Перевод с датского и вступительный текст Натальи Охотиной-Линд
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 73, 2021
Перевод Наталья Охотина-Линд
Герман Йоахим Банг (1857 – 1912 гг.) Банг принадлежит к числу наиболее известных и значимых датских писателей. Его творческое наследие – несколько романов («Безнадежные поколения», «У дороги», «Тине», «Михаэль» и др.), сборники рассказов, пьес, литературно-критических статей. Он считается основоположником литературного импрессионизма и декадентства в Дании. «Ирена Хольм» – один из наиболее известных рассказов Г. Банга, впервые был напечатан в 1889 г. в сборнике «Под игом».
Ирена Хольм
I
В воскресенье, после окончания церковной службы, прихожане собрались, как было заведено издавна, у большого валуна рядом с церковью, и здесь сын сельского старосты зачитал вслух: первого ноября танцовщица Королевского театра фрёкен Ирена Хольм проведет в помещении местного трактира первое занятие своего курса «Осанка, танец и движение», рассчитанного как на детей, так и на уже обладающих навыками дам и кавалеров, – при условии, что наберется достаточное количество желающих. Оплата за одного ребенка – пять крон. Если на курс записывается несколько детей из одной семьи, родителям предоставляется уступка в цене.
Набралось семеро желающих. Ларсены выставили от себя трех детей, получив ту самую «уступку».
Фрёкен Ирена Хольм сочла это количество достаточным. Она приехала однажды вечером в конце октября и сошла у сельского трактира со своим багажом – видавшей виды плетеной корзиной из-под шампанского, перевязанной веревкой.
Танцовщица Королевского театра была маленькой, худенькой до прозрачности женщиной лет сорока с детским личиком, выглядывавшим из-под мехового берета. Ее запястья были обмотаны – от ломоты в суставах – старыми носовыми платками. Четко выговаривая согласные, она повторяла всем, пытавшимся взять у нее из рук корзину: «Спасибо, ах, спасибо, нет-нет, я сама», – и выглядела при этом совершенно беспомощной.
Фрёкен Хольм довольствовалась чашкой чая и в отведенной ей каморке за большой гостиной быстро забралась под одеяло, стуча зубами от страха: она очень боялась привидений.
На следующий день она появилась с завитыми локонами и в облегающем фигуру пальто с потертой меховой опушкой. Да, она собирается навестить достопочтенных родителей. Не слишком ли будет обременительно, если она спросит, как ей лучше пройти? Трактирщица (Ирена обращалась к ней исключительно «мадам» Хенриксен) вышла на крыльцо и показала на фермерские постройки по ту сторону поля. Фрёкен Хольм присела в реверансе на каждой из трех ступенек, так она была признательна.
«Бедолага», – произнесла «мадам» Хенриксен. Стоя в дверях, она еще долго провожала фрёкен Хольм взглядом: как та шла к ферме Йенса Ларсена – шла по каменистой тропинке между полями, чтобы не испортить обувь. На ногах у нее были ботиночки из тонкой козлиной кожи и чулки «в резинку».
Посетив родителей всех учеников (Ларсены заплатили девять крон за троих детей), фрёкен Хольм занялась поиском жилья. В доме у кузнеца нашлась маленькая, выбеленная известью комната с видом на голое поле. Из мебели там были только комод, кровать и деревянный стул. В углу между комодом и окном как раз поместилась ее прямоугольная с крышкой корзина.
Там, у кузнеца, фрёкен Хольм и поселилась. Утро проходило за сложными манипуляциями с бигуди, холодным чаем и горячими палочками грифеля для накручивания волос. Когда все локоны на голове были приведены в порядок, фрёкен Хольм прибиралась в комнате, а в послеполуденные часы вязала крючком. Она сидела в углу на своей корзине, стараясь захватить последний дневной свет. Приходила жена кузнеца, которую Ирена тоже называла «мадам», усаживалась на стул и принималась болтать. Фрёкен Хольм улыбалась, слушая ее, и грациозно кивала завитой головой.
