Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 76, 2021
Мауриц Корнелис Эшер. Композиция
Снова раздался взрыв посреди ночи. Один уже прозвучал пару минут назад, как будто совсем рядом, и зашевелилось одеяло, вздрогнули занавески и потух в лампаде зелёный огонёк.
В этом городе каждую ночь что-то взрывалось. Во всяком случае, с тех пор как Марк перебрался сюда в позапрошлом году зимним вечером, с трудом удерживая в замёрзших руках старый сервант, силясь протиснуть его в дверной проём. В серванте лежало несколько книг; заклеенные скотчем дверцы вдруг распахнулись, и книги вывалились в снег. Первым, что бросилось в глаза, было «Понятие страха». Вечерело; недосягаемо высоко в морозном небе парил чёрный ворон. Глядя на него, Марк решил тогда, что здесь, в этом городе, ему станет вольнее жить и писать, что его жизнь наконец-то изменится.
Сейчас, лёжа в своей постели и вдумываясь в затихающий в мозгу рокот взрыва, Марк уже не питал прежних надежд. Здесь он работал учителем — вёл русский язык и литературу в начальных классах местной средней школы № 11. Здание школы разваливалось на глазах — во время уроков с потолка сыпался песок и дребезжали разболтанные стёкла в тяжёлых совдеповских рамах.
Марк был плохим педагогом. Из-за слабых нервов он легко приходил в ярость; случалось, что дрожащими руками он рисовал мелом двойки на лбах нерадивых учеников. Не раз и не два приходилось ему кричать, а Марк на дух не переносил свой пронзительный чаячий крик. Когда он кричал, ученики издевательски смеялись.
— Что это у них взрывается, интересно знать? — заговорил сам с собой Марк в глухой тишине бревенчатого дома. — Ящики с палёной водкой?
Шутка не показалась ему смешной. Жены рядом с ним в постели не было, потому что она спала в отдельной комнате; им было жарко спать вместе. Марк стал бродить по дому, заглянул в освещённую ночником комнату жены. Она спала, и дыхание её было ровным. Часов слышно не было.
— Уйду в запой, — сказал Марк, притворив дверь в комнату жены. — Я давно уже не уходил в запой, с прошлой зимы. Я-то, Господи, думал, что трезвость что-то изменит в моей жизни, но всё осталось по-прежнему. Я обманут, опять обманут.
Взрывы больше не раздавались.
— Завтра в школе узнаю обо всём. И нужно Татьяне предложить сходить куда-нибудь. Пятница как-никак. Можно, к примеру, взять напрокат лодку; на реке сейчас красиво как никогда — над ржавыми мостами нависают ярко-жёлтые клёны, и листья, тихо кружась, ложатся на чёрную воду. В этой золотой тишине мы непременно выпьем вина.
На кухне Марк паче чаяния нашёл свои очки. Там, где он их обнаружил, в красном углу, теплилась лампада под старинным потемневшим образом Владимирской Божьей Матери. Креститься Марк не стал.
Он открыл холодильник, и свет оттуда озарил его унылое, опухшее лицо в квадратных очках. Марк с жадностью съел две холодные куриные ноги, запив их молоком из пакета. Пощупал свой живот.
— Жирею, сука, — сказал он. — А ведь мне всего сорок два. Вот ведь сука.
Неожиданная и чёткая мысль пронзила Марка: имя этому городу — Клязь. Но почему? Это имя пришло из глубин сна? Оно поднялось со дна моего безумия? И в следующий миг прогремел третий взрыв, от которого загудели стёкла, застонали тяжёлые брёвна.
— Война, что ли? — громко и равнодушно произнёс Марк. — Хорошо, коли так. Завтра была война. И позавчера, и послезавтра. Завтра всё узнаю. Три взрыва — это уже не шутки.
