Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 75, 2021
То сентябрьское утро 1942 года началось весело, несмотря на то, что стояла удушающая жара под тридцать градусов. У подножья горы Шлоссберг, недалеко от старой ратуши, на газоне между парком и придорожным кафе на берегу реки Драйзам, величаво раскинулся брезентовый шатер, выкрашенный в красно-белые цвета, усыпанный звездами из золота и обшитый яркими лентами и колокольчиками, звеневшими от дуновения ветра. Вокруг шатра полукругом были расставлены пёстро размалёванные тарантасы, фургоны с узкими окнами, оклеенные цветастыми афишами, и две железные клетки, составлявшие, пожалуй, весь передвижной зверинец бродячего цирка, если не считать привязанных к ним лошадей с длинными, заплетёнными в косы гривами.
В воздухе витали пряный аромат опилок, сена и кислый запах навоза, извечно сопровождавшие разъездные цирки. Откуда-то доносился гул голосов, отрывки музыкальных арий и дружные взрывы смеха весёлой актёрской братии. Среди сей радостной пестроты кипела работа: то тут, то там слышались голоса работников и весёлый стук их молотков.
— Неси сюда!
— Да не эта доска, другая!..
— Где гвозди?
— Тяни трос! Давай-давай!
Над цирковой палаткой возвышался шест с закреплённой на нём малюсенькой площадкой, на которой выделывал фантастические кульбиты нелепого вида паяц в несусветном жёлтом балахоне, с огненно-рыжей шевелюрой, намалёванной улыбкой и красным носом.
— Почтеннейшая публика! — кричал он, делая сальто в воздухе и становясь на несоразмерно короткие руки, выдававшие в нём карлика. — Майне дамен унд геррен! Только одну неделю в славном Фрайбурге! Проездом из Греции в Голландию! Знаменитый цирк Алексиса Папандопулоса. Новая оригинальная программа! Фантастическое представление дважды в день — ровно в полдень и в семь часов вечера! Всего за пять рейхсмарок, детям до десяти лет — три!
Послеполуденная жара укутала город изнуряющим покрывалом, но она оказалась бессильна остановить стекающиеся толпы зевак. Они восхищенно разглядывали высокий купол шатра, оживленно переговариваясь меж собой, глазели на устало отфыркивающихся тонконогих лошадей — те слегка брыкались, но всё-таки давали себя погладить. Народ теснился плотной толпой у железных клеток, откуда на него искоса взирали умные мордочки дрессированных шимпанзе и пуделей, заросших курчавой шерстью до самого кончика носа.
— Господа, прошу не ласкать мой обезьян! — истошно кричала всклокоченная карлица, высунувшись наполовину из окна фургона и отчаянно махая ладошкой. — Обезьян привыкать к один рука…
Детвора визжала от восторга, желая шагнуть в чудесный, незнакомый мир. Чей-то ребёнок радостно хлопал в ладоши… А маленькая девочка в кружевном платье и с бантами на голове замерла в предвкушении занятного зрелища, а потом всё тянула мать за рукав, чтобы та подняла её на руки и позволила дотронуться до золотой звезды на шатре. В прошлый раз её, почти пятилетку, в цирк не пустили. Родители посчитали её слишком маленькой для таких развлечений, так что ей оставалось только зачарованно глазеть издалека на шатёр и его сверкающие огни. Тогда она надеялась, что цирк задержится до тех времён, пока она не подрастет, но спустя две недели шатёр пропал без предупреждения, оставив в сердце маленькой Евы незаживающую рану. И вот, не прошло и года, как цирк снова здесь!
— Майне дамен унд геррен! Спешите видеть! — громко и весело кричал паяц, подливая новую порцию масла в огонь обывательского интереса. — Настоящий цирк-шапито! Удивительное зрелище! Только у нас на арене — полный набор удовольствий: самый отважный канатоходец планеты, смертельно опасные трюки, дрессированные обезьяны-эквилибристы, обворожительная итальянка Джулия, танцующая под куполом, индийский факир — глотатель шпаг и огня, женщина-змея. А также клоуны-лилипуты!
Стройная девушка сидела на пустом ящике из-под реквизита в артистической уборной и штопала пятку чёрного шелкового чулка — они так быстро изнашиваются! С раннего детства она гастролировала с цирком вместе с родителями — её мать исполняла трюки на лошади, а отец был воздушным акробатом, — и уже не помнила, когда впервые вышла на арену, облачённая в костюм из воздушной ткани.
В начале XX века цирковая династия Блюменфельд из Мюнхена уже была известна далеко за пределами Германии: артисты объездили всю Европу и Америку, но в тридцатые годы семья прекратила свою деятельность. В Европе усиливался антисемитизм, зрители бойкотировали представления, и в итоге семья была вынуждена объявить о банкротстве. В то время Лее Блюменфельд было всего десять лет. Она хорошо помнила, как в школе их обучали нацистским песням и она пела их с гордостью, потому что тогда ничего не понимала. Они разучили песню «Народ, к оружию!», и там была строчка «Германия проснется, евреи умрут». Когда они впервые исполняли её и добрались до этого места, все повернулись и указали на Лею. А вскоре её лучшая подруга призналась ей, что больше они не смогут общаться, потому что «Гитлер самый главный, а он ненавидит евреев». Потом началась невыносимая травля, и в итоге родителям пришлось забрать дочку из школы и устроить в «Цирк Алексиса Папандопулоса». Несмотря на закон, запрещающий брать на работу евреев, Папандопулос, рискуя поплатиться жизнью, взял Лею в труппу, предложив ей выступать под сценическим именем. Тогда Лея ещё не знала, что больше никогда не увидит своих родных.
