Опубликовано в журнале Новый берег, номер 80, 2022
Вадим Сидур. Адам и Ева
Veritas
Некто приехавший в незнакомый город не знал, как ему добраться до места назначения; денег у него было немного, он решил воспользоваться городским транспортом. Смеркалось, шёл снег, на вокзальной площади зажглись фонари; он увидел трамвайную остановку, подошёл к вагоновожатому и спросил, с трудом подбирая слова чужого языка, как доехать до Plata de veritat. Вы, наверное, имеете в виду Plaasa ďferitaat? — сказал водитель и принялся объяснять. Оказалось, что добираться надо тремя трамваями и поездка займёт, не считая ожидания на остановках, не меньше часа. Разве город так велик? — спросил приезжий. Не так чтобы уж очень, ответил вагоновожатый, но всё-таки.
Путешественник увидел остановку автобуса. Вам, наверное, до Plaizza ed-veritaa, поправил его шофёр. Можете доехать. Но придётся сделать несколько пересадок. Приезжий посмотрел на тёмное небо, откуда хлопьями валил снег. «Может быть, в городе есть метро?» — «Разумеется, — сказал шофёр автобуса, — вон там на углу».
Приезжий сошёл по ступенькам вниз и убедился, что в городе имеется огромная сеть подземных дорог. Он подошёл к большому щиту и после долгих поисков нашёл нужную остановку. Было уже довольно поздно, на разговоры с водителем трамвая и шофёром автобуса ушло слишком много времени. Усевшись у окна, гость поставил чемодан между ног, устроился поудобнее и мгновенно уснул под мерный стук колёс. Проснувшись, он увидел, что сидит один в пустом вагоне, поезд нёсся в чёрном туннеле. Несколько времени спустя достигли конечной станции, приезжий вышел и, миновав длинный, скудно освещённый переход, поглядывая на обрывки плакатов и стрелы направлений, сошёл по лестнице и оказался на другом перроне. Здесь тоже свет горел вполнакала, в этот час городские власти экономили электричество. Подошёл полутёмный состав, и опять путешественник качался в гремучем вагоне, поглядывал на чёрные отсыревшие стены туннеля, видел тёмные фигуры дорожных рабочих, читал названия станций и прикидывал, сколько осталось до конечной остановки. Выйдя, он спустился по эскалатору ещё ниже, дождался нового поезда и ровно в полночь прибыл на станцию с названием, которое более или менее соответствовало — с поправкой на местный акцент — наименованию нужной ему площади.
Но когда он выбрался с чемоданом наружу, он увидел перед собой всё ту же вокзальную площадь; что за чёрт, подумал он. К счастью, снегопад прекратился.
Последний трамвай ожидал запоздалых пассажиров. Гость подошёл к вагоновожатому, тот объяснил, что надо ехать тремя трамваями. Но вряд ли удастся поспеть на второй трамвай, не говоря уже о третьем. Приезжий поплёлся к автобусу; шофёр дремал, положив голову на руль. Шофёр повторил то, что сказал его напарник несколько часов тому назад. Впрочем, добавил он, посмотрев на часы, вы всё равно не успеете. Может быть, на метро? — в отчаянии спросил гость. Водитель автобуса покачал головой, метро уже закрылось.
Скиталец двинулся куда глаза глядят, половина фонарей на площади не горела, в полутьме, свернув в переулок, он споткнулся о чьи-то ноги. Это был нищий. Он сидел, прислонясь к стене дома, во всех окнах уже погасли огни. Приезжий рассыпался в извинениях. Ничего, успокоил его нищий, нам не привыкать; а ты кто будешь, спросил он. Приезжий сел на чемодан и рассказал о своих злоключениях. Надо было остаться в метро, я иногда там ночую, заметил нищий. Почему же ты сейчас не там? — спросил приезжий. Да вот, сказал нищий, задремал, а они тем временем уже закрылись. Зато познакомился с тобой. Нищий поглядел на иностранца и спросил: а тебе вообще-то куда надо? Приезжий молчал, и сиделец повторил свой вопрос по-французски. Ты знаешь французский язык, удивился гость. Нищий повторил то же по-английски. Я всё языки знаю, сказал он, оттого и сижу перед вокзалом. И с такой же лёгкостью, догадавшись по акценту гостя, перешёл на его родной язык. На радостях путешественник отвалил нищему щедрую милостыню.
Спасибо, ответил тот, я так и думал. — О чём ты думал? — Я так и знал, сказал нищий, что мы встретимся. Но ты не ответил: куда тебе надо?
Куда мне надо… — повторил гость и вздохнул. Я теперь уж и сам не знаю. Я ищу площадь Истины. Вот так здорово, сказал нищий, подобрал с тротуара бесформенную шляпу и поднялся. Площадь Истины — да ведь она тут перед тобой. И он протянул руку в сторону вокзала. Пошли, сказал он, покажу. Они подошли к гостинице «Великий магистериум», газовая вывеска светилась над подъездом. А ты? — спросил приезжий. Нет, отвечал собиратель подаяний, таких, как я, туда не пускают.
Чтение
С тяжёлым портфелем под мышкой писатель вошёл в мрачный вестибюль бывшего императорского университета, рассчитывая увидеть свой портрет на доске объявлений. Немногие студенты покидали здание, уборщица возила шваброй по каменному полу. Портрета не оказалось, и не было никакого объявления. Писатель поднялся по широкой лестнице и отыскал аудиторию № 112; к дверям была прикноплена записка: вечер состоится в гуманитарном корпусе. Писатель полагал, что это и есть гуманитарный корпус; пришлось спуститься, но сторожиха плохо знала расположение аудиторий и ничего не слыхала о вечере. До начала оставалось пятнадцать минут. Он тащил свой портфель по безлюдным коридорам, ему помог сориентироваться висевший на пожарном стенде план эвакуации на случай стихийного бедствия.
Наконец он увидел рядом с входом в Большую аудиторию красиво отпечатенное объявление с фотографией. От руки было приписано, что встреча переносится в Малую аудиторию. Он припомнил, что Малая аудитория находится этажом выше. Перед открытой дверью прогуливался человек. Видимо, публика уже сидела в аудитории. Там стоял стол с лампой и графином и полтора десятка стульев. «Не знаете ли вы, — спросил он, — где будет чтение?» — «Здесь, — ответил приветливый молодой человек, — только автор ещё не пришёл». — «А где же народ?» — «Может быть, соберутся», — сказал слушатель.
Немного погодя писатель снова обратился к молодому человеку: «Как вы думаете, может, не стоит ждать?»
Слушатель улыбнулся. «Я пошутил. Я ведь сразу узнал вас, Хотя на фотографии вы гораздо моложе».
«Онегин, — сказал писатель, — я тогда моложе, я лучше, кажется, была». Ему было не по себе, и он хотел смягчить неловкость шуткой.
«Может быть, начнём?» — предложил слушатель.
Романист сел за стол, а публика в единственном числе поместилась в первом ряду. Писатель положил перед собой толстый манускрипт, включил лампу, надел очки и налил воды в стакан. Потом снял очки и окинул взглядом пустую комнату. «Дорогие друзья… — проговорил он, не зная, с чего начать. — Я имею в виду вас, мой единственный слушатель и, будем надеяться, читатель…»
«Просим», — сказал молодой человек и похлопал в ладоши.
«Этот роман, — продолжал писатель, — первый том задуманного мною цикла, который должен составить основной труд всей моей жизни, так сказать, opus magnum… Я представляю его себе как широкое эпическое полотно… Панорама жизни и подвигов нашего народа за последние… скажем, пятьдесят лет. Но прежде хочу поблагодарить вас за то, что вы пришли на мой вечер. К сожалению, сегодня мало кто интересуется серьёзной литературой».
«Каждый писатель мечтает о том, чтобы когда-нибудь написать свою главную книгу. Но для этого нужна такая степень сосредоточенности… — от волнения он не мог найти нужные слова и сделал глоток воды, — которая требует освобождения от всего постороннего, от всяких меркантильных расчётов. Конечно, такая книга пишется не в расчёте на немедленное признание!»
Он значительно, почти с укором посмотрел на слушателя.
«Но будущее нас рассудит. Ну-с, а теперь я хотел бы… — он искал рукой очки, — прочесть несколько глав из второй части. Я забыл сказать, что роман состоит из трёх частей с прологом и эпилогом, действие первой части происходит в наши дни, а вторая часть переносит нас в прошлое. Что же касается третьей части…»
«Простите, — перебил его молодой человек, — я, конечно, не могу вам указывать. Может быть, лучше начать с самого начала?»