Марк вернулся в свою комнату, рухнул на постель и попытался забыться сном, но ему это долго не удавалось. Сначала терзали обрывки неясных, но чем-то пугающих мыслей, потом, в жидком сне, привиделось, что они с женой разбирают по кирпичам старый дом, и их за это собираются казнить. Около трёх часов пополуночи пришёл страх. Тот самый долгий мучительный страх, который последнее время являлся Марку едва ли не каждую ночь.
— А вот и ты, — поприветствовал его Марк. — Давно не виделись. Но теперь я не пошевелю даже пальцем. Как Спаситель на кресте. Я буду ждать, что ты мне сообщишь.
Но страх ничего не сообщал. С некоторых пор Марк перестал с ним бороться с помощью книг, таблеток или мастурбации. Теперь он просто лежал в темноте, глядя в потолок. Однако мучительный ужас, разрывающий его душу на части, не открывал никаких дверей — он просто приходил и уходил.
— Какая тебе польза от твоего бессмертия, — бормотал Марк, трясясь в ознобе и заворачиваясь в пыльное одеяло. — Лучше запой и вечный сон… Но здесь слишком тесно… Бессмертие в спичечном коробке…
Разговаривая сам с собой, Марк погрузился в сон.
***
Возле здания школы лежали огромные вороха жёлтых и красных листьев. Воздух был тёпел, светел, прозрачен. Клёны стояли прямо. Подходя к месту работы, Марк думал, что осень, видимо, учит людей тому, что смерть может быть красивой. Он приложил карту к магнитному замку и оказался в здании школы. Здесь горели продолговатые лампы болезненного дневного света.
— Марина Павловна, доброе утро! — сказал он гардеробщице. — Как самочувствие? Спали сегодня хорошо? А то, говорят, какие-то чудовищные магнитные бури обрушились на нашу голову…
— Слава Богу, Марк Ильич. Но у меня, сами знаете, ноги…
— Знаю, знаю. Тут вам надо просто правильное лекарство подобрать. Попробуйте к Цесаревичу записаться, он хороший врач. Антонину Львовну Тапир помните?
— Как не помнить… Господи, так жалко её… Совсем молодая, и дочка у неё маленькая осталась.
— Да уж, жалко, — как-то растерянно и раздражённо процедил Марк. — Но ноги ей Цесаревич вылечил. Помните, она совсем ведь ходить не могла, только сидела у подъезда и орала как резаная. Разве это жизнь? А всё оттого, что ей не то лекарство выписали.
Напевая, Марк пошёл по коридору мимо столовой, откуда доносился запах общепитовской кухни (так же пахло и в наркологической больнице, где он лет десять тому назад проходил курс лечения от алкоголизма), миновал ряды раковин с коричневыми подтёками, спортзал, и по лестнице поднялся в учительскую.
Татьяна была уже здесь.
— Здравствуйте, Марк Ильич, — поздоровалась она первой.
— Здравствуйте.
На ней было тёмно-синее платье — Марково любимое, льняное; казалось ему иной раз, что он сам сшил его для этой женщины. Жёлтый свет осени, льющийся в окно, по-особому освещал это платье, волосы и глаза Татьяны. Марк представил, как они с ней плывут на лодке по чёрной воде Вёксы и пьют из бутылки красное вино; как он говорит ей что-то, касаясь губами мочки её уха.
Марк посмотрел на Татьяну и сказал:
— Таня, а не хотите сегодня вечером покататься на лодке? Такая погода замечательная; я думаю, волн не будет, можем даже на озеро сплавать. Вина выпьем. Вы как? А то дожди скоро начнутся…
Татьяна подняла, потом опустила глаза.
— Сегодня не получится, Марк Ильич. Я к маме собралась на дачу, надо ей там помочь. А то в этом году столько яблок.
— Яблок? — сказал Марк.
Дверь открылась, и вошёл учитель физкультуры, Валентин Петрович Вельможин.
— А, Марк Ильич! — громовым голосом произнёс он. — Приветствую! Ну что, когда плавать пойдём?
— Да я всегда готов, — сказал Марк.
— Давайте тогда во вторник утром. А то, глядишь, река скоро встанет.
