Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 79, 2022
Костя Суровцев никак не мог уснуть. Лежал и думал, каким теперь будет мир. Теперь, это после того, как. И перед тем, как… Второе особенно пугало Суровцева неизвестностью. Вспомнилась песня Пугачевой, слушанная еще в детстве, то ли еще будет… Пугачеву Суровцев недавно видел по телику, она вернулась в Россию с детьми и попросила себе статус иноагента. В знак протеста. В телике говорили, что мир изменился бесповоротно. Однако новая жизнь представлялась Суровцеву смутно. Его родители, пожилые и добродушные люди, зачем-то радовались, что все теперь будет, как в юности. В их юности. Хорошее было время, говорили они, прикрывали глаза и тонули в воспоминаниях. Но Суровцев не помнил, как все было в их юности. Он помнил, как было в его, Суровцева, юности. Бутерброды с майонезом, цикорий вместо кофе, многочасовые очереди в ОВИР. Хотя и хорошего было много. Хоккей с пацанами на речке. Они крали во дворе продуктового магазина пустые деревянные ящики и делали из них ворота…
Миша Крелин, уехавший семь лет назад в южную Швецию, иногда звонит и говорит, что вместо папиной и маминой юности теперь будет Северная Корея. Страну закроют, никого не выпустят, а несогласных посадят: кого в тюрьму, кого на кол. Вон уже и загранпаспорта перестали выдавать на десять лет. Суровцев не верил. На кол даже в Северной Корее не сажают, так ему казалось. Вроде бы. Прошли времена. И все-таки было тревожно. Особенно за культуру. Суровцев любил читать. Все-таки до автотранспортного техникума он успел поучиться на философском факультете. Правда, всего один курс. И кино любил. Вроде бы водитель автобуса, ан нет, туда же. Ему было обидно за отмененных писателей. Особенно за Булгакова. Булгаков-то тут при чем? Он уже умер давно. Суровцев любил фильм «Собачье сердце» и немного переживал, что если все опять будет как раньше, то как бы эти… климы чугункины опять не захватили власть. И вообще какое-то безумие творится. Котлеты по-киевски переименовали. В автобусном парке сказали, что нужно проявить инициативу, георгиевскую ленточку куда-нибудь прицепить. Букву латинскую, понятно какую, изобразить. Лучше всего наклеить. Суровцев долго думал и ответил, что он вне политики. Его дело — возить людей. «Ну вози, вози… пока…» — ответили в парке. Мысли снова вернулись к культуре. Ну ладно, они нашего Булгакова, это понятно, за что и по какой причине. Но за что мы своих же ДДТ, Машину времени, Гребенщикова? Ну сказали люди, что думали. Получается, думать нужно как все, а это опять «Собачье сердце». Замкнутый круг какой-то.