Где-то с час хозяйка рассказывала всякие истории, тянувшиеся и сплетавшиеся, как пряжа на веретене, покуда не наступала темнота и было пора подавать ужин на стол. Фрёкен Хольм редко понимала, о чем ей рассказывали. Все, что не касалось танца и балетных позиций, да еще подсчетов, как свести концы с концами – бесконечного занятия, отнимавшего много времени, – не задерживались у нее в голове хоть сколько-нибудь долго. В полной неподвижности застывала фрёкен Хольм на своей корзине, сложив на коленях руки и не сводя глаз с узкой полоски света под дверью, за которой жили кузнец с семьей.
На улицу она не выходила. Один вид ровных, безжизненных полей сразу вызывал у фрёкен Хольм тоску по дому. К тому же она боялась быков и непривязанных лошадей.
Вечером она кипятила на изразцовой печи воду и ужинала. Затем наступала очередь папильоток. Перед отходом ко сну фрёкен Хольм, раздевшись до панталон, упражнялась в балетных па, держась за спинку кровати. Она поднимала вверх ноги, обливаясь потом.
Кузнеца с женой было не оторвать от замочной скважины. Танцовщица стояла спиной к своим «зрителям» во время упражнений; папильотки у нее на макушке топорщились как иголки у ежа.
Фрёкен Хольм так увлекалась, что начинала напевать вслух: пол и вверх, пол и вверх…
Кузнец и все его домочадцы сражались друг с другом за место перед замочной скважиной.
Как только истекало отведенное на отработку движений и позиций время, фрёкен Хольм забиралась в постель. После упражнений ей почти всегда вспоминалось, «как она была в Балетной школе»… Она могла вдруг взять и залиться в полголоса девчоночьим смехом, лежа в постели…
И засыпала, все еще думая о тех временах, о тех веселых временах…
Репетиции, на которых они втыкали друг другу булавки в икры ног… визг…
По вечерам …… в артистической уборной …… где все звенело и вибрировало… множество голосов… колокольчик постановщика…
Фрёкен Хольм до сих пор просыпалась среди ночи, когда ей снилось, что она делает ошибку при выходе из-за кулис…
II
«И – раз – два, – фрёкен Ирена Хольм приподняла подол платья и выставила ножку вперед. – Носочки врозь – раз – два – три».
У всех семерых носы ботинок были повернуты вовнутрь, а пальцы они не вынимали изо рта, даже прыгая.
«Йенс, деточка – носочки врозь – раз, два, три – поклон – раз, два, три – и еще раз…»
Трое ребятишек Йенса Ларсена кланялись, от напряжения далеко высунув языки.
«Марен, деточка, направо – раз – два – три». Марен шла налево…
«И еще раз – раз два три – »
Фрёкен Хольм сама скакала, как молоденькая козочка, открывая взорам чулки «в резиночку».
Преподавание шло вовсю. Ученики танцевали по три раза в неделю в большой зале местного трактира, при тусклом свете двух ламп, подвешенных на балке под потолком. От топота ног слежавшаяся пыль в холодной зале поднималась клубами. Они не могли понять, чего она от них добивается, и напоминали всполошенную стаю сорок. Фрёкен Хольм выпрямляла им осанку и сгибала руки.
«Раз, два, три, – батман – подняли ногу выше…»
«Раз, два, три, – батман – подняли ногу выше…» В батманах все семеро раскорячились на полу, широко раскинув ноги…
Фрёкен Хольм беспрестанно напрягала голосовые связки, от пыли першило в горле. Ученики должны были танцевать вальс, выстроившись парами. Смущенные и не понимающие, куда девать не слушавшиеся их руки, они держались как можно дальше друг от друга и поворачивались медленно, словно во сне. Фрёкен Хольм подталкивала детей в нужном направлении, отсчитывая такт.
«Хорошо – поворот – четыре, пять – хорошо, поворот – Йетта, деточка…»
Фрёкен Хольм не отставала ни на шаг от Йетты и среднего сынишки Йенса Ларсена, вращая их, как юлу…
«Хорошо – хорошо – Йетта, деточка…»
Мать деточки Йетты тоже была здесь – зашла взглянуть, как дети танцуют. Крестьянки в чепцах с жесткими бантами из накрахмаленных лент приходили посмотреть на занятия, они сидели недвижно вдоль стен, сложив руки на коленях, и ни разу ни одна из них и словом не обмолвилась со своими соседками.
