Рассказы
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 73, 2021
Раскаты
Отрывки из повести «От пяти до двадцати двух»
Чувствуя близкие объятия Каспия и завершение своей вольной жизни, Волга у Астрахани начинает дробиться на рукава, каждый из которых находит свой путь к морю; на сотни больших и малых рукавов, охватывающих пространство, сравнимое по площади с небольшим европейским государством. Вся громада воды, собранная чуть ли не с половины России, причудливо растекается по многочисленным рекам, речкам, ерикам, протокам и составляет великое волжское приданое – знаменитую каспийскую дельту. Как прекрасная песня потрясает слушателей пронизывающим финальным аккордом, так и Волга, соприкасаясь с Каспием, дарит напоследок окружающему ее миру всю себя, без остатка…
И Каспий отступает, отдавая дань этому последнему величественному разливу. Вроде бы и Волги уже нет как реки, потому что на сотню километров вокруг – сплошное водное пространство, поросшее камышом и чаканом, где земли не встретишь; но и морем его назвать нельзя, потому что вода волжская, пресная, и глубины: где – по колено, а где – по грудь. Это уникальное место называется раскатами. Как же красив и точен русский язык! Раскаты! Лучшего слова не найти. Раскатилась Волга – не остановить…
В августе на раскатах расцветает лотос. Представьте километровые поля на водной глади, сплошь покрытые густо-розовыми крупными цветами редкой красоты… Это – единственное место в России и одно из единичных мест на планете, где можно увидеть цветущие лотосные поля. Рука не поднимается сорвать такое великолепие… Подарить букет лотоса нельзя. Можно подарить только все цветущее поле, и тот, кому оно подарено, сохранит его в памяти до конца дней своих…
Из-за малых глубин вода на раскатах хорошо прогрета, здесь – изобилие корма для рыбы и водоплавающей дичи. Весной и осенью мириады уток, гусей, лебедей, кашкалдаков, куликов, бакланов, серых и белых чапур жируют в этих местах, накапливая силы для дальних перелетов. Весной – к северу, осенью – к югу. С утра на чистинах с гомоном, гоготаньем, кряканьем собирается на кормежку весь этот птичий базар. И ломится раскатный стол от многочисленных яств: гуси лакомятся созревшими семенами из лотосных коробочек и водяным орехом – чилимом, утки и кашкалдаки – водорослями, цапли и бакланы – рыбой. А вечером, рассыпавшись на стайки и парочки, все они возвращаются на ночлег в многочисленные камышовые колки, в чаканные кундраки, в свои скрытые от нескромных глаз, уютные ложа. И уж совсем затемно пролетит, призывно крякая, потерявший подругу переливчатый селезень, и парочка гусей, найдя укромное местечко, плюхнется где-то совсем рядом, плеснет хвостом загулявшая рыба, и смолкнут раскаты…
А ты лежишь в лодке, слушаешь шуршанье камыша, смотришь в отраженное от раскатов черное астраханское небо с его стаями и стайками вечно летящих куда-то звездных птиц и никак не можешь заснуть…
***
Колька знал раскаты с детства. Его отец и полный тезка – Николай Николаевич-старший, охотник и рыбак, жизнелюб и знаток Астраханского края, был лучшим в городе преподавателем физики. Уж на что я не был любителем этого предмета, но Николая Николаевича слушал во все уши:
– Ребята, сегодня мы начинаем новую тему: Сила трения. Помните, у Пушкина?
«На красных лапках гусь тяжелый,
Задумав плыть по лону вод,
Ступает бережно на лед –
Скользит и падает…»
А почему, ребята, он скользит? И падает? Да потому, что сила трения очень мала…
Ведомый своим отцом, Колька с детства впитал любовь к раскатам, ведал все тонкости и премудрости охоты и рыбалки, безошибочно находил в камышах нужные жилки и прокосы. Он всегда знал, где набить кашкалдаков на котел, а где добыть престижных крякашей и гусей, где взять рыбы для ухи, а где насобирать отборного рака к пиву.
