Глава из романа
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 77, 2022
(Роман вышел в издательстве НЛО в начале 2022 г.)
Карантин
Белый джип «скорпио», на лобовом стекле: «полиция». Ганешу где-то под сорок, поклоняется Брахме, впервые такое встречаю, расспрашивал, но так и не удалось выяснить, почему. Брахме считанные храмы, главный — в Пушкаре, совершает туда паломничества. Вот так, работает в булочной царства Бастар, подрабатывает в полиции, молится непочитаемому людьми создателю мира, а зовут Ганеш, чудотворец с головой слоника, покровитель путешественников. Значит, доедем.
Вспомнил о другом Ганеше, работавшем помощником Брахмы в Мудумалаи, он рисовал для меня волшебную карту местности.
Заговорили о Брахме, о его жене Сарасвати и этой странной истории с проклятьем, приведшем к его стороннему положению в мире богов и людей, но вскоре совсем запутались. Три жены у него, говорит Ганеш. Гаятри, Савитри и Сарасвати. И все они — одна. Гаятри — ребенок, восьмилетняя девочка. Оборачивается ко мне: не буквально, конечно. Она живет в сердце каждого человека. Гаятри — утро, Савитри — свет Сурии, божий день, а Сарасвати — речь, сумерки. Гаятри — красная, Савитри — светлая, Сарасвати — темная. Разве она не чисто белая? Да, говорит, но в другом смысле. Мантрой Гаятри был создан мир. Открывает бардачок, ищет диск. Вот эта мантра. Тринадцать слов, говорю, я посчитал, верно? Начинается с Ом, заканчивается на Прачодайят, это что значит? Проявись, говорит, стань существующим. Но гаятри — это и стихотворный размер, им Ригведа написана. Выходит, говорю, что Сарасвати, которая божественная речь и веды, и искусство, она же Гаятри, ребенок, бутон зари и ритм мира, она же Савитри, солнечное сиянье, она же Лакшми и Дурга, и Кали, и все они — Шакти, через которую не только рождается мир, но и боги — Шива, Вишну, Брахма — становятся теми, кто они есть? Да, улыбается Ганеш, а откуда ты знаешь? Давно, говорю, живу, не первую кальпу. Кивает, смеется. И продолжает: когда однажды эти три бога собрались вместе, свет воссиял над ними и снизошел, разделившись на трех женщин, чтобы каждому было по жене. А Брахме — единственная трехглазая из богинь — Сарасвати. И лебедь у них — Хамса. Хамса? Да, это лебедь, хам — Ты, са — я, божественная связь. Ах вот оно что, и вдох-выдох — хамса? Да, и вахана Брахмы — лебедь. И сама Сарасвати, богиня речи и жизни, сидит на лебеде, говорит Ганеш, булочник и полицейский с головой джагдалпурского чудотворца и лебедиными крыльями, охватившими руль.
Так что же это за история с проклятьем Брахмы, спрашиваю, отправляя в рот леденец, а другой протягивая ему. Историй там несколько, отвечает Хамса, мило причмокивая леденцом. По одной версии, Брахму позвал великий риши вести важный ритуал, а Брахма заслушался игрой Сарасвати на вине и опоздал на жертвоприношение. Риши его за это проклял, сказав, что и к нему будут так пренебрежительно относиться. А по другой — Брахма и Вишну на спор с Шивой, кто из них главный, мерили его бесконечный лингам. Вишну копал вглубь земли, а Брахма, обернувшись лебедем, устремился ввысь, и там, за пределами видимости, обнаружил цветок, любимый Шивой, забыл, как называется, и договорился с ним, с цветком, что он подтвердит, что это и есть конец лингама. Обман раскрылся, и Шива проклял Брахму. А третья история про Гаятри. Брахма с Сарасвати собирались на огненное жертвоприношение, а Сарасвати в тот день была занята, все откладывала, тогда Брахма, потеряв терпенье, решил взять первую встречную и, выдав ее за свою жену, все же провести этот ритуал вовремя. Ею оказалась юная молочница Гаятри. Сарасвати, придя с опозданием и увидев это, прокляла мужа. Но это же, говорю, другая Гаятри, не та, что сама была Сарасвати, вернее, одной из… Да, задумался Ганеш, наверно, не та.