С тех пор жизнь её превратилась в вереницу бесконечных переездов, репетиций и выступлений, когда ей рукоплескали восхищённые зрители. Эх, знали бы они, сколько сил и терпения тратит она на утомительные ежедневные тренировки, как часто у неё болят руки, покрытые содранными мозолями, и, наконец, как же страшно ей каждый раз взмывать на качелях под самый купол, чтобы там, наверху, исполнить свой волшебный танец…
Вот и сейчас перед ней расстилался очередной незнакомый город, но Лея почти не испытывала любопытства: уж слишком много городов и стран довелось ей повидать за годы кочевой жизни по Европе. Ей больше всего хотелось бы сейчас вдохнуть полной грудью спёртый воздух, скопившийся под шатром и насладиться восторженным гулом зрительного зала, когда в нём соберётся капризная публика. Но сначала не мешало бы заняться своими вдоль и поперёк перештопанными чулками.
— Лея! — раздался крик за окном. — А ну иди ко мне!
Девушка вздрогнула и повернулась на зов владельца цирка Алексиса Папандопулоса. Когда-то ему, пожилому греку с крючковатым носом, нависшим над большими чёрными усами, с жалкими остатками волос на голове, завитыми и расчесанными прямым рядом, не было равных в цирковом искусстве в Афинах. Хотя артисты и по сей день считают его величайшим иллюзионистом — он умеет очаровать любую публику. Они называют его ласково: «дядюшка Лексис», и уважают за то, что он никогда их не обижал и всегда платил честно и без обмана. Сейчас дядюшка Лексис стоял возле её фургона с пачкой ярких афиш в руках.
— Где тебя носит? — накинулся он на девушку. — Давно уже пора начинать расклейку. Шандор с Давидом укрепляют тросы, потом будут кормить животных, так что пойдёшь одна.
С этими словами он сунул ей в руки ведро с клеем и тяжёлую пачку афиш, напечатанных так давно, что на них едва можно было различить тройку гарцующих лошадей, лёгкого канатоходца с шестом, и девушку, висящую в воздухе на шёлковых канатах.
Лея вздохнула. Расклейку она не любила больше всего. Вот если бы с Давидом… Давид был молодым акробатом и наездником и, пожалуй, самым близким другом Леи. Темноволосый, коротко стриженный красавец родом из Италии, он летал по арене на роскошном арабском скакуне, умиляя зрителей своими трюками, и на скаку крутил сальто. Когда-то он научил её, юную воздушную гимнастку, ездить верхом — кажется, именно тогда она в него и влюбилась — и вот уже два года как они выступают в одном номере с лошадьми. Третьим в этом номере задействован молодой цыган Шандор, два года назад примкнувший к их труппе в Румынии вместе с жеребцом, которого увёл с чужой конюшни.
А еще у Леи есть акробатический номер, который называется «девушка-змея»: в нём, на зыбкой грани здравого смысла и смертельной опасности, она проявляет настоящие чудеса — её гибкое, тренированное тело складывается вдвое — вперёд и назад — такова редкая особенность строения её позвоночника. Она складывается и замирает в самых невероятных позах, удерживая их ровно столько времени, сколько нужно. И, несмотря на то что во время исполнения её тело постоянно закручивается в невообразимые спирали, да так, что со стороны на это больно смотреть, с лица её никогда не сходит безмятежная улыбка…
— Представление начнётся ровно в семь. А сейчас иди. Афиши должны быть на всех столбах! — Папандопулос по-отечески пригрозил ей пальцем. — И возвращайся не позднее четырёх! Поняла? Репетиция!
Лея послушно кивнула — дядюшке Лексису не принято было перечить, и, устроив пачку разноцветных бумажек под мышкой, поплелась прочь. Папандопулос посмотрел ей вслед, а потом задрал голову к небу, где по-прежнему нещадно палило солнце. Будем надеяться, что не польёт дождь, подумал он. Для шапито это катастрофа. Несколько последних недель, пока они колесили по оккупированной Чехословакии, стояла дождливая погода, опилки намокали, превращались в грязь, и представления приходилось откладывать.