Фрёкен Хольм величала их всех «фру» и улыбалась им, когда дети делали батманы.
Настал черед лансье. Отпрыски Йенса Ларсена прыгали, задирая высоко вверх носки зимних сапог.
«Дама направо – хорошо – Йетта, деточка, три шага влево – хорошо, Йетта, деточка…»
Элегантный танец лансье был скорее похож на рукопашный бой.
Фрёкен Хольм стонала, одновременно давая команды и танцуя. Она опиралась о стену – у нее было ощущение, будто в висках стучат молоточки.
«Хорошо – хорошо – Йетта, деточка…»
От годами копившейся пыли слезились глаза… Семеро учеников продолжали скакать взад и вперед по полутемной зале.
Приходя домой после уроков, фрёкен Хольм повязывала на свои завитые кудри носовой платок. Ее постоянно донимал насморк. Как только выпадало свободное время, она садилась и дышала паром, склонившись над плошкой с кипящей водой, пытаясь избавиться от этой напасти.
Уроки теперь проходили под музыку: господин Бродерсен играл на скрипке.
К фрёкен Хольм поступили двое новых учеников, из тех, кто «обладал навыками». Вся компания прыгала – кто во что горазд – под музыку портного Бродерсена, так что пыль стояла столбом, а изразцовая печь приплясывала на изогнутых «львиных» ножках.
Прибавилось и зрителей. Время от времени заглядывали местный капеллан и молодая фрёкен, дочь пастора.
Приосанившись и изящно вытягивая ножку, фрёкен Хольм демонстрировала при тусклом свете двух масляных ламп, как правильно выполнять движения:
«Выбрасывайте ноги вперед, деточки. Мы так говорили в Балетной школе: выбрасывайте ноги, вот так …»
Фрёкен Хольм выбрасывала ноги вперед и приподнимала подол платья:
Теперь у нее была публика.
Раз в неделю фрёкен Хольм отправляла в Копенгаген готовую работу – связанные крючком вещи. Отсылкой и получением почты ведал учитель местной школы. Каждый раз она или неправильно что-то упаковывала, или неверно надписывала, и учителю приходилось переделывать все наново.
Она следила за его движениями, слегка кивая головой, с видом шестнадцатилетней девушки.
Газеты, приходившие в село вместе с почтой, клали в школе на стол, чтобы их могли забрать подписчики. В один из дней фрёкен Хольм осмелилась спросить, не позволено ли ей будет заглянуть в «Берлингске». Восемь дней смотрела она на пачки газет, прежде чем набралась храбрости спросить.
С тех пор она стала приходить каждый день около полудня – учитель слышал знакомый негромкий стук в дверь костяшкой согнутого пальчика.
–Заходите, милая фрёкен – открыто, – приглашал он.
Она проходила в классную комнату и доставала из стопки газет копенгагенскую «Берлингске». Фрёкен Хольм читала театральные объявления, репертуары и статьи критиков, в которых она не понимала ничего, но радовалась любым упоминаниям, как она это называла: «наших и нашего театра».
На то, чтобы осилить газетную колонку, уходило много времени; указательный палец фрёкен Хольм грациозно скользил по строкам.
Закончив чтение газеты, она пересекала коридор и стучала в дверь, по-прежнему так же тихонечко.
– Ну как, – спрашивал учитель, – есть ли новости из столицы?
– О наших и о нашем театре всегда пишут в газете, – отвечала она. – Это мой прежний мир.
«Ах, бедняжка,» – вздыхал учитель, стоя у окна и провожая фрёкен Хольм взглядом. Она спешила домой к своему вязанию.
«Ах, бедняжка, да ее трясет, как в лихорадке, при одном лишь упоминании ее бывшего танцмейстера…» – добавил учитель в один из дней.
В Королевском театре на тот момент ставился балет, и ставил его новый балетмейстер. Фрёкен Хольм знала наизусть список участников и имена всех, кто получил сольные партии.
«Мы ведь все занимались в одной школе, – говорила она. – Все мы».
В тот вечер, когда должна была состояться премьера, ее знобило так, как будто ей самой предстояло выйти на сцену. На комоде, по обе стороны от гипсовой фигурки Христа работы Торвальдсена, она поставила две зажженные свечи, посеревшие от времени, а сама сидела на корзине из-под шампанского и смотрела на пламя.
