Стихи разных лет
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 77, 2022
Королева Маб
Все это плутни королевы Маб.
Она в конюшнях гривы заплетает
И волосы сбивает колтуном,
Который расплетать небезопасно.
У. Шекспир «Ромео и Джульетта»
Все дольше сплю, а просыпаюсь чаще —
Испуганно, что твой Фальстаф, храпящий
С открытым ртом, — и сердце будто в яме,
И лоб в поту, и мысли колтунами…
Зачем ты все запутала так жутко,
Дрянная Маб, злодейка, баламутка,
Что, как к спасенью, я тянусь к отраве
И сна уже не отличу от яви?
Зачем ты мне в глаза, как вечность, дуешь,
И на губах, как бабочка, колдуешь,
И лоб щекочешь лапкой паучиной?
О, смех твой бессердечный, беспричинный!
Дурачь, как хочешь, сонную тетерю,
Мне не распутать этих чудных каверз.
Я сорок тысяч раз тебе поверю
И сорок тысяч раз потом раскаюсь.
Как рыба, я хватаю скользкий воздух.
Но сколько можно доверяться юбке?
Скачи отсюда на жуках навозных
В своем возке — ореховой скорлупке!
* * *
Гумилев с Мандельштамом, как лев с антилопой,
прогуливаются по Летнему саду, по Серебряному веку.
На скамье Труффальдино шушукается с Пенелопой,
из-за Зимней канавки доносится кукареку.
Скоро, скоро, видать, розовоперстая жахнет,
скоро Святой Гавриил с патрулем нагрянет.
Скромная тучка на горизонте темнеет, и пахнет
жареным, хоть пока в ней огня нет.
Гумилев, сняв фуражку, крестится на колокольню,
голова его похожа на сжатую ниву.
Мандельштама одолевает какой-то хронический дольник,
он мычит, глядя в сужающуюся перспективу
аллеи — где, вдали алея,
видится что-то, еще видимое в радужном свете,
что-то такое невинное, чего и Блейк не наблеял…
Но уже Петр обернулся, и вскрикнул петел.
Все изменяется, кроме палочки от эскимо
Все изменяется, кроме палочки от эскимо.
Юные парочки молча бредут из кино.
Там, в бельэтаже, смуглая штора дрожит.
Старая дама смотрит на снимок Брижит.
Лучше не думать о том, где ее муженек:
Там, где лежит он, лежит лишь его стерженек.
Лучше не трогать скрипящие створки трюмо.
Все изменяется, кроме палочки от эскимо.
Это ль картуш, заключавший в себе божество?
Время слизало царское имя с него.
Тонкая палочка, высветленная добела.
Где ты русалочка, ночью сегодня была?
Спят динозаврихи на пустыре городском.
На птицефабрике пляшут петух с петухом.
Тонкого тления реет в ночи аромат.
Спят вожделения, воспоминания спят.
Старая дама обшаривает пиджаки.
Чьи это в комнате тихие веют шаги?
Даже дракон одряхлел на ее кимоно.
Все изменяется, кроме палочки от эскимо.
Визит молодого поэта
Этот парень, хотя и смешон,
Не лишен поэтической жилки.
Он глядит на меня как пижон,
Понимание пряча в ухмылке.
Я стою на другом берегу,
Дребезжу, как венок на могиле.
«Извините… судить не могу…»
Да ему и не нужен Вергилий.
Хватит, видно, и так куражу
Довести до конца это ралли
По кренящемуся виражу,
По извилистой адской спирали.
Так какой тебе, к черту, сезам?
Что за тени счастливца пугают?
Научить? — Научился бы сам,
Если б знал, куда лошадь впрягают.
Остаюсь, чтобы думать свою
Отмененную веком идею.
И сверчиную песню пою,
И мычу, и во сне холодею.
Куст малины в Вермонте
Это было в августе, в Вермонте,
на горе у масонского погоста,
где береза и дюжина надгробий,
где уже двести лет не хоронили.
Каждый день я взбирался по тропинке
и навеки запомнил ту малину —
куст, встречавший меня на полдороге,
обгоревший, обобранный вчистую.
Подходил я — там что-то розовело,
проступало застенчивым румянцем;
каждый раз она что-то вновь рожала
и меня угощала безотказно
спелой ягодой — каждый раз последней.
Низко кланяюсь тебе, малина:
не за ту неожиданную сладость,
что ты мне, мимохожему, дарила
(хоть ее мои губы не забыли), —
а за эту последнюю, дурную
каплю пьяную, что вновь рождает
глаз мой — куст обгорелый и бесплодный.
