Стихи
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 73, 2021
+++
Рыбы, моллюски, гекконы.
Вместе – икона.
Видишь ли контуры Бога?
Вижу немного.
Фоном дано побережье
как бы небрежно:
люди на катамаране,
горы в тумане.
Свет собирается в точке,
дева на бочке
вьется змеею без звука.
Стрелы из лука
падают в грудь Себастьяна.
Пиво из крана.
Все переходит на цифру.
Дева на цитру
смотрит, и цитра играет.
Чудо вай-фая.
Бегают вдоль побережья
тут постоянно
Вера, Надежда –
две поселковых собаки,
и на груди Себастьяна
алые маки.
+++
Сказали: «тайны Бытия»,
а мне послышалось: «Батыя».
Я помню, родина моя,
твои мелодии простые.
Четыре палка, два струна –
такой выходит человечек.
И не кончается строка,
но меньше мига длится вечер.
Перед акыном быт и труд
лежат кругом, как обе степи.
То на ночь выпускают в пруд,
то утром снова ловят в сети.
И в порошок для серных ванн
судеб размалывают спички
Орда и Орднунг – жернова,
притертые до обезлички.
+++
Пропой мне шансон, Александр Солженицын,
как жил ты в советской стране,
когда то и дело угрюмые жницы
сквозь копоть мелькали в окне –
шарнирные куклы с большими ушами,
похожими на самосвал –
и ехали в черных гробах падишахи
сквозь вязкое марево свадьб.
Украдкой звенел кандалами прописки
на дне котлована работ
и слизывал с пола березовый виски,
как тот валерьяновый кот.
Твои небеса расплываются в чмоке,
гум с цумом как гог и магог.
Свинцовые годы как польские моды,
глазок – дерматиновый бог.
Теперь-то уже не узнает ватага
очерченных в воздухе лиц,
как пахнет вареная рыба навага
в смертельном уюте больниц.
В каком закоулке забыл свою нычку,
теперь не узнал бы и сам.
Твои обезьяны влекут обезличку
по всем городским адресам.
В зеленых, малиновых, желтых жилетах
развозят напитки и снедь,
чтоб каждую печень и каждый желудок
вмонтировать в общую сеть.
Солги, лейтенант, перед дальней дорогой,
зима тебе вяжет носки.
Как сонную белочку, совесть потрогай,
и, как под присягой, солги.
Сожги, лейтенант, до последней цидульки,
архивы березовых рощ.
Расчистится почва для нового духа,
и к небу потянется хвощ.
+++
В слове «спецрейсы» мне видятся пейсы.
Ах, эти пейсы винтом.
Милое дело: живи и надейся,
мало ль что будет потом?
Зайку ли выбросит злая хозяйка,
зайка ли мымру сожжет?
Тумбалалайка, тумбалалайка.
Песню хотели? Ну вот.
Вместе читаем судьбы однотомник:
помнишь, ходили в музей,
видели счастия кукольный домик?
Он – для немецких детей.
Для итальянских бамбини – джелато
и апельсин золотой.
Ношеный клифт и на шляпе заплата –
это тебе, дорогой.
Так вспоминай же, покуда не умер,
как, бомболюки открыв,
мы разбомбили небесную Умань,
словно жемчужный залив.
+++
В минувшую среду, была не была,
анализы сдал он на антитела.
Бумага ему показала, что в нем
живет антитела огромный объем.
Фактически тело чужое, а он –
одна оболочка, реторта, баллон.
С тех пор он с работы уходит к шести
и в паб отправляется «О’Флаерти»,
куда ксеноморфы приходят кутить
и очень за пиво не любят платить.
И там, наливая тому и тому,
он их вопрошает сквозь пьяную тьму,
весь вечер кочуя к столу от стола,
про тело чужое, про эти дела.
Кто я? Это я? Или я – это он,
а я – оболочка, реторта, баллон?
Но что ксеноморфу земная тоска?
Ему б на халяву побольше пивка,
и сизая вечность стоит перед ним –
не то вышибала, не то херувим.
+++
Торжествует повальный забой
со всемирным покосом,
где мы счастливы были с тобой
или с кем-то похожим.
Как мороженое, как метро,
как внезапная жалость:
где мы счастливы были, как то,
что нас окружало.
Эти рощи сгорают огнем
неживого закона.
Эти звезды – для нас Орион –
меж собой незнакомы.
Не откликнется ни одна
и не спрыгнет с подводы.
Было ль толку давать имена
и присваивать коды?
Где мы счастливы были на миг –
остановка, снежинки, –
там чужой повторяет язык
сам себя без запинки.
+++
Мы выучили все их имена,
их адреса разметили на карте.
Но сгинул Холмс, и Ватсону хана,
и запропал профессор Мориарти.
Как будто итальянская на слух
фамилия? Не шефом ли в Сорренто
устроился? А что до этих двух,
молчит и Гугл, и новостная лента.
Но как же Рейхенбахский водопад,
зачем он в небо тянется лианой?
– Такое чувство, что за мной следят, –
растет из сердца голос деревянный.
– Такое чувство, что моя рука
в комоде кость нашарила без спроса.
– Оно пройдет. Заморишь червячка,
и снова вдаль покатятся колеса.
Стол, холодильник, вешалка, постель –
переживем еще одну неделю,
но где-то возле плинтуса есть щель,
и весь преступный Лондон в этой щели.