Но оставаться в одиночестве было для фрёкен Хольм невыносимым. Ее охватило хорошо знакомое ей чувство пред-премьерной лихорадки. Она отправилась к хозяевам – кузнец с семьей как раз ужинал – и примостилась на стуле, стоящем рядом с напольными ходиками. За эти несколько часов она сказала больше, чем за целый год. Фрёкен Хольм рассказывала о театре и о театральных премьерах. О великих сольных партиях и о тонкостях балетного искусства.
Она напевала мелодии и раскачивалась в такт, сидя на стуле.
Кузнеца это все так развеселило, что он загудел низким басом старые кавалерийские куплеты, а потом сказал:
«За это, мать, выпьем-ка мы пунша – из наичистейшего арака».
Сварили крепкий пунш, две свечи с комода перекочевали на обеденный стол, возлияния и разговор все больше оживлялись. Но посреди всеобщего веселья фрёкен Хольм вдруг умолкла, на глазах у нее выступили крупные слезы. Она поднялась и ушла к себе.
У себя в комнате, опустившись на корзину, фрёкен Хольм разрыдалась и долго так сидела, прежде чем раздеться и лечь спать. Никаких «па» у спинки кровати она в тот вечер не делала.
Все ее мысли были об одном.
Когда-то она занималась у него в Балетной школе.
Фрёкен Хольм тихонько лежала в постели. Время от времени вздыхала в темноте. Начинала мотать головой: в ушах у Ирены Хольм не переставал дребезжать от ярости голос балетмейстера школы:
«Хольм, больше жизни… Больше жизни, Хольм…» Он орал на весь зал.
Как громыхал теперь его голос в ее ушах, как ясно видела она их зал!
Кордебалет делал упражнения, выстроившись в ряд – одно «па» за другим. От усталости она на секунду оперлась о стену – ей казалось, что измученные ноги, руки, шея уже ей больше не принадлежат – и снова раздавался крик балетмейстера:
«Хольм, я вижу полное отсутствие амбиций…»
Она закрывала глаза и видела комнату в их доме. Мать, постанывавшую в большом кресле, лампу и возле нее сестру, крутившую ручку швейной машинки, стучавшей на оборотах. В голове звучал голос матери, говорившей с астматическим придыханием:
– Соло танцевала Анна Стейн?
– Да, мама.
– Значит, ей досталась и тарантелла из «Неаполя»?
– Да, мама.
– Вы вместе учились в Балетной школе, – произнесла мать и посмотрела на Ирену поверх лампы.
– Да, мама.
Она видела перед собой Анну Стейн в пестрой юбке – с развевающимися лентами на тамбурине, – видела ее в свете рампы, жизнерадостную и смеющуюся, танцующую знаменитый сольный номер…
Внезапно Ирена Хольм уткнулась головой в подушки и зарыдала, горько и безутешно, от бессильной и полной отчаяния боли…
Уснула она уже с наступлением утра.
— Вчерашний балет имел успех. Придя в школу, фрёкен Хольм прочитала отзывы критиков. Несколько слезинок, по-старушечьи мелких, капнули на страницы «Берлингске».
От сестры приходили письма. Это были письма о ломбардных квитанциях и о беспросветной нужде. В те дни, когда приходили такие эпистолии, фрёкен Хольм полностью забывала о вязании. Она сидела, стиснув виски пальцами, раскрытое письмо лежало на коленях. Потом она поднималась, шла к родителям своих учеников и, краснея и бледнея, просила выдать ей половину денег вперед.
Их она отсылала домой.
Шли дни. Фрёкен Ирена Хольм постоянно то отправлялась на занятия, то возвращалась с уроков. У нее прибавилась новая группа – десять молодых ребят и девушек с одной из ферм решили учиться танцевать. Они занимались три раза в неделю по вечерам в большой комнате у Петера Мадсена, жившего у самого леса. Фрёкен Хольм шла по зимней тьме около полумили, трясясь от страха, как осиновый лист; в ее памяти всплывали слышанные когда-то в Балетной школе старинные россказни о привидениях.