«С начала? — проговорил писатель, листая рукопись. — Вы предлагаете начать с начала. Ну что ж».
И он начал читать, и читал сорок минут.
Когда, потрясённый размахом своего замысла, чувствуя, что никогда ещё проза не удавалась ему так, как удались эти страницы, романист снял очки и поднял глаза на публику, ему показалось, что комната полна людей.
«Может быть, будут вопросы?» — спросил он, дождавшись, когда утихнут аплодисменты.
Слушатель поднял руку. «У меня вопрос. Не могли бы вы дать мне почитать эту вещь? Она произвела на меня большое впечатление».
«Правда? — Писатель был растроган. — Спасибо. Мне важно было узнать, какой отклик моя работа встречает у молодёжи. Но, видите ли, мне очень жаль, это мой единственный экземпляр».
«Как, — удивился слушатель, — разве у вас нет копий?»
«Увы. Перепечатка стоит очень дорого. Мне придётся делать копии самому. Раньше, конечно, это было проще…»
«Раньше? Угу. А можно мне взглянуть?» Молодой человек встал со своего места и подошёл к столу.
Писатель пробормотал:
«Кое-что придётся ещё пошлифовать. Подсократить кое-что… Например, вот это место… Вам не кажется, что монолог отца несколько затянут?»
«М-м? — рассеянно отозвался молодой человек. Он перелистывал рукопись. — Нет, нет, ничего не надо сокращать; всё прекрасно».
«Сознайтесь: вы сами пробуете себя в литературе? Я угадал?»
Молодой человек скромно улыбнулся.
«Как вам сказать; пожалуй. Но мне всё-таки придётся попросить вас…»
«О чём?»
«Я же вам сказал. Отдать мне рукопись».
«Ну, знаете», — сказал писатель.
«Я бы не хотел прибегать к насилию».
«Этого только не хватает, — усмехнулся писатель. — Да кто вы такой?»
На лице молодого человека изобразилось сострадание, он наклонился и поднял прислонённый к стулу портфель.
«Я думаю, нам не стоит ссориться, — промолвил он, показывая писателю служебное удостоверение, — кстати, по поводу вашего утверждения, будто сейчас никто не интересуется литературой. Я с вами не согласен».
«Что вы имеете в виду?» — растерянно спросил писатель.
Он смотрел на молодого человека, тот держал наготове раскрытый портфель, и писатель, как во сне, опустил туда своё сочинение.
«Я имею в виду интерес нашего народа к художественной литературе, тот высокий престиж, которым она пользуется у широких масс. Это может привести к тому, что массы примут всерьёз то, что на самом деле никакой литературой не является, поверят всему, что там написано».
Эти слова укололи писателя, он нахмурился.
«Вы хотите сказать, что моя книга… что это — не литература?»
«Я думаю, вы и сами это понимаете», — ласково возразил молодой человек.
«Позвольте, — заговорил романист, вне себя от возмущения, — кто вам дал право… Всякий сопляк начнёт тут меня учить!»
Молодой человек вздохнул, взглянул на часы.
«Вы, кажется, забыли, что я при исполнении служебных обязанностей, — сказал он холодно. — Позвольте вам также напомнить, что мы — я имею в виду Федеральную службу — не ощибаемся. Если ваше произведение арестовано, значит, на это есть серьёзные основания».
«Основания, — буркнул писатель, — знаем мы ваши основания. Это произвол! Я буду жаловаться. Постойте-ка, — спохватился он, — вот вы говорите — не литература. Чего ж вы тогда её хвалили?»
«Я сказал, что вещь произвела на меня большое впечатление. Это не обязательно означает похвалу. К сожалению, — добавил молодой человек, который, несмотря на свою молодость, имел чин капитана, — у нас мало времени, мы должнгы ещё произвести у вас обыск».
«Обыск?!» — вскричал писатель.
«Господи, почему вас это удивляет? Я вижу, вы всё ещё живёте старыми представлениями».
«Нет это вы живёте старыми представлениями! Вы думаете, вам всё позволено. Можно прийти к старому, заслуженному литератору и отнять у него труд всей жизни. Нет, дорогой мой! Ваше время прошло. У нас теперь демократия».
«Вы меня не дослушали, — сказал офицер. — Мы говорим об одном и том же. Я тоже хотел вам сказать, что теперь не старые времена. В старые времена, — он усмехнулся, — поверьте мне, вас бы пальцем никто не тронул. Комитет занимался настоящими писателями, талантливыми людьми. А вы, простите… псевдописатель. В этом вашем, как вы его называете, труде жизни — судя хотя бы по тому, что вы прочли, — нет ни одной правдивой страницы, ни одной свежей мысли. Искусство, — и он с презрением указал на портфель, — во всей этой писанине не ночевало!»
«Тогда в чём же дело? — пролепетал писатель. — Я не понимаю».
Капитан сказал:
«Выпейте водички на дорогу… Тем хуже для вас, если вы не понимаете. Литература — это государственное дело. Литература должна служить народу, должна воспитывать эстетические вкусы. А халтуры мы не потерпим. Весь этот, знаете ли, социалистический реализм, все эти герои труда, труженики полей и матери-героини, тысячестраничные эпопеи… нет уж, хватит! Мы будем беспощадно бороться и с партийностью, и с народностью, и с бездарностью. Против литераторов-прихлебателей, против лизоблюдов, за духовность, соборность, за независимость искусства, за благородную идею башни слоновой кости».
Он вернулся на своё место, где лежал портативный радиопередатчик, вытянул антенну и произнёс несколько слов в микрофон.
«Через пять минут машина будет у подъезда, — сказал он, — прошу».
Французский рассказ
История сближения женщины и мужчины всегда будет самым главным событием в жизни — не считая смерти, но смерть нельзя пережить, и, значит, смерть не есть событие жизни. Посетителей кафе на углу улиц Бюси и Св. Григория Турского встречали две официантки, одна уже в летах, невозмутимо-чопорная и неторопливая, другая совсем молоденькая, щуплая, черноволосая и черноглазая, явно неопытная, чтобы не сказать бестолковая. Каждое утро турист, поселившийся рядом, выходил в прохладный переулок и усаживался перед крохотным столиком. Девушка приносила «малый завтрак»: бокал с апельсиновым соком, булочку, разрезанную вдоль и намазанную маслом, омлет, кофейник с жидковатым кофе. Она собирала посуду с соседнего столика, что-то забыв, возвращалась, бегала взад-вперёд. Посетитель жевал хлеб, подносил ко рту чашку с кофе и смотрел на её мальчишеские бёдра. Ему не приходило в голову, что между ними может что-нибудь произойти.
Ближе к вечеру накрапывал дождь, но с утра обыкновенно светило солнце. Турист считал, что ему повезло. Он жил здесь уже две недели. С некоторых пор официантка улыбалась ему не совсем формально. Это значило, что к нему относятся как к завсегдатаю. Однажды он спросил: давно ли она здесь работает? Она передёрнула плечами, вероятно, ей послышался упрёк, и отошла к соседнему столику, за которым сидела газета. Видны были толстые пальцы рук и берет с хвостиком. Турист прихлёбывал кофе, поглядывал на её суетливые движения. Официантки привыкают к взглядам мужчин, но она была ещё неопытна и оглянулась. Встав из-за столика, он мгновенно о ней забыл.
На другое утро он сказал: «Вы не ответили на мой вопрос».
«Какой вопрос?» Она больше не улыбалась. Он хотел узнать, как давно она служит в этом бистро. Завтрак был окончен, она собирала посуду.
«Почему вас это интересует?»
«Интересует», — сказал он. Турист расплатился и не думал о девушке до следующего раза.
На другой день приезжий, выглянув в окошко, увидел, что он сглазил погоду. Моросил дождь, было прохладно, поставщик товара приехал с опозданием, фургон загородил улочку. Шофёр разгружал ящики с напитками, и тут же суетилась черноволосая официантка, поверх платьица на ней была вязаная кофта. Над столами натянули тент, но посетители предпочли укрыться в помещении.
Он уселся снаружи.
«Вас зовут Рене», — сказал он.
«Откуда вы знаете?»
«Догадался».