Крелин звал к себе. Пока не поздно, добавлял он. Обещал кров и работу. Да тебя здесь с твоими правами категории, какая там у тебя, с руками и с ногами отхватят, обещал Крелин. Подумать об этом было иногда приятно. Суровцев воображал себя в кабине новенького уютного трактора. Кругом колосятся поля, белеют свежевыкрашенные фермы. Но такую жизнь ему было представить себе еще сложнее. А язык? А родители? Крелину легко говорить, у него младший брат. Он своих бросил в сельской местности, говорит, им там хорошо, на свежем воздухе, брат присмотрит. Папа крелинский, кстати, раком болен. Уже сколько лет на американских таблетках. А если они теперь таблетки эти нам поставлять перестанут за то, что мы их каждый день пиндосами обзываем? Тоже проблема…
Работа не особо отвлекает от мыслей. Одни и те же 29 остановок. От метро «Московская» до железнодорожной станции «Лигово». Люди заходят и выходят. Лица невеселые. Напряженные. Говорят, один военный на днях таксиста застрелил. Повздорили из-за после того, как. Люди стали жестче относиться друг к другу. Непримиримее. А что толку в этой непримиримости. Вот Рынтов, друг со школы, говорит, что мы спасаем мир. Глаза блестят у Рынтова. Они раньше дружили втроем: Суровцев, Рынтов и Миша Крелин. А теперь Крелин даже слышать не хочет про Рынтова. Говорит, даже не называй мне имя этого гамадрила. А ведь культурные люди, очень даже. Оба. Крелин с Рынтовым. Один лингвист, другой математик. Это они Суровцева в свое время к книжкам приучили, еще в школе. На концерты Щербакова его таскали. Толком непонятно ничего, а приятно послушать. Сложные слова у Щербакова, это правда. Рынтов говорит, что Крелин сполна поплатился за то, что страну кинул в трудное время. Работает теперь в рекламе, лингвист недоделанный. Про лингвистику может забыть. А и из рекламы попрут скоро, добродушно улыбался Рынтов. Они так-то добродушные оба, Крелин с Рынтовым. Зла не держат никогда долго. Теперь вот мобилизацию объявили частичную, Рынтов все больше бледный ходит, глаза блестят как-то иначе, похоже, от страха. Говорит: «Как же так?». Суровцеву тоже страшно не хочется никуда ехать. Понятно ведь, как все будет: посадят в грузовик за руль и захерачат по нему какой-нибудь ракетой. В смысле, посадят одни, а захерачат другие. Короче, летай ли, ползай, конец известен…
В общем, от всех этих мыслей Суровцеву и не удавалось уснуть. Он катался на них, как на колесе обозрения. Вроде того, что только что в Москве открыли, а на следующий день закрыли. Правда, с колеса обозрения можно хоть что-то обозреть, а мысли Суровцева обозревать только мешали. И он решил выйти пройтись, пока сентябрь не кончился и погода ничего себе, довольно тепло, даже поздним вечером. Завтра выходной, и можно позволить себе пару пива в бельгийском пабе на соседней улице. Хотя нет… Паб же закрылся. Наверное, потому что бельгийский. Недружественный. Хотя пиво было вкусное. Жаль, что так вышло. Все то пиво, что Суровцев любил больше всего, оказалось недружественным. «Ладно, будем привыкать к своему родному», — подумал Суровцев и зашагал к продуктовому магазинчику, в окнах которого, несмотря на поздний час, все еще горел свет.
Он нажал на грязно-белую пластмассовую ручку, вошел. Магазин казался пустым, но вместе с тем откуда-то долетал гул голосов. Суровцев пересек зальчик с молочкой, овощами и фруктами и свернул направо к алкогольной продукции. Взяв три бутылки пива, он бросил взгляд на приоткрытую дверь в глубине. Голоса долетали оттуда, и голосов было много. Даже если собрать вместе всех продавцов и менеджеров такого магазинчика, как этот, столько голосов не наберется. Суровцеву стало любопытно. К тому же на двери белой краской какой-то шутник написал: Направо пойдешь — коня потеряешь. Прямо пойдешь — голову потеряешь. Налево пойдешь — меча лишишься. Ни коня, ни меча у Суровцева не было, и по всему получалось, что идти надо прямо. Хотя, конечно, головы лишаться не хотелось. «Но это же все в переносном смысле, в общем-то…» — подумал Суровцев, толкнул приоткрытую дверь и вошел в полутемный коридорчик. Коридорчик не был прямым. Суровцев сначала шел по нему направо, потом налево, потом наконец прямо — и оказался в большом, ярко освещенном зале, в центре которого стоял рулеточный стол. Суровцев только тут понял, что у него в руках пиво, за которое он так и не заплатил.