А что это за история про Шатарупу, дочь Брахмы, за кровосмесительную связь с которой Сарасвати и прокляла его, а Шатарупа родила Ману, первого человека? Нет, говорит Ганеш, этого я не помню.
Ну ладно, славно поговорили, тем временем уже стемнело, перебрался я на заднее сидение, вынул свое детское одеяльце и прилег вздремнуть. Как всё же это удивительно, думать и думать: Творец создает мир в молчании, и женой его становится Речь.
Стоим. Впереди длиннющая пробка. Въезд в Махараштру, где эпидемия взвинтилась как ни в одном штате, закрыт. Полицейские стучат палками в окна машин, чтобы уматывали обратно. Постепенно все легковые и фуры, вытянувшиеся перед нами на несколько километров, развернулись и уехали. Медленно приблизились к блокпосту, это еще сторона Чаттисгарха, Ганеш вышел на переговоры. Сказали, могут пропустить, но через сто метров полиция Махараштры, там нет вариантов. Рискнем?
Подъехали, дорога перекрыта стальным забором с узким просветом посередине. По сторонам сидят полицейские с автоматами. Стоим, никто не подходит, разговаривают между собой, не обращая на нас внимания. Выхожу из машины босиком, с наброшенным на плечи детским одеяльцем, раздвигаю забор, не глядя на них, возвращаюсь в машину, тихо говорю Ганешу: давай, родной, по газам! Обернулся на удаляющийся блокпост: сидят, как сидели. Наверно, сейчас очухаются и догонят. Нет, пустынная дорога — и позади, и впереди.
К утру были в заповеднике, простились у дамбы. Базарчик пуст и заброшен, видать, давно уже. Озеро лежит в серебре, хмуро, занавеси света над ним. Рыбаков нет, лодки на берегу. Ни души. Обогнул шлагбаум с табличкой «запретная зона». Ну здравствуй, лес, вот я и дома. Прошел вдоль озера к рыбному хозяйству. Обнялись с Сачином, присели за чаем с видом на зелень и серебро, обсудили планы.
За эти сутки, пока я ехал, положение в Индии резко изменилось: срок домашней отсидки по всей стране увеличен до двадцати одного дня, за неповиновение — два года тюрьмы. Весь публичный транспорт по стране остановлен, непубличный тоже. Магазины с самым необходимым для жизни — считанные и только в утреннее время. Выходить из дому запрещено. Все это входило в силу в день моего приезда.
Надо бы описать это место, не говорил ли я о нем раньше? Два белых домика на лесном пригорке над озером, в двадцати шагах от него. В полукилометре от дамбы, которая позади и не видна отсюда, а озеро тянется вдаль до горизонта. С рукавами и затоками. Берег по обе стороны играет ландшафтами: холмы, луга, обрывы, лес, то забредающий в воду, то держащийся в стороне. Ширина озера примерно с километр, но местами больше, и тот берег почти неразличим. Хотя теперь, с камерой короля, можно будет разглядеть и линию рта у нильгау, вышедшего на водопой. За этими двумя домиками начинается заповедник, то есть начинается он еще раньше — у шлагбаума, домики — последний признак людей на этой тропе вглубь. Известной мне наизусть, родной. В часе ходьбы — первый луг, а в двух — совершенно волшебный, обнаруженный в этом году — с несколькими стадами нильгау и другими обитателями джунглей, тот самый, где меня окружила стая красных волков.
В одном домике живет Сачин: голая комната — кровать, стол, стул. И туалет. Во втором — склад с мешками рыбного корма. По одну сторону от мешков, уложенных до высокого потолка, небольшое пространство, где на ночь обустраивается петух с двумя наседками. Всего у Сачина несколько десятков кур и четыре петуха, они ночуют в клети, стоящей перед домом над озером. А для этих троих — временный вип на складе. По другую сторону этой горы мешков — тоже небольшое свободное пространство, там я и решил обустроиться. Сачин предложил поставить кровать у него в комнате, но в амбаре мне будет свободней. Правда, без окон, но электричество есть и кровать — тростниковая, плетеная, легкая, как раз поместится между стеной и мешками.
