Владислав Женевский и русский weird
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 76, 2021
Владислав Женевский и русский weird[1]
(1984–2015)
Человек убегает от страха и тревоги как неудобных чувств. Меж тем, философия экзистенциализма отводит страху роль очищающего огня, сжигающего все наносное и продиктованное стремлением к материальному, а столкновение со смертью (в разных видах) и ее глубокое проживание способно изменить человека навсегда. «Страх выявляет ничто», — писал Хайдеггер. И в то же время современная культура ввиду танатологического разрыва как никогда далека от осознания смерти; подлинные архетипичные образы смерти оказались недоступны большинству в связи с отказом в повседневности от… мифов. И на месте позабытого образа смерти массово прорастает тревожность, которую, если продолжать идеи Фрейда, человек не соотносит со страхом смерти и не может найти ее истинную причину.
Как ни парадоксально, но возвращение подлинного образа смерти в культуру возможно лишь благодаря кропотливым поискам в области страшного и тревожного; с этой точки зрения наиболее перспективными остаются направления в литературе, включающие в себя надреальные образы. Такие, как магреализм, хоррор, weird fiction и мистическая литература в целом. Здесь следует отметить, что магреализм сегодняшний, вопреки канону, включает в себя и черты литературы психологической, а направление new weird уже может не описывать себя способом, подобным использованному в лавкрафтовском эссе «Сверхъестественный ужас в литературе», и вполне внятно может объяснить связь тревожного и странного со страшным при посредничестве психологии.
Если кто и начал объяснять цели и закономерности тревожного и страшного в русской литературе, так это Владислав Женевский в эссе, которому следует стать программным — «Хоррор в русской литературе» (2011). Конечно, такую работу он смог проделать, получив всестороннее представление о процессах не только в русской литературе; будучи не только критиком, из года в год собиравшим премии Фантлаба, но и переводчиком (переводил на русский Томаса Лиготти, Клайва Баркера и других; с русского на английский — рассказ Леонида Андреева «Он» и др.). В эссе затрагивается тема психологического ужаса Достоевского, прорастание страшного из фольклора у Гоголя, обратное влияние «Медного всадника» на сегодняшнее восприятие Петербурга и даже такие произведения русской литература, как «Вампиры» барона Олшеври (просто произнесите это вслух), а в советское время — «Озеро горных духов» и «Подлец подлунный» Ефремова, «Дикая охота короля Стаха» Короткевича и другое. Анализируется влияние Кинга на русскую прозу 90-х, а также произведения Сергея Кириенко, Андрея Теплякова, Василия Щепетнева, Андрея Дашкова, Марии Галиной, Анны Старобинец, Михаила Елизарова и многих других. Женевский предсказал успех серии «Самая страшная книга» и таких авторов, как Михаил Парфенов, Дмитрий Тихонов, Александр Подольский, и их влияние на становление хоррора в России в 2000-х.
Упомянутое эссе Женевского есть декларация идей, подобно эссеистике Лавкрафта, Джефа Вандермеера (который, кстати, был знаком с ним), Чайны Мьевиля и других. И все же первостепенную значимость обретает его проза, в которой так мало ему удалось успеть.
Ранние рассказы Владислава выдержаны преимущественно в стилистике хоррора, стилистически точные, но нередко эмоционально стиснутые необходимостью поддержания саспенса; поздние рассказы — это настоящий интеллектуальный хоррор и new weird, о котором даже не хочется говорить с точки зрения стилистики weird или текучей сюжетности, потому что в целом это нечто большее.
Последний рассказ Влада «Ком» вполне тянет на современный piece of masterpiece, цельный, гениально состыковывающий многоплановость бытия с надреальным миром ожиданий, предчувствий и предполагаемого индивидуального опыта посмертия.
Первый план сюжета — бытовой: герой плывет на корабле. Второй план составляет рефлексия о прошлом и будущем (пролепсис), позволяющая смешивать в произвольном порядке волнующие его события, и, как и положено немного тоскующему современному наследнику романтических героев, несколько болезненные размышления о противоположном поле. Но оба плана выписаны деликатно и так бережно встроены в иной, третий план психологического мистицизма, что совсем не разрушают реалистичными подробностями необходимое настроение, которым здесь объято всё.
Автор упоминает Вагнера (тот еще мистик, искавший вдохновение в фольклоре), очень аккуратно вплетает отсылки к темному фэнтези Кинга, произведениям Лавкрафта (без использования пантеона «древних») и даже к «Ежику в тумане» Норштейна (тот еще вирд фикшн). Образ скандинавского корабля из ногтей мертвецов, на котором мертвецы приплывут, чтобы принять участие в последней битве в Рагнарёк, взят Владиславом не случайно. Это становится очевидно после знакомства с его эссеистикой на тему «подлинных» образов из фольклористики, и хотя он не применяет терминологию глубинной психологии, полагаясь больше на интуицию, мы вполне можем постулировать за него: фольклорные образы обладают наибольшей глубинной узнаваемостью, а значит, стоят ближе всего к разгадке образа смерти.
Невероятно тонко Женевский проводит трансформацию (неполную, конечно, в чем и прелесть его прозы) корабля реалистичного в корабль мифический, не пользуясь грубыми приемами вроде «вдруг», «превратился» или ненужными в вирд фикшн объяснениями, для вещей с глубинной узнаваемостью не нужны никакие рациональные объяснения, им веришь и так.
Появление демонического образа может трактоваться и как лавкрафтовское программное «столкновение со сверхъестественным ужасом, попирающим законы природы», но что если представленная сцена встречи и есть описание подлинного духовного опыта автора, что если концовка произведения — и есть отправная точка, начало, духовное переживание, идея, ставшая основой рассказа? Описывая изменчивый облик демона (отсылка к испано-арабским гримуарам, из которых позднее это свойство черпал Желязны), Женевский не стремится рационально придумать ему страшный облик. Вместо этого использует образ, будто срисованный с некоего визионерского опыта, духовного озарения — но тем и страшный, и прекрасный одновременно. «Kom», — говорит по-шведски ему то ли бог, то ли демон, — «приходи». И не зря это слово вынесено в название, это «kom» с той стороны бытия ожидает каждого, лишь в разной визуальной форме. И, конечно, это элегантная отсылка к Баркеру с его зловещим «come to daddy».
«И только ногтей прибывало. Казалось, пёстрая масса путешествует вместе с Н. — сначала они покрыли полы редкой сыпью, потом потекли робкими струйками, ручейками, реками, как будто затрещала и рухнула какая-то неведомая плотина, выпустив на волю бледный хаос. Когда последние пассажиры «кантаты» обратились в смутные тени и окончательно растворились в сумраке, Н. брел уже по колено в ногтях».
«В нем ничего уже не было от старика — в оранжевых бездонных глазах, в языках пламени, облепивших подбородок и выбивавшихся из-под кожаной шляпы, в оскаленных острых зубах ослепительно сияла юность. От его правой руки расползались по палубе пять роговых корней, ждущих, когда два острых лезвия разрежут их на тысячи кусков […] В левой руке он держал красно-синие маникюрные ножнички. Не говоря ни слова, Н. подставил пальцы и отдал назначенную плату».
[1] Weird (англ.) — странный, сверхъестественный, судьба, рок, предзнаменование; а также шотл. — the Weird Sisters см. ведьмы в «Макбете» Шекспира.