Она подняла брови, покачала головой. На самом деле он слышал, как поставщик назвал её этим именем.
«Рене», — сказал турист. Она пожала плечами, как будто хотела сказать: пожалуйста, если вам так нравится. Она снимала с подноса и ставила на столик то, что принесла; держа пустой поднос, как щит, перед грудью, спросила: «А вы — откуда приехали?»
«Из Америки. Есть такая страна, далеко, — он взмахнул рукой, — за океаном».
«В самом деле? — она усмехнулась. — А я и не знала».
Её окликнули: звала — или, может быть, призывала к порядку — старшая официантка. В ответ небрежный кивок; она всё ещё стояла с подносом.
«Но вы не американец».
«Почему вы так решили?»
«У вас не американский акцент».
Он сказал, что он русский, вернее, сын русских. «Я сам не знаю, кто я», — добавил он и, взбираясь по крутым улочкам Монмартра к церкви Святого Сердца, вспомнил эту фразу: в ней было что-то кокетливое. Кроме того, он думал, что в этом городе, где «столько всего», трудно остаться самим собой.
Она, однако, хоть и выглядела подростком, была уже студенткой, об этом она сообщила на следующее утро и помедлила, держа поднос, как щит. Турист заговорил о французской литературе, что-то читанное Бог знает когда, Мопассан или кто там. Скоро двину восвояси, сказал он, отпуск кончается. Не желает ли она заглянуть к нему в гости?
Приглашение, неожиданное для него самого, разумеется, было сделано в шутку; видимо, так она и восприняла его слова, если не пропустила их вовсе мимо ушей. Возможно, ей уже приходилось выслушивать такие предложения. Вновь установилась чудная погода. Согласно плану, он должен был отправиться в музей д’Орсэ, выстоять очередь перед входом, слушать щебет японок; вместо этого, выйдя к набережной Вольтера, повернул направо, дошёл до Нового моста, нежился на скамейке под деревьями на узкой оконечности острова Сите, смотрел на реку и дальние мосты в солнечном тумане. И думал о том, что надо было приехать сюда в юности, пожить в этом городе, а может, и поселиться в нём навсегда. Нехотя он поплёлся обедать, бродил, устал, так прошёл день.
Турист набрал три цифры на щитке в подъезде старого дома на улице Григория Турского, толкнул дверь, высокий мрачный холл осветился, он ехал в кабине, вышел из лифта на предпоследнем этаже, стал подниматься по узкой загибающейся лестнице с железными перилами; наверху, на последней ступеньке сидела, обняв коленки, Рене. Он почувствовал беспокойство, притворился, что очень рад, и спросил, давно ли она ждёт. Они вошли в квартиру, которая вряд ли заслуживала такого названия. Комнатка с невысоким потолком, с низким ложем, платяной шкаф, полки с растрёпанными альбомами, романами, за перегородкой газовая плита, стол и кухонная утварь. Окно с видом на соседнюю крышу, а внизу глубокий двор-колодец. Жилец извинился за беспорядок. Он поставил на стол две тарелки, откупорил вино, разговор едва тлел, как сырые дрова.
«Ну что ж, — проговорил он, — пора на боковую. — Снял со шкафа матрас, перевязанный бечёвкой, разложил на полу. — А ты, — сказал он, — ляжешь на постели».
Девушка возразила:
«Но я вовсе не собираюсь у вас ночевать».
Он снял телефонную трубку, вызвать такси.
«Сама доберусь». Он слышал, как громыхнула железная дверь лифта. Был ли он разочарован? Завтра пойду завтракать в другое место, подумал он. И вообще больше никогда её не увижу. Он почувствовал облегчение, он не был любителем сомнительных приключений. Ему захотелось домой, в Нью-Хейвен, в свою квартиру и контору.
Минут через десять, — жилец чистил зубы в ванной, — постучались. Или ему показалось. Уеду, думал американец, и никогда не вспомню, и прекрасно; а завтра, куда же нам двинуться завтра? Ему наскучили музеи, он решил в оставшиеся дни совершить паломничество на русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа, о котором кое-что слышал.
Пошёл открывать. «Я передумала», — сказала она. И как будто ветер ворвался в комнату и сдул все мысли. Наутро он увидел на простыне пятна крови. Она не стала пить кофе, убежала, пока он брился; когда он спустился вниз и уселся под тентом, — небо снова заволокло тучами, сочился дождь, — официантка молча принесла завтрак, вернулась в помещение, вышла с другим подносом для толстого соседа с газетой. Турист расплатился и посидел ещё некоторое время. Дождь перестал. У себя наверху он изучал маршрут. Долго ехал, сперва пригородным поездом, потом автобусом.
Турист бродил по безлюдным мокрым аллеям, сворачивал наугад на боковые дорожки, читал надписи на языке, от которого отвык: дворянские титулы, офицерские чины, евангельские цитаты. Набрёл на высокий крест с надписью «Русская Освободительная Армия», это название ему ничего не говорило, он пожал плечами.
Найти знаменитостей было не так просто, спросить не у кого. Не нашёл он и своих родственников, в существование которых плохо верил. Как вдруг наткнулся на камень с собственной фамилией, со своим именем. И даже год рождения тот же. Он наклонился и прочёл: «Ибо я был странником, и вы приняли меня. Мф. 25: 35». И ему представилось, что он в самом деле приехал юношей в этот город, жил здесь и здесь умер.
Турист чуть не опоздал к закрытию, приди он к воротам на десять минут позже, пришлось бы ночевать на скамейке. Вечером, проходя мимо «своего» бистро, поискал глазами официанток, одна была немолодая, знакомая ему, надменная и невозмутимая, другую он видел впервые. Заглянул внутрь. Рене не было, её и не могло быть, её смена кончилась. Зажглись огни, везде шатались туристы, было много японцев, он вышел к бульвару, где всё теперь уже было знакомо, и постоял перед мрачной башней церкви Сен-Жермен-де-Пре, на знаменитом перекрёстке искусств и наук. К нему приблизился человек в рубище и шепнул: «Друг мой…» Турист думал, что у него попросят милостыню. Человек опасливо поглядел по сторонам. «Сейчас тебе кое-что расскажу. Открою секрет, хочешь?..» — но вместо этого махнул рукой и, пошатываясь, удалился. Приезжему стало скучно — впервые за всё время.
Впору было спросить самого себя: what the hell? Какого лешего… Что он нашёл в этой девчушке? Лёгкое косоглазие часто украшает женщин, но тут этого не скажешь. Чёрные глаза глядят не на тебя, а мимо тебя, на что-то сзади, и тянет обернуться. Короткие волосы заколоты над ухом. Такие девицы никогда не становятся зрелыми женщинами, вечно страдают малокровием, гландами, дышат ртом, шмыгают носом. Чахнут, вянут и в конце концов превращаются в существа без возраста и пола. Через каких-нибудь пять лет, — если бы он пожаловал снова, — весь этот дурман исчезнет. Ну и что, сказал он себе. Не в этом дело.
В том-то и дело, что «не в этом дело»; минутная страсть, которую, говорят, часто распаляют худощавые темпераментные женщины, — тоже не объяснение. В этой Рене было что-то, чего он не понимал, — но что здесь понимать? Всякая юная незнакомка кажется таинственной. Потом оказывается, что никакой тайны нет и не было; вечная история. Лучше сказать: вечно новая история. К тому же он совершенно не знал француженок. Да если бы и знал. В ней, какой она оказалась, с её неловкостью, острыми коленками, слабым позвоночником, впалым животом, было что-то сбивавшее с толку. Была, вопреки всякому скепсису, загадка, тайна; вернее, она сама была тайной; громко звучит, но иначе не скажешь. Лишив её девственности, — событие, похоже, не слишком её взволновавшее, — он не приблизился к разгадке.
Он поплёлся домой. Девчонка сидела на верхней ступеньке, подол между коленками, за спиной сума со студенческими книжками, ремешок между грудями. Он протянул ей ключ от квартиры, у меня два ключа, сказал он. Рене отказалась и ужинать тоже не захотела. Стояла под душем, космы слипшихся волос, глянцевая кожа. Мужчина водил губкой по её телу, по желобку на спине и ягодицам, под мышками и вокруг сосков, и она что-то пела фальшивым голоском, вероятно, чтобы скрыть волнение.