В сотне метров от берега само рыбное хозяйство, где разводят пангасиуса и еще один вид, забыл имя. Система рыбных вольеров, полуутопленных в воду. У берега пришвартован понтон с натянутым тросом, ведущим к этому плавучему рыбнику. Ежедневно приходят трое помощников из деревни, грузят на понтон пару мешков корма и переправляются к плещущей там рыбе. Днем привозят из деревни обед в тормозках, а по вечерам Сачин садится на мотоцикл и едет ужинать на хутор, где ему готовит крепенькая домохозяйка с лицом застенчивого душегуба. Могу и я делить с ними обед и ужин, но удобней готовить себе на костре над озером, уже обустроил место. У Сачина в комнате электроплитка, но сейчас Навратри, пост у него, и невегетарианским негоже его смущать.
Переоделся, повесил нож на ремень, взял камеру и пошел в лес. И такая легкость в теле и шаге — земли не касаюсь, откуда ж это берется? В мгновенье становясь мальчишкой — буквально, физически, всё внутри светится, летит, поет, и вся жизнь впереди.
Шел лесом вдоль озера, последний день марта, наступает пик жары и засухи, все звери к этому времени, как говорил Сурия, устремятся к озеру, Сачин на днях слышал рев тигра — всю ночь, с дальнего берега. Шел и вспоминал, как уезжал отсюда два месяца назад, как вышел из засады в последний день перед отъездом, снимая стадо нильгау на дальнем лугу в лучах заката, и они замерли, повернув ко мне головы, не убегая, напротив — сойдясь всем стадом, как на семейных портретах, и пятнистые олени вышли из чащи и тоже встали по бокам, и одинокий самбар выглянул, и так близко они были, как невозможно представить, еще часом ранее реагируя на каждый шорох, а теперь стояли передо мной, открыто к ним вышедшему, и я даже не заметил, как уже давно говорю им, громко, не сдерживаясь: девочки мои, мальчики, мои родные, мои чудесные, я вернусь к вам, я обещаю, мои хорошие, ну до свиданья, до свиданья же, храни вас боженька леса, я вернусь… А они все смотрели, смотрели прямо в лицо и не уходили. Даже слезы тогда навернулись, в кои веки.
Лес тих, середина дня, звери в чаще, тем более что прошли дожди, влаги хватает. Прилег на лугу, смотрел на птиц — цапель, ибисов, вот и олешки начали выходить, даже нильгау появился вдали, но пора уже возвращаться, надо еще успеть съездить в деревню закупить продуктов.
Сачин спал, послеобеденные часы. Дошел до хутора у въезда в заповедник, там несколько хат, одинокий ларек, и иногда рикши дежурят. Не хотят ехать, уговорил одного за тройную цену. Деревня в семи километрах. Купил всё, что надо, даже сигареты на наделю, хотя больше одной пачки не продают, зашли подворотнями, взяли из-под полы. Всё есть — на несколько дней вперед: картошка, лук, яйца, помидоры, огурцы, чай, сахар, печенье, даже мазь от комаров, которые уже появились. Всё, кроме кофе, которого осталось на три дня. И теплого одеяла, если буду спать у озера, а об этом уже подумываю. У Сачина нету, мог бы взять в домике Сурии, но он не отвечает на мои звонки. А рыбы вдоволь, можно грилить.
Вернулись на хутор. Какой-то доброхот-штрейкбрехер машет на меня руками, чтобы сидел в тук-туке, не выходил, звонит по мобильному. Народ собирается. Хотел улизнуть, но поздно: несутся с сиреной, две машины. Полиция, врачи и еще не пойми кто, все в штатском. Очень взвинчены, держат дистанцию. Резче других — усач с тесаным древесным лицом, остальные участливо рядом. Орет на парнишку, признавшегося, сколько взял с меня, выписывает ему неподъемный штраф, тот умоляет, чуть не плача. Меня ведут в ветеринарный домик, мерят температуру, расспрашивают, постоянно звонят куда-то. Едем к Сачину всей кавалькадой. Усач распекает Сачина, тот совсем сжался, голос дрожит, я не успеваю понять, что происходит, тюрьма, говорит он, идет за вещами, пытаюсь спокойно объясниться с усачом, он кипит, но вроде стихает, уезжают, мы остаемся.
Сачин сидит рядом с курятником, обхватив голову. Он должен был сообщить в полицию о прибытии к нему иностранца, зарегистрировать, хотя в любом случае в этой запретной зоне нельзя селить. Гость в доме — Бог, вспомнился заголовок в газете, где король дарит мне камеру. Вернулась машина с врачами. Мы заключены в карантин на две недели, от дома не отходить дальше двадцати шагов, они сейчас поставят клеймо нам на запястье. Ну, этого не будет, говорю, по крайней мере до тех пор, пока я жив. Объяснились, уехали.
