Стихи
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 80, 2022
***
Ранние выси зимних
сумерек сложены для Фиалки и Розы,
визитов приязни и розни,
та и эта продрогли,
к ним взбегают с мостовых и с трамвайной дуги
огненные жуки,
туда поклон и сюда поклон,
а навстречу снегу спускают корзины
с двустворчатым золотым стеклом.
Правда, Р. с нами — вкратце, в наброске,
но грудами юбок, и змейкой шипов, и нагаром
влечется на венское счастье, на пламя Фольксгартен,
на перелетных: неполные птицы, но вровень —
и обовьют все фибры мироустройства,
украсят собой все покровы,
и все несравненные — тезки, и каждая — Роза.
А Ф. перешептана плюшами старых
и шатких навеселе, на ветру обиталищ,
чернильные скатерти, полог, протертые тайны
старинных местечек, которые кто-то затарил
и тем, и другим, и седьмым испытаньем,
мычаньем в басах и ламенто в часах…
Теперь эти комнаты, да и жильцы в небесах.
Но как скоротечно двух безупречных
вдруг подхватили мигрени, нужда и старенье…
О, язвенница тетя Роза и подагричка Фиалка!
За что ваши дальние планы сорвали фиаско?
О, безучастье развалин, расселин!..
Потрафят ли новые сумерки их воскресенью?
***
Мое тайное имя — Нежилец, но я лев.
Голос приближается к моему уху
сквозь гомон тысячеустый,
уличный, не явствен, не узнан:
имя мне Лев, но я не жилец…
Есть ли оперенье, обремененье,
облепившее вызов — брутто, нетто,
кто-нибудь рыжеват, бочка ватт, скорохват —
перехожий ли, ветвистые с головами льва,
кто-то в многоугольной гриве —
или персть в отгулах?
Не жилец, ах да… Верно, так искрится
стая зайцев, сложившихся в золотую фигуру?
Или в пункте, где мечется трава,
жалобится, вытачивая когти,
наученная человекоречи ничейная кошка?
Не то взывателя сокрыли хористки —
осы, пчелы, нарядили в тесные кольца
своего кружения? Удался лишь голос?
Город, в чьих канавках он рокотал? Наконец, торговля
словами, которые кто-то читает в туманной излуке
под копытцами звезд, на печалях, под мерклыми фонарями?
Если сказанное взошло к высокому слуху,
и мне слышно, что слышит адресат, Назарянин,
значит, Он, без сомнения, где-то рядом?
***
Иллюзион Ноябрь разбросан по черным и белым
проискам. Влечься ли к удержавшемуся на черном —
или сопереживать балансирующему на белом, но и тут, и там —
недовес и порча: все расколото, ощипано, прорежено
или вовсе обнулено. Тут голодранство, там нищебродство…
Тут — плачевное, там — подозрительное.
Богоугодное объявление: «Мы вам поможем…» раздавлено
в луже, и чем помогут, а главное, на каких условиях
и волшебный адресок — совершенно раскисли.
От мечущейся над магазином «Автозапчасти» строки
отгрызли начало, так что покупателям наперебой предлагают
себя …муляторы, …трументы, …охимия, …о на разлив.
Выпотрошенные кроны сошлись с пойманными решеткой
тюремными окнами. И лишь хлебнувшаяся охры
лиственница, как все рыжие, вызывающа — и воскуряет
по ветру огненные кольца.
Голубиные-зонтичные числом — патлатая коалиция,
схлопнув себя в себя, нанизаны на газонную ограду
и на большой черный квадрат.
Старопроходящая уличная, замахнувшись на кого-то незримых —
плетущие западню силы зла или неотступно замыкающие
осаду дождь и снег, кричит: — Даже птицы добрее вас! —
и решает вознаградить доброту. Со дна худощавого баула
отозван колпак — и опрокинут пред добряками на мокрую
землю. Но что за цыпы покатились из колпака?
Кто-то уже угостился ими и вылущил сладкую сердцевину?
Черный квадрат одним рывком заходит в шар налетчиков —
и в битву заточенных черно-белых треугольников.
И в недоумении клюет дыру за дырой, потому что
подношение прозывается — сушки.
Три топчущихся на болоте двора, по которым я срезаю путь
через Ноябрь, протравлены хлоркой безнадежности,
а под стволами на черных листах угасает обширная библиотека.
И, переплескиваясь из одного двора в другой, то ближе,
то дальше летает вплетенный в отчаянье женский зов,
но эхо, не утруждаясь, добрасывает лишь заячий хвост:
— …лейший, …лейший!
Возможно, кличут концертирующего кота: — Белейший,
Белейший! — но на черной стороне он немыслим, а на белой —
неразличим. Или двинувшего на приключения пса?
— Злейший, Злейший!
А то улизнувшего от нищеты Ноября возлюбленного:
— Милейший, Милейший! — или: — Беглейший! —
когда не: — Подлейший, Пошлейший!.. — ну, каков-никаков,
а степеней несомненно — превосходных.
