Обзор короткого списка премии «Ясная Поляна»
«Лесков как либерал» (Майя Кучерская. Лесков. Прозеванный гений. М.: Молодая гвардия, 2021)
«Куприн как жертва» (Максим Гуреев. Любовь Куприна. «Новый мир», № 10, 2020)
«Киприан как идеал» (Дмитрий Лиханов. Звезда и крест. М.: Эксмо, 2020)
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 75, 2021
Короткий список премии «Ясная Поляна» этого года (семь книг) как обычно во многом повторяет короткий список «Большой книги», сформированный куда раньше. Три книги из «шорта» БК попали и сюда (почти половина!). По моему мнению, это перебор. Все же хочется разнообразия, причем в лонг-листах обеих премий оно присутствовало, вот только по пути к финалу куда-то делось… Но так уж ведется год от года. А вот новинкой нынешнего сезона можно считать присутствие в коротком списке «Поляны» немалого количество книг, имеющих отношение к биографическому жанру. Их тут четыре из семи!
Внутри этого, так сказать, биокластера, разнообразие действительно наблюдается. Книга Натальи Репиной «Жизнеописание Льва» повествует о биографии героя вымышленного (хотя очень характерного и даже символичного для разговора о судьбах русской интеллигенции конца века). Ее мы оставим за кадром. Остальные три — о людях вполне реальных, хотя и описанных принципиально по-разному — в нашем обзоре.
Лесков как либерал
Майя Кучерская. Лесков. Прозеванный гений. М.: Молодая гвардия, 2021
Книга Майи Кучерской ближе всего из рецензируемых книг к некоему биографическому канону, сложившемуся за долгие годы в особый серийный формат — «ЖЗЛ». Да, жизнь замечательных людей, данная глазами постороннего, исследователя, объективного биографа. Естественно, эта объективность всегда была несколько надуманной (потому что требовалось написать нечто именно для массового читателя, который к строго научной объективности не готов; автор, не проявляя своего «я» прямо, все равно отбирал факты и аспекты «поинтереснее»). В советское время эта «объективность» подчинялась идеологической логике, начиная уже с выбора героев.
И здесь мы уже видим расхождение с «каноном»: книга Кучерской переняла опыт современного «научпопа», который иной раз становится бестселлером именно за счет «проявленности» автора. Автор не прячется за кулисами, он ведет диалог с читателем. Он не скрывает своей увлеченности героем исследования, иногда проявляет эмоции, но не теряет при этом установки на «нон-фикшн». Не превращает своей книги в роман.
Кучерской удалось и увлечь читателя, и не скатиться в беллетристику. То есть обеспечить уровень доверия к себе именно как к «исследователю». Правда, беллетристические, выдуманные сцены в книге все же есть, и они как раз далеко не самое лучшее в ней (на что уже указывали критики). Но к чести автора, эти сцены все же отделены от основного текста. Мы понимаем, где, условно говоря, документ, а где — авторская фантазия.
Вполне простительно желание Кучерской придать Лескову некие идеологические черты, симпатичные ей самой. И поэтому в некоторых моментах — даже довольно регулярно! — автор «Некуда» предстает этаким либералом-западником. Что, конечно, для читателя несколько удивительно — и не слишком убедительно, на мой взгляд. Да, Николай Степанович был человеком принципиально «вне партий», многих антилибералов того времени он на дух не переносил, но направление его симпатий было в любом случае крайне далеко от западничества. Впрочем, на автора «Прозеванного гения» за такие «загибы» даже не сердишься, как-то понятно, что Кучерская хотела своего героя «приукрасить», исходя из своих ценностных ориентиров. Почему бы и нет?
Видим мы здесь и общую проблему современного научпопа: фрагментарность. Авторы исходят из того, что плотного, одинаково насыщенного текста о тайнах вселенной, о генетике, о феминизме или вот о Лескове читатель не выдержит. Поэтому о чем-то они пишут более подробно, что-то пропускают. То же и в биографии Лескова: о каких-то годах и сторонах его жизни сказано очень подробно, они разобраны по неделям, а некоторые даже не упомянуты.
Отмечу легкий стиль Кучерской, так контрастирующий со словесной «византийской» вязью книг ее героя. Автор биографии предлагает несколько действительно увлекательных вариантов трактовки «Левши» и «Леди Макбет Мценского уезда» (вот уж про какую книгу рассказано с миллионом деталей! Вот уж где найдено множество «ходов» в современность — включая, конечно, феминистскую повестку). В общем, конечно, эти трактовки так и не покидают «игрового поля», и серьезно к ним относиться сложно. Но — читать забавно.