Путь пролегал мимо пруда, по берегу которого росли ивы. Фрёкен Хольм не сводила глаз с деревьев, протягивавших в темноту свои огромные руки. Она чувствовала, как сердце у нее в груди превращается в холодный камень.
Урок длился три часа. (Фрёкен Хольм давала команды. Она вращала учеников. С молодыми ребятами танцевала сама, и на ее щеках выступал горячечный румянец). А потом предстоял обратный путь. Ворота к тому моменту уже были заперты. Дворовый мальчик провожал ее с фонарем до ворот и отпирал их. Выпуская ее в темноту, он на несколько мгновений поднимал фонарь повыше.
За спиной фрёкен Хольм раздавались его «спокойной ночи», скрежет створки, царапающей брусчатку и лязг задвинутого засова.
Поначалу вдоль дороги тянулась живая изгородь из кустов. Они склонялись к ней и словно кивали…
Уже начала заявлять о своем приходе весна, когда курсы фрёкен Ирены Хольм окончились. Ученики, занимавшиеся в доме у Петера Мадсена, решили устроить в помещении трактира заключительный танцевальный вечер.
III
Празднество было выдержано в лучшем стиле: над дверью висел транспарант со словами «Добро пожаловать!», гостей ждал банкет с холодными блюдами за две кроны, во главе стола сидели капеллан и молодая фрёкен, дочка пастыря.
На фрёкен Хольм было платье из тончайшего шерстяного муслина с рюшами, вокруг головы она повязала узорчатую ленту в древнеримском стиле. Пальцы были унизаны многочисленными кольцами, подаренными ей в знак дружбы товарками по Балетной школе.
В перерывах между танцами она спрыскивала лавандовой водой пол и угрожала этим флаконом присутствующим «дамам». Всякий раз, как устраивался такой танцевальный вечер, Ирена Хольм сразу так молодела!
Вначале танцевали кадрили.
Вдоль стен и в дверях стояли родители и старики, каждый высматривал своих и замирал в восхищении. Молодежь кружилась в танце, лица танцующих были напряжены и походили на застывшие маски, каждый шаг они делали с такой осторожностью, будто ступали по горошинам.
Фрёкен Хольм расточала направо и налево одобрительные кивки и французские словечки, которые она произносила вполголоса. Аккомпанировали господин Бродерсен и сын. Господин Бродерсен-младший играл на фортепьяно, любезно одолженном пастором.
Танцующие перешли на галоп и закружились в стремительном темпе, атмосфера стала более раскованной. Мужчины тем временем прикладывались к пуншу в средней гостиной, и взрослые ученики стали приглашать фрёкен Хольм на танец. Она танцевала, повернув голову и приподнимаясь на цыпочки, с грацией состарившейся шестнадцатилетней девушки.
Постепенно пары закончили танцевать, все, кроме фрёкен Хольм и ее очередного кавалера. У двери в малую гостиную столпились мужчины, их восторженные выкрики сыпались в адрес фрёкен Хольм, приоткрывавшей взорам ножки чуть больше обычного и покачивавшей бедрами.
Дочка пастора так развеселилась, что принялась щипать капеллана за руку.
После мазурки учитель прокричал «браво!», и все захлопали в ладоши. Фрёкен Хольм присела в низком книксене, приложив два пальца к сердцу.
Пора было садиться за стол, и фрёкен Хольм построила пары для полонеза. Участвовали все. Женщины от стеснительности и удовольствия подталкивали друг друга, мужчины говорили: «Ну – мать – давай, что ли, и мы…»
Одна из пар затянула «Пехотинца», отбивая при этом такт.
За столом фрёкен Хольм посадили прямо под бюстом Его Королевского Величества рядом с учителем в роли кавалера.
После того, как все расселись по местам, настроение вновь стало торжественным. Все замолчали, и только фрёкен Хольм продолжала говорить, произнося фразы тоном светской дамы, совершенно на манер «тех из спектакля» в комедии Скрибе. Мало по малу гости утолили голод. Мужчины продолжили возлияния, высоко поднимая бокалы и со звоном чокаясь.