***
Куда торопитесь, милые уличные фигуры,
неугомонники и попрыгуньи,
из Пусто в Густо?
С этой горизонтали на другую,
плеща шарфами, фалдами и точеной пешей
ножкой, калякая с кем-то, с собой, с капеллой
невстреченных ангелов, всадников, колоннад,
что подкармливают прогулки
каменной крошкой и спесью?
На рассмотрении матч-финал,
уловление спелой штуки вина,
страуса вкупе со стейком его — или братца карпа,
трех сестриц — трех горстей зерна,
к целителям за отсрочкой кары,
а не то, сверкнув надраенным скальпом и очками,
расплетать настенные письмена,
все более увлекаясь в дальние времена.
Но что-то у нас пустует война?
Кто смолол, что она жадна, пьяна, чумна,
не поток ли благонравных зануд?
День сегодня станет Страстной Канун.
А в ночь все дороги свернут на войну.
Измерьте вместимость ее, многополье, длину,
вставьте в глазницу раздувшую битвы лупу,
в другую глазницу — ее луну
и подкормите ее жужжащие поцелуи.
Кто сказал: войнушка — дурнушка
и пахнет серой?
Она еще очень поразит
вас, господин паразит,
и вас, господин другой паразит,
в самое сердце!
***
Перво-наперво пред собравшимся заступить порог леса,
как во всяком театре, пройдет волной парадный занавес.
Что на нем изображено? Ясно, канонический лес.
Каковой есть опера. Сосны подвизаются в тенорах, одно
золотое горло выше другого. В кедры залит тягучий бас,
а многостраничники буки — баритоны. Напыщенные ели —
старухи графини, контральто. Березы в таком спертом белом,
что плещут колоратуры. Лоретки ивы — щипаные бровки,
губки-скобочки, коготки — драматическое сопрано,
а течи, к коим наклонны, и натуральные, и те,
что пригрезились — лирическое. Лиственницы — длани и
персты веером, и липы в трехступенчатых платьях,
и нацепившие куст моноклей осины — меццо.
В птицах и насекомых — ученики музыкальной школы,
их почти не видно меж рослых певчих и между чернобородых
и охристых дымов над лежбищем теней, разве на мелкотравье.
Или ветер приподнимет над кем-то панамку, венок, ленточку…
Дети толкаются, смеются — и зевают то голос заячьей
капусты, то золотарника, то реплику голубянки.
Птица-носорог и енотовидная ехидна — сменные голоса,
каждый вокалист дарит им — свои неповторимые тембр и вид.
А если взглянуть сквозь землю, узришь большой оркестр
и взлетевшие до изумрудного блеска смычки.
В одной непрофильной линии в лес внедрен агент,
сыскной, рекламный или похож на зазор в гофрировке крон,
хотя ненавидит оперу: нам за легкие деньги — легкую музыку!
Он кое-что ищет, но блуждает по боковым тропам:
по кольцевой дороге, и услышать великую музыку
и вывернуть к грандиозному сюжету надежд у него нет.
И все же неотступно высматривает то ли чью-то душу,
то ли ягоду вечной жизни, шифр на стволе, или
заплывшую не туда рыбу, скопировавшую на своих боках
лес с малой достоверностью, а от ужаса новой среды
проглотившую — предмет поиска.
Но агенту все-таки открывается: лес есть опера.
И в одной из страшных и переломных пауз вдруг
раздается шаг — оказывается, он исполнитель роли
«Шаг за сценой». Но, возможно, и этот лес — лишь занавес.
***
I
Как сообщает писчик неведомого ранжира:
мне про вас все известно. Ну, держитесь!
Готов поделиться материалом с чужими.
Да стрясутся все ваши сочленения и пружины!
Или: мне о вас прояснились забавнейшие вещицы.
Предавайтесь панике, нови пан Паниковский,
мечитесь и трепещите!
Осведомленность — верная весовщица,
ей по нраву прибыль — в обильном теле,
ее двоящийся и троящийся контур.
II
Уважаемая осенняя лощина,
мне открылось, кто вы на самом деле —
вне сомнений, двоящийся и троящийся призрак
моего развеянного отца —
тернии и волчцы на пол-лица,
засвеченная туманом долгая полоса,
взятый в воздушную вату чей-то причет
и ночник в головах — пустая пристань.
Где проведать место его исчезновенья,
чтоб пометить тамгой, печатью, надломленной веткой?
Бросить горсть семян или букв,
низку искр, то есть срезанных на закате бус,
положить халу дыма со стершихся халабуд…
III
Ждешь, что время распилит старые петли,
копишь перья на ангела терпенья…
Но эксперты спускаются из богоравных,
из каллиграфа, из распевающей филомелы,
безучастные к обещаньям и сантиментам,
и заботник сеет в их след дремучие травы.
Но зато процветает тетка потеха,
и, снижаясь длинной лестницей, вдруг заметишь
на одной площадке чью-то потерю,
перелившуюся в наш фарт:
усачи ключи — от почт, от сейфа, сердца чернобородых,
от вдетой в горошину карты сокровищ…
А склонись — и станут скомканный фант.