Листовку с меткой о карантине, приклеенную ими на домик, я сорвал и развел ею огонь. Приготовил рыбу на костре и картошку в углях, отличный ужин, с помидорцами и чили перцем. Сижу у озера, глядя в зыбкую серебрящуюся тьму под луной, лес дышит за спиной — шорохи, звуки, лангуры, похоже. И кабанчики. Тот Немирович, небось, со Станиславским. Сачин заперся у себя. Ничего, как-то справимся. На рассвете пойду в джунгли.
Спать в ангаре было душновато, но терпимо. Ворочался, писал письмо Любе. Мысленно. Писал и стирал. Как и она, наверно, ткет и распускает, ткет и распускает. Где-то во сне. В другой жизни.
На рассвете Сачин выпустил из амбара петуха с избранницами, я приготовил глоток кофе на огне, взял рюкзачок на плечо и ушел в лес.
Добрался до первого луга, присел под деревом. Идти на дальний или не рисковать, пока не улягутся эти страсти? Прислушался к чуйке. Молчит. На лугу уже появились нильгау и пятнистые олени. И вдруг рядом возникла семья мангустов: мама с выводком, детки играют, перепрыгивая через ее голову, а она заваливается на спину, якобы отбиваясь. Почти у ног моих. Сижу, затаив дыханье. Замерла, увидела, так и стоит на задних, изумленно, дрогнула, метнулась в кусты.
Господи, как хорошо здесь, жить бы и жить. Самолет мой отменен, как и все международные рейсы. Прислали сообщение, и ни слова ни о возврате, ни о переносе, ни о каком-либо будущем. Просто, мол, забудьте о небе, извините. Ну и ладно. Рупии мои, правда, почти истаяли, но есть на карточке, и наличные в евро, со временем, наверно, и это можно наладить. А пока позвонил Вики, он уже перебросил Сачину из моих рупий, оставленных у него на будущий год. До лета, похоже, затянется эта пандемия, не меньше. Две камеры у меня, еда и лучшее на всем белом свете место для жизни. Еще бы кровать переставить на пригорок над озером у самой кромки леса и с видом на первозданную гладь, меняющую окрас семь раз на дню. Так себе думаю, перебираю, выглядывая из-за ствола: что-то олени встревожились, уходят с луга, уже бегут.
Ах, чёрт! Мотоцикл, двое на нем, лесники, въехали на луг, идут в мою сторону, еще метров двести до них. Залег. Этого мне еще не хватало. Челночно идут, прочесывая, как будто знают, что ищут. Некуда мне отсюда перебежать, открытая местность.
Подошли к дереву, увидели. Лежу, перевернувшись на спину, прислонившись головой к стволу, якобы просто дремлю на природе. Привет, говорю. Не отвечают, держатся на расстоянии. Тот, что с ружьем, сел на землю, не сводит глаз, другой звонит по мобильному, потом показывает меня на экране тому, с кем говорит. Хорошая сцена, долго длится. Вот вышел бы тигр, сел бы я на него, как Дурга, шестирукий, и исчез в чаще, а их обратил бы… но не сразу, а повысив в звании. Но нет, видать, рано еще мне. Ладно, говорю, идем.
Весь путь по развалу камней вдоль озера они шли за мной, держась на расстоянии, время от времени, наверно, показывая меня на экране тому, кто. Но я уже не оглядывался.
Оказалось, едва я ушел в лес, приехала полиция, чтобы отвезти в ближайший городок — Бхадру, в участок, где нас уже ждут. Сачин, испугавшись, сдал меня, сказав, куда я обычно хожу и что, вероятней всего, я сейчас на первом луге, те подняли лесников, выслали этих следопытов на поиски. Сачин собрал вещи на всякий случай, заводит мотоцикл, пытаюсь его подбодрить, не слышит, едем.
Уж не знаю, кстати ли: Бхадра — богиня охоты, одна из спутниц Шивы. Годом прежде я собирался в Бхадру, но не эту, а в заповедник в Карнатаке. Но Бхадра так же и дочь Солнца, сестра Шани, то есть Сатурна. Жена царя-уродца Куберы. И сама страшна, от пят до волос наполнена ядом. А имя означает благоприятная, милостивая.