Крохотной труппе из шести человек, по причине чего одни и те же актеры совмещали несколько разных жанров, чудом удавалось выживать в условиях зловещей войны, в корне изменившей мир. Её исход представлялся неясным и тёмным: одержи Гитлер победу — на земле начнётся настоящий ад. Города Европы подвергались массированным бомбардировкам Люфтваффе, приводящим к чудовищным разрушениям. Миллионы отчаявшихся людей вынуждены под страхом смерти бросать свои дома и имущество и отправляться неведомо куда. На протяжении последних нескольких месяцев набитые евреями поезда, сопровождаемые вооруженным конвоем, шли на восток, в лагеря смерти на территории оккупированной немцами Польши: в Собибор, Треблинку, Освенцим-Биркенау, Майданек. Эти несчастные, депортируемые в переполненных товарных вагонах, летом страдали от сильной жары, а зимой — от лютого холода. Зловоние, исходящее от мочи и экскрементов, усиливало их страдания и унижения. Многие умирали в пути, не добравшись до места назначения, чтобы быть там расстрелянными или умерщвлёнными в газовых камерах.
Ну а им, бродячим артистам дядюшки Лексиса, ничего не оставалось делать, как продолжать тешить сытую публику, жаждущую зрелищ. За долгие годы жизни они привыкли ко всему. Хлеб циркача чёрств и горек: сегодня на твоих выступлениях яблоку негде упасть, и тогда ты сыт и весел, а завтра, глядишь, голоден, без гроша в кармане, и нечем покормить даже животных. И приходится заменять завтрак, обед и ужин шутками и трюками. Такова жизнь артистов: нужно быть смешным и весёлым, иначе не жди публики.
Так они ездили из одного города в другой как цыгане: где остановились на ночлег, там и дом. И нигде не задерживались подолгу: давали несколько представлений, и вот уже их гонят прочь. А ведь бывало, что грозили побить, и даже арестовать.
Скудный запас провианта скоро совсем иссяк. И, голодая, они решились на совершенно безумный поступок, отважившись взять путь на Запад, в Германию. Опасность, которой они себя подвергали в логове нацизма, была огромной, и, похоже, они даже не знали её истинных размеров…
Билеты на вечернее представление разлетелись в считанные часы, и вот цирк полон: бюргеры собрались под затейливо разрисованным куполом с высокими сводами. Отовсюду несутся обрывки грубых гортанных звуков немецкой речи. Арена диаметром в тринадцать метров усыпана опилками и огорожена маленькими деревянными ящиками, за которыми расположились пять рядов скамей, где вооруженные веерами фрау в нарядных платьях обмахивают декольте в попытках разогнать запах конюшни, въевшийся в брезент шатра, и спёртый горячий воздух, повисший под куполом, вопреки вечерней прохладе за стенами. За скамьями — стоячие места. Зал освещается факелами и лампами, создавая тем самым некоторую таинственность. Народ волнуется в ожидании чуда, и такое освещение еще больше дразнит воображение.
Лея стояла за кулисами, рассматривая зрительный зал. Она делала так всегда, перед каждым выступлением. Интересно было посмотреть, кто эти люди, пришедшие в цирк, как они выглядят, во что одеты. Вот в зал вошли шумные унтер-офицеры в чёрных мундирах с рунами в петлицах и фуражках с черепом на фоне скрещенных костей. Их ноги обуты в высокие кавалерийские кожаные сапоги, отполированные до блеска. На рукавах — алые повязки со свастикой… Нацисты!
Внезапно Лея вспомнила слова дядюшки Лексиса. Как-то раз он сказал ей и Давиду, что эти нелюди строят новый мир, чистый, как заснеженные вершины Гималаев и свободный от мусора низших рас — вот важнейшая задача, поставленная Гитлером! И строго-настрого приказал им быть начеку: «Вам, молодёжь, может рукоплескать вся Европа, но это не спасёт от смерти в газовых камерах Освенцима, попадись вы в их лапы. А я совсем не хочу, чтобы ваша смерть лежала на моей совести».
Чтобы скрыть еврейское происхождение своих артистов, он добыл для них фальшивые документы через Итальянское движение Сопротивления — так Лея Блюменфельд стала Джулией Риччи, а Давид Коэн — Джакомо Кавалли. Увы, качество этих удостоверений было не самым лучшим и серьёзная проверка со стороны гестапо могла быстро обнаружить подделку. Поэтому они условились, что в случае полицейской облавы дядюшка Лексис будет стучать в двери их фургонов и приказывать «идти на рыбалку». Позже он не раз повторял, что коли придётся очень туго, им необходимо бежать в нейтральную Швейцарию, или на крайний случай на территории, находящиеся в зоне итальянской оккупации, откуда нет депортации. Или в Венгрию, пока она союзница нацистской Германии. А дальше уж как Богу будет угодно…
Громко смеясь, военные заняли свои места в зале, но, завидев старшего по чину, сидевшего в первом ряду офицера в очках в светлой роговой оправе, в тёмно-зелёном мундире без единой пылинки, хрустящей крахмалом белоснежной сорочке и галифе, молниеносно вскочили, словно взметённые бурей, и выбросили вперед правую руку, истерично прокричав «Heil Hitler!». «Heil!», небрежно отмахнулся тот.
