Повесть. Окончание
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 78, 2022
Окончание. Начало в № 77
Наталья Гончарова. «Дева на звере»
Литография из серии «Мистические образы войны»
Она вела себя так, будто и не расставались вовсе, а только что встали с постели в дешевом отеле «Андрон». И не исчезала никогда в темном тоннеле на «Римской». Вот — она, рядом, — ест, пьет, улыбается, приобнимает Митрофанова за плечо, — его единственная верная подруга.
Водка ли на голодный желудок пробирала до слез или — опять несла вперед волна счастья? Но выглядела она сегодня по-другому. Волосы, словно только что вымытые. Выгорели и стали светлее. Загорела еще сильнее, но загар был северный, золотой, а не смуглый — южный.
Платье — однотонное, из какого-то натурального материала. Вероятно, из льна. Правда, такое же короткое, как и прежнее (длиной с мужскую рубашку), и тоже — без рукавов.
Лоб пересекал кожаный ремешок. Он придерживал рассыпающиеся волосы. На шее — янтарный оберег в виде солнца, на руке — браслет из янтарных бусин, за спиной рюкзачок. Лен, кожа и янтарь.
«Сейчас, она похожа на Эгле, Королеву ужей», — подумал Леонид Серафимович, который был когда-то в Паланге.
Полудница быстро поедала пельмени.
Напротив сидела пара лет за сорок, судя по всему — люди не без претензий. С ними девочка, поздний ребенок. Супруги цедили какое-то вино. К нему они заказали сырную тарелку. Девочка жевала пиццу и пялилась в гаджет. Женщина с отвращением посмотрела на Митрофанова.
— И здесь одни алкаши, — произнесла она пафосно.
— Приличным людям уже и посидеть негде, — согласился муж.
Сказанное не произвело особого впечатления на Леонида. Но Полудницу это, похоже, задело. Она одарила супружескую чету недобрым взглядом.
Девочка нечаянно уронила салфетку. Официантка подошла и положила свежую. Девочка уронила и эту, уже нарочно. Официантка не стала больше поднимать и отошла к барной стойке болтать о чем-то с хостес.
Из двери на кухню неожиданно появилась парочка: он — с микрофоном, она — с висящим на ремне синтезатором.
— Поздравляем наших дорогих гостей — Людмилу и Дементия! — зычно сказал артист в микрофон. — У них юбилей. Пятнадцать лет совместной жизни! Мы дарим им песню группы «Лесоповал»!
Артистка заиграла на синтезаторе вступление. Супруги заерзали и переглянулись. Полудница оседлала стул, положила подбородок на спинку и приготовилась слушать.
Я куплю тебе дом
У пруда, в Подмосковье… —
начал артист, густым баритоном.
И тебя приведу
В этот собственный дом.
За-а-веду голубей…
Супруги стали быстро доедать сыр.
— Счет, пожалуйста! — сказала жена, вероятно, Людмила.
Артист, словно ободренный успехом, тут же запел новую песню, — «Голуби летят над нашей зоной», — хотя его никто об этом не просил. «Плачут в дальних камерах ребята», — заливался он, прикрывая глаза.
— «Вспоминая молодость свою», — тихонько подпевала Полудница. Слова ей были, похоже, знакомы.
Принесли счет. Артисты раскланялись и исчезли.
— А десять тысяч за что?! — изумилась Людмила.
— Музыкальное поздравление! Вы заказывали. Песня «Лебеди». «Голуби» — бесплатно, в подарок.
— Люсёк! Я ничего! — оправдывался Дементий.
— Как же «ничего»? — улыбнулась подоспевшая хостес. — Вот ваш заказ. «Кусакин Дементий Павлович, адрес — улица Кустанайская…»
— Зябликово, — сказала Полудница.
— Что такое «Зябликово»? — спросил Леонид Серафимович.
— Улица Кустанайская — в Зябликово, — объяснила Полудница, которая, похоже, лучше Митрофанова ориентировалась на просторах Москвы.
— И охота им было сюда переться? — Она подозвала официантку, расплатилась оранжевой «пятеркой».
— Нет у нас никакого юбилея! — орал за их спинами Дементий. — Я ничего не заказывал!
— Это ваша подпись? — показывала хостес бланк заказа.
— Моя подпись! Но я ничего не подписывал!
— «Голуби летят над нашей зоной», — пропела Полудница, проходя мимо. — «Голубям нигде преграды нет».
Слегка охмелевшие, они вышли на главную аллею. Бронзовые девушки, стоящие на крышах восстановленных павильонов, осеняли их венками, гранитный Ильич снова звал вперед, и сверкали над этим ретро-заповедником гербы шестнадцати бывших республик (включая, Карело-Финскую).
Трепал нам кудри —
Ветер высоты,
И целовали облака —
Слегка, —
пел из мощных динамиков, монтажник-высотник. Потом грянули: «Back in the U.S.S.R.», — неофициальный гимн новой ВДНХ.
— Как у тебя получается мысли читать? Ну, и вот это все… — Митрофанов сделал неопределенный жест.
Они присели на одну из огромных удобных скамеек, дизайн которых не менялся, наверное, с 30-х годов.
— У многих есть способности, — сказала Полудница довольно серьезно. — А кое-что могут почти все. Вон посмотри на ту тетку! — Она указала на довольно симпатичную женщину, идущую по соседней аллее метрах в пятидесяти от них.
— Посмотрел. И что?
— Да нет, ты на нее как на женщину посмотри!
Митрофанов посмотрел на идущую пружинистым шагом даму в чрезвычайно обтягивающих джинсах как на женщину. Она тут же обернулась и безошибочно нашла глазами глаза Митрофанова, хотя он сидел очень далеко.
— Вот видишь! — обрадовалась Полудница. — Она почувствовала твой взгляд. А еще, — можно думать что-нибудь о людях. И — кое-кто услышит твои мысли. Попробуй.
Гуляющих проходило много. Митрофанов некоторое время старался думать о них. Даже кричал мысленно. Но все безрезультатно. Наконец, мимо заковыляла худощавая старуха, гремя палками для скандинавской ходьбы.
«На тот свет торопится», — подумал Леонид Серафимович.
— Ты раньше меня там будешь, — громко сказала бабка. — Идиот старый!
