Рассказ. (Окончание). Перевод Егора Фетисова
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 78, 2022
Перевод Егор Фетисов
Продолжение. Начало в № 77
— Итак, что вы решили? — сказал я, спокойно выдержав недоверчивый взгляд Уллы. Она покачала головой; тут, однако, она заметила портрет моей маленькой дочери, выпавший из моего портмоне, она наклонилась, подняла снимок и долго рассматривала. «Это ваша дочь, не так ли?» — произнесла она наконец мягко и подняла глаза с фотографии на меня. «Она похожа на вас. В вашем доме, наверное, царит такое счастье», — добавила она всё тем же приглушенным голосом. Внезапно я почувствовал острое желание заговорить о себе и своих обстоятельствах, но, будучи по природе своей человеком недоверчивым и осторожным, я удержался — в это время в комнату вернулся Херман в сопровождении невысокой, морщинистой старушки: на ней были чепец и платье с закатанными рукавами. Она вытерла руки о хлопчатобумажный передник в синюю с белым клетку и ответила на мое приветствие старомодным книксеном, после чего отвела Уллу в сторонку и оживленно зашептала ей что-то на ухо. «А это, стало быть, матушка», — подумал я.
Тем временем юноша рассматривал меня взбешенным взглядом; его голубые глаза потемнели, дрожащие руки не находили себе места, на бледном лбу проступили два красных пятна. Тут Улла энергичным движением высвободилась от матери, тряхнула головой, как молодая кобылица, впервые почувствовавшая узду, подошла ко мне и сказала хрипловатым, слегка дрожавшим голосом: «Я иду с вами, буду готова через минуту!» Говоря это, она смотрела на Хермана, который, казалось, весь как-то сгорбился под ее взглядом, черты его лица обмякли, в них странным образом смешались гнев и покорность. Улла поспешно вышла, вскоре вернулась и бодро попрощалась с матерью и Херманом; минуту спустя мы уже шли на концерт. Тут она, однако, замолчала и обернулась, чтобы еще раз взглянуть на их домик. Всем своим видом я показывал, что не замечаю ее задумчивой отрешенности. Я рассказывал о заезжем виртуозе, описал, каков он из себя, и рассказал романтичную историю из его жизни, об этой истории в свое время было много пересудов. «Вы знаете абсолютно всё!» — наивно воскликнула Улла. Я улыбнулся и показал на свои начинающие седеть волосы. «Ничего подобного, — сказала она воодушевленно. — Не от количества прожитых лет всё зависит, а от того, как человек их прожил!»
— Вы правы, — сказал я. — Но самое главное — наделен ли человек натурой достаточно жизнеспособной?
Она в замешательстве посмотрела на меня, но ничего не ответила. Тем временем мы дошли до места, толпа людей устремлялась вперед, и этот поток подхватил нас. Когда мы сели на свои места, зал был уже практически полон. Улла с любопытством осмотрелась по сторонам, обвела взглядом элегантно одетую публику и освещенный зал, рассмеялась и кивнула на свой наряд:
— Не жалеете, что взяли меня с собой? Выгляжу я, в действительности, как белая ворона.
В это мгновение она на самом деле была красива; гордая осанка и своенравное выражение лица отлично дополняли ее крепко сложенную фигуру, несколько пышных, блестящих, мягких локонов раскачивались, когда она делала очередное оживленное движение, а в волосах над ухом была воткнута свежесрезанная роза.