Они пожали друг другу руки. Валентин Петрович посмотрел на Татьяну, стиснул зубы, подошёл к стеклянному графину и выпил два стакана воды. Татьяна прихватила журнал и вышла из учительской. Некоторое время Марк слушал удаляющийся стук её каблуков по коридору и думал о том, как двигаются под синим платьем её голые ноги. Потом шаги стихли, и Марк почувствовал внутри неприятную пустоту.
Вельможин тем временем сел за стол и положил большой и указательный пальцы на переносицу.
— Что-то я последнее время стал плохо спать, — сказал он. — Уже неделю толком не сплю.
— Слышали сегодня ночью взрывы? — спросил Марк.
— Взрывы? — физкультурник посмотрел на него, слегка расширив глаза. — А, ну да, само собой. Сегодня около трёх часов на Пролетарской в чайхане рванул баллон с газом. Жертв, кажется, нет, но здание сгорело целиком. Я сегодня утром как раз мимо проезжал, там ещё полиция была.
— Но взрывов было три, — произнёс Марк. — По крайней мере, я слышал три.
— Вам могло сквозь сон померещиться, так часто бывает… Марк Ильич, — сказал вдруг Вельможин, покраснев и прищурившись, — а что, Татьяна вам прямо вот так нравится?
— Прямо вот так? — сказал Марк. — Да вы прямо как ваши дебилы-подопечные, ей-богу. Вот смотришь на вас и думаешь невольно: почему с такими, как вы, должно случаться что-то хорошее?
— Я просто…
— Да мне плевать, — перебил Марк. — Просто не лезьте не в своё дело.
— Послушайте… — Вельможин потёр лоб. — Я… не хотел вас обидеть. Эта бессонница… Она меня с ума сведёт.
— Две таблетки феназепама и тридцать капель корвалола. Настоятельно рекомендую.
Вельможин встал. Его лицо было пунцовым, потерянным; в глазах застыл ужас, а потом они вдруг наполнились слезами. Он повернулся и медленно вышел.
Урок литературы Марк провёл, глядя в окно, на то, как кружатся в воздухе сухие листья. Он смотрел на деревянные дома, смотрел, как из труб поднимаются в небо дымы.
«Некоторые уже начали топить печь, — рассуждал он сам с собой. — А некоторые пока ещё только думают». Иногда мысли, казалось, касались Татьяны, но едва-едва, вскользь. Какая-то необъятная тревога захватила его, и всё росла и росла. Темой урока был Бунин. Кто-то из учеников метнул в Марка «летучку», и она воткнулась ему в плечо, но он не обратил на это внимания. В положенное время зазвенел звонок.
Опомнившись, Марк обнаружил, что сидит в пустом кабинете; снаружи падали листья и уже мерк дневной свет. Среди шороха листвы и звуков мира он различил приближающиеся шаги.
— Это она, — сказал Марк. — Идёт ко мне, чтобы мы уплыли вместе.
Некоторое время спустя открылась дверь, и она вошла. Марк сидел, повернув голову к окну. Он чувствовал запах вошедшей — да, это её терпкие Versace. Она двигалась бесшумно, и, приблизившись, положила руку ему на плечо.
— Поедем кататься? — тихо спросила она.
— Кататься?
— Вы же сами звали меня кататься на лодке.
— А, ну да, конечно, — сказал Марк. — Просто вы, кажется, собирались на дачу, к маме. Говорили про яблоки.
— Да, яблок в этом году очень много.
Марк смотрел в окно, где листья падали, как тени. Вечер сгущался, накрывая деревянный город. В кабинете стало совсем темно, и они уже с трудом могли видеть друг друга.
— Значит, лодка ждёт? — сказал Марк. — Я знаю, на Левобережной сдают напрокат лодки по хорошей цене.
— Тогда идёмте туда.
— Идёмте.
Взявшись за руки, они направились к выходу.
— А вы, значит, преподаёте литературу? — спросила она, когда они оказались на улице.