— Она тебя услышала! — Полудница хлопнула Митрофанова по коленке, когда старуха с профилем Бабы-яги, отошла подальше. — Она такая же, как и я.
Купив в торговом центре бутылку шампанского, они поехали кататься на монорельсе. На высокой открытой платформе Митрофанов обнаружил связку воздушных шаров в виде сердечек, залетевших из парка, и вручил их Полуднице. Все это начинало напоминать свадьбу. Полудница, поблагодарила за шарики и тут же полопала их.
— Чтобы птицы не запутались, — объяснила она.
В небольшой кабине монорельса они пили шампанское, глядя на проплывающую внизу Москву.
— Монорельс — хороший транспорт. Жалко если сломают, — сказал Митрофанов. — Хотят сломать.
— Какое сегодня число? — спросила Полудница, когда они плыли возле Останкино.
— Двадцать третье, кажется, — Леонид глянул на всякий случай в календарь на телефоне.
— Тогда, поедем траву собирать.
— Что за траву? — насторожился Митрофанов.
— Растения. Лечебные. Если их нарвать в эту ночь, они будут иметь… некоторые особенности.
Леонид Серафимович успокоился. Ему даже не верилось, что у них с Полудницей, будет какое-то дело. Может быть, и дурацкое, но зато общее. Они спустились вниз и пересели на электричку. Он не помнил, как они оказались где-то в районе Манихино. Но обратил внимание, что там отсутствовали вечные подмосковные комары.
Полудница не выбрала ни одну из живописных тропинок, тянувшихся от железной дороги, а двинулась напролом в лес, будто зная куда. Потом остановилась, стала осматриваться.
— Рябину ищи, — сказала она. — Дерево или куст.
— Так… не поспела еще
— Нужна рябиновая палка, — уточнила Полудница. — Без нее сегодня в лес лучше не ходить. Особенно тебе.
Она нашла что хотела. Быстро выломала два рябиновых посоха (один дала Митрофанову), сняла босоножки, закинула их в рюкзак и уверенно зашагала, словно полетела, дальше. Митрофанов мчался за ней, перескакивая через коряги, уворачиваясь от еловых веток, лезших в глаза. Остановились на большой поляне. Полудница предложила Митрофанову присесть на поваленное дерево, корни которого образовали подобие кресла или даже трона. Сама она, действительно, стала собирать какие-то растения и сплетать их в венок. Иногда надкусывала стебли, пробуя, чтобы не ошибиться с выбором трав. Впервые его спутница была вполне серьезна.
— Как тебя зовут? — спросил Митрофанов. — Полудница — это ведь состояние… А имя у тебя есть?
— По паспорту я — Бируте.
«Им даже паспорта выдают»? — удивился Леонид Серафимович.
— Но все зовут меня Рута.
«Бируте, жена князя Кейстута, — стал рыться в запылившихся мозгах Митрофанов. — Какая-то языческая история».
— Я — Леонид. Значит, «льву подобный», — напомнил он о себе.
— Ты не Леонид, — Рута взглянула на него внимательно. — Ты — вилктак, скорее всего.
«Ну, вилктак, так вилктак, — не обиделся Митрофанов. — Лишь бы не исчезла, как в прошлый раз».
— Тебе надо через пень перекувырнуться, — предложила Рута. — Если в волка превратишься, — значит, вилктак.
«Похоже, она меня уж совсем за больного держит», — подумал Митрофанов.
— Перекувыркнись! Может, ты оборотень. Вон пень подходящий. Боишься?
— Тебе нравится надо мной смеяться… У меня ведь никого нет. Я один совсем. — Леонид Серафимович, неожиданно залился легкими алкоголическими слезами. — Я тебя, знаешь, как ждал!
Она закончила плести венок из листьев дуба и разных растений и напялила на Митрофанова. Теперь он выглядел уж точно как сумасшедший. Но ему было наплевать. Травы венка пахли приятно и кружили голову.
— Что за праздник сегодня? — спросил он.
— Янисов день. В лесу ночь наступает раньше. Надо развести костер, — сказала Рута.
— А не повяжут за открытый огонь? — усомнился Митрофанов.
— Повяжут, — значит, судьба такая.
Полудница довольно быстро соорудила и разожгла небольшой костерок. Митрофанов сидел и смотрел на огонь, а Рута, то уходила в лес, словно что-то искала там, то снова возвращалась.
«Может, ее вообще, нет? — подумал Митрофанов, когда Рута в очередной раз ушла с освещенной поляны. — Она — просто игра моего воображения? Не существует, никакой Полудницы. Она — это я сам. Я пью — один. Собираю милостыню по электричкам — один. Брожу по лесу, сижу сейчас у костра — один. Мой поврежденный мозг просто придумал себе спутницу, чтобы не страшно было в одиночку бродяжничать. Она то появляется, то исчезает, потому что это всего лишь моя устойчивая галлюцинация».
Рута снова вышла из темноты и села на дерево-трон рядом с Митрофановым. На ней теперь тоже был венок. Они сидели рядом, как средневековые князь и княгиня. Трон был тесным, девица довольно плотно прижалась к Митрофанову.
«Но она же — существует! Я ее ощущаю. Я прикасаюсь к ее колену, и она не отводит мою руку. Не может ведь галлюцинация быть столь явственной?»
— У меня неделю назад бабка умерла, — сказала Полудница, поправляя рябиновой палкой костер. — Точнее, прабабка.
«Нет, она на самом деле реальна. У нее вон родственники есть», — успокоил себя Митрофанов.
— Поедешь со мной вместе прощаться?
— Хоронить?
— Ее уже похоронили. Просто на кладбище постоять. И еще я должна вступить в наследство.
«Конечно, поеду», — подумал Митрофанов. Он привык, что с Полудницей можно не говорить, а думать. Она и так поймет.
— Когда она умирала, я в Литве была. Сказали, что я — «вне связи», сообщить не смогли. Я прабабку не сильно любила. Она денег даже на сигареты не давала. Молитвы заставляла учить.
— Ты знаешь молитвы? — усомнился Леонид Серафимович.
— С десяток наших. И еще католические: «Кредо» и «Панис анджеликус». Но им уже литовская бабка научила. У меня хорошая механическая память. «Панис анджеликус», — напела она тихонько. — «Фит панис хоминум». Это на латыни: «Хлеб ангелов станет хлебом человеческим».