Оба Николая Николаевича рассчитали и своими руками смастерили из бакфанеры клеёный катер. Имея обводы «прогресса», он был быстроходнее, длиннее и шире и имел при этом более мелкую осадку. Только «казанка» под «вихрём» могла обойти его, да и то с трудом.
Раскаты очень чутко реагируют на розу ветров. Устойчивая сильная моряна – юго-юго-восточный ветер – может нагнать воду за ночь-другую до двух метров. И наоборот, ветер с севера сгоняет воду так, что за одну ночь можно полностью обсохнуть: с вечера ложились спать – за бортом вода плескалась, утром встали – лодка на сухом стоит. Бывало, что нам с Колькой приходилось по нескольку километров тянуть на себе лодку, добираясь до большой воды. На поздней осенней охоте можно было запросто обмерзнуть: на малой воде даже при небольшом морозе просыпаешься утром, а вокруг – сплошной лед. Много охотников каждый год бесследно исчезало в этих местах, где до ближайшей суши иногда – несколько десятков километров. Поэтому Колька был всегда предусмотрителен. На его лодке было все необходимое для автономного двухнедельного обитания двоих-троих людей: запас теплых вещей, одеял и спальных мешков; провизия и спирт; сменные газовые баллончики с плитой; посуда; компас, бинокль и термометр; брезентовый тент; набор блесен, крючков и лесок; паяльная и керосиновая лампы; котел и чайник и, конечно же, колода карт. Был даже парус, который легко крепился на лодочном шесте. Для экстренных ситуаций была ракетница с ракетами. Для судов ее класса лодка эта имела максимум комфорта. Когда останавливались на ночевку, Колька первым делом втыкал шест в дно и делал на нем заметки для контроля над уровнем воды. Мы любили забираться в самую что ни на есть глухомань, где по нескольку дней не только не видели ни единого человека, ни одной лодки, но и не слышали даже отдаленного эха выстрелов. Только в таком безлюдье и только с Колькой я чувствовал себя абсолютно счастливым.
Раскаты обладают еще одним удивительным свойством – они затягивают сердечные раны и врачуют душу. Никакой санаторий, никакая Евпатория не могут сравниться по своему целебному действию с раскатами: выпиваешь, как правило, немного, телевизор не смотришь, в карты играешь не на деньги, забываешь о женщинах, о работе, о наличии денег или отсутствии таковых.
В лунную ночь, когда, несмотря на усталость, сон не приходил, Колька ставил парус, и мы в полной тишине, не заводя «вихря», шли по многокилометровой чистине, уходя все дальше и дальше от людей:
«Мне мало надо –
Краюшку хлеба
Да каплю молока,
Да это небо,
Да эти облака…»
На охоту уезжали на несколько дней, а то и – на неделю, и все это время местом обитания, твоим домом была лодка – Колькина лодка. На ней готовили, ели, пили, спали, играли в карты, щипали и потрошили битую дичь. Затемно вставали на утрянку и затемно же возвращались с вечерянки. В поисках особо убойного местечка, в котором можно было, хорошо замаскировавшись, удачно отохотиться, уходили по воде далеко от лодки. В химзащите идти по пояс, а то и по грудь в воде, да еще и по илистому дну, довольно трудно. Зато как здорово, замаскировавшись в удобной колочке или в кундрачке, выставив подсадных, с замиранием сердца ждать начала утреннего или вечернего лета… Едва только чернота ночи начинает мешаться с серым – слышится свист крыльев. Еще ничего не видно, но дичь уже пошла на дневную кормежку. Все светлее и светлее небо… и начинается охота. Там и сям налетают на тебя стаи уток, повезет – и гусей. Чувство времени теряется, патронташ тает… И вот из-за дальней чистины появляется малиновый краешек солнца. Остыв за ночь в холодной воде, солнце, выходя из нее, постепенно наливается золотом, разгорается. И вот уже покатился по сверкающей глади, взлетел над стеной камыша его пламенный диск. Все! Утрянка кончилась.