На дальнем конце стола, где сидела молодежь, царило буйное веселье, поэтому прошло некоторое время, прежде чем установилась тишина и учитель смог начать свою речь. В ней он превозносил фрёкен Хольм и все девять муз. Говорил учитель долго. Гости сидели за столом, опустив глаза в тарелки, – постепенно лица приобрели торжественное и напряженное выражение, свойственное лицам прихожан при выходе дьякона на клирос, – а пальцы слушающих катали тем временем хлебный мякиш.
Учитель дошел до богини Фрейи с ее двумя котами и наконец провозгласил тост за «жрицу искусств» – фрёкен Ирену Хольм. Гости девять раз прокричали долгое «ура» и теперь поголовно изъявляли желание чокнуться с фрёкен Хольм.
Фрёкен Хольм ничего не поняла из произнесенной речи и осталась очень польщенной. Она поднялась из-за стола и стала раскланиваться, изящно поднимая бокал. Физическое напряжение и духота не оставили и следа от пудры, нанесенной по случаю торжества, и на щеках «жрицы искусств» пылали два темно-красных пятна.
Тут начался настоящий кавардак. Молодежь принялась петь песни, старики выпивали по стопочке друг с дружкой и поднимались со своих мест, чтобы под общий смех выйти на середину залы и похлопать друг друга по плечу или шлепнуть по пузу. Жены бросали строгие взгляды на своих благоверных, опасаясь, как бы те не выпили больше положенного.
И среди этого веселого гомона ясно слышался звонкий голос фрёкен Хольм, заливавшейся девчоночьим смехом, словно она вернулась на тридцать лет назад и снова оказалась в Балетной школе…
И тут учитель произнес: «А не станцует ли фрёкен Хольм – ?»
Но ведь она уже танцевала…
Это да, но исполнить для них балетное соло – это было бы нечто особенное…
Фрёкен Хольм и без того давно все поняла и загорелась страстным желанием: она будет танцевать!
Однако рассмеялась и сказала жене Петера Мадсена, сидящей напротив:
– Подумайте, господин учитель хочет, чтобы я станцевала, ——- как будто его просьба показалась ей невероятно забавной.
Услышав, о чем они говорят, соседи по столу в один голос стали выкрикивать:
– Да, вы непременно должны станцевать!
Фрёкен Хольм залилась краской по самые корни волос и пробормотала: «Праздничное настроение, кажется, становится чересчур приподнятым…»
«К тому же просто так, без аккомпанемента…»
«И никто не танцует балет в длинных юбках…»
Молодой работник с фермы крикнул на всю залу: «Юбки можно и поднять». Все засмеялись и принялись упрашивать ее с новой силой.
«Ну, если только фрёкен дочь пастора смогла бы сыграть, – тарантеллу…»
Теперь все окружили дочку пастора. Девушка с готовностью согласилась и обещала постараться изо всех сил. Учитель поднялся из-за стола и постучал по бокалу: «Достопочтенные дамы и господа, – произнес он. – Фрёкен Хольм окажет нам большую честь и исполнит танец…» Гости принялись снова выкрикивать «ура» и здравицы в честь фрёкен Хольм, вставая со своих мест.
Капеллан весь покрылся желтыми и зелеными пятнами от щипков пасторской фрёкен.
Фрёкен Хольм и дочка пастора начали подбирать музыку. Фрёкен Хольм, разминаясь, расхаживала в лихорадочном возбуждении взад-вперед.
«Никогда не думала, что придется танцевать в цирке», – сказала она, кивнув на вздымавшиеся волнами половицы.
Наконец фрёкен Хольм произнесла: «Ну, веселись народ!» От волнения ее голос охрип.
«Значит, я появляюсь после первых десяти тактов, – сказала она. – Я подам знак…» – и вышла в малую гостиную.
Публика выстроилась полукругом в большой зале, перешептываясь с нескрываемым любопытством. Учитель взял со стола свечи и расставил их на подоконниках – получилась настоящая иллюминация. Тут из малой гостиной раздался стук в дверь.
Пасторская дочка взяла первые аккорды, взоры гостей обратились к двери. После десятого такта она распахнулась и все захлопали: фрёкен Хольм вышла танцевать в платье, высоко подвязанном узорчатой «древне-римской» лентой.
Она танцевала тарантеллу из балета «Неаполь».