Концерт начался. Открывала его бравурная вещь, единственной целью которой — или единственной достигнутой целью — было воцарение в зале тишины после того, как музыка смолкла. Это была тишина, наполненная ожиданием. И вот появился виртуоз: высокий, бледный мужчина с прямоугольным лбом и черными глазами, словно утопавшими в двух провалах. Он исполнил одну из сонат Бетховена. Шедевр, который он играл, был проникнут такой страстью, легкой грустью и нежностью, что я почти позабыл про Уллу; образы, созданные умершим гением, затмили для меня на какое-то время всё живое. Но когда я снова взглянул на Уллу, я даже слегка испугался. Бледная, с трепещущими ноздрями, учащенно дышавшая — она явно была сильно возбуждена. Казалось, она не слышала грохота оваций, разразившихся, когда пианист уходил со сцены; она даже не смотрела ему вслед; потом вдруг очнулась как от толчка и сказала: «Прочь отсюда! Давайте уйдем». Сидевшие на соседних креслах зрители провожали нас удивленными взглядами, когда Улла выходила из зала: бледная, с искаженными болью чертами лица. Когда мы оказались на улице и вдохнули свежий ночной воздух, она крепко вцепилась в мой локоть и, быстро шагая, потянула меня в сторону дома. Но неожиданная сцена, устроенная Уллой в концертном зале, пробудила мое любопытство, и я все-таки задержал ее: «В таком состоянии вам нельзя появляться дома; и потом, вы должны объяснить мне, что вас так сильно взволновало». Она молча следовала за мной, мы шли к находившейся неподалеку гавани. Там было пустынно и тихо. Пришвартованные корабли не подавали признаков жизни; ночную тишину нарушал только мягкий и ритмичный плеск воды о сваи широкого мола. Улла подняла голову и долго смотрела на мерно катившиеся темные волны, в которых отражались звезды.
— Я снова спокойна, — сказала она наконец и повернулась ко мне. — Но объяснить вам я ничего не могу, да вы и не поняли бы меня; я знаю лишь, что существует что-то такое, о чем люди забывают в повседневной суете и усталости, не ощущают его больше, однако оно вспыхивает вдруг, лучик света из другого мира, и всё, что человек с таким трудом и усилиями возводил вокруг себя, рассыпается в прах у его ног!
— И я не понял бы этого? — сказал я. — Как будто не все мы однажды испытали эту юношескую тоску, эту неземную тягу, тягу к абсолютно недостижимому, неописуемую и безымянную.
Улла двумя руками вцепилась в мой локоть.
— Однажды, говорите вы? А что после? Потом?
— Вы так молоды, — сказал я. — Потом мечты человека теряют размах или меняют свою суть; под конец ты с улыбкой оглядываешься на пылкую влюбленность, испытанную тобой в юности. Но это не значит, что ты забыл о ней или утратил способность понимать такие вещи.
Улла опустила руки и какое-то время смотрела на спокойную поверхность моря. Она доверчиво прислонилась ко мне. Уже много лет я не испытывал такой доверительной и естественной близости ни с какой женщиной, я продолжал говорить, мое одиночество и наивная мягкая манера, с которой Улла слушала, взволновали меня и придали моим словам бóльшую теплоту, чем та, что я намеревался в них вложить. Но потом, когда мы пошли обратно в сторону города и достигли его оживленных улиц, мрачное настроение Уллы, казалось, покинуло ее, оставшись в прибрежной тишине; Улла болтала и смеялась, отбросила с лица вуаль и улыбалась, когда кто-нибудь из прохожих дольше обычного задерживал на нас взгляд.
Прощаясь с ней возле двери дома, я напомнил об обещании, которое она дала мне. Она с готовностью назвала день моего следующего визита и, когда я уже отошел на некоторое расстояние, еще раз бодро окликнула меня, прощаясь. На следующий день меня остановил один знакомый, видевший меня с Уллой на концерте. Он засыпал меня вопросами, которые я оставил без ответа; его любопытство, однако, удручило, встревожило и рассердило меня.
Я попытался разобраться в чувстве, которое влекло меня к Улле. Мне казалось, что мною движут наполовину любопытство, наполовину — сочувствие; это влечение не было чувственным, во всяком случае, она не вскружила мне голову. До встречи с Уллой моя жизнь протекала размеренно, а женщины, которых я знал, были так счастливы или умели так тонко скрывать свою разочарованность, тактично держа ее при себе, что я невольно привык сомневаться в силе женских страстей. От женщины я ожидал не отчаянной внутренней борьбы, а покорного смирения; здесь же я не переставал удивляться тому, как Улла преступает одну границу за другой. С другой стороны, в ее характере было что-то новое и поразительное, это как-то по-особому притягивало меня, хотя вместе с тем и делало Уллу чужой и непонятной.