Пела она приятно. Голос был почти детским. Митрофанов слушал песнопение, но сомнения не покидали его.
— Ты по-славянски можешь? — спросил он. — «Отче наш», например?
— Совсем дебил? Молитвы не стихи. Их просто так не читают, — вывернулась Полудница, так и не развеяв подозрений.
— Так ты из России или из Литвы? — спросил Митрофанов раздраженно.
— Из Кирюхино. «Поселок городского типа» — Кирюхино. Двести шестьдесят километров от Москвы. У меня там регистрация.
— А живешь где?
— Где захочу.
Митрофанов смотрел на нее склеротическими глазами, в которых отражался костер. Вокруг было темно, огонь освещал лишь край поляны, и казалось, что они сидят в своем доме, у очага.
— Отец из Клайпеды. Он учитель в гимназии. Мама была проводницей. Они в поезде познакомились. В основном я торчала летом у литовской бабки, недалеко от Паланги. Деревня Шаяпай. Там еще нудистский пляж есть, — вспомнила, почему-то Рута. — Рядом лес, озеро Плоцис. Если честно, мой дом — Шаяпай. Дальше — родители поссорились. Мама стала употреблять каждый день. Ее перевели мойщицей поездов. Потом она стала уборщицей на вокзале. Умерла от цирроза. Недавно отец выслал денег, — я пожила в Паланге.
— Ты в Ниде бывала когда-нибудь? — спросил Митрофанов. Он в далеком прошлом отдыхал в тех местах.
— Конечно… Там еще, дом одного писателя есть.
— Томаса Манна, — подсказал Леонид Серафимович.
— Через костер прыгать будешь? — перевела разговор Рута. — Скоро ночь пройдет.
— Ты серьезно?
— Смысл в том, что «он» и «она» прыгают вместе. Нельзя руки разъединить. Разъединили, значит, не пара. Готов? — схватила его за запястье Полудница.
— Давай!
Они разбежались и прыгнули, не разомкнув рук. Худощавый Митрофанов преодолел костер довольно легко, наравне с длинноногой подругой.
— Надо еще! — воодушевилась Рута. — Хотя бы три раза.
Перепрыгнули, а скорее — перелетели, и во второй раз. Но в третий Митрофанов, словно чего-то испугался и разжал руку. Он расстроился, но Полудницу трудно было смутить.
— В целом — нормально, — сказала она. — Два к одному.
Подбросили дров в костер и заснули, накрывшись курткой Митрофанова.
Странный сон, видел в ту короткую ночь Леонид. Будто едет он на большом боевом коне. В руке — поводья, украшенные серебром. На пальцах у Митрофанова перстни. Спина коня — широкая. На просторном седле легко помещаются и он, и Бируте. Она сидит впереди, свесив набок ноги в сафьяновых сапожках без каблуков. Ее голову туго обтягивает белый плат. Лоб опоясывает кожаная лента — очелье. К очелью приделаны рясны — золотые цепочки. Они свисают вдоль висков. К ряснам крепятся колты — подвески, внутри которых благовония. Бируте одета в рубашку из какого-то приятного на ощупь материала. Поверх рубашки — бархатное платье без рукавов. На шее торквес, или гривна, — золоченый обруч, украшенный изображениями волков. В случае опасности, волки мешают душе покинуть тело. У Бируте на пальцах тоже перстни. Правда, в основном стеклянные. Похожи на пластмассовые, но тогда ценились не меньше серебряных. И зачем он украл в Полонге эту девушку, дочь богатого пруса? Служила бы дальше громовержцу Пяркунасу, хранила бы огонь. Им, девам, нельзя замуж. Не устоял. Нет в живых отца, Гедеминаса. Не у кого просить разрешения на брак. Есть старший брат, Ольгерд. Но он ничего не скажет. Будет тихо сидеть в своих Усвятах.
Дорога в еловом лесу становилась уже. Скоро дом, скоро — Троки. Из чащи выломился зубр. Загородил проезд. Ранен, — стрела торчит под лопаткой. Значит, опять, пока его не было, дружина тешилась охотой. Даже добить зверя не смогли. Зубр, мучаясь от боли, стоял на пути. Повернуть коня и поскакать назад? Неудобно перед будущей женой. Двигаться дальше? Опасен страждущий зверь.
Кейстут обнажил меч и поехал вперед — шагом. Хотя так хотелось пустить коня во весь опор. Бируте ухмыльнулась, глянула на лесного быка льдистым взглядом. Зверь посторонился и пропустил их. Бируте едва не задела его морду сапожком.
Зубра миновали, но, как встретят его в Троки? Там живут православные, католики, караимы и люди родной веры. По какому обряду заключить брак? Веру предков он попрал, украв вайделотку — жрицу. По христианскому обряду венчаться? Но захочет ли Бируте? Ему нужны законные сыновья. Будущие князья. Нужны и дочери, чтобы прирастали через их браки владения, — если не на западе, так хоть на востоке.
Ветер подул, развеял туман. Открылось перед ними озеро Гальве и замок на полуострове. Конечно, не такой, как у крестоносцев, но все же — каменный.
Бируте выпрямилась в седле. Ехала гордо, видя впервые в жизни рыцарскую твердыню. Конюший подхватил поводья, они спешились и вошли во двор, пронзаемые множеством глаз. Дружина и челядь забыли о приветствиях, смотрели вопросительно. Позади слышался шепот: «Прогневал Пяркунаса!» «Наведет эта девка на нас беду…»
Кейстут шел вперед, держа за руку Бируте.
— Кланяйтесь, псы, — сказал он негромко. — Кланяйтесь княгине. И самые разумные поклонились.
Митрофанов проснулся и увидел Руту, изучающую его паспорт. «В куртку залезла, ведьма, пока я ее во сне видел, — подумал он, еще не желая расстаться со сладкими видениями. — Может, она, черная риэлторша? Меня в лесу закопает, а квартиру себе заберет».
— Как почивали? — спросила Рута, словно намекая на причастность к его сну.
Митрофанов молчал. Ему было неприятно.
Она открыла страницу регистрации.
— Где это — «Рижский проезд»?
