Стихи
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 74, 2021
* * *
Над кустами с лисьими головами
и кустами с рысьими головами,
чья не скачет, та золотится,
над кустами с головами сатира
и протянутыми, как птица,
вдоль одной и той же скороговорки,
над растущими вдоль своей утробы,
над листающими не то трактат, не то оборки —
ножкой в ножку шалит и колобродит
барыня Барахолка,
фрау-пани-мадам Хорохорник —
в черной шляпке, в непросветленном балахоне,
лишь носочки на ней — нежнее розы,
бессемейная в зайцах, невидимая — в мархурах
примеряет те и эти верхушки:
никому нельзя доверяться —
даже собственной голове, а уж тем, что ниже…
И у отражений в трех стеклах возникли
сразу три предлога — дерябнуть.
Ну, за наши и ваши не хуже!
В легкомысленной кукле пройдусь пред морями,
а у этой сахарной рот разверст,
ничего, пусть разносит благую весть…
В этой дылде выйду на баррикады,
подавитесь нашим скарбом, чертовы каты!
Нанимает кусты взамен упряжки.
В центре — жук-олень, а слева большой кошель,
справа юг, а слева везенье,
справа мороз с дарами, слева прозектор…
И за ней наблюдает сквозь щель
в подвале газетном, не то с бульварной скамейки
и сшибает в мыслях тушки мадам: трах! трах! —
веселун из местных —
сам дядя Крах.
* * *
За шаг до перекрестка
день превратился в вечер,
оставшись почивать на вертелах
трамвайных уз и в узловатых тросах
меридианов, сдвинут и разверчен,
как бубен на двенадцать спелых числ,
как промах… снова промах,
однако, в непроверенных углах
исправно шнырит, цопает, скворчит…
И первым от закатных к перекатным
был пеший Серебро,
похоже, обращенный квартерон:
подлиты охра, сепия и бистр,
когда не ночь на площади и козни,
не разгуляй и эллипсы убийств,
и кто-нибудь пошляк…
Но тоже весь расчерчен на осколки,
и скоро грянут буря и урон,
и множество докучных дзынь-ля-ля…
Гросфатер, покидающий мятеж,
не то манеж гуляк и чей-то взгляд,
приосвещал себе дорогу:
в гарцующей руке его… в сумбурной,
в колеблемой с табачного к керобу,
от лавальера к умбре,
лучились хризантемы: конус, горка,
блаженные цветы, не то лампады…
Шепнуть ли мне тому или другому —
цветной не равносущ благому,
породистому клану хризантем
и осквернил их близостью к распаду,
не приложить ли кстати… как зачем?
Ну, так… Начнем себе с подпалин.
* * *
Ветер летает здесь не всегда, но деревья всегда
его догоняют. А деревья всегда догоняет ночь.
И один из моих снов неизменно настигнет этот пейзаж.
Взвинченная лестница ростом в рой петель и
самоуправством в три плеча ловит — пируэт за пируэтом,
перескакивая через брошенные едва не в каждом —
то свистящие шепоты и клятвы, то вожделение,
умоисступление, и винный жгут из сплющенных
в четверть окон листает — настоящие и надуманные…
но и те, и эти благословляют с верхов — все камни,
что пригреют их от налета добродетелей,
назойливее которых только гарпии.
На спуске из старобытного замка — толпа деревьев:
старичье-эмигранты, дернувшие из австро-венгерских
подданных — в чехи, и дети их, завзятые чехи.
Высматривают ветер, рокочут и собираются жить
дальше и дальше. Заскучавшие в старом обличье
сосны перевоплощаются в дубы и буки, и каждый
лист зряч — и видит солнце во всех проекциях сразу.
И земля им полна и милостива.
Этот неразрешимый оттенок зеленого — как ноющая,
саднящая нота, которую натягивает смычок — и
заодно отпиливает от меня остаток времен.
А ниже — убегает по треку реки вода, и вечно уносит —
не то корзину с героем, не то миску лодки.
Сколько еще деревьев сманит с собой ночь и не сможет
удержать, сколько уплывет корзин и мисок?
Сколько раз мне снова приснится эта вырванная
из пейзажа страница?
Как очередь за младенцами наперебой воркует
лишь о младенцах, так листы того леса щебечут
о том, что славно нацелить на мир — тьму-тьмущую
глаз и узреть его как абсолютную радость,
так в веренице на тот свет турусничают
только о скором транспорте — и так мозжит этот
оттенок зеленого, и пилит, и пилит меня за…
ну, не суть, за какие грехи.
* * *
Ясноликие окна поезда моего просили
кланяться — цезарям наших веселий
и отдать швартовы, не то последние похвалы
провожатым улицам, чьи углы
львиный, ангелов, раздувающий сиринкс,
ждущий дань — расчисляли наши беседы
меж отбившейся от канвы листвой,
то шатающейся по высям, то низовой…
(Выпускаю вас, каменные орлы!)
Поезд-постник, отчалив от сердцевины мира
и стряхнув из рамы пускающих махи мимов,
притворясь двенадцатью островами,
клацает тем-другим и не унывает,
но карабкается к верхнему краю карты,
уложив в свое возвышение сонмы бестий
из арматуры леса и кряжей, из каркаса
ленточных вод и иных прибежищ,
скатывая в неоконченные шоссейки
сирот субботу и воскресенье,
набирая виру, как зрящий победы —
бледнолик, полудик, одинок,
выдающий себя за крайний-крайний Норд-Норд.