Когда я в условленный день пришел в дом Уллы, на душе у меня было тревожно, я был насторожен. Она приветливо встретила меня и принялась с интересом листать ноты, потом села за инструмент, напевая себе под нос мелодию и время от времени беря ту или иную ноту. Ее прическу украшали лента и бутон розы, отец был опрятно одет, а стол застелен скатертью. Улла пела, и в ее голосе, казалось, появились новая бодрость и сила, создавалось ощущение, что, льющийся мощным потоком, он сейчас обрушит низкий потолок и стены тесной комнатки, чахлые звуки, издаваемые стареньким пианино, почти полностью тонули в нем; потом опять зазвучал, заполняя собой комнату, трепещущий тембр, словно вся тоска и плохо скрытая жалоба рвались ввысь, к небу.
Музыка, казалось, жила в Улле; в ее глазах стояли слезы, она запрокинула голову, выражение ее лица было гордым и вместе с тем исполненным страдания. Внезапно она стремительно опустилась на стул и положила на пианино руки, спрятав в них лицо. Когда она снова подняла голову, я увидел следы слез. Изумленный, смотрел я на нее.
— Это всё музыка виновата, — сказала она, впившись зубками в нижнюю губу. В ее взгляде была горечь. — Хотя… к чему вы взяли меня туда? С того дня меня не покидает чувство, что я не смогу больше жить взаперти; это даже уже не тоска по свободе, я вся дрожу от нетерпения.
Я увидел, что она и правда буквально «дрожит от нетерпения», ее всю трясло, голос осип.
— Но вас же никто не держит взаперти, — начал было я. — Вы работаете…
— Работаю! — насмешливо повторила она. — Да, поначалу мне казалось, что это чего-то стоит, я говорила себе, что это мой долг, гордилась собственной независимостью, но теперь — теперь — загнать себя в могилу тяжелым трудом ради других? Отдавать свою жизнь по крупицам, пока она навсегда не перестанет быть единым целым?!
Мне вдруг стало неуютно. Я стал осознавать, что я поступил легкомысленно, вмешавшись в жизнь этой экзальтированной девушки, страстная пылкость Уллы выглядела вульгарной, а сама она — немного несуразной и бестактной. Она встала со стула и ходила взад-вперед по комнате, резко и стремительно поворачивая, потом вдруг остановилась прямо передо мной, склонилась ко мне и произнесла почти угрожающе:
— Я сама толком не понимаю, зачем рассказываю вам всё это; просто я, наверное, чувствую, что однажды должна произнести это вслух. На самом деле, приходили мне в голову и мысли о смерти, но я подумала, что сначала нужно пожить. Умереть, не узнав, что такое счастье — это…
— Милая барышня, — сказал я, — садитесь рядом, прошу вас, и давайте поговорим обо всем спокойно. Вы молоды, у вас есть способности, вы стремитесь прочь отсюда и хотите испытать свои силы жизнью; всё это мне понятно, но — задумывались ли вы над тем, как именно это можно осуществить? Ведь прежде, чем ожидать, что мир оценит вас по достоинству, нужно сперва заявить о себе.
Она остановилась и секунду не двигалась с места, глядя на меня, потом покорно подошла.
— Видите ли, — сказал я, — ваш билет в мир — ваш голос. Если бы вам удалось показать его во всем великолепии, это было бы притязание, которое скорее всего не осталось бы без ответа.
— Мой голос, — протянула она медленно. — Но на это уйдёт столько времени, возможно, годы!
Улла снова спрятала лицо в ладонях. В этот момент в комнату вошла ее мать. Вместо чепца на ней сегодня была маленькая черная шапочка, а от одежды исходил характерный запах залежалости и дыма, что ли. Маленькие глазки с красными веками беспрестанно моргали. Я снова повернулся к Улле, она убрала руки от лица, кивнула мне и сказала: «Уже всё хорошо, на меня иногда находит».