Утром нежились в постели, на этот раз она никуда не спешила. Надо подзубрить, объяснила она, предстояло что-то вроде промежуточного экзамена. Что тебе известно о дадаизме? Турист отправился в квартирное бюро на улице Святых отцов и уплатил за жильё ещё на неделю вперёд. Каждый вечер он ждал, прислушивался к лифту, открывал ей, так прошло ещё несколько дней. Чад вожделения рассеялся, для них наступило время вглядеться друг в друга. Американец лежал на спине, ладони на затылке.
«Щекотно?»
Она водила ладонью по волосам на его груди.
«Нет, — сказала она, — оставайся так».
Он остался «так». Он подвинулся, женщина пристроилась сбоку, так что он видел её стриженый под машинку затылок, острые лопатки, симметричные ямки на крестце, ложбинку ягодиц, сидела, поджав колени, как сидят японки, а это что, спрашивала она, словно видела впервые.
«Ты и так знаешь».
«Откуда же мне знать».
«Девочки всегда информированы лучше мальчиков».
Она возразила: «Ты так думаешь?»
Американец сказал:.
«Разве слова что-нибудь значат?»
«О, да».
«Особенно такие, которые не принято произносить, да?»
«А это?» — спросила она..
«Осторожней».
«Тебе больно?»
«Нет».
«Приятно?»
«Пожалуй».
«Кладовая любви, — проговорила она. — Целых две кладовых…»
«Нам пора вставать. Я проголодался».
«Вот видишь».
«Что — видишь?»
«Между любовью и голодом прямая связь».
«Разумеется».
«Пора пополнить запас живчиков, да? Там, наверное, ничего не осталось».
«Всё досталось тебе»..
«Но потом накопится снова?»
«Накопится снова».
«Для других женщин?»
«Для тебя».
«Ты хочешь сказать, что ты меня любишь?»
Он не ответил.
«Обожаешь?»
Он с важностью кивнул. Выдержав паузу, проговорил:
«Видишь ли, как тебе объяснить. Существует мозг, и существует мысль».
«Ты хочешь сказать, что это не одно и то же?»
«Я хочу сказать, что без мозга мысль невозможна. Но свести одно к другому тоже невозможно. То же самое любовь. Без желёз и гормонов, конечно, ничего не будет, однако…»
«Я не знала, что ты такой учёный».
«Но это общеизвестная истина».
«Пожалуйста, не говори так».
«Как?»
«Пожалуйста, не говори: общеизвестная».
«Почему?»
«Потому что то, что происходит между нами, происходит только между нами. У тебя было много женщин?»
Турист сделал неопределённое движение, как будто хотел сказать: что поделаешь.
«У тебя не было женщин, запомни это».
«Постараюсь».
«И сейчас у тебя никого нет, о’кей?»
«О’кей».
«Ни там, ни здесь?»
Он кивнул.
На её лице появилось сосредоточенное выражение.
«Можно мне…?»
«Можно», — ответил он, не дожидаясь, когда она договорит.
«Откуда ты знал?..»
«Знал».
Девушка прищурилась и спросила:
«А вообще — кто ты такой?»
«Кто я такой? — переспросил он. — Я ведь тебе уже говорил. Сам не знаю».
Он посмотрел на себя вниз и показал пальцем:
«Я — это он!»
И оба засмеялись от счастья.
Договорились, что он будет ждать её в вестибюле, Рене училась в Десятом университете в Нантерре. Два часа прошло, стеклянный холл опустел, турист поднялся навести справки, ходил из одной комнаты в другую, фамилию студентки он не знал, ничего толком не добился, не было даже уверенности, что она здесь была. Его охватил панический страх, выскочив из такси на перекрёстке Григория Турского и Бюси, он поднялся к себе, там её не было, он выбежал из подъезда. Он спросил у пожилой официантки, нельзя ли повидать Рене.
«Кого?»
Он повторил вопрос. Женщина пожала плечами, покачала головой. Она никогда не слышала это имя. Турист описал внешность Рене. «Извините, — сказала официантка, — мне некогда».
Он догнал её. «Но я сам слышал, как поставщик…»
«Может быть, — возразила она. — К сожалению, ничем не могу вам помочь». И то же самое он услыхал от хозяина.
В эту минуту он увидел её, она была без фартучка, быстро прошла между столиками и свернула за угол, он настиг её и схватил за руку. Девушка стремительно обернулась, это была не она.
Он зашагал, лавируя между прохожими, по улице Дофина, отсюда до набережных рукой подать, нет, думал он, теперь от меня не уйдёшь. Та, что шла впереди, торопилась, вероятно, заметила преследователя, в последний момент неожиданно свернула вправо — там находился театр, турист успел за эти недели основательно изучить лабиринт тесных улочек Левого берега. Может быть, она жила поблизости. Она изучала расписание спектаклей. «Рене… — пробормотал он, с гулко стучащим сердцем. — Рене, что случилось?..» Она не отвечала. Он сказал: «Ты на меня сердишься?» Незнакомка ответила: «Откуда вы знаете моё имя?»
Турист бродил по залам Лувра, ничего не видя, ничего не слыша, уселся где-то на мраморной скамье и, сам не зная почему, заплакал. На следующий день с утра занёс ключи в квартирное бюро по дороге на аэродром, а через двадцать четыре года, ослепший и наполовину лишённый рассудка, с безнадёжным диагнозом, вспоминал солнечный туман над рекой и дальними мостами, высоко над городом похожий на сахарную голову белый купол церкви Святого Сердца, вспоминал человека с газетой, «малый завтрак» на углу переулка — название стёрлось в его памяти — и ту, которую он так и не смог разгадать.
Художник и смерть
Смерть пришла к художнику, он занят своим делом.
«Разве ты меня не замечаешь?»
«А что тебе надо?»
«Разве не понятно — что?»
«Мне некогда».
«Мне тоже».
«Ну, хорошо, — сказал художник, — хочешь, я тебя нарисую?»
«Что это значит?»
«Сделаю твой портрет».
Смерть уселась на возвышении, мастер накинул на неё чёрный плащ, красиво расположил складки, дал в руки череп. Потребуется, сказал он, несколько сеансов.
Через несколько дней она спросила:
«Ну как, готово? Можно взглянуть? Мне нравится».
«А мне — нет. Романтизм, банально».
Начал заново, без плаща и черепа.
Ещё сколько-то дней прошло. Художник качал головой: опять не то. Неуместный модернизм. И тоже порядком надоевший.
«Мастер, — сказала смерть, — всякому терпению приходит конец. Что будем делать?»
«Я понял, — сказал художник, — задача искусства — изображать не внешний вид вещей, а их сущность».
«Ты со мной торгуешься. Это нечестно».
«Твоя сущность, — продолжал он, — вот что важно. Посиди в сторонке. Я напишу тебя такой, какова ты на самом деле».
Он заверил гостью, что на этот раз работа не займёт много времени, уселся перед мольбертом. Но прошёл час, и ещё час.
«Меня ждут другие», — сказала смерть. Она удалилась, а мастер, в глубокой задумчивости, с палитрой и кистью в руках, так и не сдвинулся с места.
Она явилась на другой день.
«Много работы. Террористы взорвали бомбу в универмаге».
«У тебя, я вижу, объявились помощники», — заметил художник.
«То ли ещё будет… Но не стоит отвлекаться. Надеюсь, картина готова?»
«Пожалуй», — сказал художник.
Смерть сама сбросила покрывало с мольберта.
«Что это? Ты вздумал со мной шутить!»
«Ошибаешься, дорогая».
«Но ты ничего не сделал».
«Вглядись повнимательней».
«Я не слепая!»
«Уверяю тебя, я не ленился. Видишь? — Художник кивнул на кипу листов с набросками. — Я проработал всю ночь, прежде чем взяться за картину…»
«И это результат? Ха-ха. — Смерть показала на холст. — За кого ты меня принимаешь? Тут ничего нет!»
Подумав, она добавила:
«Понимаю. Ты считаешь, что я… Некоторые утверждают, что меня не существует. Ты тоже такого мнения?»
«Я объяснил тебе, — промолвил мастер, — и повторю снова. Искусству внешность неинтересна. Всё это навязло в зубах. Можно срисовать яблоко. Ну и что? Получится ещё одно яблоко, только и всего. Искусство ищет суть».
«В чём же эта суть? Ты до неё докопался?» — насмешливо спросила гостья.
Художник развёл руками.