— Рядом с парком, — хрипло ответил Леонид. «Нелепо так завершить свою жизнь, — крутилось у него в голове. — Интересно, зарежет она меня или задушит? Бежать бесполезно. Вон ноги у нее какие. Догонит».
— Я не риэлтор, — сказала Полудница, засовывая паспорт обратно в карман его куртки. — И не собираюсь тебя убивать. Тем более, ты мне нравишься. Но должна же я знать, с кем сплю?
Они умылись росой и не спеша пошли в сторону железной дороги. Вскоре Митрофанов заметил позади тучу. Видно было, как из нее белыми полосками льет дождь. «Что делать-то? — подумал он. — Если под ливень попаду, радикулит скрутит. В прошлом году промок — неделю валялся».
— Дождь придаст тебе сил, — ответила на его мысли Рута.
— Не придаст! У меня и так кости болят. Да еще над костром скакал, через пень кувыркался. Сделай так, чтобы туча назад пошла!
Повеяло холодом и мокрой землей. Митрофанов диковато оглядывался, ища убежища.
— Идем-идем, — приободрила его Полудница.
— Спина болит! — капризно отозвался Леонид Серафимович.
Полудница бросила пакет с травами, обняла Митрофанова, зашарила ладонями по его позвоночнику, ища боль.
— Здесь?
— Да!
Она осторожно, кончиками пальцев, обвела воспаленный участок, потом резко сжала одной рукой грудь, а другой — спину Митрофанова. Он охнул. Наверное, и чемпион по классической борьбе так бы не надавил. Тем не менее боль прошла. Быть может, на время. Митрофанов дышал свободно. Пробовал наклоняться вперед и в стороны, еще не веря избавлению.
— У тебя идеопатический сколиоз.
— Идиотический? — Хорошее настроение окончательно вернулось к Леониду Серафимовичу.
— Ты скоро умрешь, — сказала Полудница, не меняя тона, как о чем-то будничном и очевидном.
— От сколиоза? — попытался шутить Митрофанов.
— От инсульта. Неожиданно.
Бодрость духа Леонида быстро улетучивалась.
— Когда?
— В течение месяца. Ты не расстраивайся! — успокоила его Рута. — После смерти — и начнется самое интересное!
— Многие так говорят! — раздраженно огрызнулся Митрофанов. — Никто оттуда еще не возвращался. — Он трезво осознавал, что в случае существования загробной жизни его ждут отнюдь не райские кущи.
Вскоре они подошли к платформе, запрыгнули в электричку. Рута положила ноги на противоположное сиденье. Дождь догнал их, стал поливать грязноватые стекла. Утренние пассажиры с недоумением и даже, как ему показалось, с отвращением поглядывали на Митрофанова. Потом до него дошло, что он забыл снять дубовый венок. Босую девушку они еще могли перенести, но бородатый мужик в венке вызывал у едущих на работу когнитивный диссонанс.
Сначала, людей в вагоне было немного, но ближе к Москве электричка стала заполняться. На скамейку перед ними сел высокий мужчина. Развалился, устраиваясь поудобнее.
Рута поспешно убрала ноги с его территории. Сжалась, стараясь занять как можно меньше места. Такой Митрофанов ее еще не видел. Она напоминала котенка, запертого в комнате с бойцовым псом.
Мужик вытянул свои грабли между Рутой и Митрофановым.
Леониду Серафимовичу стало неприятно, будто холодом повеяло из окна. Свет, горевший в вагоне из-за дождливого утра, внезапно вспыхнул ярче и погас.
Митрофанов пытался разглядеть лицо пассажира и не мог сосредоточиться. Величественное, но неприятное, похожее на античную камею, оно казалось мертвым. На вид внезапному спутнику было лет пятьдесят. Хорошо сложенный, без признаков возрастного живота. Одет просто, тем не менее его темный костюм казался очень дорогим.
Леонид подумал, что столь солидному господину уместнее было бы ездить на «Майбахе», а не на пригородном поезде. Впрочем, у богатых свои причуды. Мужчина смотрел застывшими глазами куда-то мимо.
Митрофанов ощутил горечь во рту, его пробил озноб. «Наверное, простудился в лесу», — подумал он. Мысли рождались вялыми и заторможенными.
— Полудница-ведунья, травы набрала? — неожиданно громко сказал пассажир. — Кого лечить будешь?
Рута опустила глаза в пол, прижала к животу пакет, сгорбилась, будто ожидая побоев.
Электричка замедлила ход, останавливаясь у какой-то станции.
— Вон пошла, — звучным баритоном произнес мужчина.
Полудница перепрыгнула через его длинные ноги, схватила Митрофанова за руку и рванула к выходу. Разбрызгивая лужи, она побежала по платформе, таща за собой Леонида. Они укрылись от дождя под навесом.
— Достань в рюкзаке, — попросила она. Митрофанов полез в рюкзачок, висевший у нее за спиной, вытащил босоножки. Встал на колено, помог застегнуть.
— Тебе лучше не наклоняться, — сказала Рута. — Сосуды — не айс. — Ее слегка потряхивало.
— Кто это был? — спросил Митрофанов.
— Он не по мою душу ехал. Повезло. Если захочет, он может меня, — она оглянулась в поисках примера — как бумажный стаканчик раздавить.
«Что-то зачастили они к нам, — подумал Леонид. — Ведьма на ВДНХа с лыжными палками. Жутковатый пассажир. Да и сама Полудница… Она ведь тоже не светлый ангел».
Подошла следующая электричка, и они доехали до Курского вокзала, что, судя по всему, и нужно было Руте.
В каком-то переулке она уверенно нашла автобус с табличкой «Заказной». Водитель вошел в салон, собрал у всех по 500 рублей, и автобус тронулся. Люди рассаживались поудобнее. Они, как и Рута, вероятно, знали, куда направляются. Миновали часовню «Проща», площадь Ильича, выехали на шоссе Энтузиастов, бывшую Владимирку. По ней когда-то шли в Сибирь каторжане, а потом — ехали туда же энтузиасты.
Полудница стала засыпать. Похоже, она не первый раз ездила этим маршрутом, и уже включился привычный режим — несколько часов сна во время знакомой до мелочей дороги.