Ее мать принялась расставлять на скатерти печенье, принесла наполовину полный графин вина и четыре бокала — из разных сервизов. После чего кресло, в котором сидел отец, передвинули к столу; за едой он издавал неприятные чавкающие звуки. Руки Уллы всё еще дрожали, и немного вина пролилось. Сделав множество книксенов, ее мать наполнила мой бокал и сказала: «Мы так благодарны вам, что вы подобным образом развлекаете наше дитя; мы знавали лучшие времена когда-то, но сейчас бы она, наверное, совсем загрустила, если бы не юноша Херман До, который так регулярно навещает ее…» Это моргание и какое-то скрытое удовлетворение, с которым ее беззубый, с рыхлыми деснами рот, прошамкав, закрылся, словно пряча в себе тайну, заставили меня бросить на Уллу вопрошающий взгляд; но она отвела глаза, а потом поспешно и довольно резко поднялась из-за стола. Вскоре после этого я ушел. Мы не договаривались о последующих встречах, и, по правде говоря, я был рад этому. Отойдя от их дома, я остановился, снял шляпу и подставил лицо ветру. «Уфф, — сказал я себе, — какая неловкая и двусмысленная сцена; эта девушка способна выбить из колеи!» Я бодро зашагал дальше и почувствовал облегчение, добравшись до выстроившихся ровными рядами домов, мощеной дороги, по которой громыхали быстро катившиеся повозки, и плотного потока спешащих по своим делам людей, сделанных, казалось, по одной и той же мерке. Однако настроение мое скоро переменилось. Мысли все же вернулись к Улле. Думая о ней, я все сильнее испытывал смешанные чувства. Ощущение было странное, похожие эмоции переживаешь, наблюдая за тем, как толпа зевак издевается над пойманным львом, и ты уже готов пожелать ему сломать прутья решетки и вырваться из клетки. «Однажды она вырвется, — сказал я себе и добавил: — Бедная девочка!»
Какую роль играл я сам по отношению к ней — об этом мне думать не хотелось; мне кажется, я как щитом отгородился от нее своими планами, которые состояли в том, чтобы внутренне настроить ее пойти по пути, мною намеченному. Как бы то ни было, я уже наполовину решился прекратить свои посещения; но день длился, и вместе с тем таяло мое смутное желание порвать со всем этим, мне начинало казаться, что это предубеждение, и к тому же — Херман До? Короче говоря, спустя несколько дней я уже шел к скромному домику Уллы.
Было первое воскресенье марта. Зима выдалась на удивление мягкой, и в воздухе уже удивительным образом предощущалась весна — каким-то, не знаю каким, особым чувством. Коричневели деревья и кусты, то тут, то там попадался крошечный, еще не развернувшийся, красноватый листик. Теплый ветерок шевелил ветви, и высоко над землей поднималась легкая дымка, не застилавшая теплых и ясных солнечных лучей; благодаря ей небо приобрело неописуемо светлый и сияющий цвет.
Придя к Хоффам, я не застал Уллу дома. Дверь открыла ее мать, присела в книксене и не сразу, после некоторого колебания, ответила на мое рукопожатие. Ее рука была грубой на ощупь, искривленной, с негнущимися суставами. Эта невысокого роста старушка, часто моргающие глаза которой поглядывали искоса, любопытные и испуганные, как у воробья, постоянно напоминала мне несушку, высидевшую лебеденка и теперь суетившуюся вокруг него в тревоге и страхе… Она семенила по комнате, передвигала стулья, разглаживала складки лежавшей на столе скатерти, временами замирала на месте, вполоборота ко мне, и бросала на меня робкий взгляд. Мне казалось, что эта порядочная женщина хотела мне что-то сказать, я подошел к окну, возле которого она в этот момент стояла, и заговорил с ней, заверив, что она и ее дочь вполне могут рассчитывать на меня, я полностью к их услугам.
