Опубликовано в журнале Новый берег, номер 77, 2022
Портрет А. С. Пушкина. Рисунок Н. В. Гоголя
1
Трепещут лепестки на ветру, переливаются прожилками таких известных смыслов: с которыми ничего не сделать, ибо верны:
Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Всё мгновенно, всё пройдет;
Что пройдет, то будет мило.
Формула точности, и вместе — легкости: необыкновенной, пенной, воздушной.
На имени Пушкина лежит такое количество глянца и елея — имперского, гимназического, академического, советского, антисоветского, анекдотического, школьного — что, кажется, через все эти слои пробраться к живому слову поэта практически невозможно уже.
Между тем надо просто вслушиваться:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя…
И сам напев утишит душевный раздрай, уврачует раны, наносимые избыточно технологической современностью…
Мороз не стал менее крепким, а солнце не потускнело: ему-то что до человеческого прогресса?
Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный —
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу северной Авроры,
Звездою севера явись!
Волшебное поэтическое дыхание ощущается через все дебри сложностей, навороченные последующими веками: волшебное дыхание выси, услышанное и почуянное поэтом, перенесенное в человеческое речь…
…возможно Пушкин сначала видел свои стихи, как композитор видит музыку — суммами красивых цветовых наслоений и узоров: там, в недрах себя, в глубинах, о сущности которых сам не знал: а потом уже проступали слова…
Такие простые, такие знакомые, совершенно особенные, точно наполненные духовным млеком слова, сочетающиеся в строки, знакомые с детства (раньше, по крайней, мере), строки, работающие на осветление пространства который век…
…Лев Толстой писал про стихотворение «Воспоминание»: «Таких много если десять на всех европейских языках написано; а финал его представляется предельно мрачным, донельзя противоречащим и пушкинской лег-кости, и моцартианскому началу»:
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Страшное совершенство стихов словно расщепляет сознание читающего: но именно в этом совершенстве и есть световая основа, высота, заставляющая видеть себя под таким неприглядным углом, чтобы меняться…
Едет возок, скрипят полозья:
Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?
Почему-то кажется — зимой писалось, мож-но свериться со справочниками, да стоит ли?
Лучше представлять — возок, синеющие отвалы снежного серебра, маленького человека в тяжёлой шубе, задумавшегося о собственных сроках.
Часто задумывался.
Многажды мелькало в стихах: словно проглядывала жуткая тварь между домашними, привычными мыслями…
…несчастный безумец бежит от грозного всадника, чья медь вовсе не предназначалась для того, чтобы сводить кого-то с ума.
Онегин вглядывается в грядущее, которого — ни понять, ни представить; потом, махнув рукой, уходит в вечность: через массу деталей и подробностей, через пресловутый каталог жизни — уходит, чтобы никогда не умереть; да и друг его — несколько нелепый Ленский — всё жив и жив, пока не застрелит его Евгений…
Образы Германии встают: вездесущий и всезнающий, вечно ироничный Мефистофель, впрочем, обозначенный полупрезрительным — бес — потопит корабль, как и было велено.
Финские камни возникнут.
Жарко коснется души дыхание Корана, чья кропотливая вязь слишком непривычна евро-пейскому сознанию.
У Пушкина оно мешалось — с русским, с любовью — до страсти — к сказкам, былинам, ко всему, что давал предшествовавший ему русский космос.
Дон Гуан проедет по ночному Мадриду, где кружево арабских кварталов таинственно вдвойне; Дон Гуан, рассчитывающий на приключение, а не на визит Каменного гостя.
Рассчитывал ли Пушкин на долгую жизнь?
Если верить русскому провидцу Даниилу Андрееву смерть его, убийство есть следствие чрезвычайного сопротивления демонических сил силам провиденциальным, пославшим в русскую реальность поэта…
Цепочка кровяных пятен на снегу, плачущий Данзас…
Много лет прошло: совсем чуть-чуть; жарко дышит анчар, всё отравляя…
Надо просто читать.
2
Коды прозы Пушкина — в поэзии: растет из нее и строится по своеобразному принципу: будто не фраза, а строка, та же естественность любого поворота, и рифма, мнится, вспыхивает двоением в роскошно отполированном зеркалом вечности.
Страшна ли «Пиковая дама»?