Недоспавший Леонид озирался, как сыч. Места, куда они направлялись, не походили на сказочную страну. Проехали Покров, Петушки, воспетые Ерофеевым.
Через некоторое время Рута, согласно внутренним часам, проснулась, потрогала Митрофанова, проверяя, на месте ли он, и окончательно открыла глаза.
Автобус остановился, и, скатившись по крутому трапу, они оказались на трассе, возле торгового центра, похожего на ангар. Рута подошла к машине с желтым фонарем на крыше и коротко переговорила с водителем.
— Давай сюда! — позвала она.
Они уселись на заднее сиденье иномарки, столь старой, что Леонид не смог определить ее происхождение. Веселый небритый водитель уверенно крутанул руль, обмотанный изолентой, и авто рвануло вдаль от трассы. Со страшным шумом, вызванным полуоторванным глушителем, они все катились и катились мимо живописных перелесков и ехали уже не на восток, а на северо-запад. Казалось, дорога не кончится никогда и Митрофанов с подругой окажутся либо на берегу Белого моря, либо на границе Российской Федерации.
Леонид любовался немногочисленными стадами, пасшимися по сторонам. Он давно не видел коров. Полудница заметно повеселела. Похоже, ее радовали знакомые места.
— Здесь был совхоз, потом хреноводческое хозяйство. И не смей ржать! — упредила она, хотя Леонид Серафимович оставался спокоен. — Хрен всем нужен. Тут почва для него подходящая.
Неожиданно на обочине, почти прямо перед ними возник колоссального размера крест — из тех, что сейчас устанавливают по границам городов, и они въехали в некое поселение.
— Кирюхино, — прокомментировала Рута.
Серые хрущевки по сторонам сменились цехами большого завода. Машина двигалась среди цехов. Сквозь мутные стекла были видны какие-то циклопические станки, застывшие конвейерные ленты, блоки кранов и нагроможденные друг на друга контейнеры. Когда-то здесь была жизнь. Поселок выглядел вполне депрессивно. Только два здания сияли новым ремонтом — церковь и банк.
Миновав завод, въехали в тенистый переулок. Лихо встали возле аккуратного домика.
— Здесь подожди, — бросила Полудница водителю. — Потом на кладбище поедем.
На крыльце их ждала женщина лет шестидесяти в черном платке и черной кофточке. Она обняла Руту и слегка прослезилась. Потом на всякий случай обняла и Митрофанова.
— Знакомый, — пояснила Полудница. — Я в бабкину комнату пойду. Надо травы просушить, а то пропадут.
Она ушла вглубь дома. Тетка в черном усадила Митрофанова на веранде, налила чай.
Приглядевшись, Леонид Серафимович понял, что она — не настоящая старуха. Как и он не настоящий бомж.
Женщина выглядела подтянутой, можно сказать, спортивной. Ей явно был не чужд фитнес-клуб. И загар на лице мнимой старушки был не местный. А нелепые старомодные очечки, по-деревенски повязанный платок, кофтенка — все это — так, маскарад.
— Вы, наверно, родственница? — спросил Митрофанов, полагая, что невежливо молчать.
— Скорее, преемница, — улыбнулась моложавая тетка. — Анимаиса Васильевна удивительная была личность. Уникальная! — Она заулыбалась еще медовей. — Мне до нее далеко. Но кое-чему она меня научила. Буду стараться соответствовать.
— И… в чем состояла ее уникальность? — уточнил Митрофанов, начиная догадываться.
— Вы не в курсе, похоже, — с сожалением констатировала косящая под старуху тетка. — Анимаиса была очень известна. К ней со всего света приезжали.
— Так она была… — Митрофанов сделал жест, не решаясь сформулировать.
— Вот именно! — поняла тетка.
— Отворот-приворот, заговор на удачу, снятие «венца безбрачия», — насмешливо начал перечислять Митрофанов.
— Какая пошлость! — возмутилась преемница. — Анимаиса решала вопросы посложнее. Таких, как она, всего несколько человек! Она была настоящая… — тетка, будто не могла подобрать слово, надеясь, что Митрофанов додумает.
— Ведьма?! — выпалил Леонид Серафимович.
— Что вы такое говорите! — возмутилась тетка. — Народная целительница.
— А правнучке что-нибудь передалось?
— Не думаю. Они мало общались. Рута до семи лет жила в Литве. Когда в школу пошла, даже говорила с акцентом. В пубертатном возрасте стала вести себя, мягко говоря, асоциально. От тюрьмы только малолетство спасало. Поступила в медицинский колледж, но бросила.
— Она целить умеет?
— Возможно… Я ничего не замечала. Если чего-то и набралась, так от литовской бабки. Она массажистка в санатории. Остеопатия, травы и прочее… Вот там — явная преемственность. Вся гадость к нам с Запада идет! — сделала неожиданный вывод собеседница. — Юридически Рута единственная наследница Анимаисы Васильевны. А духовная наследница — я!
— Она назвалась мне полудницей.
— Как назвалась, так и назвалась… Девушка с фантазией. Я ее несколько раз даже с книжкой в руках видела. Все-таки отец — преподаватель. Но она не Полудница, а Рута. По паспорту: «Миллерс Бирутэ Артуровна». Дед — прибалтийский немец. Поэтому фамилия не литовская. Вот такой компот у нее в генах. А по матери все русские — Караваевы. Вы неравнодушны к ней? Я чувствую! У меня, немалый опыт помощи людям.
— Ваши чувства вас подвели.
— Стесняетесь? — игриво улыбнулась поддельная старуха. — Она сняла нелепые очки, показав зоркие глаза. — Вон один артист — в девяносто лет женился! Я сама ощущаю иногда такой прилив сил, — тетка доверительно прикоснулась к митрофановской руке.
— Вопрос, кто я для нее? — спросил Митрофанов. — Ваши способности что-нибудь подсказывают?
— Похоже, на Руту мои дарования не распространяются. Я ее не слышу, — уже серьезно ответила преемница. — Вот вас слышу! Ваш мозг буквально кричит. А у нее — тишина. Глухо там. Я иногда думаю, — человек ли она?
Рута вошла на веранду. Было видно, что она плакала.
— Бирутэ! — торжественно проговорила преемница. — Анимаиса Васильевна благословила передать тебе некоторую сумму… — Она полезла в буфет и вручила Полуднице толстую пачку пятитысячных, перевязанную резинками. — Вручаю при свидетеле. Деньги со счетов получишь при вступлении в наследство.