Рядом с важным офицером примостилась девочка лет шести. На ней было красивое платье и заколки. Она держала за руки своих родителей — мать и отца, и смотрела на манеж счастливыми глазами. На секунду закрыв глаза, Лея представила себе, что это она сидит сейчас в зрительном зале, папа справа от неё, мама — слева. И вот они досмотрят представление и пойдут все вместе в кафе есть мороженое. Такое красивое, в вафельном стаканчике. С разноцветными шариками. Посыпанное шоколадом…
— Почтеннейшая публика! — раздался голос шпрехшталмейстера во фраке и цилиндре. — Майне дамен унд геррен! Только одну неделю в славном Фрайбурге! Проездом из Греции в Голландию! Знаменитый цирк Алексиса Папандопулоса. Фантастическое представление — всем на удивление. Сильно рты не разевайте! Глаза не закрывайте! Выступает Великий Мастер магии! Факир-иллюзионист! Встречайте!
Зрители громко захлопали. На арене появился фокусник в чалме и длинном восточном халате, под которым скрывались фрак и лакированные туфли шпрехшталмейстера. Он засучил до локтей рукава. Показал всем свои голые, довольно-таки волосатые руки. Повертел ими в воздухе и… начались чудеса. Он глотал длинную острую шпагу и огонь. Мячики в его руках, шарики, игральные карты, карандаши, монеты — они появлялись неизвестно откуда и исчезали неизвестно куда. Взмах — и вот в ладони факира веером раскрыта целая колода карт. Ещё один взмах — и колода просочилась сквозь пальцы. Поворот кисти — пустота. Щелчок пальцев — звенят монеты. Хлопок в ладоши — и в воздух полетели ленты, перья, бумажные цветы. Всё, до чего дотрагивался факир — исчезало, меняло цвет и размеры, растворялось в воздухе и появлялось вновь, но уже совсем в другом качестве. Пудель становился кроликом, кролик — курицей. Вот она снесла яйцо, фокусник постучал по нему волшебной палочкой, и на глазах зрителей разбил его — из яйца появился живой цыплёнок. Подойдя к маленькой девочке в первом ряду, он вынул у неё из кармана горящую свечу. Он прикрыл её на миг рукой, и рядом с первой появилась другая горящая свеча. И третья. И четвертая.
Лея, наблюдая за выступлением дядюшки Лексиса, вспомнила, как он любил поговаривать: «Если бы меня спросили, нравится ли мне дурачить людей, — я бы ответил, что это людям нравится, когда им врут и пудрят мозги. Они даже готовы платить за это собственным кошельком. Напёрсточники, политики, страховщики, целители, ясновидящие, адвокаты, психологи — все врут! Даже родители, и те вешают лапшу на уши детям, а дети — своим родителям. Поверьте мне, люди жаждут быть одураченными».
Вот факиру подали канат в корзине и дудочку. Он начал играть на ней и внезапно канат стал вылезать из корзины, покачиваться взад и вперед, скользить и извиваться вокруг человека, показывая язык. И публика трепетала от страха и восхищения. Потом факир взял в руки змею, подбросил её вверх — она не упала, а вновь превратилась в канат — он, подобно столбу, встал в самом центре арены. Из-за кулис выскочила Лея, наскоро загримированная под девочку, и, вскочив на канат, стала взбираться по нему вверх, пока не растворилась в темноте купола. Народ ахнул в один голос, а спустя мгновение она уже выбегала из-за кулис и кланялась изумленной публике. Зал взорвался овациями. Факир поднял канат и тот вновь превратился в змею.
Зрители аплодировали, не жалея ладоней. На арену величественной походкой снова выплыл шпрехшталмейстер.
— Невиданный аттракцион! Человек-кентавр, девушка-амазонка, сальто-мортале на лошади.
Из-за кулис, верхом на вороном жеребце, выехал темноволосый, коротко стриженный красавец Давид, облачённый в широкий черный плащ, покрывавший его блестящее смуглое тело с резко выступающими буграми твердых, как дерево, мускулов. Конь и юноша словно срослись, стали частью друг друга, умное животное мгновенно отзывалось на малейшие движения всадника. Затем на арене появилась ещё одна лошадь с гарцующим на ней наездником. Это цыган Шандор, невысокий и коренастый, одетый в яркий камзол, с золотой серьгой в ухе, и длинными чёрными вьющимися волосами, падавшими ему на плечи. Лошади, умиляя зрителей, танцевали и раскланивались.
«Алле! Ап!» И быстроногие рысаки понеслись по кругу, а вольтижёры то и дело ныряли им под брюхо и ловко вскакивали в седло с другой стороны.
Спустя минуты полог шатра распахнулся, и оттуда выскочила хрупкая темноволосая девушка, во внешности которой можно было разглядеть всё ту же Лею. Сделав сальто, она остановилась и издала пронзительный свист, заставивший зрителей опешить. Из палатки вынеслась красивая белоснежная лошадка, покрытая алой попоной, и помчалась по кругу. Дождавшись, пока кобылица поравняется с ней, девушка одним махом взлетела ей на круп и, выпрямившись, изящно развела руки.