— И русский язык, — ответил Марк. — Зачем вы спрашиваете?.. Чёрт, как страшно болит голова… Надо сегодня не забыть жене сказать, чтобы пустила мне кровь.
— В смысле?
— Ну, я периодически прошу её отворять мне кровь, когда на меня находит меланхолия.
— И что, помогает?
— Иногда. Смотришь, как твоя кровь медленно наполняет шприц — чёрная, густая, непонятная. Я иной раз по нескольку шприцов сливаю, а потом ложусь на пол, и, знаете, такая необыкновенная лёгкость окутывает всё тело… Как будто улетаешь.
— А потом что делаете с кровью?
— Да ничего. Она сворачивается и становится очень похожа на печень. Один раз я зачем-то целый год продержал банку с кровью на книжной полке, потом выбросил её в реку.
Улица, по которой они шли, была узкой и извилистой; над головой с лёгким шумом качались жёлтые и красные листья, освещённые неяркими фонарями. Это была Левобережная; здесь, в доме за красными железными воротами, худая, как кость, старая женщина в рваном голубом халате сдавала напрокат лодки. На воротах жирными белыми литерами было начертано: «Здеся не паркуй, мудило». Женщину звали Любовь Андреевна.
В ответ на стук в ворота беззубый рот открылся в освещённую фонарём тьму:
— Марк Ильич?
— Здравствуйте, Любовь Андревна. Нам бы лодку, на пару часов.
— Да всегда пожалуйста. А самогонки не надо ли? — шёпотом осведомилась хозяйка.
Марк посмотрел на свою спутницу, как будто ему самому трудно было ответить на этот ночной вопрос. Женщина едва заметно кивнула.
Минут через пять старуха вынесла им из сарая литровую бутылку мутно-молочной жидкости и ключ от лодочной цепи, прицепленный к красному пластиковому кубу.
— С Богом, — напутствовала хозяйка. — Сегодня ночь тихая, плавайте вдоволь.
Она показала глазами на бутылку.
Разбрасывая ногами палые листья, двое людей спустились к берегу, где к вбитым в глину железным кольям были пристёгнуты цепями старые плоскодонки. Марк взял ту, на которую указала хозяйка; они уселись и отчалили от берега.
Некоторое время в тишине раздавался только плеск вёсел; спутница Марка хранила молчание, да и самому Марку не особенно хотелось начинать разговор.
Мимо медленно двигались деревянные дома, освещённые фонарями клёны. Под лодкой была чёрная вода, усыпанная сверху жёлтыми и красными листьями.
— Может быть, выпьем? — неожиданно обратился Марк к своей визави.
— Конечно, — ответила она. — Только налить некуда, мы никаких стаканов не взяли.
— Тогда из горла, — произнёс Марк. Он снял очки и бросил их в воду. Потом открутил крышку и, запрокинув голову, сделал несколько глотков матовой жидкости. Самогон был вкусным, мягким, и он мгновенно наполнил существо Марка необычайным теплом.
Марк протянул бутылку той, что была с ним.
— А зачем вы очки выбросили? — улыбнувшись, спросила женщина.
— Мне кажется, что в них я выгляжу как урод. И ученики в школе за моей спиной называют меня «Чикатило». В реке очки не пропадут. Тем более пьяным я лучше вижу. Я не пил с прошлой зимы и практически ослеп.
Женщина тихо засмеялась. Затем Марк услышал звуки жадных глотков; их было четыре или пять. «Ничего себе», — подумал Марк. Лодка двигалась, увлекаемая несильным течением, и мимо проплывали молчаливые клёны, ржавые изразцы мостовых перил, подсвеченные голубым огнём окошки старых изб, в которых старые алкоголики гладили своих волшебных кошек.
— У этой реки почти нет течения, — нарушил молчание Марк. — Поэтому нет особой разницы, в какую сторону плыть.
— Давайте плыть по течению, — ответила его спутница.