Двое конвойных вводят в комнату. За столом майор. Нелегко, похоже, придется. Круглые позолоченные очки, за которыми холодные глаза со змеиным взглядом. Локти опираются на стол, ладони на уровне лица со сведенными палец к пальцу. В кольцах и перстнях. Вкрадчивый иезуит, который за маникюром будет наблюдать, как ты стонешь на дыбе. У стены сидят несколько человек, среди них двое знакомых — врач и еще один, видно, из местной полиции.
Майор молчит, сверля взглядом тебя, но смотрит как бы сквозь пустое место. Наконец тихо произносит, кивнув на Сачина: в камеру. Его подхватывают, он пытается что-то сказать, говорят на маратхи, я могу только догадываться — о жене, о детях в Нагпуре… Майор отвечает, небрежно, медленно, холодно. Сачин умоляет, плачет, его уводят.
Разговариваем с майором, всё на грани, еле сдерживаю себя, он сидит в своей недвижной змеиной стойке, выжидает, провоцирует. Мысленно перебираю варианты. Их почти нет. Он знает, что прежде я жил у Сурии и о наших с ним отношениях, Сурия старше его по званию, но это другое ведомство, да и, похоже, он умышленно устранился, не отвечает ни на звонки, ни на сообщения. Вчера схитрил: позвонил ему с мобильного Сачина, он взял трубку и тут же огорошил своим всегдашним счастьем взахлеб — и жизни, и слышать меня. Сказал ему про одеяльце. Не вопрос, говорит, но дом закрыт, соседи с ключами уехали из-за коронавируса. А так — мол, всё чудесно, мы на связи. И уже не отвечал, когда звонил ему со своего. Послал ему сообщение, что едем в полицию в Бхадру. Прочел, и ни гугу. Сурия, солнышко. Что ж мы имеем? Заповедник, глушь, Махараштра, почти военное положение. В стране сейчас сотни тысяч иностранцев в беде, вышвыривают из отелей, лупят палками, и это в туристических местах, где они сплочены. Твое положенье, при том, что ты в наихудшем штате по пандемии, один, в глуши и без языка — относительно превосходное.
Так значит, говорит майор, вы отказываетесь от двухнедельного карантина? В таком случае у нас нет выбора: тюрьма. И поигрывает пальцами. А вообще, беря мой паспорт и листая его не глядя, что вы тут делаете и как оказались в Чаттисгархе?
Для начала, говорю и нащупываю в рюкзачке телефон, вы сейчас отпустите Сачина и извинитесь перед ним. Он поступил, как единственно достойно индийца, дав приют гостю, об этом выйдут завтрашние газеты Махараштры. Во-вторых, никакой принудительной изоляции с клеймом на запястье не будет. Свобода дороже страха ее потерять. Не только это я ему успел сказать, а и многое другое, притормаживая и смягчая, но дав понять, что втемную и без последствий это со мной не пройдет. И набираю номер полковника Пармы, в двух словах говоря ему о происходящем. Он слету всё понял, передаю трубку майору. Тот начал властно и грубовато, но на глазах тон и лицо менялись. Уж не знаю, что Парма ему говорил, но к концу разговора он лишь повторял тихо: да, сэр, есть, сэр. Наступила тишина. Доктор вынул из портфеля штамп, которым ставят клеймо. Майор едва заметно покачал головой. Ладно, сказал он, протягивая паспорт, возвращайтесь оба, но от рыбного хозяйства не отходить, дальше — решим.
Вернулись. Сачину все же поставили штамп на запястье. И двум его помощникам в деревне, они перестали приходить, и Сачин сам возил корм рыбам. Интернет у домика не ловился, нужно было идти к дамбе, там я и садился на перевернутую лодку на берегу, ведя переписку со знакомым издателем в Даполи, выпускавшим несколько газет по всему штату. Составили с ним текст таким образом, чтобы местная администрация и полиция выглядели в этой истории заодно с Сачином как гостеприимные индийцы. Двумя днями спустя в одной из главных газет штата вышел большой очерк о нас. И потихоньку работники Сачина вернулись. И тот паренек, с которого содрали штраф, появился с друзьями на озере, затягивая сети. Дал ему немного денег. Они мне — рыбу, и к вечеру привезли еще из деревни еду, которую заказал. Мыло, например, вместо лимонов, и арбуз вместо лапши. Жизнь налаживалась, Сачин начал приходить в себя. Я отлучался в лес, зная почти наверное, что его обязали докладывать обо мне. Мы не трогали эту тему. Думаю, он понимал, что мне без леса невозможно — даже под угрозой тюрьмы, а он уж как решит.