— Очень кстати, — коротко сказала Полудница. — Заверни хоть во что-то.
Преемница сложила деньги в красивый пакетик и подала Руте.
— Дом переходит по дарственной, так что можешь пользоваться хоть сейчас. Один нюанс, — тетка потупила очи. — Я хотела бы практиковать здесь. В память об Анимаисе Васильевне. Все-таки — место намоленное…
— И раскрученное, — улыбнулась Полудница. — Работай пока… Мы с ним сейчас на кладбище едем.
— Я вот ящик водки приобрела. Народ потянется помянуть. Ты останешься на девятины?
У входа на кладбище они, нос к носу столкнулись с местным священником, — мужчиной с чеховской бородкой.
Леонид, имевший опыт общения с духовными лицами, совершил поясной поклон и сложил руки ковшиком — взять благословение. Полудница же просто стояла столбом.
Батюшка улыбнулся и благословил Митрофанова. Видя, что Рута не двигается с места, священник сам подошел к ней и перекрестил.
— Скорблю, — сказал он. — Царствие Небесное рабе Божией Анимаисе.
Полудница молчала.
— Путь вашей прабабушки к Богу был несколько… неоднозначен, — продолжил он. — Но покойная усердно помогала нашему приходу. Надеюсь, Господь упокоит ее душу.
— А вот водку налить в стакан и поставить на могилку надо? — неожиданно спросила Рута. Похоже, эта мысль занимала ее в последние несколько минут.
— Ни в коем случае, — возразил священник. — Проявление язычества. И пить на поминках не советую. Если хотите помянуть, пожертвуйте посильную сумму на храм. Или помогите неимущему.
После этих слов священник сел в старенькую «Тойоту» и уехал.
За кованой оградой были три могилы — матери, бабушки и прабабушки, как понял Митрофанов. Причем умирали они в обратном порядке. Сначала мама, потом бабушка и, наконец, прабабка — Анимаиса Васильевна.
Свежая могила целительницы была покрыта конфетами и зажженными свечами в стеклянных колбах. Стояли склянки с водой для подзарядки, а на перекладинах креста — висели платки. Вероятно, могила могла стать местом поклонения.
Несколько женщин пели тропарь: «Нищету Христову возлюбивши…». Увидев Полудницу, они чуть отошли, продолжая петь.
Крест у Анимаисы был резной, величественный. Вероятно, она приобрела его заранее. Ко кресту была приделана большая фотография в застекленной рамке. Прабабка выглядела харизматической старухой, похожей на актрису Малого театра Гоголеву.
Рута встала голыми коленями на свежую землю. Митрофанов тоже зашел в оградку.
Следующий крест был простой, — с такой же, как у Анимаисы фамилией, — Караваева. Третий, мамин, состоял из двух перекладин. На табличке значилось: «Анна Петровна Миллерс».
Полежав с минуту на могильном холмике, Рута встала и отряхнулась.
— Я скоро умру? — поинтересовался Митрофанов. — Ничего нельзя сделать?
Полудница приложила ладонь ко лбу Митрофанова. Потом провела рукой по его спине, от верхнего позвонка под шеей и вниз, до крестца. Он вздохнул, будто просыпаясь. Одеревеневшие мышцы расслабились, спина распрямилась. Ему стало легко и спокойно.
— Не убирай руку, — попросил он.
Рута не послушалась, отняла ладонь, но чувство легкости сохранилось. Оказавшись в недосягаемости от любопытных взглядов, Полудница полезла в рюкзак, вынула оранжевую пачку пятитысячных и отделила часть.
— Отдай долги. Не потеряй. — Она вложила деньги во внутренний карман его куртки.
— Я останусь на «девять дней». Ты — сейчас едешь в Москву. У тебя есть загранпаспорт?
Митрофанов кивнул.
— Я вернусь и слетаем в Палангу. Самолетом до Калининграда, так быстрее. Оттуда — автобус до Клайпеды. Дальше на маршрутке. Заедем в Шаяпай. Только обязательно все заплати, а то через границу не пустят. И надо открыть «Шенген». В Интернете такая услуга есть. Денег не пожалей, — откроют быстро.
— Как ты меня найдешь? — Митрофанову не хотелось уезжать.
— Раньше — находила же… Можешь оставить телефон.
Леонид записал номер на чеке из «Пятерочки». Полудница взяла чек и ввела митрофановские цифры в смартфон. Они подошли к ретромашине.
— До Москвы на этом можно доехать? — спросила Рута небритого водителя.
— Без проблем. За пять рублей — в любую точку столицы, — ухмыльнулся таксист, приоткрывая дверь.
Рута неловко поцеловала Митрофанова. Леонид Серафимович держал руку Полудницы и все не мог отпустить, словно альпинист, который вцепился в спасительную ветку. Наконец, он разжал ладонь и сел в машину.
Через несколько часов Митрофанов вошел в родную квартиру на Рижском проезде. Ощущение легкости не покидало его. Ему впервые за много лет было хорошо в своей комнате. Хотя Руты там никогда не было, но казалось, она присутствует. Он словно заново оценил и высоту потолков внушительной сталинки, и большие окна, выходящие во двор, и старые деревья внизу. С радостью смотрел на корешки книг, оставшихся от родителей, на жалкую и милую посуду в серванте. Митрофанов не был дома всего лишь ночь, но он будто вернулся из эмиграции.
За время его отсутствия Клавдия убрала в комнате и вымыла пол (еще видны были влажные разводы). Оранжевый луч скользил по письменному столу (за которым сто лет никто не писал) и не находил пыли. Было тихо, он слышал, как Клавдия за стеной читает Псалтирь и как, разгоняясь, стучат поезда Ярославской железной дороги, намекая на дивные странствия в летних лесах. Но странствовать не хотелось.
На следующий день Леонид приступил к возврату долгов. Прежде всего — Клавдии. Потом — немногословным киргизам и, наконец, банку.