— Моя дочь — да, моя дочь! — перебила она, отпрянув назад и пугливо косясь на меня; потом, однако, снова подошла ко мне совсем близко, перегнулась через подоконник, чтобы видеть дорогу за окном и зашептала, моргая еще сильнее обычного: — Я вот о чем подумала: она прислушивается к вам, вы могли бы вразумить ее.
— Вразумить? — повторил я.
— Да, вразумить: она должна осознать, что человеку не дается просто так всё, чего бы он ни потребовал, и что девушка из бедной семьи должна с благодарностью принимать то, что ей предлагают.
В дверь постучали. Фру Хофф вытерла передником глаза и губы, посмотрела на меня — испуг был в каждой ее клеточке — и засеменила открывать. Это был Херман До. При виде меня его лицо стало пунцовым, и он отступил на шаг назад, потом искоса бросил смущенный взгляд на большой сверток, который нес под мышкой. Поколебавшись на пороге несколько секунд, он наконец решился и шагнул в комнату с видом строптивым и в то же время испуганным, совсем как ребенок, считающий себя незаслуженно обиженным. Он развернул большой цветущий розовый куст, поставил на окно к прочим цветам и принялся нянчиться с ними, пока фру Хофф громкими возгласами восхваляла принесенный подарок. Тут вернулась домой Улла. Она смеялась, поцеловала мать, которая была то ли смущена, то ли ошеломлена таким проявлением нежности, потом Улла заметила меня и воскликнула: «Значит, вы всё же пришли!»
Она протянула ко мне руки и в этот момент заметила Хермана, вскочившего со стула и внимательно и настороженно, как собака, следившего за каждым ее движением. Она кивнула ему, немного надув при этом нижнюю губу.
— Ну что ж, приступим, — обратилась она ко мне. — Сегодня у меня как раз отличное настроение! — Свойственным ей энергичным движением она запрокинула голову, развязала тесемки на шляпке, расстегнула накидку, сняла всё это и ничего не говоря, отдала матери, покорно подставившей руку.
— И что причиной вашему необычному настроению? — спросил я.
— Причина столь же необычная, — ответила она. — Я была в церкви! Одна моя подруга из давно ушедших времен венчалась, и мне захотелось посмотреть на все эти наряды… — Строптивая искра вспыхнула в ее взгляде при упоминании «давно ушедших времен»; она быстро повертела в пальцах лист с нотами и несколько раз сложила его, решительно разгладив сгибы.
— Теперь зато знаю, как выглядят женихи, — сказала она и снова рассмеялась.
Мы начали. Улла пела, и лицо ее становилось всё серьезнее; веки ее были полуопущены, она слегка наклонилась вперед. Когда она закончила, в комнате воцарилась мертвая тишина; Херман, который стоял у окна, обхватив ладонями свой розовый куст, склонился над ним, то ли вдохнуть аромат, то ли чтобы спрятать лицо. Но немного погодя он поднял голову, подошел очень близко к Улле и произнес дрожавшим голосом: «Фрёкен Улла, для меня вы никогда так не пели…»
Она резко оглянулась. Ее взгляд, со вспыхнувшим в нем странным огоньком, быстро скользнул по нам обоим; потом она отвернулась и произнесла безразличным тоном: «Вы же ничего не понимаете в музыке!»
Бедняга, совсем упав духом, тихо вернулся к окну, а вскоре после этого ушел. С его уходом Улла прекратила петь. «Не могу больше, — сказала она и закрыла ноты. — Такая весна в воздухе! Пойдемте в сад, вы еще не видели его».
Мы вышли. В саду была разбита клумба с подснежниками, белыми и синими крокусами; в углу сада стояла беседка, на прутиках и ветках, из которых она была сплетена, влажно блестели крупные почки, а в воздухе ощущался ни на что не похожий запах весны и молодых побегов. Улла притихла, голос ее звучал негромко и мягко, она показывала мне каждый цветок по отдельности, а под конец опустилась на колени, чтобы сорвать один; не меняя позы и не поднимая на меня глаз, она вдруг сказала: «Какого вы мнения о Хермане До, он вам нравится? Чтобы бы вы сказали, если бы я — вышла за него замуж?»