«Вот, — сказал он, показывая на пустой холст, — сама можешь убедиться. Мне больше делать нечего. Твоя взяла».
Рабби Лёв и Голем
Огромный глиняный Голем стоял посреди двора, расставив ноги, развесив ручищи, а маленький реб Лёв Циммерман наблюдал за ним с порога.
«Попробуй ходить», — сказал он.
Великан сделал несколько шагов.
«Прекрасно. Теперь…»
Голем выполнил ещё несколько упражнений.
«Остаётся выучить тебя говорить, — сказал реб Лёв. — Повторяй за мной: я…»
«Йа-а».
«Я Голем», — сказал реб Лёв.
Голем повторил.
«Я родился семнадцатого ава 5330 года».
«Когда это?» — спросил Голем.
«Я уже сказал: семнадцатого ава. У христиан сейчас 1570 год, июль. Но ты не христианин».
«А кто я?»
«Пока что ты Голем».
«Я — Голем», — сказал Голем.
«Правильно», — резюмировал рабби.
Начал накрапывать дождь.
«Это плохо, — сказал реб Лёв. — Становись под крышу».
Глиняный человек возразил:
«Я твёрд, как камень».
«Да, но я боюсь, что ты размокнешь. Кому сказано? Стань под крышу».
Так прошёл первый день.
Назавтра человек из глины успешно повторил вчерашний урок и выучил наизусть первую фразу Книги Берейшит: «В начале Элохим сотворили небо и землю».
Учитель подумывал о том, чтобы подвергнуть Голема обжигу и тем обезопасить его от превратностей богемского климата. Но глиняный человек мог потерять способность к дальнейшему обучению. К тому же в Праге не нашлось бы печей такого размера. Для Голема сшили дворницкий фартук, он передвигался по двору, усердно размахивая метлой. В перерывах между работой Голем повторял за ребе фразы из Книги Берейшит.
Рабби Лёв был доволен.
«Не потеряй свиток, который я вложил тебе в рот», — сказал он.
«А что будет?»
«Будет очень плохо».
«Для кого?»
«Для тебя, дуралей!»
«Я бы попросил… — сказал Голем обиженно, — меня не обзывать».
«Хорошо, не буду, — согласился рабби. — Но предупреждаю тебя: ты должен меня слушаться. В твоих же собственных интересах».
«А ты — меня», — сказал глиняный человек. И прошло ещё сколько-то времени.
Рабби Лёв сидел, как всегда, за книгами, когда раздался треск. Это скрипели и трещали ступеньки крыльца. Что-то упало. Голем протиснулся в комнату.
«Есть разговор», — сказал он.
«Метлу надо оставлять на улице, — заметил рабби. — В чём дело?»
«Есть разговор. В твоей книге слишком много противоречий».
Реб Лёв пожал плечами.
«Может быть. Но о Торе так не говорят».
«И вообще, — продолжал Голем, — она мне не нравится».
Учитель поинтересовался: почему?
«Долго объяснять. А вот что мне нравится, так это твоя комната».
С тех пор Голем жил в доме, а рабби убирал двор и ночевал в сарае.
Вместе с рабби глиняный человек гулял по городу, возбуждая всеобщее любопытство. На нём был кафтан, панталоны до колен, белые чулки и туфли с пряжками. На голове высокая чёрная шляпа.
Оба остановились на базарной площади, вокруг столпился народ.
Голем объяснял людям, что реб Лёв — это его создание. Кто смеялся, а кто и поверил.
«Не надо так много разговаривать, — сказал реб Лёв, когда они вернулись домой, — а то ещё выронишь изо рта свиток».
Мало-помалу распространился слух, что рабби Лёв Циммерман лишь выдаёт себя за человека, а на самом деле — говорящая глиняная кукла.
В конце концов он был разоблачён и с бранью изгнан из синагоги. Мальчишки швыряли в него камнями. Голем строго наказал ему никуда не отлучаться. Рабби жил в сарае, вставал на рассвете, колол дрова, носил воду, а Голем сидел в его комнате и делал вид, что изучает Тору.
«Нет, — сказал он однажды, — надо всё-таки открыть глаза людям».
Держа святую книгу под мышкой, Голем появился на базарной площади.
«Евреи, — сказал он, — вас бесстыдно обманывают. Просто-таки водят за нос. Вот, — он раскрыл Тору, — тут рассказано о том, как Бог создал из ничего небо и землю, и земных тварей, и человека, и всё это за каких-то семь дней. Этого не может быть! А вы слушаете и всему верите. Всем этим сказкам… Таки плюньте, наконец, на них. Как я!»
С этими словами он швырнул Тору на землю, с громом прочистил носоглотку и плюнул на Книгу книг.
Крошечный свиток вылетел у Голема из рта, и тут что-то случилось.
Поражённые зрители молча смотрели на книгу в толстом переплёте из телячьей кожи с серебряными застёжками и кучу сырой глины, которая расползлась по земле.
Адам и Ева
Адам познал Еву, но распорядитель медлил, и они могли ещё немного времени побыть в эдемском саду. Как это бывает после первого сближения, они стыдились взглянуть друг другу в глаза.
«Ну как ты?» — робко спросил Адам.
Ответа не было.
«Всё как-то быстро», — заметил Адам.
«Ты очень торопился», — сказала Ева.
«Ты на меня сердишься?»
«Почему я должна на тебя сердиться?»
«Это… так неожиданно».
«Ты думаешь?»
«Ну да. Как-то вдруг».
«Вовсе нет, — сказала Ева. — Я этого ждала».
«Ты — ждала?.. Но ведь ты сопротивлялась».
«Немножко. Так полагается».
«Значит, — сказал он, подумав, — ты меня прощаешь?»
Они ещё немного полежали на траве.
«Но это было очень приятно. Тебе тоже было приятно?»
«Я же сказала: ты поторопился. Но ничего. Следующий раз получится».
«Постой, — перебил её Адам, — ты хочешь сказать, что ты не успела… как это называется?»
«Так и называется».
«Откуда ты знаешь такие выражения?»
«Но ведь ты тоже знаешь».
«Я другое дело. Я мужчина».
Она проговорила снова:
«В следующий раз…»
«Когда это — в следующий раз?»
«Не знаю, — сказала Ева, робко взглянув на мужа фиалковыми глазами. — Можно и сейчас».
«Я сейчас не могу».
«Ну что ж, подождём».
«Скажи… а ты не боишься?»
«Чего я должна бояться?»
«Что ты забеременеешь, чёрт возьми!»
«Нет, не боюсь, — сказала Ева. — Тем более, что ты там не побывал».
Они умолкли. Возможно, это была первая супружеская размолвка.
«Нет, серьёзно, — сказал Адам, — ты в самом деле думаешь, что я…»
«Я бы почувствовала. И к тому же, как тебе объяснить? Я всё ещё девушка».
«Что это значит?»
«Не знаешь, что значит быть девушкой?»
«Нет».
«И я не знаю. Я не могу тебе объяснить, я это просто чувствую. Если говорить откровенно, это меня тяготит. — Она добавила: — Ты должен меня от этого освободить».
«Ты так думаешь?» — спросил он неуверенно.
«А как же иначе. Ведь я твоя жена. Ты не смущайся. Главное — не торопиться».
«Я поражаюсь: откуда ты это всё знаешь?»
«Женщины знают».
«Но ты же первая женщина на земле».
«Собственно говоря, ещё не женщина. Но всё равно. Знание даётся нам от природы. А мужчине надо приобрести опыт».
Адам погрузился в размышления.
«Я думаю, — осторожно напомнила Ева, — уже прошло довольно много времени. Ты любишь меня?»
«Я не знаю, — пролепетал Адам. — Что такое любовь?»
Она не успела ответить, как из-за кустов вышел распорядитель. Он был в картузе, в дворницком фартуке и держал в руках метлу.
«Закрываем», — сказал он.
Оба взглянули на него с испугом.
«Шесть часов. Сад закрывается. А ты, — сказал он Еве, — хоть бы надела что-нибудь на себя, бесстыдница…»
«Дедушка, — покраснев, сказала Ева, — не гоните нас. Ещё немножко…»
«Ещё десять минут, — твёрдо сказал Адам, — и мы уходим».