Сон о Польше
Снится Польша маки на краю овражка
так не больно и спокойно
словно волосы я ваши глажу
дайте пальчик чувствуете пани
тут сквозная ранка
это взор ваш
подкалиберный и бронебойный
я машу вам с башни
я машу вам с башни вражеского танка
Сумерки сырые ночь хоть выжми
и луна желтеет над порогом
кузнецы куют в траве высокой в желтой пижме
вышла и пошла через дорогу
две минуты только разговору
тушинскому вору
и тому досталось больше
до утра ходить по косогору
гордости бы нам немного пан Тадеуш
эх — да где уж
Скользко под ногами нет опасней
северного этого суглинка
черная косынка
на краю оврага
да луна за облаками
вспыхнет и погаснет
— погоди куда ты —
нежных губ рубец продолговатый
обдающий жаром за три шага
Польша Польша месть святая
вечная присуха и обида
завтра выйдешь?
завтра выйду
завтра вынесут меня из дома
и положат на телегу у сарая
оттого и эта ночь сырая
и такая на душе истома
— погоди не надо больше
мягкие твои сестренка брови
жесткие твои солдатик брови
маки маки красные до крови
маки на зеленом поле.
* * *
Ты из глины, мой хрупкий подросток,
Голубой, неуступчивый взор;
Чуть заметных гончарных бороздок
На тебе различаю узор.
Я — другой, я не слепленный — сшитый,
На груди — самый яркий лоскут,
Потому что твой дурень набитый,
За таких двух небитых дают.
Ты с тревогой глядишь бесконечной
И с любовью, забытой давно.
Обо мне не печалься — я вечный,
Как военной шинели сукно.
Мы с тобой жили-были однажды,
Век пройдет, и тебя уже нет.
Значит, буду томиться от жажды
Миллионы мучительных лет.
Потому что взята ты из праха
Для земного — врасплеск — бытия,
А меня изготовила пряха,
Бледный лодзинский ткач и швея.
Одинокий
Этот человек гуляет один вечерами.
Он неотличим от других прохожих —
Кеды, куртка, кашне в полоску.
Ходом шахматного коня он обходит доску:
Эту партию он может играть вслепую.
Приближаясь к очередному киоску,
Морщит лоб и достает папироску,
Дым пускает и держит ее в кулаке как дулю.
Этот человек гуляет один вечерами.
Сколько лет ему, сколько зим неизвестно.
Хорошо, что никто не лезет к нему в кастрюлю,
Не проводит пальцем по зеркалу гардероба.
Вечерами — в час, когда тени встают из гроба,
Он выходит во двор, достает из кармана пачку,
Огонек зажигает торжественно, словно свечку —
И выгуливает свою невидимую собачку,
И пасет свою заблудившуюся овечку.
Сказка
Что-то в черепе скрипит:
Видно, богатырь не спит.
На полатях без конца
Поворачивается.
Что ты, богатырь, не спишь,
В черепе моем скрипишь?
Ходит чашей круговой
Звездный ковш над головой.
Что, детина, сердце жжет?
Конь у тына тихо ржет;
И все кустики видны
От порога до луны.
Лунное
Что там в небе так чудно круглится?
Это месяц, мой друг, просто месяц.
Посмотри на него сквозь ресницы —
видишь, сколько веревочных лестниц
он спускает для тех, кто хотел бы,
кто, устав от земного, желал бы
прогуляться сегодня на небо
наподобие белых сомнамбул?
Погоди — еще тень в подворотне
оказалась всего только тенью,
еще светит нам вечер субботний
по колодезной щуки веленью.
И так пылко, так зыбко сияет
этих звезд сумасшедшая горстка —
как сугроб тополиного пуха,
подожженный рукою подростка.
Что сегодня — весна или осень?
Это осень, мой друг, это осень.
Хочешь, мы у прохожего спросим,
что сегодня — весна или осень?
И прохожий, смутившись, ответит:
«Я не знаю… забыл… извините…»
И посмотрит туда, где в зените
что-то греет, хоть холодно светит.
Что-то греет еще, что-то веет,
как смычок, в этом воздухе ветхом,
и еще рассыпают нам пенни,
коронуясь, кленовые ветки.
Ну, давай еще малость побродим,
пошуршим этой звонкой листвою,
потолкаемся рядом с народом,
улетающим вместе со мною…
Двое
Вместо «чао» друг другу
Копытом помашем.
Видно, был наш охотник
С пустым патронташем;
Вот и выжили мы,
И дожили до лета,
Два напуганных зверя,
Два бродячих сюжета.
А тебя, говорят,
Расхвалил Чаадаев
В своем «Озере Чад» —
Вызвав брань негодяев
Два столетья назад.
Ты паришь головою
Выше крыш — и питаешься
Лунной листвою.
Мой удел не таков —
Выковыривать ягель
Из-под снега и льда,
Человеческий лагерь
Обходя за версту, —
И по вредной привычке
Зажигать в голове
Отсыревшие спички.
Как мы встретились —
В этой провинции странной
Между тундрой моей
И твоею саванной?
Двое чудищ бродячих,
Куда забрели мы?
Побредем, что ли, дальше,
Как те пилигримы.
P. S. В заключение хочу очень извиниться перед читателем и уточнить: ничего из того, что тут рассказано, на самом деле не было. Автор привык врать с самого детства и врет до сих пор. Печальная привычка, увы.