Двумя лодками выезжали редко. Я не любил на раскатах шумные компании. По-моему, и Колька тоже. Но иногда случались и казусы…
***
Однажды мы поехали с Колькой на охоту. По дороге он предупредил меня, что по пути, в одном понизовском селе, заберем его товарища. Товарищ этот – Володя Дроздов, или просто – Дрозд, – пойдет на своем катере. Заберем – так заберем. Мы подошли к лодочному причалу, Колька, привстав в лодке, свистнул так, что всполошились все деревенские собаки, а из прибрежных домов повыскакивали люди. Услыхал и Дрозд.
– Слушай, Николай, ты предупреждай… – начал было я, но не услышал своих слов. Уши заложило до глухоты.
– Кури пока. Сейчас он подойдет, – понял я исключительно по выражению Колькиного лица.
Через десять минут я наблюдал странную картину: к берегу подходили двое. Один нес ружье и сумку. Второй был без ружья, но с баяном в руках. Плечи его оттягивал здоровенный рюкзак, из которого на треть высовывалась двадцатилитровая бутыль с брагой… Мы поздоровались и познакомились. Дрозд был с ружьем, с баяном – Лихобабин.
Назвав себя, Лихобабин засмеялся. Как вскоре выяснилось, он улыбался и смеялся все время. Даже во сне…
Бережно опустив свой рюкзак в катер, Лихобабин первым делом достал эмалированную кружку, нацедил браги, выпил и удовлетворённо крякнул:
– Получилась, зараза… Будете?
Мы отказались. Тогда Лихобабин уселся на самый нос катера, прижался спиной к ветровому стеклу, растопырил ноги и взял первый аккорд…
– Заводи, – крикнул он и заиграл.
Мы завелись и поехали. Дрозд вел «казанку» в метре от нас.
Лихобабин, перекрывая рев двух «вихрей», исполнял «Есть на Волге утес…»
Почти все понизовские охотники знают друг друга в лицо, издалека узнают знакомые лодки и катера. Многие, как и мы, шли на охоту. Нас обгонял кто-то, мы догоняли кого-то, но, поравнявшись с нами, все кричали:
– Дрозд! Вы в какое место?
– На Макаркины, – кричал в ответ Дрозд.
Охотники матерились и уходили в первый же попавшийся ерик… Очень скоро я догадался, и догадка моя блестяще подтвердилась: узнав, куда мы едем, другие мужики жгли бензин, делали громадные крюки, только бы не оказаться в районе, где «охотится» Лихобабин…
А Лихобабин тем временем доканчивал Стеньку Разина:
«И за борт ее бросает
В набежавшую волну».
Когда мы наконец добрались до места, я с грустью констатировал, что стал хуже слышать: Колькин свист, рев двух моторов и пение Лихобабина меня доконали. Да что там говорить – один Лихобабин производил шума больше, чем целая деревенская свадьба. Он пел беспрерывно, ревел его баян, а ногами он выколачивал ритм по дюралевому корпусу катера…
Надо отдать ему должное – песен он знал множество, но еще больше – частушек…
Мы пришли вечером, воткнулись в большую колку и встали борт в борт. Кроме двух бушлатов, в «казанке» теплых вещей не было. Колька перебросил туда одеяло и спальный мешок. Треть бутыли Лихобабин уже успел выпить, и его слегка сморило. Он улыбнулся, накрылся одеялом и прикорнул в обнимку с баяном.
Конечно же, никакой охоты на следующий день не было. Недаром матерились и разбегались охотники, не зря сжигали нелишний бензин – они знали Лихобабина как облупленного…
Я, было, отправился на утрянку, но, простояв час и прослушав серию частушек про Семёновну, поплелся обратно к лодке.
«Семёновна, Семёновна,
А ну, давай… Потом пляши, пляши…»
«Семёновна, голосистая!
Жопа белая и мясистая…»
Далеко разносилось по раскатной глади.