Щелчок хлыста по земле, команда «Ап!» — и всё закружилось, завертелось и понеслось по кругу манежа. Наездники проделывали невероятные акробатические трюки и пирамиды в па-де-труа, они соскакивали на полном ходу с бешено скачущих лошадей, чтобы вновь запрыгнуть им на спины. Они делали сальто-мортале — отталкиваясь от крупа, они взлетали, кувыркались в воздухе и приземлялись на ноги, как ни в чём не бывало!
Аплодисменты вспыхивали с новой силой.
— А сейчас, майне дамен унд геррен, удивительное зрелище! — выкрикнул шпрехшталмейстер с пафосом и во весь голос, и взмахнул руками как дирижёр. И… забавные пудели, постриженные под львов, прыгали в обручи по одиночке и стаями, кувыркались и ходили на задних лапах. По натянутым, как струны, канатам ездили на одноколёсных велосипедах две обезьяны в цветастых шортах. Потом одна из них, стоя на плечах у другой, держала две трости с вращающимися на них тарелочками, а ее нижний партнер балансировал в это время на одной ноге.
Женщина-змея танцевала в полумраке под тихую музыку — извивалась и застывала в нечеловеческих позах, её мягкие движения завораживали. Женщина-без-костей смотрела на мир надменно и печально, и горькая ирония мелькала в её тёмных, сильно подведённых глазах.
— Ха-ха-ха! — смешно кричали неизвестно откуда взявшиеся клоуны-лилипуты — Оскар и Майя — в детских шортах на лямках, обшитых разноцветными заплатками в форме ромбов, и с огромными поролоновыми носами. — А вот и мы!
Они спотыкались о собственные башмаки и роняли на них пенопластовые кирпичи, падали, скакали на швабре, поливали манеж потоками ненастоящих слёз.
— Ну, кто тут самый смелый?! — заорал на весь зал клоун, размахивая огромным надувным молотком. И побежал вдоль манежа, тузя по головам зрителей своей надувной колотушкой. Досталось и важному офицеру, чей внимательный взгляд на протяжении всего вечера был прикован к артистам. Он ни разу не поднял сложенные на коленях руки, чтобы похлопать. Даже когда весь зал взрывался бурными овациями и выдохами восхищения, он и бровью не повёл…
— А теперь, майне дамен унд геррен, гвоздь программы! — помпезно провозгласил шпрехшталмейстер. — Канатоходец из солнечной Италии — красавец Джакомо Кавалли! Выступление без лонжи! Встречайте!
Давид с шестом в руках вступил на канат, натянутый меж двух высоких столбов. Затаив дыхание, люди следили за каждым его шагом. Стоило ему покачнуться, и все зрители одновременно ахали, женщины закрывали глаза, некоторые хватались за сердце.
Достигнув середины каната, юноша завязал себе глаза и принялся раскачиваться. С замиранием сердца публика следила за его движениями. Многие отворачивались, некоторые падали в обморок, других тошнило. Но большинство смотрело очарованно, не веря своим глазам! Неожиданно юноша оторвался от каната, повернулся в воздухе, перехватив шест над головой, и снова встал на канат. Народ ахнул. Давид повторил свой прыжок, вернувшись в прежнее положение, затем перекувырнулся в воздухе вперед и назад. Публика не успевала пугаться, один невероятный трюк следовал за другим. Казалось, артист совершил невозможное! Вдоволь пощекотав нервы изумленных зрителей, юноша отбросил шест, внизу его подхватил Шандор. Он же бросил канатоходцу три зажженных факела. Стоя на одной ноге и раскачиваясь на канате, Давид принялся жонглировать пылающими снарядами. Затем, не прекращая жонглировать, он начал прыгать на канате, касаясь его то одной ногой, то другой.
— А теперь перед вами сенсация, господа! Сегодня вы первые увидите смертельный номер! Блистательная Джулия Риччи, танцующая под куполом цирка. Безумный полёт юного тела! Без страховки и сетки! Дорогие зрители, не падайте в обморок!
Лея, наряженная в плотно облегающее «домино» с вырезом, расшитое фиолетовыми, жёлтыми и синими треугольниками, выбежала на арену. Она поклонилась зрителям, сияя взволнованной улыбкой, и… выступление началось. Сальто, прыжок, шпагат, на руки. Снова сальто. Публика рукоплескала. Спустилась трапеция, Лея изящно прыгнула на неё, села — и медленно взмыла вверх, к серому куполу, а зрители запрокинули головы, чтобы не терять гимнастку из виду.
«Как же высоко… Нет-нет, не буду об этом думать. Я не упаду. Не упаду». Её сердце колотилось не в груди, а где-то в горле. Дышать было тяжело — в тусклом освещении шатра висел густой табачный дым. Иногда кто-нибудь из зрителей чиркал спичкой, осветив на мгновение лицо, папиросу, пальцы, и потом огненная точка папиросы долго еще была видна с высоты. Заиграла мелодия. Лея танцевала на тоненькой жёрдочке, почти под куполом, без страховки. Несколько раз она прыгала с одной качели на другую, время от времени без видимой надобности разжимая пальцы. Похоже, она бросала вызов самой смерти, смеялась в лицо небытию, пренебрегала опасностью быть наказанной за своё безрассудство. И в эти моменты публика была в её полной власти, а сам цирк замирал, разве что полотнища брезентового шатра слегка колыхались на ветру.