Еще один «первородный грех» любого научпопа — отсутствие системных сведений о тех, кто писал о том же раньше. Кучерская пишет так, будто не было множества томов «лесковианы», будто она первая пришла на это поле. Что, конечно, крайне далеко от истины, но, повторю еще раз, чтение облегчает и симпатию у миллениалов к Лескову вызывает.
Пользуясь случаем, посоветую другую популярную биографию Н. С. Лескова, принадлежащую Наталье Лясковской. Фрагменты из нее публикуются в журналах (например, в журнале «Алтай» в первых трех номерах 2021 г.); отдельной книгой, кажется, она не выходила. А когда выйдет — удостоится ли таких же почестей, как работа Кучерской (как раз она в «шортах» и у «Ясной Поляны», и у «Большой книги»»)? Что-то сомневаюсь…
Куприн как жертва
Максим Гуреев. Любовь Куприна. «Новый мир», № 10, 2020
А вот это книга как раз «антинаучпоп». Перед нами, по сути, художественное произведение, несколько состыкованных по авторской прихоти биографических эпизодов из жизни Александра Куприна.
Помнится, Набоков насмехался над романистами, которые со своими исторически реальными героями делают, что хотят. Например, подсовывают автору сон его же персонажа. Тут как раз такой случай. Другое дело, что если адресаты набоковских инвектив превращали реальных людей в персонажей средненькой прозы по неумению и художественной слабости, то здесь мы видим сознательный авторский расчет.
Максим Гуреев известен своими биографическими сочинениями о самых разных деятелях искусства и даже науки: от Альберта Эйнштейна до Сергея Довлатова. Включая, например, Д. А. Пригова и Окуджаву. Кроме того, он автор множества (чуть ли не ста) документальных фильмов о великих людях, вышедших преимущественно на канале «Культура» (хотя и не только).
Говорю об этом не случайно. Едва ли не ведущим для документалистики такого рода сейчас стал формат, когда для развлечения публики некоторые события и мысли персонажа реконструируются, то есть додумываются авторами. А героя играет актер. Сочетание правды и реконструкции называется «мокьюментари». (Как гласит определение жанра, слово происходит от английского to mock — «подделывать» или «издеваться» — и documentary — «документальный»). Раньше бы сказали просто «оживляж». Что поделать, скучно публике смотреть «простую» документалку, игры хочется!
Гуреев в своих сочинениях, как мне представляется, активно использует именно прием «мокьюментари». Игры в них хватает. «А как же с достоверностью, как же с чувством пиетета по отношению к классикам?» — спросит кто-то наивный. Да я вас умоляю, в какое время живем, какой уж тут пиетет… Я, рассказчик, хочу чувствовать себя свободным в той же мере, как и мой герой. Имею полное право!
Этот ответ Максима Гуреева реконструировал уже я сам. Может, он считает как-нибудь иначе, но получается именно так — фантазийно. И «Любовь Куприна» по этому критерию, пожалуй, на первом месте среди прочих его биографических сочинений.
Автор «Белого пуделя» в этом весьма мрачном тексте предстает, натурально, законченным психотиком с неизлечимыми детскими травмами. Уже на первых страницах мы узнаем, что Сашу полубезумная мать неоднократно привязывала за ногу к железной кровати, чтобы не уполз, а потом не убежал (и этот факт станет лейтмотивом всей повести). Дальше — больше. В юном возрасте классик едва не задушил соученика, а став офицером — застрелил актера. Впрочем, последнее — это уже фантазия героя. Или автора? Не поймешь, право!
Надо сказать, купринские вымыслы, персонажи, сошедшие с его страниц, равно как фантазии его несчастной матери (которую зовут, конечно же, Любовь), перемешиваясь с фантазиями самого автора, создают на страницах рецензируемой повести довольно плотную, непрозрачную взвесь. Кажется, что гуреевский Куприн — жертва не только детских травм, но и авторской интерпретации. То ли Гуреев таким образом «усложняет» фигуру классика, о котором при жизни легенды ходили как о рубахе-парне, беспечном гуляке, антидекаденте и так далее. На страницах повести Гуреева перед нами совсем другой Куприн — достоевский, если не кафкианский тип. То ли просто решает поразить аудиторию, привыкшую к каноническому образу классика…
Вечный вопрос: как автор относится к своему несчастному герою, хоть вымышленному, хоть реальному? Жалеет ли его? Здесь — скорее, посмеивается, смакуя все неудобные положения, в которые тот попадает, все конфузы и неприятности, те же детские кошмары. Местами очень жестко, говоря по современному, его «троллит».