Вроде бы нас оставили в покое. Я растянул на веревках между деревьями зеленую солнцезащитную сетку, перенес под нее кровать. Чудесный вид на озеро внизу, а в изголовье — джунгли. На рассвете варил на костре остатки кофе, разделив буквально на глотки по дням. Собирал тормозок — пару картошек, испеченных с вечера, пару помидоров, лук, печенье, воду, брал камеру и шел в лес. Но недалеко пока, до первого луга, поглядывая в сторону дальнего, но придерживая себя, надо бы еще пару дней не рисковать, и к полудню возвращался. Плавал в озере, ходил через перелесок к дамбе, ловя интернет. А закатные часы вновь проводил в джунглях.
Друзья мои в фб взволновались, пишут, советуют, дают ссылки, где зарегистрироваться на вывоз спецрейсами соотечественников, попавших в бедовое положение. Разве у меня бедовое? Лежу на кровати прямо в тигрином заповеднике, лучшем на свете, ни души вокруг, кроме Сачина, который у себя в домике и совсем не вокруг, еды у меня на неделю и во всем разнообразии, и рыбы несметно, и костер, и озеро перед глазами. И лангуры на ветках, и попугаи, и Немирович со Станиславским шуршат в кустах, и две камеры у меня, и люди оставили в покое, и засыпаешь под звездами в самом волшебном и любимом лесу, разве не так? Так. Да, еще и куры, если рыба надоест. Правда, у Сачина они в пять раз дороже магазинных, потому как дворяне. Посыльный от начальника лесничества приезжал, праздник у них, петуха купил, зарезал. Одного из четырех мушкетеров, но не того, который в амбаре ночует с двумя будущими наседками. Петух у них к столу особо в цене, не курица. А рыбу я на вешалке томлю. Железные такие плечики нашел в амбаре, кладешь их на два камня по сторонам жара, а сверху рыбу, и томишь.
Все же зарегистрировался. Но где, кто я? Гражданство украинское, писатель русский, а живу в Германии. Отметился во всех трех списках. Начали мне писать и звонить. Видно, еще и друзья-журналисты волну подняли — в прессе, в посольствах. Украинское консульство в Мумбаи каждый день звонит, прям мама с папой, решают мой вопрос в МИДе, другое дело, что ни самолета, ни осла с тележкой, одни надежды. Российское в Мумбаи тоже с теплотой и надеждой. Немцы готовят эвакуационный рейс, просят ответить кратко: готов ли я в ближайшие дни вылететь. Написал: да. И такая щемящая нота запричитала в сердце. Куда, зачем? Отсюда?
Каждую ночь я засыпал под ясными звездами и просыпался ровно за несколько минут перед грозой — небо кромсалось молниями, ветер стенал, не зная, куда себя деть, озеро, казалось, вертелось на ребре. Брал кровать и в полусне переносил в ангар. А наутро — божий день, как и не было ничего. Шел в лес, завтракал на лугу, немного снимал — оленей, нильгау, но они уже знали меня, помнили. Словно играешь в шахматы с тем, кто все твои ходы изучил, как и ты его. Возвращался и, раздевшись на берегу догола, заплывал до середины озера, вел взглядом по кромке леса, цедил недостижимое. Сачин как-то увидел с пригорка, попросил голым не плавать. Почему, спрашиваю, никого ж тут до горизонта нет. Но я же, говорит, есть.
Проснулся среди ночи, сон ускользал, как та красная ткань в руках у него, которую он взметал над собой, стелил понизу и уводил за спину. Как матадор мулету. Но это был не матадор. Он стоял посреди озера, вот этого, рядом. Учитель танцев. Испанец. Но не матадор. И вертел вокруг себя эту красную ткань. Но это была не ткань, а Тая. То ткань, то Тая. Стоял, пританцовывая, прямо на воде, и вертел ее. Так быстро, что не уследить. Взметал, стелил, уводил за спину. В каракулевой шапке с ушками и косичкой, как у матадора, но не он. Иисус его звали, учитель танцев. И смех — ее, тоненький, полевой, но не оттуда, а с другой стороны, где-то позади меня… Ни его, ни озера, лишь эта красная ткань, ускользающая, только краешек от нее, защемленный между берегом и водой, когда проснулся.
