» (1970), который более чем другие, сосредоточен на теме Катастрофы — стихотворение «Следы» поэт считал самым важным своим произведением на эту тему.
Космический корабль
Еще немного, и мне нужно начинать. Вокруг
загораются луны. Сгорают.
Я ловлю другой свет. Может быть, он внутри,
будто тусклый фонарь
в парке города, о котором я слышал,
и вот представляю: город. Как вообще он возможен,
этот город? Какие данные у нас существуют
о дереве? О скамейке, что выросла? О мальчике?
Сейчас прерываемся.
Время вышло. Я готовлю себя
готовлю того, кто готовит себя
к полёту где-то над бездной,
внутри тела и дальше.
Свидетельское показание
Нет, нет: они точно
были людьми: форма, сапоги.
Как объяснить. Их сотворили по образу.
Я был тенью.
У меня был другой создатель.
И он по своей милости не оставил во мне ничего, что умрёт.
И я убежал к нему, поднялся, такой лёгкий, невесомый, синий.
успокоенный и, как бы сказать: извиняющийся:
дым к всесильному дыму,
у которого нет ни тела, ни подобия.
Конец анкеты
Условия твоего проживания: номер туманности и звезды.
Номер могилы.
Ты один или нет.
Какой над тобой вырос цветочек.
Откуда (к примеру, из живота, изо рта, из глаза, и прочее).
Ты можешь подать на пересмотр приговора.
И в месте пустом наверху указать,
с какого времени бодр и почему удивлён.
Двадцать лет в ущелье
А после? Не знаю.
Каждый из нас провалился
в свое забытье.
Дорога стала значительно шире. И на обочине
мой бронированный танк перевернут.
В полдень смотрю иногда
из сожжённых глазниц: я не помню
эту цепь кипарисов.
Пассажиры другие мчатся над нами,
забывая другую войну,
другие убитые, нас быстрее.
Но иногда ветер спускается к нам,
и листья венка теребит,
что катится прямо в ущелье,
отрывает лист за листом и гадает.
Любят. Да. Нет. Да.
Немного. Нет.
Много.
Нет.
Непомерно.
Следы
С небес к небесам небес,
с небесных небес в сумрак.
Яннай
Не по воле моей
было моё продолжение в этом облаке, сером, пугливом,
что пыталось на горизонте забыть, горизонт отступал
Стук зубов
упрямого града:
крупинки-беженки в давке теснились
навстречу гибели
в другом секторе
облака, что ещё не опознаны.
Свет прожекторов ставит
кресты большие на жертве.
Разгрузка вагонов.
После разлетаются буквы,
за летящими буквами в спешке —
грязь, она гасит, скрывает на какое-то время
Это правда, я был ошибкой, забытый
в запечатанном этом вагоне, моё тело
в узле жизни. Привязано.
Вот карман, где обнаружил я хлеб.
Сладкие крошки. Из того же самого мира.
Быть может, есть тут форточка, и если вам не сложно,
гляньте рядом с телом тем, возможно, получится
немного приоткрыть.
А это вот, простите, напоминает анекдот о
двух евреях в поезде, они едут в
Скажи ещё что-нибудь, скажи.
Смогу ли я выйти из плоти моей и дальше…
***
С небес к небесам небес, с небесных небес в сумрак
лохмотья длинные дыма
Новые ангелы пламени, которые ещё не поняли,
узники надежды, блуждающие в свободе пустой,
как всегда недоверчивы – что им делать
с этим неожиданным космосом, может пригодится
двойное гражданство, старый паспорт,
может быть, в облако? Что там нового в облаке?
Да и в нём, без сомнения,
нужно дать взятку. Но, между нами: купюры,
самые крупные,
надёжно запрятаны,
зашиты между подошвой и стелькой…
Да только износились ботинки,
уважаемая публика, носки просят каши
Лохмотья длинные дыма. Иногда
отрывается кто-то,
что знает меня по случайности, называя меня по имени.
И я, притворяясь любезным, пытаюсь вспомнить,
кто есть пока ещё –
кто
Без права помнить, помню
человека, что кричит в углу комнаты, штыки
подняты, чтобы наполнить его и выполнить
их приказ
Без права, но я всё же помню. Что
было там ещё? И я уже не боюсь
сказать
Без всякой связи:
от зимней стужи сердце было синим
и керосинка синяя, округлая и добрая.
Но керосин кончался с кровью, огонь мерцал…
Всё так перед тем, как забуду:
дождь пересёк тайно границу, я крадусь вместе с ним
по тропам запретным отхода, с запретной надеждой,
и вместе мы минуем пасти ям и могил.
Быть может, сейчас я
ищу в этом дожде тёмно-красную нить
Откуда начать?
Я даже не знаю вопроса.
Во рту у меня теснится языков слишком много, но
в толковании духов,
усердный, я весь погружаюсь
в законы небесной лингвистики и обучаюсь
спряженьям, глаголам, и всем именам
молчания.
Кто позволил тебе насмешничать?
То, что сверху тебя, ты знаешь.
Ты собирался спросить
о том, что внутри, о том, что от тебя по направлению к бездне,
Как это так – ты не видел?
Я ведь не знал, что я жив.
С небесных небес в сумрак низвергнуты
ангелы, иногда кто-то из них
взгляд бросает назад, видит меня, пожимает плечами,
продолжает свой путь из плоти моей и дальше.
Замёрзший, застывший, с лопнувшей кожей,
покрытый рубцами,
искривлённый, задушенный.
Если мне суждено быть искоренённым отсюда,
постараюсь спуститься ступень за ступенью,
держусь за всех осторожно…
Но нет конца этой лестнице и уже
отдыха нет. Я смогу лишь упасть
в этот мир
и по дороге назад
так намекают глаза мои:
ты уже был здесь, что ещё хотел посмотреть?
Закрой нас теперь и смотри:
ты это мрак, ты это буква.
Так говорит мне глотка-гортань:
если ты жив, открой меня, я
славословить должна.
Так хватают меня руки мои,
и моя голова, что верна мне, перевернута:
я лечу вниз и вниз
с высоких небес к небесам небес, с небесных небес в сумрак.
***
И вот он – мир.
Серый, успокоенный синим.
И в воротах облачных уже милый край голубой,
может быть, зеленоватый, дремотный.
небеса обновляются, пробуют крылья,
прячут от меня свою душу.
И в воротах облачных передо мной открывается
озеро
пустое, пустое и чистое, без отражений
Вот там
в этой сводчатой синеве, на краю атмосферы,
я когда-то бывал. И окно моё было хрупким.
Только планеры-точки, не ставшие взрослыми
повторяются в том всё-ещё-облаке, планеры
режут мгновение
(не надо, не помни сейчас)
И перед тем, как явлюсь
(а сейчас протяни до конца, протяни),
уже наяву, расправив крылья мои,
не по воле своей я предвижу, что уже близко,
внутри, пленённый надеждой, мерцает
шар земной,
изрубцованный и покрытый следами.