Стихи разных лет. Вступительный текст и перевод Ильи Имазина
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 75, 2021
Перевод Илья Имазин
Уистен Хью Оден (1907 – 1973) – крупнейший англо-американский поэт XX в.. Лирика Одена насыщена социально-политическими, философскими и религиозными мотивами, сложными интеллектуальными построениями, интертекстуальными связями, научными и культурологическими аллюзиями. «Трансатлантический Гораций», как называл его Иосиф Бродский, Оден проделал путь своего старшего собрата по перу и издателя Томаса Стернза Элиота в обратном направлении: родившись в британском Йорке и окончив Оксфорд, он перед Второй мировой войной пересек океан и поселился в США, где в 1946 г. получил американское гражданство. Слава наиболее влиятельного стихотворца, пишущего на английском языке, сопровождала его по обе стороны океана. За свои незаурядные достижения в области искусства Оден удостоился ряда престижных премий и наград: Пулитцеровской премии (1948), премии Боллингена (1953), Национальной книжной премии США за сборник «Щит Ахилла» (1956) и др. Оден оставил после себя свыше четырехсот стихотворений, крайне разнообразных по стилистике, столько же статей, очерков, рецензий и эссе, часть из которых была включена в прозаические сборники «Рука красильщика и другие эссе» (1962) и «Предисловия и послесловия» (1973). Достойное место в его наследии занимает перевод «Старшей Эдды» (1969). Он также писал пьесы, сценарии документальных фильмов и либретто опер для таких выдающихся композиторов, как Игорь Стравинский и Бенджамен Бриттен. Такие стихи Одена, как «Похоронный блюз», «1 сентября 1939 г.», «Век тревоги», «Хвала известняку», «Щит Ахилла» давно разошлись на цитаты и не раз доказали свою актуальность в различных культурно-исторических контекстах. Предлагаемая подборка стихотворений отражает ранний и средний этапы творческого пути последнего великого англоязычного поэта XX столетия.
Musee des Beaux Arts[1]
В страдании, как никто, они знали толк,
Старые мастера: с точностью определяли
Место, ему отведенное: где обитает оно,
Когда кто-то обедает или смотрит в окно,
В простор, бесцельно исхоженный вдоль и поперек.
Или когда старейшие с упованием ждут
Чудесного рождества, в то время как дети
В зимнем лесу гравируют коньками замерзший пруд,
Ничуть не затронуты ожиданием этим.
Они никогда не забывали,
Что своим чередом даже крестные муки грядут
И вершатся в углу, оставляя уродливое пятно
Там, где псы, как всегда, жизнь собачью свою стерегут,
А мучителя лошадь трет о дерево зад.
В «Икаре» Брейгеля, например: как все отвращают взор
От вершащейся катастрофы; пахарь вглядеться в простор
Мог бы, услышав всплеск и водой поглощаемый крик,
Но к беде он глух, а ведь с неба упал паренек;
Так же те, кто как раз отчаливал от земли
На изящном паруснике, увидеть вполне бы могли
Как ноги скрылись в зелени моря в тот солнечный миг,
Но спокойно плывут: что случилось, им невдомек.
1938
Эти лунные чары
Эти лунные чары
Не имеют истории,
Целокупны, исконны.
Но, как выясняется,
У лунной красавицы,
Был любовник раньше,
Теперь все иначе.
В ней, словно в грезе,
Время иное,
А час рассвета –
Ее утрата.
В пору метаний,
Сердечных волнений
Здесь охотился призрак,
Объявленный в розыск.
Но ни разу прежде
Этот дух мятежный,
Что кого-то кличет,
Не настиг добычу.
И пока это длится,
Здесь не будет и близко,
Ни Любви, ни ласки,
И в бездонном взоре
Нет приюта скорби.
1930
Рыба в тиши озер
Рыба в тиши озер
Плывет в переливах цветов,
Лебедь сквозь зиму несет
Совершенство своей белизны.
Лев крадется сквозь чащи рощ,
Где неведом ни грех, ни запрет;
Рыба, лебедь и лев
Действовали и ушли,
Время их накрыло волной.
Мы, покуда тенистые дни
Нам даны, будем плакать и петь.
Ошибется осознанный долг,
Дьявол скроется в чреве часов,
И добро износится вновь,
Искупленье суля и успех.
Нам придется утратить любовь,
Каждой птице и зверю вослед
Посылая завистливый взгляд.
Сделав глупость, привычно вздыхать
В вечном круговращении дней,
Но тебя полнозвучно воспеть,
О, мой лебедь, следует мне.
