«Пьяный корабль» Артюра Рембо в переводе Ильи Имазина
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 74, 2021
Портрет Артюра Рембо. Коллаж Анатолия Кнотека
Много лет назад, работая матросом на сухогрузе, я одной августовской ночью видел сон. Мы перевозили табак. Я весь день нес вахту у трюма, и моя одежда пропиталась табачным запахом. Вероятно, поэтому мне приснился Наполеон, плывший на своем воздушном корабле-призраке (помните балладу Лермонтова?) и сумрачно куривший трубку, хотя, как известно, при жизни он отдавал предпочтение испанским сигарам. Навстречу его судну, которое, как и положено в инфернальных видениях, продвигалась вперед без помощи экипажа, несся, словно одержимый, другой корабль-призрак, спущенный на воду спустя полвека после смерти императора. Эта посудина давно сбилась с курса и была порядком потрепана бурями. Без руля и якоря, не способная ни изменить направление своего безудержного порыва, ни причалить к надежному берегу, она едва не рассыпалась в болотно-зеленый прах под ударами волн. Помёт чаек и альбатросов покрыл плотным слоем ее палубу, на которую давно уже не ступала нога моряка, а из трюма сквозь пробоины в обшивке тянуло гнилью и тиной. Поморщившись от столь прискорбного зрелища, Наполеон произнес:
«Вот, что осталось от бедной Франции после моего отречения…»
На этой фразе я пробудился, но не наяву, а во сне, во второй, внешней его оболочке, и сделал вывод, что сновидение явно перепутало сновидца. Оно должно было присниться душной июньской ночью 1940-го какому-нибудь молодому французу, который спешно, с куцым чемоданом и в парусиновых туфлях покидал родину на пароходе, уносившем его к берегам Алжира…
В этом году исполняется двести лет со дня смерти Наполеона Бонапарта и сто пятьдесят лет с момента написания Артюром Рембо «Пьяного корабля» — едва ли не самого прославленного, вдохновляющего и переводимого (или, напротив, непереводимого) стихотворения на французском языке. Полтора столетия этот призрак не знает приюта и носится по морям, являясь виршеплетам разных стран. Образ, милый сердцу любого анархиста, подобно тому, как воздушный фрегат Наполеона все еще мерещится тем, кто на изломах истории уповает на сильную руку единоличной власти…
Артюр Рембо написал «Пьяный корабль» в родном и ненавистном Шарлевиле летом 1871 года. Он создал свой непревзойденный шедевр в неполные семнадцать, т. е. будучи тем самым «отроком, в ночи глядящим эстампы», для которого «за каждым валом даль», — из «Плаванья» Шарля Бодлера. Этим стихотворением, известным русскому читателю в гениальном переводе Марины Цветаевой, вероятно, и вдохновлялся юный поэт, в пору написания «Пьяного корабля» еще не видевший моря своими глазами, а знавший о его чудесах, диковинках и опасностях из романа Жюля Верна «20 тысяч лье под водой».
Что ж, как подметила упомянутая Цветаева в эссе «Мой Пушкин», для поэта его собственное «внутреннее море» может оказаться важнее и достовернее географического. И подобно тому, как в стихотворении Пушкина «К морю», по мысли Цветаевой, речь идет о «свободной стихии» поэзии, герой «Пьяного корабля» Рембо не просто пускается в морские скитания, но уходит с головой в «Поэму Моря».
Он, разрушая собственный остов, несется по волнам сквозь бури и ливни, погружается в темные глубины, сопровождаемый эскортом морских коньков, раскаляется добела под июльским солнцем, взмывает ввысь, в недоступный птицам эфир, вязнет в заиленных заводях, ненадолго прибивается к «немыслимым флоридам» — островам девственной флоры, нетронутой рукой плантатора… Всё это — буйные виражи поэтического вдохновения, кульбиты фантазии, которую вундеркинд раздразнил неуемным чтением? Или это предстоящие автору повороты судьбы, что скоро начнет швырять его из крайности в крайность?
Среди биографов и знатоков творчества самого младшего из «проклятых поэтов» укоренилось мнение: «Пьяный корабль» — это набросок «преждевременной автобиографии», самоосуществившееся пророчество Рембо. Едва ли юный автор, считавший поэзию разновидностью «ясновиденья» и пробуждавший в себе этот дар посредством алкоголя, гашиша, бродяжничества и пьяных дебошей, — едва ли он мог предвидеть, что уже к двадцати годам завяжет с «нелепым отвратительным ребячеством» (его собственная более поздняя оценка). Казалось, «Пьяный корабль» предвещал начало долгого плаванья именно в поэтических водах, подобно вояжам длиной в жизнь, совершенным старшими собратьями — Бодлером и Верленом. Вероятно, Артюру Рембо и в голову бы не пришло, что он вскоре займется коммерцией, уподобившись тем самым перевозчикам фламандского зерна и английского хлопка, которых отдал на растерзание краснокожим в первом же четверостишии своего поэтического манифеста. Но пройдет всего лишь два года с момента отплытия «Пьяного корабля», и неистовый поиск поэтических озарений сменится метаниями по странам и материкам (европейскому и африканскому) в неутолимой жажде прибыли — ради нее Рембо пойдет даже на торговлю оружием, т. е. человеческой смертью. Как далек текст «Пьяного корабля» от такой циничной расчетливости!