Через пару недель он вновь обрел статус законопослушного гражданина с правом выезда за границу. На какое-то время Митрофанов отвлекся общением с банковскими структурами, но в конце концов осознал, что девять дней после кончины кирюхинской праведницы давно прошли, а ему никто не звонит. Напрасно он поставил на полную мощность сигнал своей старенькой «Нокии». За все время не было ни одного звонка. Правда, поступали сообщения. При их звуке Митрофанов с колотьем в груди хватался за телефон, но на дисплее высвечивалось явно не то. Или банк предлагал ему как надежному клиенту взять ошеломляюще выгодный кредит — всего под двадцать четыре процента. В эсэмэске его называли душевно — Леонид Серафимович. Приятно было прочитать имя-отчество, которого он давно не слышал в реальной жизни. Или приходили сообщения из серии: «МЧС предупреждает». Неведомые спасатели предупреждали Митрофанова о ливнях и усилении ветра, призывали не стоять во время грозы под деревьями и держаться подальше от рекламных конструкций.
Для усмирения тревоги он опять обратился к Интернету. Набрал в поисковике: «Что означает имя «Бируте»? То, что ответил цифровой всезнайка, не слишком его обнадежило. «Литовское имя (Birute) происходит от германского (birus) и означает — «ребенок». Женщины, носящие это имя, больше всего ценят свободу, не обращают внимания на мнение окружающих, опираются исключительно на свою интуицию. Склонны к риску и даже к авантюрам. Любят путешествовать. Находят выход из любых ситуаций. Их поступки часто выглядят для окружающих странными. Могут вступать в интимную связь при первой встрече с незнакомыми людьми, пренебрегая всеми мерами предосторожности. К сексу женщины с именем Бируте относятся, как к искусству. Трудно найти более искушенных любовниц. Предрасположены к изменам, так как стремятся ко всему неизведанному».
Митрофанов утешил себя, что все прочитанное — вздор, рассчитанный на дебилов, но заноза осталась. Слишком многое совпадало. Ночью он проснулся оттого, что вспомнил предупреждение Полудницы о скорой смерти. Он лежал и представлял невероятное, будто загробная жизнь существует. И если там что-то есть, то ничего хорошего его не ждет.
Он встал, нашел в столе тетрадку и начал писать грехи. Чем больше он писал, тем больше понимал, что никакая тетрадка — не вместит их.
Рано утром, он поехал на Сухаревскую и, крадучись, словно вор, зашел в церковь Троицы в Листах.
Две прихожанки, стоявшие перед Митрофановым, быстро покаялись, и он подошел к аналою. Достал тетрадку, начал читать, боясь, что священнику надоест слушать, и он уйдет. Но тот никак не реагировал на исповедь, просто стоял. Митрофанов осмелел, закрыл тетрадку и ударился в воспоминания.
— Вам надо сейчас причаститься, — сказал священник, когда Леонид Серафимович наконец замолчал.
— Я не готов.
— Готовы.
Митрофанов причастился за ранней литургией. Ошалелый, вышел на Сретенку. Ноги сами провели в чебуречную. Сотрудники «скорой помощи» часто заходили сюда. Напротив находится «Склиф».
Какой-то голубоглазый — то ли врач, то ли фельдшер — в грязноватой спецодежде, поедал чебуреки напротив Митрофанова. Леонид раздумывал, на кого похож его визави — на Иванушку-дурачка или на Ивана Царевича и почувствовал, что теряет сознание. Стало темно.
— Средство старое и испытанное, — расслышал он голос врача. Тот совал под нос Митрофанову нашатырь. — Всегда ношу с собой. Как самочувствие?
Митрофанов осторожно вышел и долго сидел в скверике, уставясь на голубовато-белую громаду Склифосовского.
«Вот — любовь была, — думал он, вспоминая создателя здания и Парашу Жемчугову. — Столько лет прошло, а людям — какая-то польза». Мысли не складывались в слова, куда-то уходили. На душе было спокойно. Летние дожди никогда не пугали его, тем более погода в этом году стояла великолепная. Он стал чаще поглядывать за окно и прислушиваться к призывным шумам поездов.
Однажды он достал с антресолей убранный туда Клавдией рюкзак со спальным мешком. Рюкзак был старый, еще родительский. Из эпохи песен у костра, «…Солнышко лесное».
Леонид взялся было за рюкзачную лямку, но вспомнил предупреждение невролога о том, что деменция часто сопровождается бродяжничеством. Тем более, уходить из дома не было никакой необходимости. Комнату сдавать, было больше незачем. Денег вполне хватало для аскетической жизни.
Но и оставаться одному в ночной постели, глядеть на молчащий телефон было уже невмоготу.
Кто зажег в тебе свет — обернется твоей тенью,
И в ночной тишине вырвет сердце из груди, —
крутилась в голове песня Гребенщикова.
Митрофанов решил переночевать в Сокольниках. Заварил в термосе травяной чай. «Гисметео» обещало ночь ясную, но холодную, так что чай был не лишним.
Темнело, когда он вошел в парк, миновав бездомных, выясняющих отношения возле платформы.
Надо было идти далеко, в сердце парка, где можно спокойно провести ночь, вдали от конных полицейских, пеших охранников и влюбленных пар.
Наконец он нашел нужное место. Еще раз посмотрел на экран телефона и забрался в кокон спального мешка.
Звезды, обычно невидимые в Москве, высыпали в холодном небе. Спали трехсотлетние дубы, помнившие еще гулянки кукуйских немцев на Майском просеке и царя Петра с Анной Монс. В траве возились лесные мыши. Издалека доносился гул индийского барабана и звуки оркестра, который играл непонятно что. В своей центральной части — парк еще не спал.
Под утро ему показалось, что Полудница пришла. Змейкой вползла внутрь спального мешка, прижалась к прохладному телу Митрофанова. Он заговорил с ней. Рута слушала, а он все не мог наговориться. Хотел рассказать всю свою подлую, нелепую жизнь.
Полудница слушала, не перебивая. Потом приложила ладонь к его лбу и исчезла.
Ангел-Хранитель, стоявший у изголовья, как часовой, обнял смятенную душу Леонида Серафимовича и понес вверх.
Утром конные полицейские заметили в кустах, недалеко от аллеи, спальный мешок. Один всадник спешился, прошел среди росистой травы, откинул полог.
— А у нас сегодня «двухсотый», — сказал он напарнику.