Ты несешь, расправляя крыла,
Импульсивной Природы дары,
Гордость и величавую стать,
А еще – с прошлой ночи – тепло
Твоей добровольной любви.
1936
Похоронный блюз
Пусть все часы замрут, умолкнет телефон,
И сочной костью сыт, пес погрузится в сон,
Захлопнется рояль, под барабанный бой
Гроб выносить пора сквозь плакальщиков строй.
Аэропланы пусть петляют в вышине,
Выводят «Умер он», терзая сердце мне,
Голубки в бабочках из крепа пусть кружат,
В перчатках черных выйдет постовых наряд.
Он был мой Север, Юг, Восток и Запад мой,
Шесть дней моих трудов, мой отдых в день седьмой,
Полночный разговор и в полдень песнь моя;
Я думал, нет конца любви. Ошибся я.
Зачем мне звезды? Все тушите до одной,
Сорвите солнце прочь, разделайтесь с луной,
Разлейте океан, метлой сметите лес.
Мир умер для меня, как только он исчез.
1936
Рембо
Ночь, рельсы, небеса, глухие сплошь,
Его ужасные товарищи не ведали об этом;
И, как свирель, в нем раскололась риторическая ложь:
Ребенка стужа сделала поэтом.
Друг, лирик и слабак, спешил его споить,
Пять чувств в расстройство приходили регулярно.
Конец безумствам вознамерясь положить,
Расстался с лирой он, как с праздностью коварной.
Стих был недугом, поразившим слух;
Стать цельным мало; нужно попытаться
Ад детства одолеть и в грезе первородной
О поприще, семье – по Африке метаться,
И, обретя иную самость вдруг,
Жить истиной, что и лжецам угодна.
Декабрь 1938
Эпитафия тирану
Совершенство искал он, причем особого типа,
Не терпел в поэзии зауми, пресекая ее на корню.
Знал он глупость людскую, как свою пятерню,
Потому мощь флотилий и армий была ему по нутру.
Его смех заставлял сенаторов хохотать до нервного тика.
Его плач, точно корь, косил во дворах детвору.
1939
Дверь
Через эту дверь наше будущее войдет,
Его тайны, правила, палачи и надменный,
Красноносый дурачащий дураков Идиот,
И Ее Величество в настроении скверном.
И увидит сквозь сумерки тот, кто прозорлив,
Как беспечно прошлое все допускает, увы!
С миссионерской ухмылкой старой вдовы,
Или с жутким ревом, что вспенивает прилив.
Трепеща, эту дверь чем угодно мы подопрем,
Головой в нее бьемся, когда наступает финал.
Так Страну чудес увидала в открытый проем,
Став огромной, Алиса, и горьких слез водоем
Умудрилась наплакать в печали о том,
Что ее мирок оказался игрушечно мал.
1940
Монтень
В окна собственной библиотеки видеть он мог:
Кроткий пейзаж понуждаем грамматикой к страху.
Столицы, где шепелявить – гражданский долг,
И провинции, где заиканье приводит на плаху.
Сломлен силач. А консерватор бесполый
Плоть спешит заковать в вериги,
Зачинает Мятеж, что сокрушит престолы,
И ищет оружие против Книги.
Когда в дикость ввергает разум демонов сброд,
И век, оголяясь, уже не прячет клеймо,
Из чувственности ребенка любовь восстает,
Сомнением открывается путь познанья,
Заменяет молитву изысканное письмо,
А лень очищает, как прежде – акт покаянья.
1941
Падение Рима
Волны бьются о пирс; барабаня,
Дождь лютует в пустынном поле,
Заливает заброшенный поезд;
В скалах беглые каторжане.
Взмыли цены на платья и фраки,
Днем и ночью агенты Фиска
Преследуют уклонистов
От налогов в Большой Клоаке.
Прихрамовых шлюх услады,
Как магические услуги,
Чары вымышленной подруги
Воспевать литераторы рады.
Мог Катон-церебротоник
Прославлять дисциплину греков,
Но среди мускулистых морпехов
Все больше жратвой недовольных.
Ложе Цезаря греют служанки,
Клерк невзрачный и желторотый
Пишет «Я НЕ ДОВОЛЕН РАБОТОЙ»
На стандартном розовом бланке.
Без пособия и заботы
На крапчатых яйцах сидя,
Птички с алыми лапками видят
Городок, с карты гриппом стертый.