Между тем Лея, качаясь по широкой амплитуде, заставила трапецию раскручиваться с пугающей быстротой, приближая роковую минуту. Она увидела, что чудесная девочка в первом ряду вскрикнула «Oh, mein Gott!» и закрыла лицо руками. Зал оцепенел. Лея почувствовала, как капелька пота сползает с её затылка на напряжённую спину и падает вниз, на манеж. Она знала, что труппа сейчас толпится за портьерой и волнуется за неё. Ловко развернувшись в воздухе, Лея схватилась за перекладину — не сорвалась. Последнее движение, барабанная дробь, и… девушка прыгнула вниз.
Зал замер в испуганном «О-о-о!». Лея выпрямилась, и вот она уже улыбается публике в прощальном поклоне. Зал взорвался аплодисментами. Люди кричали «Wunderbar! Bravo! Bravo!» Какой триумф! Кажется, это был один из лучших дней в её жизни!
Маленькая девочка Ева, в кружевном платье и с бантами на голове, не спешила вставать, хотя десятки довольных зрителей уже толкались в проходе, смеясь и болтая. Ей не хотелось верить, что представление окончено, потому она и приросла к месту. И, сложив воедино тонкие ручки, тихо упрашивала о чём-то своих родителей. Спустя минуту её глаза загорелись от счастья — позволение было получено.
— Эй! — обратился к Шандору высокопоставленный офицер, втаптывая в пол окурок и сжимая под мышкой свежий номер газеты «Der Stürmer». — Моя дочь желает погладить вашу лошадь.
— Мне жаль, но это невозможно: лошади устали.
— Что я слышу? Nein??? — заорал офицер. — Эй! Кто тут главный в этом чёртовом балагане?
— Я к вашим услугам, герр офицер… — на манеж выскочил Папандопулос. Он предстал перед офицером в кружевной рубашке и расстегнутой жилетке; его фрак и цилиндр, с которыми он не расставался на протяжении всего представления, были оставлены на кресле в фургоне. Теперь он казался гораздо старше, чем на арене, где его возраст скрывал толстый слой грима. Лицо его было испещрено морщинами, а редкие волосы изрядно тронуты сединой. Но в подобострастной улыбке, озарившей его лицо при виде офицера, было что-то мальчишеское.
Не оборачиваясь, он обратился к Шандору:
— Приведи свою лошадь! Сейчас же!
Когда рысак, ведомый под уздцы цыганом, появился на манеже, маленькая девочка Ева подошла поближе и протянула руку к лошади:
— Она очень красивая!
Девочка, мило улыбаясь, осторожно гладила бархатистую шкуру: она была тёплой и слегка подрагивала.
— Она кусается? — брови девочки наивно взметнулись вверх.
Лукавая улыбка заиграла на губах Шандора:
— Только если я ей позволю.
— Тогда, пожалуйста, не позволяйте! — Ева продолжала гладить рысака по гриве, нежно пропуская свои пальчики сквозь его блестящие локоны. — Ну что? Устала, бедняжка? — лошадь благодарно фыркнула и легонько ткнулась носом в детское плечо.
Девочка решила покормить её травой, но от травы лошадь отказалась. Тут Ева вспомнила, что у неё ещё осталось одно яблочко в сумке, и смогла угостить им лошадь.
— Ну, а теперь отдыхай, ты это заслужила!
Внезапно Шандор почувствовал, как уздечка в его руке дернулась, и лошадь встрепенулась. Он, не сводя глаз с маленькой Евы, осадил рысака, похлопал рукой по шее. Тот, фыркнув, послушался хозяина, хотя по-прежнему настороженно прядал ушами, тряс гривой и бил землю копытами. Что это? Оса? Нет, что-то крупнее осы.
И тут случилось невероятное!
Лошадь с диким ржанием встала на дыбы. Цыган попытался сдержать её, но она, словно обезумевшая, понесла к выходу, едва не задев девочку, успевшую, к счастью, отскочить в сторону. Шандор бросился за ней.
— Эй! — грозно крикнул офицер. — Поосторожней! — его стальные глаза загорелись недобрым огоньком. — Ваша лошадь чуть не убила мою дочь!
— Господин офицер, — с непоколебимым достоинством сказал Папандопулос, — это всё дикие пчёлы, их здесь полно, а от вас пахнет цветочным парфюмом.
— Что? — рассвирепел офицер. — Зигфрид!
Штуцполицай-альбинос в ладно пригнанном обмундировании ждал у выхода и вытянулся в струнку перед взором начальника.
— Слушаю, герр оберштурмбаннфюрер!
— Шульца ко мне! Немедленно! И скажи шофёру, чтобы сейчас же заводил машину. Пусть увезёт фрау фон Шторм и ребёнка!
— Прикажете выполнять?
— Выполняй!
— Есть, майн герр!
— Папочка, не надо, пожалуйста! Я в порядке, — заплакала Ева и по её лицу потекли слёзы.
— Ингрид, возьми Еву и сию же секунду поезжайте домой! Машина ждёт! — приказал он голосом, не терпящим возражений.