— Воля ваша.
Марк сделал ещё несколько глотков; с непривычки он спешил быть пьяным. Его спутница спросила:
— Вы теперь и правда видите лучше?
— Я вижу всё, — сказал Марк. И показал пальцем на тускло-синее окно избы, за которым переодевалась какая-то старуха. Были видны её обвислые груди, плети рук, угол шкафа, грязное бородатое лицо в глубине комнаты.
Марк подумал о том, что старуха с мужем, вероятно, иногда выходят на берег порыбачить. Слушают, как звонит колокол в церкви Сорока Мучеников. По вечерам пьют водку. В избе есть иконы, крыша течёт. Старик и старуха пьют водку и вспоминают сына, погибшего пять лет назад в авиакатастрофе. Затем начинают перебранку, дерутся до крови, ложатся спать.
Марк плюнул в чёрную воду реки. Затем стал смотреть на движение воды, дающее ощущение вечного сна. Его спутница что-то говорила, но её голос звучал где-то далеко; Марк не слушал её. Шумели клёны, плескала вода, густая и холодная, и Марк не мог оторвать взгляда от её странной жизни. И всё сливалось для него вокруг — музыка женского голоса, музыка города и реки, музыка утонувших очков.
— Никогда ещё, — сказал Марк, — человек не был настолько жестоко оторван от себя, не был так отвратителен и чужд себе, как в эту ночь.
Он хлебнул из бутылки и засмеялся:
— Казалось бы, что-то должно случиться, что-то крайне важное, что-то самое главное, сейчас, вот прямо сейчас… Но нет, мы не ждём его. Это удивительно! Воля в нас настолько мертва, что мы ничего не ждём. Это тотальный паралич. Всё парализовано — деревья, люди, мысли, города. Даже самогон не может разбудить эту старую, вонючую, закисшую кровь… И злобы настоящей нет, вот в чём дело. Всё окутано каким-то дерьмово-пастельным туманом… Куда-то плывём, плывём…
Пронзительный свист, доносящийся с берега, оборвал речь Марка и вернул его к реальности. Марк вздрогнул, поднял глаза. Свистел с берега высокий худой парень, одетый в грязный синий комбинезон. В руках он держал двустволку, направленную на Марка.
— Причаливай, сука! Причаливай, говорю, а то шмальну!
К парню из темноты стеклись какие-то другие фигуры, тоже в рабочей одежде. Между ними завязался глухой матерный разговор. Ясно послышались слова:
— Опять лодку спиздил, сука…
Парень опять обратился к Марку:
— Причаливай, я сказал! Тебе не жить, бля.
Марк посмотрел в глаза женщине, что сидела напротив него в лодке, но в её глазах он увидел только жёлтые листья, только бред и темноту.
Всё последующее произошло быстро. Он причалил к берегу и, как только ступил на землю, сразу, словно давно ждал этого, получил тяжёлый удар в лицо, сваливший его с ног. Удар оглушил его, лишил воли и остатков смелости, и опьянение улетучилось, оставив тяжёлое, ватное безразличие. Чувствуя, как кровь заполняет рот, краем глаза он видел, как его спутницу выволокли из лодки, как один из людей жёстко, по-мужски, бьёт ее кулаком в лицо, как она падает и лежит без движения. Какого цвета у неё глаза? — подумал Марк. — Очки… Я же утопил свои очки…
Удар подбитого железом сапога в лицо погасил для него эту жёлтую ночь.
***
Три месяца спустя, под вечер, Марк вышел из здания центральной районной больницы с воротником Шанца на шее и перевязанной головой. Падал снег. Снег толстым слоем лежал на крышах машин, на карнизах, на ветвях деревьев. В окнах домов горели разноцветные гирлянды. Марку захотелось закурить, но он бросил курить пять лет назад.
