Опубликовано в журнале Новый берег, номер 74, 2021
В больнице
1
Долго в приемных покоях,
в этих забоях,
люди надежду питают.
Там их пытают.
В этих предбанниках-
перебранниках
или в платных палатах,
в белых халатах,
приватно.
Время последней жатвы.
Значит, надо дожать,
чтоб не повадно
было дышать.
Ходят с косами люди,
ищут колосья люто.
Все молодые, эх, голытьба.
Молодость — молотьба.
Что ты такое, псих?
Легкий в психике свих.
Бойню всем нюхом чуя,
ночью кричу я.
2
После укола у-
треннего, что проторён
солнцем к кровати, я у-
миротворён.
Я в окно смотрю,
за окном монтрё
моих dreams
в преломлении призм
и дрём.
На стремянке монтёр
под наклоном,
а над ним костер
разгорается клена.
То не с поля везут снопы,
не земля ро́дит,
то по небу стопы
света ходят.
Что есть дар не земной,
то и лютый люд не отсудит,
то и будет со мной,
пребудет.
Ваятель
Гром ли громыхал
или горячо
солнце било без промаха
в темя, в плечо,
были труды просты,
гнули к земле. Не бог —
человек из глубин пласты
нутряные волок.
Или на бездорожье
сидел без сил —
смертной дрожью
страх по лицу скользил.
Но силой нам не
мериться.
Он был сердцем камня.
Камнем сердца.
Не глядят вдаль волы…
Солнце жгло.
А что в землю вдавливало,
к небу взошло.
***
Смотрю: дитя котенка тискает.
Вот мир — ни весел, ни печален,
никем не создан, он бытийствует,
он до-начален.
Никем, ничем, своею ясностью
на небе и земле начертан.
Живясь людьми и мною, в частности,
он тем исчерпан.
Ты не предмет ему угодного
задуманного прорастанья,
ты просто след его свободного
существованья.
С дитятей и котенком — в детстве я,
и с ними тихо и безвестно
единством времени и действия
скреплен, и места.
Явившись, мир рождает заново
себя, чтоб пребывать в начале —
вовеки — ясного и явного.
Шлюп на причале.
Не молотильщик я, не веятель,
не штукатурщик я со шпателем.
Как Бог, я был рожден свидетелем,
не созидателем.
Ничто, ничто никем не создано,
нет установленной загробности,
где всё заранее опознано
в ее утробности.
И даже эта речь, прости,
не создана́, она весеннее,
найдя сама в мгновенной вечности
себя, — спасение.
***
Получил, говорит, в столовой суп,
холодный борщ,
сел, ссутулясь, хлюп, хлюп
(мать — ребенку: ты не топорщь
глаза), сижу, говорит, нищ
и небрит, и тощ,
и в окне еще луч из-за темных ниш,
звучащий точь-в-точь
как слово. Слово. Но то не я,
показалось, сижу, я не мог,
чтоб слеза в тарелку. Нет, не моя.
Это мною, думаю, плачет бог.
Это он от жалости и любя.
Луч в окне горит.
В избавлении нацело от себя
чистота безупречная есть, говорит.
***
Дрогнувшая ли свечой в затоне
звезда, задета веслом,
ночь ли, греющая свои ладони
моим теплом,
дерево ли, во мне негодуя
на ветер, кочующий по углам
сознания, — едва уйду я
по неотложным делам, —
смолкнут… Другой им ссудит
жизнь — что с того?
Для меня их созвучие будет
мертвы́м мертво́.
К этим хле́ба краюхам
время прикасаться другим, свечу
зажигая и слыша всем слухом,
как я глухо молчу.
***
снится котенок реснится
что мне еще предстоит
сон как бумажный кораблик кренится
чьими слезами пропитан и что он таит
хочет проснуться просунуться хочет
в жизнь но томительно длится
тлится недоброе прочит
прячет в ресницах как в прятки
дети играют втемне
краткого времени только укратки
только украдки украденного снятся мне
дочь у окна нараспашку и веток
дерева быстрые прядки
вспыхивают напоследок
как мне письмо переправить
если оно в никуда
тонет кораблик и память не сплавить
явью себя не согреть и сгореть от стыда
что не успел я раскаяньем эти
строки свои озаглавить
нет их отныне на свете
***
Рожденный по тому прообразу,
невидимо-неколебимому,
в обозе Господа, по абрису,
еще до Господа любимому
молчащим изначальным словом,
рожденный в человечий гомон,
я стал для крови жизни — кровом
и буквой замысла. Но в чем он?
Зачем мое дыханье считано
не с таборного и проворного —
с того, которым и молчит оно,
воистину — с нерукотворного?
Дыши, дыханье, не бессильных
удел, ты есть — о чем и речь вся —
затем, чтоб выветриться в синих
палатах неба и пресечься.