В детстве можно испугаться — правда, сегодня вряд ли кто-то будет читать рассказ ребенку…
Психология дается своеобразно: тонко просвеченными нитями, намеками: тут еще нет последовавшего в русской прозе мощного психологического портретирования.
Да в рассказе «Гробовщик» (скажем) оно и невозможно: тут важен сюжет, схема необычности, выход за пределы реальности…
Любовь к отеческим гробам — проступает, искаженная карнавальной стихией.
«Капитанская дочка» разворачивается спокойно: не суля нагромождения, напластования трагедийных ситуаций, и Пугачёв, появляющийся почти в начале, ничем не похож на того, неистового…
Он для Пушкина двойственен: и объект научного исследования, и символ стихии русско-го бунта: логично избыточного, ибо альфа социальной несправедливости особенно силь-но чувствовалась в России.
(Сейчас, впрочем, тоже — хотя декорум сильно изменился.)
…снежные, свежие, морозные строки-фразы — даже ежели речь о лете, или любимой осени; строки, отливающие мрамором: без его тяжести, белым-белым…
В Тоскане те, кто добывали камень, именовали его мясом: живое мясо земли…
Живой мрамор пушкинских строк, созидающих суммарно прозу поэта, сияет, маня, влечет всё новыми и новыми погружениями в такое знакомое пространство…
3
Борис Годунов раскинет мощно цветовые слои исторического космоса по небу духа…
Страшный, несчастный Борис, — из недр шекспировского как будто мира — совершенно русский, растянутый, когда не распятый на крюках грехов, с наползающим ужасом, сминающим все чувства, все возможности дальнейшего бытования…
Сколь возвышен белый стих!
Кажется, и рифмы — легкой подруги — более не надобно, мешала бы, отвлекала…
Европейское время растягивалось, как великолепная река, теряя точную атрибутику периодов; впрочем, в противостояние двух (о ко-тором не подозревает солнечный Моцарт) время конкретно, как донельзя конкретен трактир, и вино — мнится — можно попробовать оценить вкус…
Скупец, спускающийся в подвал, опьяняющий себя сильнее всякого вина: гипноз золота своеобычен, его не истолкуешь так просто, иначе по-другому строилась бы жизнь…
…воздух Украины вполне отвечает европейской старине, поражая такой словесной прозрачностью, что ощущения собственные — спустя два века — уточняются, как будто:
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой-Церковью сияет
И пышных гетманов сады
И старый замок озаряет.
Громоздится восковой череп замка; зреют события, вызревает тугая, полная таинственным соком виноградная гроздь истории…
Пушкин не мыслится вне ее: она близка — различная: и Римом, и Византией, и Испанией, и Германией: щедрое сердце поэта вбирает в себя все эпохи, чтобы перевоссоздать их по-русски, приблизить к русской тайне и космосу.
…Пышно говорил Достоевский на открытие памятника: сильно, восторженно; Бунин отвечал на вопрос о Пушкине: «не смею я о нем никак думать»…
Буйная пестрота цыган; неистовство разрывающих крючьями страстей: но тело-то остаётся — крючья работают метафизические…
Ту цыганщину, которую любил Пушкин, не представить сегодня: и песен таких не уцелело, и накал подобный был бы в диковинку.
Смириться?
Пушкин был против — большую часть огромной, такой короткой жизни.
Он был против до периода:
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв.
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей…
Тут уже смирение ощущается: тугими пульсациями, всё более и более важными гордому человеку.
…Ахматова писала о нем легко и таинствен-но; Цветаева — с волшебным своим жаром-захлёбом-неистовством; Тынянов рассматривал трезво, научно, если и допуская фантазию, то в пределах источниковедения; Даниил Андреев так, как мог бы моряк блуждавшего в темноте корабль отнестись к маяку.
А вот — Пушкин анекдотический — из рассказа Зощенко «В Пушкинские дни» — Пушкин, увиденный сквозь кривые мещанские окуляры, словно ставший забавным, хотя забавны те, кто так видит…
…Руслан вечно несется на бороде Черномора; а сказки кота отдают извечностью тайны; запутаны многие тропы «Руслана и Людмила», начинены, кажется, содержанием, которое передал молодому поэту таинственный волхв.
Или не было такой встречи?
Разное можно предполагать: храня живого Пушкина — через пуды напластований, через школьную, познанную всеми рутину, храня чудо философского камня его грандиозного наследия.