Ноктюрн
…о чём я уже рассказывал. Впрочем, это не отчёт о том, что «произошло», ничего необыкновенного не происходило. Был поздний вечер. Чтобы вечер превратился в ночь, нужно уснуть. Завидую тем, кому неведома музыка бессонницы, шелест дождя в мозгу, мысли, сквозь которые продираешься, как сквозь кустарник. В молодости я вставал посреди ночи, брал в руки книгу и утром ничего не помнил из прочитанного. Теперь мне мешает читать беспокойство. Моё окно выходит в глубокий, как пропасть, двор, сюда не заглядывают ни луна, ни солнце. Я больше не в силах был оставаться наедине с собой, оделся и вышел, никакой цели, никаких проектов путешествия в дебрях этого мира у меня не было, да я и не рассчитывал прогуляться дальше своего квартала. Было (я точно помню) без пяти минут двенадцать.
В этот день, который, как всё последнее время, я посвятил научным занятиям, мне исполнилось — как вы думаете, сколько мне лет? Лучше не говорить об этом. Дело в том, что нынешний год — я обозначаю его крестиками вместо цифр — должен стать, согласно моим вычислениям, последним годом моей жизни. Как всякий, кто владеет точным знанием, я суеверен. Как все суеверные люди, я позитивист. Приметы поддаются формализации. Предчувствия обоснованы, как боли в суставах перед дождём. Встречи не более случайны, чем движение трамвая, который выбился из расписания. Я проехал две остановки. На площади, если помните, стоит памятник, тот самый. По крайней мере здесь, на Левом берегу, я могу с уверенностью сказать о каждом перекрёстке, каждом кафе: то самое.
Вечер был мягкий, обволакивающий, это предвещало непогоду. По-видимому, я всё-таки задремал, сидя на скамейке, потому что, очнувшись, увидел, что кто-то сидит напротив: женщина. Я не мог разглядеть стрелки на ярко освещённом диске позади монумента и подумал: какая разница? Вероятно, она решила, что я ищу повода заговорить с ней, и пересела поближе. Они стоят, сказала она. Тут я заметил, что она немолода, серые пряди выбились из-под платка, съехавшего на затылок, вот уж никогда не видел, чтобы у цыганок были седые волосы.
Откуда ты взял, что я цыганка, спросила она. В свою очередь я осведомился, почему она решила, что я так думаю. Я умею читать мысли, сказала она. Может, я и вправду цыганка. В таком случае мы коллеги, сказал я (или подумал), ты ведь тоже, наверное, предсказываешь будущее. Недурно было бы обменяться опытом, да ведь ты небось и об элементарной математике не имеешь представления. Читать-то ты хоть умеешь? Она встала, поправила платок. Дай-ка мне твою руку, сказала она. Я возразил, что я мою судьбу и так знаю. Дай взгляну одним глазком, мысли твои прочитаю, сказала она.
Мои мысли… Мои мысли остались в комнате! Я обманул их, выскочил и захлопнул дверь. Представляешь, продолжал я, можно лежать час, и два, и три часа без сна, и в конце концов уже не просто думаешь о чём-то, а следишь за своими мыслями, видишь, как они разрастаются и вянут на ходу, целое поле полузасохших мыслей, продираешься сквозь чертополох и мечтаешь об одном: выбраться к залитому луной песчаному склону и съехать вниз, в мерцающие воды.
Красиво говоришь, возразила она, да ведь мы люди простые, тонкостей ваших не понимаем. А что я тебе скажу. Никуда ты не денешься от своей кручины, так домой с ней и пойдёшь. Тебе нужна женщина. Вот как, заметил я, отнимая руку, ты полагаешь, что это и есть решение всех вопросов? Она возразила: а как же. Мы, бабы, вопросов не решаем, мы их просто вот так — и она отшвырнула ногой что-то, как отшвыривают старую калошу. Шла бы ты лучше, тётка, своей дорогой, не нужна ты мне, и никто мне не нужен, сказал я, заложил ногу за ногу, сдвинул шляпу на нос и расселся поудобнее на скамье. Немного погодя взглянул — она всё ещё сидела рядом, я опять спросил, который час. Говорю тебе, сказала она, стоят. В такое время все часы в городе останавливаются. А за услугу мою подари денежку. Я дал ей что-то.
Мы прошли пешком два квартала и услышали скрежет аккордеона. Человек стоял в глубине двора, склонив голову на плечо, механическими движениями раздвигал половинки своего инструмента. Музыкант исполнял чардаш Витторио Монти, все аккордеонисты на задворках мира исполняют чардаш Монти. Я приблизился к нему, сунул ему монету и сказал: только больше не играй. Месье не любит музыки, сказал он. Старуха потащила меня к низкому входу, это был полуподвал, мы сошли по ступенькам, раскалённая неоновая вывеска в конце коридора освещала путь.
За дверью сидела кассирша. Старуха перекинулась с ней двумя словами. Это кого же ты привела, спросила она. Провожатая ответила: учёного человека. Все билеты проданы, сказала кассирша. Я повернулся, чтобы выйти. Куда же вы, спросила кассирша. Я сказал, что мне надо возвращаться, и с отвращением представил себе мою полутёмную комнату, остатки ужина на столе, книги с закладками, в углу грифельную доску, чертёж планет. Кажется, я забыл сказать — если это кому-нибудь интересно, — что я преподаю в школе для умственно отсталых подростков, жуткое заведение, на занятиях курят марихуану, парни на задних скамьях щупают девиц, большинство едва осилило грамоту, не говоря уже о математике; таким способом я зарабатываю на жизнь и алименты бывшей супруге, остальное время веду войну с самим собой. Кроме того, занимаюсь разысканиями в области открытой мною науки, о чём я уже рассказывал. Чего ни коснись, оказывается, что я об этом уже рассказывал… Я шёл по двору, накрапывал дождь, аккордеонист исчез. Старуха, догнав, схватила меня за руку, и мы снова спустились в подвал. Вместо кассирши сидел некто в чёрных очках, в костюме в полоску и дурно повязанном галстуке. Он стал шарить руками по столику, наткнулся на тарелку с мелочью и бумажками. У меня не спросили билет, мы вошли в зал с низким потолком, было накурено, стоя в проходе у стены, я искал глазами свободное местечко, старуха-распорядительница пререкалась с кем-то в первом ряду, человек встал, она поманила меня, больше я её не видел. Замечу попутно, что она была совладелицей этого заведения. Умерла примерно за два года до нашей встречи на бульваре.
Я сидел перед сценой, это была история невинной Сусанны, адаптированная по канонам балаганной драматургии. Лампы вдоль стен потускнели, раздались хлопки, занавес раздвинулся. На сцене за длинным столом перед двумя семисвечниками сидели старцы с длинными белыми бородами, подвешенными на верёвочках, в балахонах и ермолках, зазвучала гнусавая музыка в одесском стиле, посредине на стуле с высокой спинкой восседал главный за толстой книгой, подняв палец, потом всё поехало вбок, качаясь, выдвинулись справа и слева кулисы с пальмами и бассейном. Я хотел встать, но чья-то крепкая рука сзади удержала меня. Крадучись, с двух сторон вышли на сцену два старца, один их них тот, который сидел перед книгой, видимо, он не решался с ней расстаться и держал её под мышкой. У другого на груди висел бинокль. Увидев друг друга, они притворились, что гуляют и случайно сюда забрели, но скоро поняли, что замышляют одно и то же, стали рисовать в воздухе женские округлости, целовали кончики пальцев и прищёлкивали языками. Продолжая показывать друг другу воображаемые бёдра и груди, они удалились. Музыка заиграла «Сказки венского леса». Вышла, приплясывая, Сусанна. Вопреки ожиданиям, она была совсем юной. Видимо, начинающая.
Она решила искупаться, кокетливо приподняла край платья и попробовала пальчиком ноги нарисованную воду. Старцы только этого и ждали, высунули бороды и облизывались, глядя на её голую ногу. Публика застыла в ожидании; Сусанна никак не решалась раздеться. Наконец, она зашла за фанерный куст, что-то там делала. Старцы воспользовались передышкой, выбежали на авансцену и, сцепившись руками, высоко подбрасывая тощие ноги, отчебучили одесский танец «семь-сорок». При этом они так увлеклись, что не заметили, что Сусанна, вытянув шею, поглядывает на них из-за куста.
