Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 77, 2022
***
Спицы без колеса –
дождь проезжает мимо:
шепот и голоса
тех, кто живет незримо.
Не рождены и не
погребены и знают
дырочку в тишине,
словно лицом к стене
спят и не засыпают…
***
Есть уста для паутины,
у тебя во рту темно –
это пена. И вино –
выпито до половины –
льет глаза из горловины,
и неполные кувшины,
берегут глазное дно.
Жажда, выспавшись, навстречу
очи в небо завела,
чтобы эхо стало речью,
как водою зеркала.
***
Станет хуже. Будет хуже.
Слезы смотрят мимо стужи –
слезы детские утри.
Немота твоя снаружи,
речь – внутри.
Смерти маленькая птичка
сердце красное клюёт –
и последняя ресничка
отрывается в полет…
***
Вверх не смотри: иглы еловые в слезы вонзятся –
вспыхнет прозренье, и холодно станет тому,
кто умывает морозы и дышит на пальцы…
Дух с высоты вспоминает свою тюрьму:
прошлое с будущим льются в просторную тьму,
в серую, полуразрушенную и родную, –
ангел поет уралмашевскую блатную,
трижды печальную, медленную, отходную,
чтобы печаль не досталась уже никому.
Только тому, кто приблизился к смерти вплотную.
Только ему…
***
Ветка отрывается от леса и улетает с птицей
прямо туда, где бог шелестит страницей
книги леса величественного, иного,
где язык – это звук и свет, и слово.
Слово единственное: быть, бывает, бывало –
здесь многочисленного оказалось мало,
здесь единственного оказалось много.
Бог безмолвствует, ловит ветку и строго
смотрит на снегиря как бог – на бога.
***
Капля за каплей в бочку,
каждая третья мимо.
Буква за буквой в строчку –
видимо и незримо.
Первая и вторая –
листья воды. К соцветью
каплю, живую, третью –
что посылать за смертью –
как за теплом из рая, –
примет земля сырая.
***
Чай пустой завариваю –
просто для тепла.
С дятлом разговариваю
через два стекла.
Боже, что я делаю:
воду пополам
преломлю – и белое
бьется между рам,
мучается, дышит,
плачет и молчит,
и от боли слышит
всё, что не стучит.
***
Тьма мировая не сгибе, на склоне
синего неба, узнавшего мрак:
сажа печная в ладони,
сжатой в кулак.
Не протереть до просвета,
разве что капнет слеза –
в пригоршне носишь по кругу, и это
карие божьи глаза.
***
Прижаться зреньем к водопаду –
и приподнять с земли громаду
воды – и призрак водяной –
с луною в глотке ледяной –
держать в устах, как щебет – птица:
так время к местности стремится,
и между ними, над травой –
и пустотой, и синевой –
мерцает вечности ресница.
***
До пустоты, еще до бога,
когда отсутствие всего
текло окрест и вверх, и много,
напоминая вещество,
не существующее в мире,
но теплое на взор и слух,
угадывающий в эфире
предчувствие, в котором дух –
и темнота, в слезах родная,
и свет, и музыка конца,
и тишина, уже иная –
то как гармошечка губная,
то как заблудшая овца.
***
Кассиопею слеза листает,
птица из птицы не вылетает:
легкая, держит себя в горсти –
только не отпусти…
***
Там, где в памяти света стоят столбцы,
где обратные щурятся перспективы,
вслушиваются в себя мертвецы:
живы? не живы?..
где у месяца всюду размах косца –
сколько иной за изнанками, за слезами:
слепок лица воды или воды с лица –
медленное замерзанье.
Я умываю воду иной водой,
чтоб хорошо текла и в себя глядела:
оселок и месяц, сточенный и худой,
и травы забвения многое тело…
***
что́ там наверху происходит?
кто́ без половиц в небо ходит?
горсточка воды – с крыши?
с дерева капели – напёрсток?
сколько прошумело выше
пригоршней, горстей, горсток…
клавишу воды тронет
то, что от любви тонет:
серебро слизнёт с белой капли –
во́ды здесь от зренья ослабли,
пальцы и зеницы морозца
разошлись, как в сумрак – борозды,
и теперь текут из колодца
звёздные отвесные вёрсты –
это начинаются звёзды…
***
В черной тайге небо растет.
В горле крупнеет алмазная крошка.
Поезд идет, поезд идет –
ветер стоит у окошка.
Поезд – в печной трубе –
не с февраля, а с востока.
Ветер гудит, прижимаясь к тебе, –
так на земле одиноко.
Поезд идет. Поезд идет.
В печке, пылая, осина поет
силой древесного сока:
мошка, морошка, морока.
***
Трава ложится под собаку,
она несет её, несет
то в волчий сон, то прямо в драку –
встает с собакой и бредёт,
как ветер и ветла, к оврагу –
одна, помятая, встает,
отряхивается и ждет
другую теплую собаку:
она придет, она придет –
она зевнет, подобно маку,
траву обнимет и примнет,
и на зевке себя уснет,
как бы с небес упав с размаху.
***
Помнишь, как беспамятство встречало
мальчика, даруя эту власть:
умирая, господи, совпасть
с тем, что не имеет ни начала,
ни конца, где в центре забытья
жизни, не сумевшей не родиться,
оказалась лишнею – твоя:
слышишь, как сосновая ресница,
улетев, рождает звук, и птица
раздвигает синее до дна,
где мерцает спящая зеница –
вечная, последняя, одна…
***
У мёртвых смерти нет – она прошла,
она короче жизни, и отныне
они едины словно руки в глине,
когда она прозрачна и светла.
Когда, как лотос, лодочка цвела,
когда она кормою покачнулась,
когда вода под лодочкой очнулась,
когда легла монетка на орла.
Какая смерть нездешняя была:
красавица, да не заглянешь в очи –
она короче жизни и короче
полёта хлебной крошки со стола.
***
В деревне смерти нет.
Весна. Отходят воды.
И выжимает свет
из снега огороды,
соломой золотой,
и заливает небо настоящей,
высокой и горячей пустотой –
живородящей…