Он пошёл пешком по направлению к своему дому, оставляя одинаковые рисунки подошв на снегу. Во время инцидента на реке Марк получил сотрясение мозга, перелом носа и смещение шейных позвонков. Он шёл под снегом и воображал, как жена, когда он придёт домой, пустит ему кровь, и густая почти чёрная жидкость заполнит шприц. Вокруг было спокойно и бело.
Женщина, которая была с ним в лодке, скончалась от черепно-мозговой травмы и разрыва стенок влагалища. Её звали Елена Филонова, она работала продавщицей в «Виномании», но Марк никак не хотел соглашаться с этим. Он смотрел на Татьяну, которая навещала его в больнице, и отказывался верить, что это действительно она. Он уверял её, что она умерла, и её подменили другой женщиной. Он утверждал, что в лодке с ним в ту ночь была Татьяна Гринёва, учитель физики в средней школе № 11. Он стоял на своём. Он уверял всех, что он пока, слава Богу, в своём уме.
Неделю спустя Марк вышел на работу. Татьяна утратила в его глазах всякое очарование; он чувствовал запах её духов, видел изгибы её тела под синим платьем, но это уже не вызывало в его душе никаких движений.
— Вы остались там, на реке, — убеждённо говорил он. И слёзы наворачивались ему на глаза.
— Уверяю вас, что я здесь, пред вами, — с горечью возражала Татьяна, но Марк не внимал этим словам.
— После того, что случилось там, во мне уже определённо не осталось ничего живого, — задумчиво говорил он. — Может быть, моя единственная надежда была на вас. Вы ведь не поехали тогда к матери, вы вернулись, чтобы уплыть со мной. И вот теперь вас нет, но почему-то появился этот симулякр, этот призрак. Это значит, что двери закрылись навсегда.
Марк жил обычной жизнью — вёл уроки, гулял с женой по набережной, читал книги, — но уже без очков, которые лежали на дне реки. После инцидента он снискал уважение учеников. По словам друзей и коллег, в нём появилась строгая обречённость.
Как-то утром, в середине января, Марк, как обычно, ехал на велосипеде в школу. Падал снег. Аллея, по которой двигался велосипед Марка, была по обеим сторонам засажена старыми толстыми тополями.
Марк ехал, погруженный в размышления. Ночные взрывы прекратились — может быть, потому что Марк спал крепко и без сновидений. Но не исключено, что было и наоборот. Можно было подумать, что Татьяна унесла его сны с собой, но Марк не думал так. В строгом смысле, он вообще не думал, а был погружен в некое созерцание картины заснеженного мира.
Велосипед катился вперёд, шины скрипели по свежему снегу, и лишь одно не давало Марку покоя — этот призрак в школе, который он вынужден был видеть каждый день. И ещё чувствовалось разочарование, опустошение, потому что в ту ночь на реке не произошло ничего важного, существенного, главного. Как бы там ни было, надежд уже не оставалось, и Марк готов был смириться с существующим положением вещей, но на душе всё-таки скребли кошки.
В какой-то момент переднее колесо попало на присыпанную снегом ледяную полосу, велосипед резко повело, и Марк был выдернут из своего созерцательного оцепенения. Велосипед стремительно несло вбок; колесо с силой врезалось в бетонный бордюр у края дороги, Марка выбросило из седла и плашмя ударило о ствол дерева.
Марк не потерял сознания. Он лежал на спине, его глаза были открыты, и на лицо падал снег. Велосипед валялся неподалёку со скомканным восьмёркой передним колесом; люди стекались со всех сторон; Марк слышал их голоса, слышал, как кто-то звонит в «скорую». Он смотрел в тускло-молочное небо, которое было ему ближе всего на свете.
Он с трудом повернул раздробленную голову и посмотрел на выкрашенные зелёной краской заборы, на крыши в снегу, на дымы, поднимающиеся из труб. По шее текла холодная кровь; поодаль бродили собаки и кошки, дети с криками катались с горки на санках, в окнах горели разноцветные гирлянды. А над головой было небо и деревья в снегу, и люди смотрели и смотрели на него сверху вниз, пока он не закрыл глаза.