— Позвать сюда всех циркачей. Немедленно! — вновь заорал он, с грозным видом уставившись на Папандопулоса, когда затихла сирена удаляющейся машины.
— Так ничего же не случилось, господин офицер, — пытался смягчить ситуацию Папандопулос. — Пустяки — лошадь испугалась пчелы. Так бывает. Зачем вам волноваться? Я могу предложить вам выпить. Вам и вашим людям, — он сглотнул слюну, чтобы смочить пересохшее горло. Волнуясь, он заговорил быстро, обращаясь то к старшему офицеру, то к унтерам.
— У меня где-то было припрятано несколько бутылочек чудесного итальянского рома. Не откажите в такой чести, герр офицер, прошу вас, господа, как говорится, от чистого сердца…
— А ведь вы и есть тот самый плут, шпагоглотатель-факир? — подозрительно сузил глаза офицер. — Шарлатан! Думаете, я позволю вам обвести себя вокруг пальца? Вы слышали, что я сказал? Я приказал привести сюда всех артистов! Никогда не пытайтесь перечить властям! Или в школе вас этому не учили? Всех до единого сюда — прыгунов и шутов! Сию же секунду! Schneller!
Солнце давно скрылось за горизонтом, и последние закатные лучи бледнели, умирая под натиском быстро сгущающихся сумерек. Снаружи шапито казался заброшенным и опустевшим. Однако внутри происходило нечто ужасное.
— Вам известно, кто я? — спросил офицер, внимательнейшим образом оглядывая не на шутку перепуганную труппу циркачей. Казалось, он видел их насквозь. — Я оберштурмбаннфюрер СС Курт фон Шторм. Место моей службы — Гутенбергштрассе, 13. Это Гехайме Штаатсполицай, Гестапо. А это мои адъютанты — Зигфрид и Вольфганг.
Эти двое с пистолетами «Вальтер» в руках были коренастыми и светлоглазыми. Один из них скомандовал:
— Смирно! Stillgestanden! Проверка документов.
Другой прошёлся перед шеренгой и, тыча плотным пальцем в каждого, демонстративно пересчитал всех пятерых.
— А где тот чернявый, с серьгой в ухе? — озлобленно спросил Курт фон Шторм, держа руки за спиной и ноги на ширине плеч. Его светлая бровь поднялась, обозначив на лбу широкие складки. — Сбежал???
— Герр офицер, — перебил его Папандопулос. — Уверяю вас, все документы моих артистов в полном порядке. Можете не сомневаться в нашей лояльности великой Германии…
— Jude? Wo ist dein Ausweis? Фамилия! Живо! — заорал на него Курт фон Шторм, страшно выпучив глаза под очками. Лицо его помрачнело. Лощеный офицер смотрел на владельца цирка, как на таракана, которого надо как можно скорее раздавить своим начищенным до зеркального блеска сапогом.
— Я грек. Алексис Папандопулос, хозяин цирка. Вот мои документы. — Он протянул своё удостоверение и тут же получил сильный удар в челюсть. Когда он поднялся, выплюнув с кровью несколько зубов, его пинками погнали вон из шатра.
— Стойте! — кричал он, упираясь. — Прошу вас, прекратите! Я заплачу, у меня есть немного денег! Только не трогайте моих людей! Я заплачу!
Оглянувшись на мгновение, дядюшка Лексис впился глазами в Лею и Давида. Он отчаянно пытался сказать им что-то важное, но не мог. Это бы стоило ему жизни…
Следующими на очереди были карлики Оскар и Майя. Что-то пронзительно-печальное было в лицах, взглядах этих людей, жавшихся друг к другу в своих застарелых костюмах. Они, похоже, начинали понимать, что вляпались в пренеприятнейшую историю. И помощи ждать неоткуда.
— Коммунисты? Евреи? Сектанты?
— Мы добропорядочные поляки, господин офицер… Мы уважаем закон. Мы много лет на манеже. Выступали со своими номерами даже перед королём Румынии Каролем II.
Сняв очки, Курт фон Шторм вытер лицо белоснежным платком, с любопытством оглядел с ног до головы сгорбленную от страха супружескую пару и, вновь водрузив очки на место, глубоко вздохнул.
— Я хочу услышать, насколько горячо вы любите нашего фюрера.
— Heil Hitler! — вдруг пронзительно и отчаянно крикнул Оскар и поднял правую руку. — Sieg Heil!
— Браво! — рассмеялся офицер гестапо и впервые захлопал в ладоши. — Браво! Что же, может быть, ваша неполноценность и делает вас хорошими шутами. Но ваше ужасное уродство… следует немедленно исправить это вопиющее недоразумение природы. Я вынужден исполнять приказ фюрера. Великий германский Рейх не желает видеть в своих рядах людей, которые не соответствуют критериям «высшей расы». Рейху нужны люди, которые подарят ему здоровое арийское потомство!
Жуткий страх охватил Майю цепкими когтями. Она замерла, ноги её окаменели. Слёзы полились из её глаз, а она смешно теребила подол юбки своей крошечной пухлой ручонкой.