Фрёкен Хольм бежала, поднявшись на носки, вращалась в пируэтах. Зрители в изумлении смотрели на ее ноги, выстукивавшие стремительную дробь, как две барабанные палочки. Кто-то захлопал, когда она замерла на одной ноге.
«Еще быстрее», – сказала фрёкен Хольм и снова закружилась в пируэтах. Она улыбалась, взмахивала руками, ее веер трепетал. Всё с большей силой двигались руки и торс, все более выразительной становилась мимика. Фрёкен Хольм уже не видела лиц зрителей, она улыбалась во весь рот, выставив на обозрение зубы (и весьма безобразные зубы!), – она жестикулировала, все больше входя в роль, – она чувствовала и переживала только одно: «соло».
Наконец соло.
Теперь это был уже не «Неаполь» Бурнонвиля. Теперь была Фенелла – Фенелла, встававшая на колени, – Фенелла, умолявшая, – полная трагизма Фенелла…
Ирена Хольм сама не помнила, как встала с колен, как вышла оттуда… Она слышала только, что музыка внезапно закончилась – и смех – смех, вдруг она увидела все эти лица…
Она поднялась, распростерла еще раз – в силу привычки – руки и присела в низком реверансе. Вокруг нее раздавались крики…
В малой гостиной она на несколько мгновений остановилась у стола… все стало таким темным, таким опустошенным…
Постояв, она медленно развязала неслушающимися пальцами цветную ленту. Потом разгладила платье и тихонько вернулась в большую залу – под продолжившиеся аплодисменты гостей.
Подойдя к фортепьяно, она, не поднимая глаз от пола, присела в реверансе.
Гости поспешно возобновили танцы.
Фрёкен Хольм тихо бродила по зале. Она начала прощаться, и ученики вкладывали ей в руки деньги, завернутые в бумагу.
Жена Петера Мадсена помогла фрёкен Хольм надеть пальто, а в последний момент появились капеллан и дочка пастора, вызвавшись проводить ее до дома.
Они возвращались в глубоком молчании. Пасторская дочка была удручена до слез и хотела хоть как-то извиниться, но совершенно не представляла себе, что сказать. Маленькая балерина шла рядом, притихшая и бледная.
Наконец капеллан, прервав неловкое молчание, произнес:
– Видите ли, фрёкен, здешний народ, он ничего не смыслит в трагедии.
Фрёкен Хольм не проронила ни слова. Они дошли до дома кузнеца, и она вновь сделала реверанс, протянув им руку.
Дочка пастыря обняла ее и поцеловала. «Спокойной ночи», – сказала девушка срывающимся голосом: ей трудно было справиться с волнением.
Они с капелланом ждали на дороге до тех пор, пока в окне у балерины не зажегся свет.
Фрёкен Хольм сняла платье из шерстяного муслина и аккуратно сложила его. Потом вынула из бумажных оберток деньги, пересчитала их и зашила в маленький кармашек в корсаже платья. Она шила при свете свечи, но игла плохо слушалась в негнущихся пальцах.
На следующее утро корзину из-под шампанского погрузили на почтовую повозку. День выдался дождливый, и фрёкен Хольм сжалась в комочек под поломанным зонтиком. Ноги она поджала под себя и сидела на своей корзине как какой-нибудь турок.
Когда уже собирались трогаться – почтальон шел рядом с повозкой, его кляча с трудом тащила и одного пассажира, – появилась дочка пастора, она с непокрытой головой бежала к ним. В руках у нее была белая лубяная корзинка. «Ну как же в дороге да без провизии?» – сказала она.
Дочка пастора наклонилась, чтобы поднырнуть под зонтик, взяла в ладони голову фрёкен Хольм и расцеловала ее в обе щеки…
Тут старая балерина разрыдалась, сжала руку девушки и прильнула к ней губами.
Дочь пастора еще долго стояла на дороге и провожала взглядом старый зонтик, пока он не исчез из вида.
Фрёкен Ирена Хольм разослала объявления о начале «Весеннего курса современного бального танца» в городке неподалеку.
Набралось шесть учеников.
Туда она и ехала. Жизнь, или то, что люди называют этим словом, надо было продолжать.
Перевод с датского Натальи Охотиной-Линд