Это разочаровало зрителей, было ясно, что даже если она сбросила там свою одежду, она не выйдет из-за кулис, пока проклятые старцы топчутся на просцениуме
Наконец, они исчезли. Вокруг меня передние ряды зрителей вытягивали шеи, надеясь увидеть Сусанну, привстали, сзади на них зашикали, вслед за первым поднялся второй ряд и третий, все старались заглянуть за кулисы, откуда показалась голая рука Сусанны, махая крошечным детским лифчиком. Публика плюхнулась на сиденья, Сусанна вышла и стала посреди сцены, лицом к залу. Сверху на неё падал луч софита. Вся остальная сцена погрузилась в полумрак, из-за кулис мерцали зелёные глаза старцев. Сусанна была в рубашке. Она испуганно глядела на публику. Среди гробовой тишины затрещала, как в цирке, барабанная дробь. Несколько зрителей, не выдержав, вскочили с мест и подбежали к краю сцены, капельдинеры пытались оттащить их. Сусанна, не спуская с публики остановившихся глаз, скрестив руки, взялась за края рубашки. Зрители затаили дыхание. Она медленно подняла рубашку, но там оказалась ещё какая-то одежонка. Вздох пробежал по залу. Вновь застучал барабан, Сусанна начала стягивать с себя то, что на ней оставалось, показались трусики, и вдруг что-то треснуло, в полутьме из лопнувшего софита на Сусанну посыпались искры и стёкла. Старцы выбежали из-за кулис, на ходу срывая бороды, зрители повскакали с мест, началась паника.
Возвращаться домой не было ни малейшей охоты. Я топтался во дворе, опять слышались звуки аккордеона, музыкант укрылся под навесом, осторожно нащупывал первые такты единственной пьесы своего репертуара, словно вся загадка этой ночи состояла в том, чтобы пробежаться по клавишам женского тела. Немного погодя я снова вошёл в помещение театра, всё было тихо, коридор пуст, видимо, публика покинула зал через запасный выход. Поднявшись на сцену, — осколки стекла хрустнули под ногами, — я прокрался между кулисами, шёл в темноте наугад, постучался в фанерную дверь, за гримировальным столиком, перед большим круглым зеркалом между двумя светильниками сидела Сусанна в рубашке, с наклейкой на лбу и смотрела на меня из зеркала. Я приблизился и протянул ей лифчик. Вот, сказал я, нашёл за кулисами. Она улыбнулась, сбросила с плеч рубашку, быстро и ловко, тонкими пальчиками соединила застёжку бюстгальтера между лопатками. Мы вышли в пустынный переулок, впереди виднелись огни бульвара, я спросил, не взять ли такси. Зачем, сказала она, я живу тут рядом.
Мы брели вдоль ярко освещённых витрин, словно мимо нарядного океанского теплохода, где-то внизу плескалась вода, впереди, как погасший маяк, темнела древняя башня, это был прославленный перекрёсток Сен-Жермен-де-Пре, теперь уже вышедший из моды; знаменитое кафе выглядело покинутым, запоздалая компания пристроилась у окна, два раскрашенных деревянных китайца в длинных одеяниях обозревали пустой зал, мы уселись за столик в углу. Больно? — спросил я. Она дёрнула плечиком и, глядя на меня, вернее, сквозь меня, как она смотрела в зал сквозь публику, медленно отклеила марлю, — на лбу ничего не было. Вот видишь, сказал я, весь фокус в том, чтобы, раздеваясь, не раздеться до конца. Как в математике: асимптотическое приближение к нулю. Сусанна смотрела на меня, не понимая. Нагота, пояснил я, сама по себе ничто и должна быть недостижима. Она возразила: но разве нагая женщина не красива? Может быть, сказал я, но тайна исчезает. Значит, ты считаешь… — начала она, в эту минуту официант принёс кофе и рюмки с коньяком. Она сказала, провожая его глазами: я видела тебя, ты сидел впереди. Тебе тоже захотелось поглазеть на меня? Я хотел ей сказать, что случайно оказался в театре, но не жалею об этом; она не слушала. Она мечтала стать настоящей актрисой. Как ты думаешь, вышла бы из меня актриса? Я пожал плечами, тогда она спросила: ну, и как я тебе показалась?
Я опять ограничился неопределённым жестом, Сусанна подняла рюмку, мне оставалось последовать её примеру. Спасибо за то, что ты говоришь мне правду, сказала она, эта ведьма хочет меня прогнать. Прогнать, спросил я, за что? За то, что я слишком худая. Я возразил смеясь: но старцы были другого мнения. — Какие старцы? А, сказала она, да они и не актёры вовсе; так, подрабатывают где придётся.
Она продолжала: зрителям подавай, чтобы и тут было, и тут, — показывая на себя, — а у меня? Где я это всё возьму? Это, наверное, оттого, заметил я, что ты плохо питаешься, но ведь, как тебе сказать, маленькие груди, это даже модно! Твоя хозяйка живёт устарелыми представлениями. Кстати, спросил я, это правда, что она цыганка? Почём я знаю, сказала Сусанна.
Она горько кивала головой. Такая уж я родилась. От своей судьбы не уйдёшь, вот что я тебе скажу.
«Ты так думаешь?»
«А чего тут думать».
«Это интересно. — Я оживился. — Великий математик Кардано вычислил день своей смерти. И когда этот день наступил, он принял яд, чтобы не посрамить науку».
«Не пойму, к чему это. А кто это такой?»
«Великий математик. Он жил четыреста лет назад».
«А, — сказала она. — Ну и что?»
Подумав, она спросила:
«У тебя есть жена?»
Я помотал головой.
«Друзья?»
«Из тех, кого я знал, одни умерли, другие — ещё хуже».
«Вот как!»
«Это не мои слова. Это сказал Чоран».
«А кто это?»
«Был такой, — сказал я. — Кстати, известно ли тебе, что хозяйка вашего театра…»
«Да какая она хозяйка».
«Кто же она?»
Ответа я не получил (что было, в сущности, подтверждением) и продолжал: известно ли ей, что старухи два года как нет в живых?
«Два года?» — удивилась она.
«Да, — сказал я и добавил: — По некоторым сведениям».
«Все они такие, — проговорила Сусанна, — вместо того, чтобы лежать в гробу, людям кровь портят…»
«Это бывает. Не огорчайся. Ты ещё молодая, у тебя всё впереди».
Я заказал ешё по бокалу коньяка. В кафе, кроме нас, не осталось ни одного посетителя, и за окнами не видно было прохожих. На стенах погасли светильники, здесь экономили электричество. Только на нашем столике горела свеча — горела и не могла догореть. И ночь казалась бесконечной.
«Меня действительно случайно занесло в театр… а знаешь, почему? — Я оглянулся, боясь, что гарсон услышит меня, но и он пропал. — Я боюсь, — зашептал я, — боюсь возвращаться к себе… Вот сижу рядом с тобой и думаю: когда-нибудь да придётся возвращаться… Я тоже занимаюсь вычислениями, — сказал я, — и достаточно сложными, только, в отличие от Кардано, вообще от астрологических предсказаний, мой прогноз основан на точных данных. Знаешь… — Я колебался, сказать или нет. — Короче говоря… Я умру в этом году».
Она испуганно вперилась в меня. «Откуда ты знаешь?»
«Знаю».
«Это она тебе нагадала?»
«Причём тут она. И вообще я гаданьям не верю».
«А я верю».
«Я человек науки. А наука — враг суеверий. Я сделал важное открытие. Мои результаты будут опубликованы после моей смерти. Это может произойти каждый день. Вернее, каждую ночь. Поэтому я и… Слушай, — я вдруг спохватился, — ведь ты, наверное, не ужинала!»
Я вскочил и отправился на кухню — авось у них что-нибудь осталось.
«Понятно, почему ты такая тощая», — сказал я, глядя, как она уплетает еду. Оказалось, что она и не обедала. Кроме того, ей нечем платить за квартиру, и она тоже боится идти домой. За сегодняшний вечер ей ничего не заплатят.
«Но ты же не виновата, что случилось короткое замыкание!»
«Публика потребует вернуть деньги за билеты».
Я хотел было возразить, что зрители всё-таки просмотрели бóльшую часть спектакля о невинной Сусанне. Да, но самого главного они не видели, сказала она.