Вернуться и расплатиться на кассе? Но кассира все равно не было на месте. Суровцев решил, что пока выпьет пиво, а банки выбрасывать не будет и заплатит на выходе. Не хотелось тащиться обратно по полутемному коридорчику. Здесь было шумно, и многолюдно, горел яркий свет. Люди то и дело подходили к столу, делали ставку и снова отходили. Только непонятно было, где брали фишки. Суровцев огляделся по сторонам: никто никаких фишек не продавал и не покупал. Он подошел к невысокого роста мужчине средних лет, одиноко стоявшему у стены. Тот был отчего-то в летчицком шлеме и смотрел на Суровцева дружелюбно. На вопрос Суровцева про фишки ответил коротко: «Поройся по карманам».
Суровцев послушно порылся, потому что ему не хотелось огорчать мужчину в шлеме, и, к невероятному своему удивлению, в нагрудном кармане рубашки обнаружил фишку. Она была приятной на ощупь. Суровцев даже подумал, что жалко такую ставить. Еще, может, ничего и не выиграешь, а фишку не вернут наверняка. Мужчина заметил сомнения Суровцева, покачал головой и сказал, что ставить надо. Непременно. Потому что определяется общее будущее. Будущее страны. И если каждый свою фишку просто заховает в шкатулочку, то будущее может выйти так себе. Суровцев спросил мужчину, на что тот поставил сам. Оказалось, на белое. «Не на черное же», — лаконично сказал мужчина. Ставки принимали на белое и на черное.
— А на красное? — спросил Суровцев.
— Коммунист, что ли? — бросила проходившая мимо женщина, худая и высокая, с пышными, рассыпанными где попало волосами. Мужчина пояснил, что это поэтесса Новикова.
Суровцев спросил, что это за люди здесь собрались. Какое-то сообщество?
— Да какое там сообщество… — буркнул мужчина в летчицком шлеме и жадно посмотрел на пиво в руках Суровцева. — Нет у нас в стране общества. А нет общества, нет и сообщества, — добавил он, хотя Суровцеву эта мысль показалась неочевидной.
Но он кивнул и протянул собеседнику банку пива. Оставшиеся две лежали, как у кенгуру, в кармане худи. Пить почему-то не хотелось. Мужчина поблагодарил и зачем-то прочитал стих:
Разбросаны времена и дела,
Пора собирать — да где там.
И течет бесконечное лето,
Как раньше вода текла.
Как раньше… в те невозвратные дни,
Когда жили почти как боги…
Разве что дураки и дороги,
Но оказалось, что страшны не они.
Не ценили того, что имели. Зря.
Не боялись терять и теряли.
И с обеих сторон медали
Снова смотрит звезда октября.
Закатилась на время, опять взошла,
Звезды дольше живут, чем люди.
Словно кости и корки на блюде —
Разбросаны времена и дела.
Суровцев посмотрел на него выжидательно, и мужчина кивнул в сторону Новиковой, дескать, ее творение. Суровцев кивнул.
— А на черное кто-нибудь вообще ставит? — спросил он.
— Конечно, — отозвался мужчина в шлеме. — Куча народа. Только они уверены при этом, что ставят на белое. Хотя есть и такие, что сознательно на черное закидывают. Думают, что выгорит.
— А если выпадет черное?
Мужчина кивнул.
— Ну вот на это у них и расчет. Тогда они будут в шоколаде, а мы в дерьме. Хотя что говорить, мы уже в дерьме. Просто не хочется с этим соглашаться. Каждый раз думаешь: а вдруг моя фишка на сей раз перевесит чашу весов.
Невысокого роста полная женщина вцепилась в волосы поэтессе Новиковой с криком, что нужно создавать новую интеллигенцию. У старой все губы в крошках от западных печенек. По всему было видно, что под новой интеллигенцией невысокая женщина имела в виду в первую очередь себя, а под старой — Новикову. У нее был громкий, хорошо поставленный голос. «Как у Маяковского», — почему-то подумал Суровцев.
— Поэтессы сцепились, — со вздохом сказал мужчина в шлеме, потом отхлебнул пиво и спросил Суровцева, кто тот по профессии. — Водитель автобуса — это здорово, — одобрил мужчина. — Я всегда хотел что-то такое… понятное и полезное. Хорошо, когда есть маршрут и ясно, куда ехать. Надо в президенты водителя автобуса. А еще лучше — трамвая, — добавил он и закрыл глаза.