Да… Лихобабин смотрелся на раскатах, как фурункул на щеке у Джоконды.
Когда я подошел к лодке, там уже пили…
– Вовуша! Ну, как поохотился? – смеялся Лихобабин.
– Налей водки, Коля, – попросил я. Ну и началось…
Поскольку ничего другого делать не оставалось, стали пить… И петь… К полудню смылись все, кто находился в радиусе десяти километров, включая дичь…
Таяла водка, уровень браги стремительно падал. У Джоконды на щеках созрело еще три фурункула:
«Ой, сват, сват, сват,
Не хватай меня за зад,
Хватай меня за перед –
Так скорее заберет…»
Орали мы в четыре глотки.
Венчала концерт цыганочка с выходом. На коленях…
В одном катере на коленях, с баяном в руках выступал к центру Лихобабин; навстречу ему, дергая плечами и шлепая себя по голым пяткам, на коленях же выступал Дрозд.
Лихобабин задушевно начинал:
«Цыгане в озере купались,
Цыганятки плавали…
Цыган хреном болтанул –
Цыганенок утонул…»
«Ах, ах, ах, ах…» – вторили мы с Колькой из соседней лодки, тоже продвигаясь навстречу друг к другу…
Дальше пелось совсем уж непотребное…
Песня и пляска оборвались внезапно, как в таборе. Лихобабин, улыбнувшись, упал на спину и мгновенно уснул… За ним попадали и мы.
Зашевелились все, когда уже стало темнеть и над колкой вызолачивалась почти полная луна. Первым делом Лихобабин ощупал баян, потом потянулся к бутыли… Опохмелились и мы. Лихобабин уже приготовился растянуть мехи, но Дрозд негромко, но властно прошептал:
– Тихо!
Надо сказать, что Дрозд был вообще немногословен, но Лихобабин слушался его безоговорочно. Все притихли, а Дрозд вдруг громко издал горлом отрывистый звук, один в один похожий на гогот гуся-одиночки. И вот в ночном небе откликнулся гусь. Ничего более захватывающего я не видел никогда в жизни. Кричал Дрозд – отзывался гусь. Теперь все слышали, как он закладывает круг и идет на нас. Между тем, Дрозд нащупал ружье, безо всякой суеты зарядил его и взял в руку, наперевес. Гусь гоготнул совсем рядом, и Дрозд откликнулся негромким погогатываньем. В следующий момент над колкой, на фоне луны появился гусак. Увидев лодку, он раскинулся крестом, пытаясь затормозить, и упал замертво в трех метрах от нас. Дрозд не промахнулся. Все, включая Лихобабина, сидели, пораженные жуткой красотой происходящего.
– Теперь можно и выпить, – только и сказал Дрозд, подтянув шестом здоровенного гусака. И Лихобабин тут же развернул баян…
Клюква
Это лето в Западной Сибири было на редкость теплым и солнечным, а уже в первых числах сентября ударили заморозки. Год оказался ягодным, урожай на бруснику и клюкву – отменным. Поэтому с приходом осени в лес потянулись деревенские жители, для которых сбор клюквы был неоценимым подспорьем для выживания в суровую зиму. Если не лениться, то за пару месяцев можно было заработать целых три, а повезет – и четыре пенсии. Из города приезжали внедорожники с прицепами, их хозяева скупали жаровику, что называется – «у ворот», подстерегая ягодников, бредущих из леса с полными рюкзаками и ведрами.
Старожил дед Ваня, одинокий, еще крепкий старик, знал эти места как никто другой. Он заходил в самую что ни на есть топкую глухомань, куда не рисковали соваться другие сельчане, безошибочно находил проходы между сплошными трясинами, и пробирался туда, где багровыми коврами расстилалась вожделенная ягода. В то утро Иван уже заполнил рюкзак и ведро.