В один из дней, к перевернутой лодке на берегу, где сидел, ловя интернет, подъехала машина. Остановилась на расстоянии, из нее высыпало человек десять в масках. Врачи и их деревенские помощники-волонтеры. Ближе не подходят. Тот, который клеймо хотел ставить, кричит оттуда: здравствуйте, сэр, как вы себя чувствуете? Отлично, говорю. Спасибо, сэр, спасибо, кивают, перекрикивая друг друга, садятся в машину и исчезают.
Конечно, всё лучше и не придумать. Если бы только ходить в лес, как это было раньше, а не выжидать, оглядываясь на всю эту кутерьму. А то получается счастье какое-то пыточное: вот он, лес, вот ты, и все у тебя есть, а не войти. По-настоящему, по родному и безоглядно — не войти. Завтра надо уже рискнуть, пора. На дальний луг. Только подумал, и звякнуло письмо. Немецкое консульство. Завтра в пять вечера сбор в отеле «Тадж» в Мумбаи, вылет на следующий день. К вечеру они пришлют подробности и официальную бумагу от консульства, способную, как они надеются, помочь в передвижении при перекрытых дорогах.
Сказал Сачину, он очень воодушевлен, уже нашел машину в деревне и двух водителей, готовых ехать. Переговаривается с полицией, какой-то изощренный план обсуждают. А я ушел в лес.
Лег на первом лугу под деревцем. Обвел взглядом округу, пригляделся: кто же это там, как я, лежит вдали под таким же деревцем? Приблизил королевским зумом: нильгау, самец! Лежит и, обернувшись через плечо, смотрит на меня. Ох, божечки, не надрывай мне сердце. Вот так, значит, всё заканчивается. Луг, и по сторонам его — вы двое, под деревцами, глядящие друг на друга — ты и он. Конец фильма.
Ночью не мог уснуть, смотрел на звезды, думал. Может, остаться, не ехать? Ты здесь, и ты знаешь это чувство, когда мир со всех сторон прильнул, как дети к окнам. Ты — как дети к окнам. Дитя и демон. Прислушайся к себе. Остаться? Такого ведь уже не будет, никогда, если уедешь. Всё налаживается, уже почти. Даже деревня потихоньку подтягивается в твою сторону, люди уже не шарахаются, наоборот, помогают. И вот-вот уже сможешь ходить на дальний луг. День за днем, месяцы… Вряд ли. Даже если округа поутихнет и Сачин оклемается, и пандемия пойдет на спад, даже если о тебе забудут — рано или поздно егерский патруль тебя заметит в лесу, и всё кончится, останется домик на рыбном хозяйстве, и ты в этой ловушке, в лучшем случае. Да и пандемия может затянуться. А рейс, возможно, последний. И всё же. И всё же. Ты ведь жить не можешь, дышать, как оказалось, без этого леса, без этих твоих нильгау, седьмой десяток мальчишке, а он не может, и не объяснить, даже стыдно и страшно сказать: и от людей отказался бы ради этого, не навсегда, наверно, но в какие-то минуты — да, потому что здесь начинаешь так быть, как нигде больше — ни с людьми, ни с книгами, ни во сне. Уезжать?
Утром приехала машина врачей. Развернули небольшой госпиталь под деревом. Мерили температуру, давление, что-то еще. И после каждого теста вскрикивали, ликуя: спасибо, сэр! И поздравляли меня с результатом, но еще больше — друг друга, передавая по рукам эту, уже рваную бумажку с записью измерений, которую я должен был взять с собой в дорогу. Уехали, просветленные, чуть не в слезах.
Собрался. Обнялись с Сачином. Опустил взгляд через его плечо на землю: большой коричневый скорпион медленно вытанцовывал позади него. «Не надо, — сказал Сачин, — я потом уберу».
Озеро скользило вслед за светом, задергиваясь, как занавеска, пока не стемнело, оставив тонкую горящую щель. Это и останется в памяти. Озеро, медленный танец скорпиона и нильгау вдали под деревцем, обернувшийся ко мне. В никогда.