А где-то гигантским стадом
Сквозь мили мхов золотистых
Прут олени с севера – быстро,
Бесшумно и безоглядно.
1948
Щит Ахилла
Она через плечо его взглянула,
Глаз искал оливы и лозы вдали,
Городá из мрамора, управляемые мудро,
И в морях необузданных корабли.
Но там, на сияющем металле,
Руки его вместо этих красот
Опустошенные земли запечатлели,
А над ними – свинцовый небосвод.
Безвидная, голая и бурая ширь,
Ни травинки сухой, ни намека на соседство,
Ни места для привала – сплошной пустырь,
Как ни странно, стал сценой масштабного действа,
От которого никуда не деться:
Миллионы глаз и сапог в плотный ряд
Ждут знамений и невозмутимость хранят.
Голос, лишенный лица, неизвестный,
Доказал статистически, что повод законен,
Тоном ровным, сухим, как само это место:
Никто не прославлен, никто не урезонен;
Истово веруя, каждый в своей колонне,
Этой логике подчинившись, в облаке пыли
От веры навстречу скорби они уходили.
Она через плечо его взглянула,
Глаз искал церемоний,
Белых телок в гирляндах,
Возлияний и жертвоприношений;
Но там, на сияющем металле,
Где должен быть алтарь непременно,
В трепещущем свете кузницы открылась
Совсем другая сцена.
Колючей проволокой очерчен островок,
Скучают чиновники-лодыри (кто-то шутит),
Жаркий день, и стражник от пота взмок.
Вокруг простые добропорядочные люди,
Молча, застыв, глядят, как вершатся судьбы:
Троих изможденных выводят и передают палачам,
А те их привязывают к торчащим тут же столбам.
Вся тяжесть и всё величие мира, всё, что имеет
Какой-либо вес, и всё, что всегда весомо,
Покоится на других руках, но они слабеют
И ждут помощи, не получая помощь;
Их враги торжествуют, добившись разгрома,
И позор так велик, что они спешат умереть
Раньше, чем их тела поражает смерть.
Она через плечо его взглянула,
Глаз искал атлетов, их игрищ,
Кружащих мужчин и женщин,
Танца сладостных зрелищ,
Ускорения музыки и движений;
Но там, на сияющем металле,
Его руки не танцпол запечатлели,
А сорной травой убитые дали.
Оборванец одиноко и неприкаянно
Слонялся по этой пустоши, птица
Улетела, опасаясь его меткого камня:
Двое зарежут третьего, а дева силе подчинится –
Аксиомы того, кому не случилось родиться
В мире, где сдерживаются обещанья,
А плач одного для другого источник страданья.
Оружейник Гефест тонкогубый
Прочь заковылял, сгорблен,
А Фетиды сияющие груди
Вопль скорби и ужаса исторгли
При виде того, что бог сотворил,
И чем прельстился сын ее, стервец,
Человекоубийца с железным сердцем Ахилл,
Впрочем, и сам не жилец.
1952
Слова
В одной лишь фразе – целый мир явился,
Был ясно высказан и стал таков.
Лжет говорящий, а не звук, что в уши влился:
Нет в словарях обозначений лживых слов.
Ведь через синтаксис порядок утвердился;
На полпути не сбросишь груз веков,
В оковах времени и темы ты родился:
Миф об Аркадии не сладок, а суров.
Но как на слухи вырос бы тариф,
Когда бы вымысел был отделен от сути,
И нас прельщали бы красоты рифм,
В которых фатум проявлялся бы до жути,
Как в хороводе сельском, что неприхотлив,
Как одинокий Рыцарь на распутье.
1956
Любящий сильней
Знаю, глядя на звезды, что на меня глядят:
И под их присмотром можно протопать в ад.
Но бояться не стоит, сколько себе ни отмерь,
Что к тебе безразличен другой человек или зверь.
Как бы нам хотелось, чтоб звезды, на небе светясь,
К нам питали такую же необъяснимую страсть!
Но раз в чувствах равенства нет от истока дней,
Пусть я буду тем, кто любит сильней.
Как поклонник, каким я себя считаю давно,
Звезд, а им, между прочим, я жив или мертв, – все равно,
Не могу утверждать, вскинув выю и глядя на них,
Что одна меня манит и мучит сильнее других.
Ну, а если все звезды погасит Господь или бес,
Я себя приучу глядеть в пустоту небес
И сумею влюбиться в безликий возвышенный мрак.
Дайте срок короткий, и будет именно так.
1957
Перевод с английского Ильи Имазина
[1]Музей изящных искусств (франц.).