Вопрос прозвучал так неожиданно, что я потерял самообладание. Она быстро поднялась на ноги и стояла передо мной, склонив лицо к цветку. «Улла! — воскликнул я, схватив ее за руки, — не делайте этого, ради всего святого, вы разрушите и свое будущее, и его…»
Она медленно подняла голову, отступила чуть назад и робко взглянула на меня; потом едва заметно улыбнулась, протянула мне цветок, прошла мимо меня и скрылась в беседке. Там она села на скамейку, подвинувшись и освободив мне место возле себя. Молчаливая и серьезная, со сцепленными на коленях руками, она устремила неподвижный взгляд в их садик; залитая солнцем клумба виделась сквозь вход в беседку, словно картина, вставленная в раму. Я всё еще не вполне владел собой, мое лицо пылало, я пытался найти нужные слова и не мог — Улла продолжала молчать. Наконец веки ее слегка дрогнули и покраснели, она сильнее сцепила руки:
— О, что за весна! — негромко произнесла она, — каждый лист, на который падают лучи солнца, каждая раскрывшаяся почка отзывается болью вот тут, внутри! — Она прижала сцепленные руки к груди и снова замолчала. Потом заговорила опять: — Теперь вы уедете домой — к жене…
Я заглянул ей в глаза:
— К жене? — сказал я. — Я неженат…
Улла отпрянула. Ее глаза широко раскрылись и словно мгновенно выцвели, лицо то бледнело, то краснело, пальцы расцепились, и рука, тяжело скользнув вниз, задела мой локоть. Я схватил ее руку; она была холодной, как лед, и дрожала; вся фигурка Уллы сжалась, голова поникла. Меня охватил странный дурман; прошлое зазвучало во мне, а солнечные лучи плясали у меня перед глазами мириадами светящихся точек. Зачарованный, запутавшийся в своих чувствах, я обнял ее одной рукой, она дрожала всем телом и, казалось, была в полуобмороке. Потом вдруг подняла голову, запрокинула ее и крепко обвила меня руками. В следующую секунду Улла вскочила со скамейки и выбежала из беседки. Она была всё так же бледна; даже губы ее были синевато-белыми; сделав несколько шагов, она остановилась и коснулась пальцами шеи, глубоко и тяжело дыша, как человек, который вот-вот задохнется. Потом она скрылась в доме.
Я долго еще сидел и смотрел ей вслед. Внутри у меня всё бушевало, мои мысли вертелись вокруг одних и тех же вопросов, возвращаясь к ним снова и снова. «Что ты сделал — и чего ты хотел?» — спрашивал я самого себя. На первый ответить было безусловно проще, чем на второй. Я заверял себя, что у этой молодой девушки в действительности нет никаких прав на меня, что я желал ей блага и что моим намерением было показать ей это — но заверения не помогали. Я чувствовал, что этот бледный образ с увлажненным, застывшим взором, этот глубокий, вырвавшийся из груди, вздох, выдавший тайну сердца, всегда будут жить в моей памяти. Наконец я взял себя в руки. Что-то должно было произойти, освободить нас от неловкости случившегося. Я вышел из беседки и сделал несколько шагов в сад. Но когда я достиг того места, где Улла остановилась, пытаясь справиться с собой, сердце мое бешено забилось, и, дотронувшись до входной двери, я инстинктивно отдернул руку. Однако в следующую секунду я уже вошел в комнату. Улла сидела у окна, уперев локти в подоконник и сжав ладонями виски; в углу, где стояла изразцовая печь, — безвольный, обмякший силуэт, в центре комнаты — мать, она сделала несколько шагов мне навстречу, потом остановилась, бросила в сторону дочери опасливый, укоризненный взгляд и наконец потерянно уставилась на меня. Я подошел к ней и протянул ей руку, которую она быстро схватила, смотря мне при этом в глаза и бесшумно шевеля губами. Потом она выпустила мою ладонь и прижала руку к дрожащим губам; будучи не в силах или не осмеливаясь заговорить. Я прошел к окну; «Фрёкен Улла, — сказал я. — Улла!» Улла вздрогнула и слегка отпрянула, но потом приняла прежнее положение и, улыбнувшись сухими губами, сказала: «Прощайте… я не верю… вы ведь собирались уехать…» Я молча стиснул ее руку и вышел на улицу.