О, это горькая усмешка, да. Можно сказать даже — сочувственная. А все равно как-то неприятно.
Киприан как идеал
Дмитрий Лиханов. Звезда и крест М.: Эксмо, 2020
Роман Дмитрия Лиханова — как раз то произведение, которое и ожидаешь увидеть именно в «шорте» «Ясной Поляны» и знаешь при этом, что его не будет в «шорте» «Большой книги». Не то чтобы это похвала самой книге. Скорее, мечта о разнообразии наших книжных лауреатов и о наличии у каждой из литпремий своей, специфической политики.
Дмитрий Лиханов (в прошлом журналист — в том числе военный; сын знаменитого советского писателя Альберта Лиханова) написал биографию офицера, «афганца», Героя Советского Союза Валерия Буркова, а в 2016 г. ставшего монахом Киприаном. Параллельно идет история из мира древних христиан — про святого Киприана.
Сам автор не стесняется подчеркивать свою «документальную подготовленность». Он пишет в предисловии: «Мне пришлось прочесть монографию „Огнестрельные ранения кисти“, „Руководство по летной эксплуатации вертолета Ми-8МТВ“ и „Инструкцию экипажу вертолета Ми-8Т“, книги об авиации на войне в Афганистане… Но более всего в моей работе над книгой помогли разговоры со знающими и опытными людьми: офицерами, генералами, солдатами, хирургами, историками, специалистами по древним рукописям, монахами, священством». Также, по его словам, он проработал немало источников для своей «древней» линии. Список приводится. Там даже Овидий есть.
Что же получилось в итоге?
Перед нами две параллельные из эпизодов жизни Киприана древнего и Киприана нынешнего. То есть, не одна, а целых две биографии. Книга и разделена на две части. Угадайте, как они называются. Правильно! Первая — «Звезда», а вторая — «Крест». Не слишком ли механистична такая симметрия? Не слишком ли очевидна мораль? Пожалуй, что и так.
Роман написан в максимально антидокументальной, антижурналистской манере. Перед нами такой «романтический модернизм», извод прозы семидесятников. Длинные периоды, сдерживаемые, но прорывающиеся там и тут суровые мужские эмоции. В схожей манере писал Александр Проханов времен «Дерева в центре Кабула» (это потом он поддался соблазну пророческого чревовещания). Вот, например, как описывается война — вернее, последнее утро одного из персонажей, тоже офицера, отца главного героя: «…Сквозь распахнутую дверь лицо полковника омыло прохладой утра, густо замешанной на персиковом свечении восходящего солнца, мерном гуле силовых установок, прогревающих двигатели перед взлетом и перемалывающих персиковый воздух в клубящийся раскаленный кисель, на грохоте „наливников“, осторожно подруливающих к бортам, на ворковании парочки влюбленных горлиц, устроившихся под шиферной крышей библиотеки. Последнее утро пахло цветами багряника, усыпавшими стволы деревьев розовой пеной, пахло хлоркой из оцинкованных бочек, что подвезли еще с вечера к госпиталю, подгоревшей перловкой из солдатской столовой и едким дымом сигарет „Памир“, называемых тут пророчески „Смерть в горах“». Древняя жизнь дана еще цветистее.
Все эти пассажи, напоминающие о стилистике революционного романтизма, сегодня выглядят, конечно, несколько архаично. Но книгу это не портит: автор ведь и сопоставляет архаику подлинную с нашей, советской и постсоветской, уже столь же далекой для большинства. Пафос, конечно, поддерживается всем тоном, всем строем книги с первой до последней страницы. Некоторые из этих страниц даны по-древнегречески (с переводом; речь о молитвах; их тут — как и описаний христианских обрядов — великое множество). Но и это понятно: об идеальном ведь автор пишет, не о бытовом-повседневном. Хотя пассаж в справке об авторе: «Его стиль — наследование традиции благоуханной тургеневской прозы» — это, пожалуй, все же перебор. Но мало ли кто это писал, не обязательно ведь сам автор…
А тут еще и предисловие Андрона Кончаловского масла в огонь подливает: «Это книга о спасении и бесконечной Любви. Книга — скоропомощник отчаявшимся. Духоподъемное произведение». «Скоропомощник»! Не просто так!
В общем, здесь мы имеем дело с еще одной разновидностью биографии: житийной. К ней обычные мерки поди-ка примени. Увы, и пафос, и гиперромантизм, и сопутствующий им антипсихологизм книги способны оттолкнуть от нее немало читателей. Впрочем, других, наоборот, даже привлечь.
Опять же — сплошное разнообразие, что, не устану повторять, вполне духоподъемно. Ну или просто хорошо.