Что же напророчил себе Артюр Рембо этой яркой метафорой или нагромождением метафор? Что его отчаянный порыв к свободе и тоска по головокружительным приключениям обернутся саморазрушением, что, однажды сорвавшись с якоря, он больше не сможет вернуться в уютную гавань. Как он сам, уже будучи коммерсантом, признался в одном из писем к матери, его одолевала страсть изнурять себя, и он делал это любыми способами: в поэтических опытах, требовавших экстремального обострения всех чувств, в возлияниях и ночных бдениях по притонам и кабакам, в скандалах и дерзких выходках, наконец, в скитаниях по вполне прагматичным торговым делам под раскаленным небом африканской пустыни. Юношеские побеги из дома и отчаянные попытки, вырвавшись из-под стального крыла «бессердечной матери» и одолев пешком без гроша в кармане расстояние от Арденн до столицы, блицкригом завоевать литературный Париж, увенчались не лаврами, но физическим и нервным истощением. Все зрелые коммерческие проекты завершились потерей здоровья и преждевременной смертью в возрасте тридцати семи лет (не на дуэли и не в борьбе за независимость родины европейской поэзии — Греции). Рембо умер на заре своей громкой литературной славы, побрезговав прикоснуться к ее первым плодам.
Незадолго до смерти он изнурял себя еще и тем, что повсюду носил на себе пояс с зашитыми в нем золотыми слитками — выручку от опаснейших торговых авантюр, требовавших длительных переходов через пустыню с риском стать добычей враждебных бедуинов. Даже то, что ему удалось с таким трудом заработать, стало тяжким бременем, подрывающим здоровье. Насквозь пропеченный безжалостным африканским солнцем, он не мог вернуться на родину, во Францию или в любую другую неафриканскую страну, так как внушил себе, что не перенесет европейскую стужу. Возможно, у него развилась холодовая болезнь, ставшая своеобразной соматической метафорой того ледяного отвержения, которое он чувствовал со стороны своей скупой и суровой матери. Подобно его персонажу, разбитому бурями кораблю, Рембо тосковал о тихой гавани. В последние годы своего земного странствия он мечтал о женитьбе и размеренной семейной жизни, был даже согласен публиковать путевые заметки в «Арденнском вестнике» — провинциальном журнале, который в юности считал образчиком мещанства и презирал. Но что-то подсказывало ему (какое-то глубинное чувство неотвратимой гибели, обреченности), что причалить или вписаться в кильватер его кораблю не суждено. Ни старинный ганзейский парусник, ни сверхсовременный монитор не возьмут его на буксир, т. е. ни в прошлом, ни в настоящем, устремленном в будущее, нет ему места, спасения, пристани.
Рембо умирал долго и мучительно, по частям: вследствие остеосаркомы врачи в марсельском госпитале ампутировали ему правую ногу — так его «пьяный корабль», сокрушенный штормом, лишился руля и якоря. Словно принимая жуткое сходство с корабельным корпусом, тело несчастного стало твердеть, деревенеть, костенеть, причиняя невыносимую боль.
Став инвалидом, Рембо так и не смог освоить деревянную ногу. Отныне он был не способен перемещаться без посторонней помощи. Его погибающее тело нуждалось в «экипаже». Согласно легенде, накануне смерти великий бунтарь и страдалец надиктовал своей сестре Изабелле, пытавшейся скрасить его последние дни, короткую записку, вероятно, адресованную капитану какого-то неведомого судна: «Сообщите, в котором часу меня смогут поднять на борт?» Он хотел напоследок воссоединиться со своим кораблем и снова пуститься в плаванье, точно повторяя вслед за Бодлером:
Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!
Нам скучен этот край! О, Смерть, скорее в путь!»
Перевод М. Цветаевой
Один из самых значительных поэтов Франции, покончивший с поэзией в возрасте 19 лет, Артюр Рембо чернилами и всей прожитой жизнью поведал не только об упоительном буйстве освобожденного от шаблонов лирического воображения, но и о деструктивности ничем не определенной свободы. О том, что она оборачивается несвободой вернуться к началу, истоку, невозможностью обрести свою гавань.
«Пьяный корабль» Рембо привлекал внимание многих выдающихся российских переводчиков, стремившихся воссоздать его звучание, ритм, нерв и семантическую эквилибристику средствами русской словесности. Среди мастеров, прикоснувшихся к этому шедевру, Бенедикт Лившиц, Владимир Набоков, Павел Антокольский, Леонид Мартынов, Михаил Кудинов, Давид Самойлов и многие другие. Русская судьба этого текста озарена светом столь ярких и памятных имен, что, приступая к собственному переводу, приходится преодолевать некоторую оторопь, и не отпускает вопрос, посильна ли задача. Удастся ли повторить это безумное плаванье?