Пилигримов в вагоне как мух на
рыночной спевке, но чем темнее список,
тем с воробьиный шнобель грим-коммуна,
в первом севере то один, то другой подвижник
все менее очевидны,
в третьем — чермный чайный ручей расступился.
Фурия-коридор догрызает свой ошметок,
и кто-нибудь стеклорез, чтоб не исчез,
срезал стекла: скоро, скоро для переметных мерзлых
распахнется — самое крайнее С.
* * *
Двойники растят дневники —
на полях указов и резолюций,
и на потной клеенке, с которой вдруг унесли
бургундско-дижонское жар-блюдо
(так срываются в дальний лет журавли),
будь письму их в помощь всякий отлив.
Комментируют в подолах телепрограммы,
на немытых окнах парадных,
на брюхе и на лопатках забора,
на обертке от бомбы,
в подворотах отказанных им чужих нарядов,
перелистывая передник и подминая тару
переписывающих лужи бот…
Но брошенные наедине с собой
двойники впадают в хандру, бледнеют и тают…
Тройники сшибают четвертаки
и проводят себя сквозь век воровски:
отстегните водички, милый дождь из общества доброхотов,
или вы, господин овраг, тарелку ягод!
Катят перед собой тележку счастливых находок,
спрашивают у крайних,
где найти им плацкарту «Моя отрада»,
крытую чьим-то умотавшимся одеялом?
Ловят сладости недоеда и недокура,
угарные неоконченные разговоры —
и разводят
очертанья свиней и кур, а может — куры,
дарят дружбе цвет вина и пакет с легчайшим
благоуханьем розы не то люпина,
и картонку с ароматами пиццы,
напускают в помятый чайник
дым, что веет нестихающей беспредметной печалью.
Тройники размечтались выскочить в двойники.
Но под тульей слабовидящего фонаря
с забора на них таращится надпись: все зря…
* * *
Однажды мне встретился тип в таких пыльных ботинках,
что ясно, тропы половины мира были — его. Больно
предположить по непорочности пыли, сколько этот ходок
не снимал башмаков и спал на ходу — или не смыкал глаз…
Мой назначенец в стражники, назовем его В.,
тоже много лет не снимал башмаков, чтобы обходить
сей град и скреплять для меня. Неважно, что был
неразличим сквозь столько каменных параллелей,
но твердыня покачнулась — лишь пару недель тому…
Как ни томись в заштатных пенатах, но большинство
вписанных в мое земное странствие инициаций размещено
здесь. И, бесспорно, упущены иной размах и исторический
задник… А остальное не состоялось вообще.
Поддержавшие события и рассыпанные где-то поблизости
участники и очевидцы сошли от дел — во мшистые атланты
и кариатиды, а бросившие короткий взгляд — в ригели,
кронштейны и ржавеющие скобы…
До многих семейств докатились чашка или блюдце —
с чертежом от паука и приветом от бабушки.
Так до меня докатилась щепотка улиц, где мы проходили
с В., и он — в беззаботных летах, в благоволениях
к барышням, речи его приманчивы и обманчивы,
в волосах — длинный ветер на все стороны…
Больше путей, по которым меня сопровождал —
его дух и галантно подтягивал беседу…
И не счесть — где мы не были вместе. И он свободен
от пороков, но столько стен затемняют видение!
Что делать с анахроничными горизонталями, позволившими
новым пешим — проходить сквозь старых и не замечать ни их,
ни их домов? И как оттаивают снег, чтоб получить то ли воду,
то ли вино… И с каким умыслом существовали?
Если от Гоголевской, каковую озолотили не помню кто —
любящий нас сентябрь или встреча с В. на исходе,
сохранила себя только длина, и ее заступили
неведомые консульства, два рослых отеля, один
с венецианскими окнами, воздушный куб с бензозаправкой
в осадке — и полуиндейское кафе со связями: именно в нем
довелось мне слопать три поминальных обеда — и на третьем
сожрать сотрапезника первых двух.
Недавно в этих равнодушных лабиринтах
мне встретилось провальное окно, упершееся
лбом в тротуар. Видом таинственно, в полуприкрытых
глазах его — крайне важное и забытое знакомство…
Воспитание и спешка мешали мне погрузить туда взор…
Точнее, лишнее сходство с будкой, ввинченной в сцену
по самый скальп суфлера, а душа жаждет —
переливающихся импровизаций!..
Но когда мне приспичило все же высмотреть постоявший дом,
ибо в новых редкость — вдавленные едва не в ад
обитаемые окна, и заполучить — несравненную разгадку,
улицы вновь пустились прирастать — ежедневными
и воплощенными по воскресеньям, и снедаемыми житейским
в чьих-то картах, планах, снах… Бывшие с упоением путались
с будущими, просили умножить их на времена года —
и все неустанно перепрятывали окно.
Или кое-кто из ушедших теперь спихнул на меня
свои караулы? О, бедные мои туфли!
А может, дух В. опять любезно поможет мне
скоротать поручение?