Первая часть
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 80, 2022
Рухнуть в земную плотность и всё забыть – и кто мы и зачем мы и откуда и что мы тут делаем – чего только ни приготовлено здесь для забывания – угощайся угощайся дружок погружайся в беспамятство… но душа… но свет… но тоска по этому свету… но тоска без этого света… и среди всего привычного всего так хорошо устроенного – из множества разных чудесных мелочей прекрасных – из множества разных ужасов ужасных – от них и взгляда не отвести – и ты всё ввинчиваешься и ввинчиваешься в это плотное – и ни просвета ни щёлочки – ни живому окликнуть и не засветиться – и вдруг вот оно – звук – вдруг звук оттуда – и вдруг покой волосяной и поезд с ночью слит как перед истиной самой перед огромной синевой как вкопанный стоит – или – но вспыхнул свет и я очнулся в нём – или – но клонился бы над стихами свет белолобый – или – птица чирикнет как чиркнет о воздух белую спичку зажжёт – или – и слухом отлови как речь густая арамейская звучит в крови – или – вся эта ласточка в изливистом изливном звуке исхитрясь вверх падает всем тельцем жилистым на солнце искренне искрясь – или или или – и свет свет свет – вспыхивает внезапно неожиданно – и сквозь щели этого мира – их же отыскивает неутомимая душа – и восходит восходит по лучу и в звук и в свет – и он разгорается в струнах звука погружённого в слово – в божественных лучах это слово просвечивающих – невероятный труд высокой души – храбрость её узнавать этот свет и принимать его – сквозь погружённость в материальное сквозь всё отчаяние сквозь всё нестроение сквозь одиночество души и её потерянность – сквозь сквозь насквозь свет просвечивает всё горькое и гиблое – всё – тычется тычется она слепо и слепо озаряется нащупывая отсверк дна небесного и насыщая им слово человеческой речи – это стихи Владимира Гандельсмана.
1
стол дощатый на столе
перелистывает ветер бытие
это чисто и легко
брать дыханием парное молоко
больше не с кем говорить
остаётся непредвиденное – жить
я не знаю ты о чём
бормочи мы это после наречём
Четыре строфы по две строчки – ни точек, ни запятых, ни начала, ни конца – бытие Бытия. Лишь один знак нарушит тишину – ради того, чтобы усилить её.
Каждое двустишие – октава погружения в земное. Ступени схождения.
Взгляд спускается из небесных высей, из созерцания Бытия в своей целостности, в единстве течения времени – от начала жизни и до конца, и за ту точку, что конец.
стол дощатый на столе
перелистывает ветер бытие
Всё происходит не только вне времени, но и пространство существует внутри пространства, является его сутью. Высокой сутью. Ветер бытия листает страницы не просто человеческой жизни, но жизни, вознесённой смыслами до ладони Бога – дощатого стола, находящегося в нигде. Стол дощатый… он просто есть, он внутри жизни. Он сама жизнь. Он везде. Здесь могло бы быть многоточие и долгая, очень долгая пауза.
стол дощатый… на столе
И небесный поток, соединяясь с земной жизнью, образует двойной ритм – стихотворный размер двойного движения.
Одно движение – ровная пульсация животворящего хорея, динамичнейшего двусложника с ударением на первом слоге:
стОл дощАтый нА столЕ
пЕрелИстывАет вЕтер бЫтиЕ…
Всё, началось, выходишь из колыбели горних значений – сильная доля начала движения, метр жизни – от начала стихотворения и до последнего звука его. Острота этого пульса усиливается мужской рифмой с ударением на последнем слоге.
Второе движение – движение смысла. И у него свой ритм. И этот ритм так же постоянен, как и метроном хорея. Медленный, чрезвычайно медленный, медленный до выпадения из времени, до самого глубокого созерцания, до погружения в сердцевину жизни слухом, слушающим перелистывание бытия ветром.
Удлиняет этот ритм всё.
Отсутствующее ударение на первом слоге – его почти невозможно произнести. Ударным оказывается лишь третий, то есть начало стиха, анакруза, её разбег, вовсе не двусложный хорей, а анапест, трёхсложник с ударением на третьем слоге, он берёт долгое дыхание.
стол дощАтый на столЕ
перелИстывает вЕтер бытиЕ
Но и этого мало – потому что последующие стопы – четырёхсложник. И иначе никак не произнести – пульс хорея, а движение трёх пропущенных между ударениями слогов.
И ударные, не несущие смыслового ударения слоги хорея, удлиняются и замедляют ритм вместе с паузами, вместе с длинным дыханием ударного открытого слога конца стиха двух первых строф.
это чИсто и легкО
брать дыхАнием парнОе молокО
Ударения льнут к смыслам, стирая до неощутимости пульс метра. И всё начинается сначала, простота бытия входит в жизнь и дышит ею.
Может быть именно двойной ритм даёт слуху возможность погрузиться в созерцание. Ты оказываешься между этими ритмами и именно в неведомом.
Основной звук листания – удивительный упирающийся в землю звук Т и как пара звонкий Д: сТол ДощаТый на сТоле перелисТываеТ веТер быТие – в каждом слове первого двустишия он присутствует. Как будто страница земного перелистывается ветром, ветер бытия в это Т упирается и листает листает.
И вторая строфа:
это чисто и легко
брать дыханием парное молоко
Существует только одно парное молоко, которое можно брать дыханием – «чистое словесное молоко» Писания. И поэт, достигающий Небесных источников Слова, дышит им, наполняет речь свою звуками, пронизанными дыханием Духа, это и есть парное молоко жизни, невинное начало её. И, правда, легко брать его дыханием, когда ты поднимаешься туда. И звук Х, дважды являющийся и в слове леХко и дыХанием, – усиливает ощущение дуновения вдохновения.
Следующая строфа – следующая ступень нисхождения:
больше не с кем говорить
остаётся непредвиденное – жить
Единственный синтаксический знак в стихах – тире, первоначальное именование которого «молчанка», как переход молчанием из небесных сфер в земное. Бытие становится жизнью, речь божественных звуков не слышна чуткому слуху, говорить не с кем, одиночество – человек покинут на самого себя. Говорить с теми, кто сопровождал твоё бытие ещё вот только что — невозможно. Оно ещё звучит, бытие, те голоса ещё живы внутри, но – тире молчания, мост в земную жизнь, «остаётся непредвиденное – жить». Спускаясь в этот мир, человек не предвидит, что жить он будет должен в тишине молчания небесного. И не просто в молчании его, в ещё невладении земным, но в уже невозможности небесного – три НЕ в трёх строчках!
больше НЕ с кем говорить
остаётся НЕпредвиденное – жить
я НЕ знаю ты о чём
бормочи мы это после наречём
И вдруг оказывается, что речь звучит, но эта речь земная, она звучит непрерывно, смыслы её пока непонятны слуху, пока неясны спустившемуся оттуда. Он не знает, о чём они, «бормочи мы это после наречём» – может быть сказано вообще всему земному – и себе самому, узнающему земную речь всей жизнью или жизнь речью, постигающему смыслы её – только бормотать, бормотать, когда-нибудь после «после» станет понятно, о чём это было всё.
«мы это после наречём» – ведь совсем и неясно, что это за «мы». Это сам себе говорящий? это бормотание – поэта? ещё не всё и не совсем сознающего здесь – непонятного «здесь»? – с кем он будет называть «это»? кто поможет ему понять смыслы происходящего, того, за которым просвечивает Бытие? Продвинуть языком в слова? Размять губами? Листаются страницы Книги Жизни. Бормочется жизнь. Нарекается проживаемое. Даются стихами именования происходящему с человеком.