Оставалось совсем немного, как вдруг послышалось надрывное жужжание, перемежающееся с металлическим лязгом, и показался вертолет, за которым тянулся огненно-дымный шлейф. Машина падала, кренясь на бок, и в следующее мгновенье рухнула в болото метрах в семидесяти от оторопевшего Ивана, который, выпучив глаза, только и смог выдохнуть: «Едрена мать!» Какое-то время вертолёт ещё месил жижу лопастями, но вскоре скрылся под чёрной водой, над которой побулькали пузыри, а потом сомкнулась зелёная ряска.
Через несколько секунд из-под ряски вынырнул человек, судорожно загребая руками, за ним показался второй, барахтавшийся и норовивший уцепиться за первого. Недолго думая, тот слегка развернулся и коротко ударил его в глаз, сам же, выбиваясь из сил, продолжал держаться на воде. Старик, не мешкая, стал ловко перепрыгивать с кочки на кочку, пока не оказался от утопающего на расстоянии вытянутой слеги. С криком: «Держись! Крепче держись!», он протянул ему жердь и с усилием вытянул на зыбкую кочку. Отдышались.
– Прыгать можешь? – спросил Иван.
– Куда прыгать? Зачем?
– За тем, чтоб живым остаться. До сухой земли совсем немного, давай за мной.
С этими словами старик, подстраховывая спасенного, прыжками добрался до земли и присел, переводя дух. Рядом с ним в изнеможении упал незнакомец. Придя в себя, он тут же потребовал:
– Дай телефон – мой утонул. Меня уже ищут, скоро здесь будут.
– Мил человек, нет у меня телефона.
– Ну, народ… Как же без телефона-то? Ладно, сейчас за мной приедут, подарю тебе телефон. Самый крутой!
– Спасибочки, конечно… Только мне без надобности. Послушай-ка, что-то физия твоя мне знакомая! По телеку видал… Да ты, никак, этот…?
– Он самый, он самый. – Спасенный самодовольно ухмыльнулся. – Повезло тебе, дед. Ты теперь до конца жизни обеспечен…
Его стал колотить озноб, зубы застучали.
– Милай, это тебе свезло – все сгинули, а ты, вишь, живехонек. И целехонек. А мне до конца жизни осталось совсем немного – вот если бы ты раньше упал… На-ко вот, выпей, а то заболеешь. Вода-то ледяная. – Старик протянул ему фляжку.
– Что это?
– Настойка на травах.
– Ско-ско-сколько градусов?
– Дак, кто ж ее мерял? Под семьдесят будет.
– А ви-ви-вина у тебя нет? – лязгая зубами, спросил замерзающий. – Я ви-ви-вино люблю. От кре-кре-крепкого у-у меня крышу сносит.
– Извини, не запас. В следующий раз пару флаконов бормотухи обязательно захвачу. Пей, давай!
Любитель вина присосался к фляжке, как младенец к сиське.
– Вот, клюковкой закуси, она оттягивает.
Тот положил в рот горсть ягод:
– Фу, кислятина… Да что же они не едут? Разучились, суки, мышей ловить. Ну, ничего, я их научу…
– Да ты не переживай, не приедут они. Тут – самое гиблое место. Сюда не только проехать – пройти нельзя. Сами выйдем.
– Ты же прошел. А значит, и они должны пройти. Зря, что ли, я такую ораву держу? И деньги, и чины раздаю? Слушай, что за настойка у тебя такая? У меня голова поехала, плывет все…
– Послушай, а зачем ты этого, другого, ну, товарища своего по башке треснул? Он же того… Утоп!
– Да какой он мне товарищ? Я его и так сместить хотел – больно много о себе возомнил… Завтра на его место другого назначу. Вцепился в ногу, как энцефалитный клещ. А не тресни я его, так он и меня бы за собой утащил.
– Жалко… Человек же… Я бы и его вытащил.
– Кто человек? Он человек? Мразь он, а не человек. На мое место заглядывался. На охоту с ним летели.
– Так чего же ты якшаешься с мразью-то? На охоту летаешь?