Убийцы, похитители камней
и похотливых лордов шантажисты –
вся шушера давно минувших дней.
О, как же ваши помыслы нечисты!
В ночи они выходят на парад
и каблуками цокают по плитке,
и мечется растерянный Лестрад
от бара к бару, осушая пинты.
– Где доктор мой? Где верный мой скрипач?
Распалась цепь, и век летит в клоаку.
Дорогой слез, дорогой неудач
сэр Баскервиль ведет свою собаку.
Но нету веры этим дуракам
и грош цена их пройденным этапам.
Я Шерлок Холмс, а Лондон – таракан.
Покажется – его прихлопну тапком.
+++
Над нами высится базар,
стоят лавчонки, лавки, лавцы,
а в них шумят христопродавцы
и прославляют свой товар.
Христос такой, Христос сякой,
Христос с клубничным ароматом,
Христос с коробкой-автоматом
и с механической рукой.
Найдите время для Христа!
Побалуйте себя Мессией!
Но наступает вечер синий,
и уплывает суета.
Все лавки превратились в лодки,
плотами сделались лотки.
Глухая осень, день короткий,
и город встал на край доски.
+++
Уже созрели фонари,
скамейки в белый креп оделись
и на посту железный Феликс
Гваттáри или Гваттари́.
Благоухают фонари
лимонной памятью из сада.
Заходят в бар «Тивериада»
в ворсистых худи рыбари.
А нам пора кормить зверей,
и к чаю кончились лимоны.
Нарвем десяток фонарей,
пока не видят фараоны?
+++
Двенадцать-тринадцать мгновений весны
и осени семь или восемь
в предсердие, будто в заказник, вошли,
как выхухоль или опоссум.
Пасутся в моем заповедном лугу –
просторно, но некуда деться –
и день ото дня подъедают фольгу
вокруг шоколадного сердца.
+++
Граф Альмавива уходит красиво –
через овраг и в соседний борок.
Вот ведь разиня, шепчет Розина.
Граф Альмавива рыжебород.
Напевает арию группы «Ария»,
завернувшись в маменькино манто.
Больше не барин, больше не пария,
больше не ангел, больше никто.
Его дело не выиграно, не выгорело,
перед ним неведомая страна,
и тысячи Фигаро кажут фигу ему
из каждого распахнутого окна.
Пляски с ножами, интриги с пажами –
пусть это кушает кто-то другой.
А граф Альмавива шагает в пижаме,
и хвойный валежник хрустит под ногой.
+++
Благородный господин Асамура
прежде чем вонзить кинжал
в свои нежные внутренности
взял листок рисовой бумаги
и написал хайку
следующего содержания:
Уже сегодня
бродит в твоем кимоно
завтрашний ветер
Прошло четыреста лет
и множество конторских служащих
рекламных агентов
зубных техников
адвокатов
и даже, говорят, один дамский мастер
стали сочинять не хуже
без всякого вреда для здоровья
Прогресс победил
кровожадных сёгунов
Завтра опять штиль
+++
В России надо жить долго.
Насколько долго?
Вот столько хватит?
Или еще по столько?
Нет, дольше, гораздо дольше.
В России надо жить долго.
И брести долго.
До самыя смерти?
Дальше, гораздо дальше.
Спросишь дорогу у смерти –
и дальше, дальше.
В России надо летать быстро.
На птице-тройке?
Можно и на скорой, на психовозке.
На красной пожарной машине.
Все это нужно, чтобы жить долго.
Чтобы идти в обнимку со смертью,
горланить неприличные песни.
Глянешь на смерть: она-то и есть Россия.
А смерть думает: он-то и есть Россия.
+++
Открой глаза – увидишь свой Вьетнам,
где Хо Ши Мин пока еще не город,
а сухощав, хотя уже немолод,
и до сих пор подвержен вещим снам.
Вот тот Вьетнам, где выжил Мандельштам,
в хитоне ходит щёгольском и длинном,
проводит дни в беседе с Хо Ши Мином,
а вечера по чарочным местам.
Там по-людски собаки говорят!
И что с того? Ведь это наши псины.
И змей морской всем детям друг и брат,
когда народ и партия едины.
+++
Мне признался один старик-логопед
в прозрачном зимнем лесу:
– Я знаю бога, которого нет,
но имя не произнесу.
Когда он хотел привести пример,
его голос шуршал как снег.
– Я учу детей говорить букву «эр»,
но ее в этом слове нет.
Нет ни Ц, ни Щ, ни других фонем,
и никак, если вдруг беда,
не позвать мне бога, которого нет,
против черта по имени «да».
Вот уж тут-то звуки ясны, просты,
только рот открыл, и ага.
Но тротил молчания рвет мосты
на звонком пути врага.
+++
Эти бедные селенья,
тут и там уже коттеджи,
на холме особняки.
Русский люд живет в надежде,
заготовили соленья,
точат быстрые коньки.
Провели коммуникации,
сверху вешают тарелки
и болеют за «Реал».
На участках дерева,
словно белые акации,
в снежной светятся побелке.
«Русь, твоей рябиной ранен,
в скромной тоге землемера
я насквозь тебя пройду», –
восклицает Назарянин.
Во дворах стоят «паджеро»
и «копейки» на ходу.