Делать было нечего, я расплатился, и мы побрели вдоль бульвара, свернули на улицу Бюси, и дальше, сквозь лабиринт мёртвых улочек, мимо слепых окон и мёртвых витрин. От выпитого и съеденного моя спутница слегка опьянела, я держал её под руку. Несколько времени спустя, — сколько, сказать невозможно, — мы ехали в лифте, вышли, поднялись, она впереди, я за ней, по узкой изогнутой лестнице на последний этаж. Ну вот, пробормотал я, мы и дома. Неубранная постель, книги и бумаги, чертёж на доске — вещи терпеливо дожидались меня. Она запротестовала, видя, что я собираюсь стелить себе на полу. «Лучше я лягу на пол». Вот уж нет, сказал я. Она вышла из туалетной комнатки. О чём спор, сказала она заплетающимся языком, тут хватит места для обоих. Так что сейчас ты узнаешь… Чтó узнаю, спросил я. Самое главное, сказала она. Я пожал плечами. Никто не докажет мне, что вселенная сна действительна в меньшей степени, нежели то, что мы называем действительностью. Если мы видим сны, то и сны в свою очередь видят нас. Сон созерцал нас обоих. Я услышал обрывки разговоров, женский смех, «ля» первой скрипки и разноголосицу инструментов, затихающий шелест публики. В великолепном смокинге, белоснежной манишке, и что там ещё полагается в таких случаях — бабочка на шее, розетка, — из сумрака театральной ложи я смотрел в бинокль на ярко освещённый просцениум, где только что появилась Сусанна и подставила себя взглядам восхищённой толпы.
Marche funèbre
Рассказ
Новый Берег, номер 24, 2009
Словно завеса дождя, заслонив горизонт, висит перед нами наш век, наш минувший век; я спрашиваю себя, какое может быть будущее после такого прошлого. И тут на память приходит недавнее дикое происшествие. Неудивительно, что о нём предпочитают помалкивать.
Для тех, кто живёт вдали от России, сообщаю, что у нас теперь демократия. Можно говорить что хочешь. Можно критиковать власть – само собой, в дозволенных рамках. Можно ходить по улицам с плакатами. Для этого необходимо обратиться в Управление уличных шествий и митингов — так называется это учреждение. Об одном из таких шествий пойдёт речь.
Не обошлось без трудностей. Услыхав, кто собирается демонстрировать, должностные лица были несколько смущены. Обратились в Санитарно-эпидемическое управление, там ответили, что при условии соблюдения гигиенических мер — не возражают. А каких мер? Запросили патриархат. Оттуда поступил неопределённый ответ: разумеется, церковь отстаивает тезис о бессмертии души, но, знаете ли… Особо щекотливый вопрос был, что скажет Государственная Безопасность — не пахнет ли тут провокацией? Рассказывают, что один ответственный работник, погрозив пальцем, напомнил мудрую пословицу русского народа: кто старое помянет, тому глаз вон! Ему осторожно возразили, что подобное увечье демонстрантам как раз не грозит… Однако было бы чересчур утомительно рассказывать о всех хлопотах, о хождении по инстанциям, поисках нужных знакомств.
Сговорились, что все участники соберутся на Волхонке, у храма Христа Спасителя. Напрасно прибывший на место князь церкви уговаривал собравшихся, помолясь Богу, вернуться восвояси. Пришло так много (несмотря на строгий отбор), что толпа запрудила окрестные улицы. Конная и пешая милиция, народная дружина, силы безопасности, отряд государственных громил оказались в затруднительном положении: применить силу по понятным причинам было слишком рискованно. Власти колебались; высшее руководство и сам правитель были вынуждены ограничиться умеренными указаниями; органы массовой информации получили наказ не освещать случившееся; агенты следили за тем, чтобы иностранные корреспонденты не затесались в толпу. Как водится, поползли дикие слухи, из которых самым замечательным (и, возможно, подсказанным сверху) был тот, что ничего такого вообще не было, а просто толпа собралась перед храмом по случаю дня Всех святых. Тем не менее весь центр столицы был оцеплён, и прекратилось движение транспорта.
Со своей стороны, демонстранты проявили завидную дисциплину. Всё успокоилось; в молчании, по шестеро в ряд, с плакатами, портретами, иконами, колонна двинулась в сторону Моховой. Далее намеревались продефилировать по Охотному ряду, через Театральный проезд к зданию на Лубянке, бывшей площади Дзержинского, где должен был состояться митинг.
Было около десяти часов утра, стояла прекрасная погода. Деревья в Александровском саду уже успели покрыться нежной, как пух, зеленью. Парад возглавили полководцы. Впереди шагал маршал Тухачевский. Довоенный мундир без погон, с красными звездами в петлицах и орденами над левым карманом, болтался на его остове, как на вешалке. Что-то вроде надменной усмешки мелькало в провалах глазниц; на череп, посеревший от времени, надвинут форменный картуз. За маршалом, гремя и хлябая в сапогах берцовыми костями, выступала когорта высших офицеров, героев гражданской войны, комкоров и командармов, с простреленными затылками, кто в боевой гимнастёрке, кто в полусгнившем лагерном бушлате, с привинченными орденами и нашитыми шевронами. Предоставляем читателю вообразить во всех подробностях изумительное зрелище. Милиция, стоявшая шпалерами вдоль улиц, опасалась вмешаться, демонстранты могли рассыпаться, и как бы чего не вышло.
За военными шли писатели. Тут можно было угадать известных покойников. Маленький Осип Мандельштам, в длинном не по росту, перепачканном могильной жижей ватном одеянии, с трудом поспевал за шеренгой. Чётко, по-офицерски печатал шаг труп Гумилёва. Семенил, в очках на безносом лице, Исаак Бабель. Нарушая строй, двигались, приплясывая, с косами и серпами крестьянские поэты, за ними маршировали суровые пролетарии. И далее, насыщая воздух столицы запахами распада, шествовало молчаливое мёртвое многолюдье: остатки экплуататорских классов, отбросы общества в профессорских шапчонках, в пенсне, с трудом держащихся на остатках носовой перегородки, кулацкие элементы в лаптях, священники в рясах, врачи-вредители, ортодоксы-ленинцы, левые и правые уклонисты, революционные евреи, монархисты с императором на палке, — кого тут только не было.
Некоторое замешательство произошло, когда приблизились к цели. Одни, как намечалось, правили к Лубянской площади — там уже готовились к встрече: говорят, все окна таинственной цитадели были заполнены бойцами невидимого фронта, побросавшими дела. К случившемуся, однако, отнеслись со всей серьёзностью: гранитные подъезды были забаррикадированы на случай штурма, в центре площади, на круглом постаменте бывшего Рыцаря революции устроено пулемётное гнездо. Другая часть демонстрантов, их было большинство, требовала изменить маршрут.
Следуя этому пожеланию, главнокомандующий повёл своё мёртвое войско через Кремлёвский проезд на главную площадь столицы. Мимо маршала Жукова (при виде марширующего Тухачевского каменный всадник отдал ему честь) к другому памятнику, воздвигнутому на месте снесённого мавзолея. (К сведению живущих за границей: автор памятника, славный зодчий Церетели отказался от традиционного решения. Вместо статуи Вождя на цоколе стоят изваянные из цхалтубского мрамора сапоги.) Туда же, естественно, перебазировались силы поддержания порядка.
Всё смолкло. Маршал, стоя на импровизированной трибуне, обвёл толпу безглазым взором, покосился на мраморные сапоги, приготовился открыть митинг. Прозвучал гнусаво-мелодичный перезвон курантов, вслед затем часы на древней башне отбили положенное число ударов. И тут случилось то, чего не могло не случиться: силы повиновения и порядка потеряли терпение. В новенькой униформе — прорезиненные куртки, травянистые порты, полусапоги с высокой шнуровкой, — расчищая путь автоматными очередями и дубинами, устремились вперёд маскированные бойцы-громилы особого назначения. От первого же удара продырявленный пулей наркома Ежова череп маршала Тухачевского (который в своё время и сам был не промах) развалился на крупные и мелкие фрагменты. Ещё удар дубиной — и из съехавшего мундира посыпались на помост обломки рёбер, трубчатых костей и костей таза. На площади и в проездах процедура потребовала более продолжительного времени; подключились подразделения милиции, народные добровольцы и просто желающие размяться. Завершая операцию, на Красную площадь высадились национальные парашютисты. Трое суток подряд грузовики марки «Вольво Трак Файндер» вывозили за пределы столицы груды поломанных костей, ветхие рубища, остатки внутренних органов. Водоструйные машины смыли с брусчатки пятна мозга.