Пьяный корабль
Перевод с французского Ильи Имазина
Когда бесстрастных рек несли меня теченья,
Бичевщиков моих нестройный говор стих:
Всех краснокожие пустили на мишени,
К столбам раскрашенным их привязав нагих.
Но что мне экипаж? Да сколько их, возивших
Фламандское зерно и хлопок англичан!
По воле дикарей, команду перебивших,
По воле рек я плыл к свободе — в океан.
А мне навстречу — рев неистовых приливов,
И я, хоть был зимой, как мозг младенца, глух,
Дал деру! Полуострову, что вырвался ретиво,
Неведом тот триумф, мой захвативший дух.
И, пробудившись, был благословлен я бурей,
Носившей свой улов — погибших моряков.
Как пробка, я плясал в вихрящейся лазури,
В ночах без глупых глаз ненужных маяков.
Как для дитяти плоть отменных яблок спелых,
Усладой стал волны стремительный прорыв:
Она сорвала руль и якорь проржавелый,
С моих боков следы вина и рвоты смыв.
Тогда я с головой ушел в Поэму Моря,
Что светом стольких звезд озарено насквозь,
До дна, к которому, устав с волнами спорить,
Бредет задумчиво утопленник-матрос.
То медленно струясь, то, вдруг сорвавшись с кручи,
Взрываясь в синеве, как бешенство в крови,
Покрепче наших вин и лиры полнозвучней,
Там бродит горький сок веснушчатой любви.
Познал я небеса в разрывах диких молний,
Водоворот и смерч, восторженный рассвет,
Как стая голубей, воркующие волны,
И негу вечеров, и все, чем жив поэт!
Светило я узрел в безумии священном,
Его продрогший блик пятнал лиловый вал,
Что, словно лицедей античных драм, смиренно
За взлетом проживал стремительный провал.
Снег ослеплял меня во сне зеленой ночью,
Всплывал к очам морей неспешный поцелуй,
Люминофоров хор мне голову морочил
Свеченьем бирюзы, круженьем рыжих струй.
Скотоподобье волн я видел месяцами.
В истерике они атаковали риф.
Мария бы смогла жемчужными стопами
По мордам их пройти, бесчинство усмирив?
Я наносил визит немыслимым флоридам,
Где хищные цветы горят в глазах пантер,
Где радуги аркан уже не раз испытан
В бесчисленных стадах лазоревых химер.
Я видел, как во мгле, в брожении трясины
Всей тушею, живьем гниет левиафан.
Как в сердце штиля шторм вскипает в миг единый,
Как бредит водопад, закутавшись в туман.
Сталь солнца в ледниках, потоки перламутра,
Глухая медь небес, немая жуть запруд,
Где смрад гигантских змей, которых поминутно
На скрученных ветвях дерев клопы грызут.
Я б детям показал дорады пируэты,
Капеллу певчих рыб, шлейф рыбок золотых.
Крыла семи ветров и пены пустоцветы
Сопутствовали мне в метаниях моих.
Широт и полюсов усталый страстотерпец,
От качки разомлев, бывал я пьян, слезлив,
Весь в щупальцах цветов, в тенях морских нелепиц,
Как женщина в мольбе, колени преклонив…
В иную пору я был, как плавучий остров,
Пометом испещрен злых мутноглазых птиц,
И в забытье сквозь мой разбитый бурей остов,
Утопший, пятясь, брел, незряч и бледнолиц.
Меня, что погибал в заиленных заливах,
Взмывал превыше птиц в безжизненный эфир,
Не спас бы Монитор, плывущий горделиво,
Ганзейский парусник не взял бы на буксир.
В тумане и клубах пурпурных воскурений,
Я, от свободы пьян, таранил свод небес.
На нем лазури слизь и прель зари осенней
Пленяют мастеров изысканных словес.
Сквозь приглушенный свет живых подводных лунул
Меня сопровождал морских коньков эскорт,
Когда гремел обвал, и, сокрушен Июлем,
В воронках лавы тлел и меркнул небосвод.
Через полсотни лье рев случки бегемочьей,
Мальстрёма бас густой заслышав, я дрожал,
Искатель вечных нег! Европа, дом мой отчий,
Мне грезился в тоске старинный твой причал!
Я видел берега архипелагов звездных,
Чье небо над пловцом разверзлось, словно бред:
— Не в этой ли ночи ты дремлешь в безднах грозных,
Как прорва птиц златых, грядущего рассвет?
Как долго плакал я! О, тягостные зори!
Ужасен лик луны, и солнце горечь льет!
Я от любви был пьян, но цепенел, как в горе.
Пусть мой крошится киль! В простор морей, вперед!
Из европейских вод я предпочел бы лужу.
В ней хрупким мотыльком вдали от буйства волн
Кораблик бороздит немую мглу и стужу.
На корточках сидит ребенок, грусти полн.
О, море, мне ль, познав тебя в хмельной истоме,
Вставать в кильватер тех, кто возит хлопок? — Вздор!
Прощайте навсегда, понтоны и паромы,
Спесь флагов и огней прибрежных жуткий взор!
Портрет на обложке французского издания стихов Артюра Рембо
был сделан Полем Верленом в 1872 г.