– А с кем еще, как ты выражаешься, якшаться? Вокруг меня одна мразь и есть. Подхалимы и лизоблюды, но себе на уме…
Зубы его стучать перестали, зато язык стал заплетаться:
– Все – клещи энцефалитные… Сосут, где только можно… А где нельзя – все равно сосут… Ну, ничего, дай срок… Я – главарь! У меня на каждого папочка заготовлена… Я их всех в кучу сгребу… Всех в кучу… Я их… Хотя… Новых наберу, так они такими же станут. Но без них тоже нельзя – сотрут в момент…– Он еще немного побормотал, отвалился и затих.
Пока он спал, беспрестанно летали вертолеты, где-то вдалеке слышалось завывание сирен и лай собак. Иван терпеливо ждал, пока главарь проспится. Под конец не выдержал и стал будить:
– Давай, вставай! Слышишь? Просыпайся! Нам идти надо. А то мы так и к вечеру не успеем.
Старику, наконец, удалось его растормошить. Начальник над мразью сел и стал таращить глаза на своего спасителя, на темную воду, обступившую клочок твердой земли, на клюквенные островки, рдевшие неподалеку. Потом, видимо, вспомнил все и нахмурился:
– Вот что, дед. Я тебе, конечно, обязан… Но пойми меня правильно. А если правильно меня не поймешь, то тогда не взыщи. Ты ничего не видел! Я один спасся, понял? Один! И больше никто из вертолета не выныривал. Мне огласка не нужна. И лишнего болтать я тебе не позволю. Поклянись, что никому ничего не расскажешь. И, по-хорошему прошу, будь сговорчивей, если еще пожить хочешь…
– Эк, тебя понесло, милай… Никак протрезвел? Стар я, чтобы клятвами разбрасываться. Гнида ты! Шевелись, а то там тебя уже ждут. За мной иди! Со следа не сбивайся.
Иван ступил на качающуюся кочку, с нее перепрыгнул на другую и пошел, не оглядываясь, где – шажком, где – прыжком.
– Ну, падла, сам напросился!
Протрезвевший главарь схватил слегу, ринулся за дедом, догнал, размахнулся и саданул… В последний момент старик обернулся и слегка отстранился – жердь пролетела рядом и ударила по воде, взметнув фонтан брызг…
Спасенный потерял равновесие и шлепнулся в трясину. Некоторое время Иван грустно смотрел на барахтающегося в болотной жиже, слушал мольбы вперемежку с угрозами: «Помоги, помоги… миллиард подарю… сука… сгною тебя… сто миллиардов дам…» А потом, когда и видеть, и слышать стало некого, перекрестился и отправился восвояси. Не успел он дойти до опушки, как его схватили двое дюжих мужиков и потащили к группе людей с орлами на фуражках и с большими звездами на погонах, стоявших у машин с включенными мигалками.
– Вот, задержали. Из болота вышел. Там двое наших сгинули, а он – как ни в чем не бывало. Да еще – с клюквой! – рапортовали они начальству. – Может, иностранный агент?
Подозрительного старика допросили, из его рассказа только и узнали, что, когда он собирал ягоду, в трясину рухнул горящий вертолет. И все… И – с концами!
– Место там самое гиблое! – заключил он свой рассказ.
– Да-а, видать, действительно, с концами… Объявляйте траур! – распорядился какой-то генеральский чин. – Едем, а то скоро телевизионщики нагрянут.
Он еще раз оглядел Ивана и внезапно заорал:
– А ты знаешь, какое сегодня число? Знаешь? Сегодня – шестое сентября, а ты, подлец, уже клюкву собираешь. А ее собирать можно только с девятого. Не позволим экологию разрушать! Выпишите-ка ему штраф. По максимуму! Клюкву конфисковать!
Тут же подбежал холуй с бланком:
– Ну, дед, попал ты! Аж на тысячу рублей попал! Давай, плати!
– Нету денег у меня. С собой нету. Да и дома тыщи не наберется…
– Ладно, тогда с пенсии вычтем.
– И на том спасибочки, – кротко поблагодарил Иван.
– Фамилия?
– Сусанины наше фамилие…