— Ну-ну, мадам, выше нос! Вас направят к доктору Йозефу Менгеле, он как раз работает с такими биологическими существами, как вы. Это будет вашим долгом перед Рейхом. Вы ведь готовы служить Рейху? Вольфганг! Увести их!
— Слушаюсь, герр оберштурмбаннфю рер! — исполнительно боднув головой, рявкнул шуцман. — Прикажете выполнять?
— Выполняй, кретин!
— Есть!
Когда офицер подошёл к Лее, она уже мысленно готовилась к аресту. Один из лучших дней в её жизни, стал, по всей видимости, последним. Курт фон Шторм подошёл к ней достаточно близко, с ухмылкой посматривая в глубокий вырез её трико. Давид стоял рядом с ней, и боковым зрением Лея заметила, как напряглись его мышцы и сжались кулаки.
— Ваши документы, фройляйн! — произнёс он сквозь зубы и в ожидании протянул руку.
У Леи перехватило дыхание.
— Ну же! Я жду. Мне не терпится посмотреть на них — просто для того, чтобы узнать, как вас зовут! — усмехнулся офицер.
— Для этого необязательно смотреть мой аусвайс, — отчего-то молвила она, всеми силами пытаясь скрыть волнение. — Я и так могу вам сказать, что меня зовут Джулия Риччи.
— Значит, Джулия Риччи? Неужели вы и вправду итальянка? — он прищурил глаза и девушка увидела в них сомнение.
Она кивнула.
— А как получилось, что итальянка Джулия Риччи говорит с милым баварским акцентом?
— Когда-то я жила в Мюнхене, правда, недолго, герр офицер…
— Бросьте, Джулия! Формальности нам ни к чему. Вы можете звать меня просто Курт! — офицер, лихо щёлкнув каблуками, протянул ей руку. — Очень рад знакомству, прекрасная фройляйн!
Он на миг задержал пальцы Леи в своей холодной и липкой ладони.
— У вас очень красивые руки, — сказал он, посмотрев ей в глаза своим холодным взглядом… — Я неравнодушен к таким пальцам, как ваши: длинным, музыкальным. Ах, как вашим ногтям нужен роскошный маникюр! Понимаю, понимаю, с этим сейчас непросто.
Похоже, офицер играл с ней, как кошка с мышкой. Что же ей делать? Как вести себя? Изображать наивность? Или, быть может, начать флиртовать с ним, чтобы спасти себя и Давида? По её коже пробежали мурашки от дурного предчувствия.
И вдруг её оглушил пронзительный вопль Курта фон Шторма:
— Документы, чёрт возьми, шельма! Schneller!
Дальнейшее происходило слишком быстро, чтобы Лея смогла это осознать. Отчего-то внезапно погас свет и всё пространство под шатром погрузилось в кромешный мрак. В ту же секунду где-то за спиной, совсем рядом, голосом Шандора раздалась команда «Ап!», этот до боли знакомый условный сигнал к выполнению трюка или другого действия. «Ап!»
И тут произошло неожиданное. Резко выбросив ногу вперёд, Давид ударил офицера в пах. Выстрелить немец не успел, он упал на колени и взвыл. И, корчась от боли, скомандовал:
— Стоять!!! Руки вверх! Hаnde hoch!
В два прыжка гимнасты оказались под куполом цирка. На самой верхушке — круглое отверстие, достаточно большое, чтобы через него легко пролезть на брезентовую крышу шатра и съехать оттуда на землю.
— Стреляйте, болваны! — истошно кричал офицер своим людям. — Не оставлять их в живых!
Вспышки выстрелов разорвали сумрак: полицаи вслепую палили из своих «Вальтеров» направо и налево, вверх и вниз, палили от нахлынувшей ярости, выплескивая её вместе с пулями. Вдруг вскрикнул Давид. О нет! Неужели его настигла свинцовая пуля?!
* * *
На землю спустился липкий туман, из которого нечётко проглядывали силуэты голых деревьев. Их слабые тени ложились на дорогу. Ночная тишина нарушалась лишь ветром, дующим с горы Шлоссберг, и топотом копыт. Трое всадников, на лица которых падал мертвенно-бледный свет луны, пришпорив лошадей, мчали во весь опор, ныряя под извилистые, изогнутые ветви деревьев, объезжая высокий, колючий кустарник, снося на ходу кучи палой листвы. В каких-то шестидесяти километрах к югу от Фрайбурга пролегает швейцарская граница. Беглецам необходимо во что бы то ни стало пересечь её — только там они смогут чувствовать себя в безопасности.
Так, не разбирая дороги, неслись они прочь от того проклятого места. А за их спинами, точно факел, ярко полыхал цирк-шапито дядюшки Лексиса, охваченный трескучим пламенем. Жёлтый дым от пожара большими клубами медленно вздымался к небу. В нём, вместе с шатром, обшитым яркими лентами, тремя фургонами, оклеенными цветастыми афишами, пёстро размалёванными тарантасами с мешками сухих опилок, реквизитом и ворохом шёлковых трико и блестящих костюмов, догорала их прошлая жизнь.