— А здесь что, в основном поэты и писатели? — спросил Суровцев.
— Да нет, — ответил мужчина. — Самый разный народ со всего города. Просто поэты — самые шумные. Вон тетку в зеленом плаще видишь? Она в метро сидит, у подножия эскалатора, в будке. Я мимо нее частенько на работу езжу.
Тетка смотрела в зал стеклянным взглядом.
Суровцев подошел к столу. И правда, черное и белое. И зеро.
— А на зеро можно? — нерешительно спросил Суровцев полного господина в очках, с прилизанными редкими волосами.
Господин молча кивнул.
Суровцеву хотелось поставить на зеро, но он боялся, потому что не знал, что из этого может получиться. Даже с черным и белым было не все ясно, а про зеро и говорить нечего. Но его просто подмывало сделать именно такую ставку. И Суровцев решился. Он последний раз погладил фишку большим и указательным пальцами, порадовался тому, какая она приятная на ощупь и тяжелая, потом положил фишку на сукно и сдавленным голосом произнес:
— Зеро.
Вышло как-то неестественно хрипло и громко.
Все в зале обернулись. Даже поэтессы прекратили таскать друг друга за волосы.
— Посмотрите, да ему наплевать! — громко сказал кто-то.
— Он тут демонстративную акцию проводит, щенок! — визгливо выкрикнул худощавый старичок в засаленной бейсболке.
— Наверняка, подосланный, — тихо и угрожающе произнес чей-то голос за спиной Суровцева.
Напряженные, злые лица смотрели на Костю, и ему сделалось не по себе.
Он попятился в коридорчик и бросился бежать со всех ног, слыша за спиной гулкий топот сотен преследователей. Суровцев бежал, бежал, а коридорчик не кончался, только петлял то влево, то вправо, так что Суровцева заносило на поворотах.
И тут он проснулся от громкого стука в дверь. С удивлением обнаружил, что спал в одежде.
Встал с кровати и пошел открывать.
Трое полицейских по-хозяйски вошли в квартиру.
Душа Суровцева ушла в пятки.
— Дискредитация? — осторожно спросил он, судорожно пытаясь вспомнить, кому он что говорил в последние дни и сколько лет за это нынче полагается. Потом, обмерев, вспомнил про латинскую букву, которую отказался рисовать на автобусе. «За букву дадут по полной», — подумал Суровцев. — Мобилизация? — промямлил он, даже с надеждой.
— Вопросы здесь задаем мы, — ответил один из полицейских, тот, что постарше. — Ложкин, пошарь-ка тут пока.
— Фейки?.. — все-таки не утерпел и спросил Суровцев. — Он не помнил, чем фейки отличаются от дискредитации, а главное — что из этого хуже.
— Да вот они, у кровати стоят две штуки, даже не открыл. Одну только успел выжрать, — раздался из комнаты голос Ложкина.
— Гражданин Суровцев, Константин Геннадьевич, — сказал старший неприятным официальным тоном. — Вы обвиняетесь в хищении трех банок пива. Кража зафиксирована камерами видеонаблюдения магазина. Одевайтесь, проедем в отделение.
Третий, средний по возрасту, так и не проронил ни слова.
«Вот оно, зеро, — подумал Суровцев и попытался проснуться еще раз, но безуспешно. — Дырка от бублика. А все-таки хорошо, что не фейк и не дискредитация. Пиво — пустяки, воровство у нас никогда не считалось серьезным преступлением. Хотя говорят, за длинный язык тоже больше не будут сажать. Просто будут его отрезать. Законопроект вроде такой. Хотя, может, и фейк. Сейчас уже и не разберешь, где правда, а где выдумка».
За окном уже рассвело окончательно, и что-то, наверное, да выпало к этому моменту, — подумал Суровцев. — Черное. Или белое. Интересно, что…