«Скорая» приехала быстро, врач освидетельствовал очевидное, и Митрофанова засунули в пластиковый мешок.
По аллее проходила девушка, с замазанным тональным кремом фонарем под глазом. За собой, она тащила чемодан на колесиках.
— Умер кто-то? — спросила она.
— Бомжик один преставился, — ответил улыбаясь молодой врач, похожий на Иванушку-дурачка.
Леонид так и не узнал, что поминовение известной целительницы, начавшееся весьма елейно, с заупокойной литии, постепенно перешло, как иногда водится в русской глубинке, в тяжелый запой. Появились некие, никому не ведомые родственники, началось выяснение отношений. Закончилось все дракой с тяжкими телесными повреждениями.
В угаре застолья Рута утратила смартфон с номером Митрофанова и некоторую сумму наличными. Большую часть денег она до начала поминок благоразумно припрятала. И хотя она ни словом, ни духом не была виновата в произошедшем побоище, ей пришлось на некоторое время задержаться в изоляторе, где сокамерницы слегка попортили ей лицо. Освободившись, она тут же отправилась в Москву, искать «львоподобного».
Рута надеялась встретить друга на том же месте, — у кофейных автоматов. А встретила лишь тело в пластиковом мешке.
— Он не бомж, — сказал полицейский, листая паспорт умершего. — По крайней мере, зарегистрирован рядом. Митрофанов…
— Леонид Серафимович. Рижский проезд, дом пять, — подсказала Рута.
— Вы родственница? Кем вы ему приходитесь?
— Гражданской женой.
— Это не родство.
— Я понимаю. Можно открыть?
Полицейский приоткрыл мешок, и Полудница увидела лицо своего знакомого. Митрофанов выглядел очень серьезным.
— Все равно надо будет ехать на официальное опознание. Что же он у вас в лесу ночевал? — неодобрительно спросил лейтенант.
— Вел здоровый образ жизни.
— Раз гражданская вдова объявилась, — другое дело, — оживился голубоглазый врач. — Похороны вы оплачивать будете?
— Я, — подтвердила Рута.
— Сейчас, кто платит, тот и родственник. — Доктору, вдруг, стало весело, будто он выпил шампанского. — Если что, телефон похоронного у меня с собой. Сейчас позвоним и оформим. Причина смерти естественная. Вероятно, инсульт.
— Причину смерти установит вскрытие, — уточнил полицейский. — Но следов насилия нет.
Лейтенант тоже, как бы опьянел слегка, стоя возле Руты. Похоже, он уже не слишком строго следовал протоколу.
— Мы позвоним. Если понадобится, — неопределенно сказал он, записывая ее данные и не торопясь сесть в седло.
Рута погладила служебную лошадь. Конь вздрогнул, будто сквозь него пропустили ток, выкатил глазное яблоко. Лейтенант едва его удержал.
— Нельзя трогать, — сказал он расслабленно. — Волнуется.
Похоже, девушка вызывала у него симпатию. Уж он повидал всяких, но эта казалась получше. Полицейский засмотрелся на Руту, а конь увидел перед собой лишь молодую волчицу, скалящую зубы, и древний страх переполнил его. Но кого интересует то, что видит конь?
— Извините. Больше не буду, — сказала Полудница, улыбаясь одними губами. Глаза ее остались холодными.
— Девушка! Вы прежде всего садитесь, — перехватил инициативу молодой врач, приглашая ее в труповозку. — Едем прямо в морг. Там и оформите опознание.
Рута кивнула лейтенанту и с достоинством, как в лимузин, вошла в медицинский минивэн.
«Такая милая, — и синяк под глазом, — подумал доктор. — Возможно, жертва домашнего насилия. Наверное, бил ее покойник. Ревновал».
— Деньги внесете — и приготовят вашего супруга к загробной жизни, — продолжал он. — Кстати, мои соболезнования, — сделал он скорбное лицо. Но веселье, непонятно откуда взявшееся, распирало. Он не сводил глаз с Руты и болтал как заведенный. — Хорошее бюро! Можно сразу и отпевание заказать. Хоть с архиерейским хором. Кладбище — любое. В зависимости от суммы, конечно. Но Новодевичье — не гарантирую!
Голубоглазый доктор, похожий на Ивана Царевича, понравился ей. «Он такой же, как Серафимыч, только моложе», — подумала она и одарила врача своей настоящей улыбкой.
Лилии и розы расцвели в унылой труповозке. Полудница приблизила загорелую щеку к лицу Ивана Царевича, делая вид, будто внимательно слушает. От нее пахло летней травой. «Фиат-дукато» с красным крестом, резво тронулся и покатился, подмигивая габаритными огнями, по сокольническим аллеям, которые так любил Леонид Серафимович.
Лейтенант ввел в «айфон» номер Бируте и продолжил объезд. Трезвый ментовский ум подсказывал: здесь ему мало что светит. Да и девка-то почти криминальная. Знакомый контингент. Фингал под глазом. Но ум отказывался повиноваться, когда в древесной листве он видел льдистые глаза, светлые волосы. У него перехватывало дыхание до того, что юная спортсменка, качающая мышцы на тренажерах, вдруг оказывалась, как две капли воды, похожа на утреннюю знакомую. И продавщица мороженого, торговавшая здесь все лето, сняв белую шапочку, вдруг представала блондинкой с глазами Снежной Королевы.
Через час навстречу из боковой аллеи выезжала мамаша, толкающая перед собой коляску с упитанным малышом. И юная мать — тоже была она. Лейтенант понимал, — все происходящее мерещится, но упрямо ехал вперед и надеялся на встречу.
Конь вел себя безобразно. Прядал ушами, пугаясь. Внезапно останавливался, потом, срывался чуть ли не в карьер. Приходилось его удерживать, туго натягивая поводья. Наконец, он встал на дыбы, чем вызвал беспокойство отдыхающих.
Солнце сияло. Только свет его был холодным. Налетал ветер, терзал кроны деревьев, и они звучали, исторгая известнейшую мелодию композитора Вагнера. Легкие облака неслись, словно валькирии. Лейтенант не знал Вагнера, но музыку слышал отчетливо.
Над уютным и праздничным миром Сокольников, никем не замеченные, ехали по неистово голубому небу Четыре Всадника, возвещая начало и конец скорбей.