Едва я оказался за чертой города, как пошел самым скорым шагом, на который только были способны мои ноги. У меня было чувство, словно что-то преследовало меня, точнее сказать, мне казалось: что-то у меня за спиной обретает форму и начинает отбрасывать перед собой тень. Погода тоже изменилась. Похолодало, деревья больше не раскачивались, резкие, свистящие порывы ветра беспрестанно трепали их, туман сгустился и тянулся теперь длинными, белыми облаками по потемневшему небу. Казалось, мечтательному и томительному ожиданию весны, царившему сегодня утром, пришла на смену жизнь более сильная и суровая, с частым пульсом и неровным дыханием.
Эта страстная, измученная душа, которая отдала всю себя без малейшего принуждения и теперь глубоко страдала при мысли о том, что выставила себя на продажу; эта юная, оказавшаяся в неволе жизненная сила, бушевавшая, словно ураган, в своей темнице — всё это вызывало во мне тревожные и неспокойные мысли и желания, которые еще полдня тому назад были мне чужды, воскрешало во мне молодость, эти образы оказались сильнее моего жизненного опыта и не оставили от него камня на камне.
Но тут передо мной предстала, посылая мне предостерегающие сигналы, вся моя предшествовавшая жизнь, и я ощутил, что всё же принадлежу ей. Я достал снимок моей маленькой дочурки, стал разглядывать его и полностью погрузился в это занятие; невинное детское личико, казалось, звало меня, чтобы спросить, почему я отсутствовал так долго, звало, чтобы возложить на меня ответственность, в сравнении с которой всё прочее ничего не значило. Я и правда подумал уехать, последовать словам Уллы, и пусть время мне поможет. Однако всё внутри меня воспротивилось этому. Не мог же я вот так расстаться с ней; к тому же существовало еще столько других способов всё решить. Пройдет несколько дней, и многое, возможно, утрясется и уляжется.
Этой мыслью я пытался успокоить себя, что было не так просто. Я был не в состоянии выдержать даже те несколько дней, которые предполагал переждать; уже на следующий день я шел туда, гонимый страхом и тревогой, которые мне не удавалось преодолеть. Я не ждал застать Уллу дома; но даже сама возможность узнать, что у нее в семье всё по-прежнему и в порядке, казалась мне в эту минуту огромным облегчением. По мере того, как я шел, я рассуждал всё спокойнее. Самообладание вернулось ко мне; я прогнал образы второй юности и воскресшего душевного тепла, манипулировавшие мной с ловкостью фокусника, сказав себе, что они фальшивы и неестественны.
Воздух был неподвижен и тяжел. Густая туманная хмарь, сыпавшая мелким дождем, стирала все краски и заглушала звуки. Сразу за чертой города тишина становилась по настоящему давящей. Я шел по аллее, деревья серыми призраками выныривали по одиночке из тумана, чтобы тут же снова исчезнуть в нем; стояла абсолютная тишина, только мягко хлюпала и чавкала земля при каждом шаге. Мои мысли были поглощены Уллой, но местность вокруг накладывала на них свой отпечаток, отпечаток покоя; мне не составило труда посмотреть на вещи хладнокровно, осознавая свое превосходство; я пообещал себе не терять этого внутреннего равновесия, оно лучше всего послужит Улле на благо. Погруженный в такие мысли, совершенно не будоражившие мою кровь, я дошел до того места, откуда уже проглядывался сквозь туман маленький дом Уллы, окруженный садом. Я сделал еще несколько шагов, остановился — мой взгляд упал на беседку: сквозь неплотно сплетенные ветки я заметил внутри женский силуэт. Улла! В эту холодную промозглую погоду там была — Улла. Увиденное так потрясло меня, что я едва не выкрикнул во весь голос ее имя.
Она сидела на скамейке, наклонившись вперед, словно сгорбившись, вся она словно уменьшилась; утратившие блеск волосы, удерживаемые только сеточкой, в беспорядке свисали на лоб, с одной стороны прядь выбилась и упала спутанными завитками на спину, капельки дождя усеяли волосы Уллы сероватого оттенка вуалью; верхние веки отяжелели, покрылись красновато-коричневыми тенями, глаза смотрели в землю — когда я увидел ее такой, что-то странное произошло со мной. Кровь с неимоверной силой прилила к сердцу, вокруг всё звенело и шумело, непреодолимое острое желание внезапно лишило меня предусмотрительности и способности рассуждать. «Улла, — сказал я тихо и повторил вполголоса, обращаясь к ней через ветви беседки: Улла!» Она подняла глаза — через секунду я уже стоял перед ней. Не знаю, была ли она изумлена или испугана; с ее губ не сорвалось ни единого звука, но она посмотрела на меня невидящим и блуждающим взглядом, после чего, казалось, как-то отстранилась или замкнулась в себе.
— Улла! — сказал я и протянул к ней руки, — Не бойтесь, поговорите со мной, видите — я же пришел к вам.
Она снова подняла голову, пристально посмотрела мне в глаза и упала на колени на сырую землю у моих ног. Сетка слетела с ее волос, и они рассыпались по плечам. Она с силой прижала руки к лицу и простонала: «Заберите меня с собой отсюда; я здесь больше не могу; заберите меня, прошу вас». Она кусала волосы, падавшие ей на лицо, и совсем сжалась в комок, уже почти лежа на земле.
В мгновение ока всё преобразилось. Сковывающий холод овладел мной, мне сделалось неловко, эта сцена произвела на меня впечатление, но я чувствовал, что довольно смешон, казался себе цивилизованным человеком, столкнувшимся с дикарем; я испуганно огляделся по сторонам и сказал сердитым тоном: «Поднимайтесь… Такая горячечная поспешность… Всё это так неловко…»
Она вскочила на ноги, встала передо мной, отбросила руками с лица волосы, белки ее глаз были исчерчены сеткой красных, изогнутых сосудов, веки сильно покраснели. Под этим взглядом я невольно отшатнулся назад. Но в следующее мгновение она уже отвернулась от меня; ухватившись за тонкий ствол деревца, служившего одной из опор беседки, Улла прижалась к нему лицом. «Уходите, уходите, немедленно», — проговорила она хрипло, вытянула руку и нетерпеливо замахала, прогоняя меня… Я послушался. Но вскоре повернул обратно. Душивший меня страх и какое-то подобие стыда гнали меня опять к тому месту, с которого было видно, что происходит внутри беседки. Она была пуста; несколько отломанных веток безжизненно елозили своими новорожденными листьями по черным пузырящимся лужам, а прошлогодняя листва, покрывавшая землю, была примята и хранила след лежавшего на ней человеческого тела…
Я написал Улле, но мое письмо вернулось нераспечатанным. Я даже ходил туда, к ним, но меня не приняли. Потом я уехал из Копенгагена. Некоторое время спустя я узнал, что Улла ушла из дома — сбежала с какой-то жалкой актерской труппой, бродившей теперь по провинциальным весям. Я поехал за ними, но слишком поздно. Улла уже вышла замуж за одного из этих фигляров. Я видел, как она, накрашенная и увешанная всякой мишурой, играла в какой-то комедии перед публикой самого низшего пошиба. От нее прежней осталась лишь тень. Округлые формы пропали, она высохла и заострилась. Бешеная энергия, горечь от бесплодных усилий добиться чего-либо отпечатались в глубоких морщинах вокруг рта и подбородка… Эта маленькая девочка — дочь Уллы. Сама она скончалась два дня назад».