Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 72, 2020
* * *
С крышки шкатулки ящерица
Искоса вниз глядит –
Медной хозяйки падчерица,
Истовый малахит.
Вскладчину раскулачена
Нищенская княжна:
Царское, Павловск, Гатчина, –
Всем ты была должна.
Ей бы в Шварцвальд, неметчину, –
Лют родовой хурал;
Чавкая, человечину
Гложет в глуши Урал.
– Жить с Лорелей-сестрицею
Пустишь, Бажов-божок? –
Или глаза сторицею
Припорошит снежок.
* * *
Стрелки льда на лужах тоньше волоса:
Заострилась поздняя вода.
Логосу, остывшему до голоса,
Непривычна зимняя страда.
Кажется, иное зрело, веяло
В смутных вихрях древнего тепла.
Плевелами снежными засеяло
За ночь землю навзничь, добела.
Ей по нраву выправка морозная,
Правда, знала загодя она:
Пасха в этот год у нас не поздняя,
Скоро будет жизнь возвращена.
Утреннее вспомнит ремесло роса,
Вызвав из беспамятства поля;
Голосом, возвышенным до Логоса ,
Отзовется новая Земля.
* * *
И.
Холодает, накинь платок;
К зябкой ночи глядишь – и замять.
Затяни узлом уголок,
Как залог – обо мне на память.
Залетел ангелок в силок…
Пусть прореха, прогал, проруха, –
Человек – живой узелок
На платке мирового духа.
Из исконного бытия
В неосознанный мир сознаний
Опустилась душа, тая
Узел жажды, алчбы, желаний.
Кем завязан был и когда? –
Но твоими согрет руками.
А распустится – не беда:
Растворится в примятой ткани.
* * *
Застигая врасплох, в разрезе
Наважденье вины былой,
Наживую Рим Пиранези
Черно-белой сшивал иглой.
Рваным временем впрок ужален,
Город памятной охрой щедр;
Лезут кости его развалин
Из рассевшихся ветхих недр.
Век на век, точно брат на брата,
Из руин поднялся впотьмах.
Словно трубы Иосафата
Встали пинии на холмах.
Рать колонн полегла, и арки
Спины горбят: ушла пора.
Облетающий лавр Петрарки
Охраняет ключи Петра.
* * *
Лазурь да глина, глина да лазурь.
О.М.
В кувшине наливном круглоголовом
Бурли, строка; как голубь балагурь,
Захлебываясь молоком и словом:
«Лазурь да глина, глина да лазурь.
Чего тебе еще?» А впрямь – чего же?
И почему сквозь туфовый туман
Припоминанье холодком по коже
На грабаре выводит: Ереван?
Пригрезится веков звериный запах
В растрескавшейся глинистой коре;
Эребуни на гневных львиных лапах
Из недр Эреба прянет на горе
Туда, где в седине чужого снега
Густой обиды мается нарыв.
В порту приписки Ноева Ковчега
Хлопочут весла: чудится прилив.
* * *
Клочьями облаков,
Пульсами родников,
Влагой жилого лона
Ритмы весны звучат:
Толпы босых внучат
Вывела Персефона.
Встав во весь рост, росток
В солнце вонзит листок,
Семени смерть развеяв.
Бешен Деметры лик:
Тысячи Евридик
За чередой Орфеев.
Лютых мистерий шаг
Вновь познаёт душа,
Льется водой колодца;
Тронется в путь река,
Сломит строку строка,
Ритм на губах забьется.
Разворошив строфу,
Словно скелет в шкафу,
Выбросит кости случай.
Этот гремучий грех –
Пана колючий смех –
Слушай или не слушай.
Взвизгнет его свирель,
Миг – и сгорит апрель,
Лето кипит, волхвует;
Ставишь Земле на вид:
Дух ее глухо спит,
Тело цветет, ликует.
В пряных ее пирах
Перегорает страх
Смерти и воскресений.
Ждет табунок менад
Лучшую из наград –
Коры венок весенний.
* * *
Пестрит мослами ломаных глаголов
И ягодами сочных междометий
Окрошка откровений балаболов –
Вагонных разговорчивых фацетий.
На Арчимбольдо выкладку похожа
Аляповатых россказней картина.
Такого не придумывал и Поджо, –
Ну, может быть, порою, Аретино.
Под гимназистку ряжена обида,
Ей смачные поползновенья странны.
Вступитесь за нее, мессере Гвидо,
Во славу непреклонную Джованны!
И в добрый путь; ступай, моя канцона,
Веди ее, Амор, на все четыре.
Не скрыться от перрона до перрона
На полке в боковом плацкартном мире.
* * *
Правда или неправда –
Не разберешь, увы.
Тихо прядет Непрядва
Пряди речной травы.
Тщетно тебе мирволю:
Волны не сгладят срок.
За Куликову долю
Рок соберет оброк.
Пересчитай, зегзица,
Рабских веков чреду.
Может, верней проситься
Сводной сестрой в Орду?
Вышептать втайне милость
Смятым ладонью ртом:
– Только бы не случилось
Сбывшееся потом.
* * *
Вечер маятный уснул,
Холодок пустынный гулок.
Петушиным «караул»
Всполошился переулок.
Галлы? Половцев полки?
Ворог легок на помине:
Вижу лошади шаги
На растрескавшейся глине.
По тревожному рожку
Сон остынет на подушке,
Но до гуся петушку –
Как до Рима деревушке.
Вышел месяц налегке:
Нет ни недруга, ни друга.
На лежалом тюфяке
Ватным сном храпит калуга.
* * *
Накалена созревшая калина,
Теряет сад заношенный наряд,
И яблоки, как щеки Августина,
Стыдом пунцовым матово горят.
Неловко им за красоту земную
И боязно, что на виду у всех
Они зарозовели, знаменуя
Несовершённый, выморочный грех.
Толковнику скрижалей Шестоднева
Не разглядеть сквозь тусклое стекло:
Не ведала греха праматерь Ева, –
В ладонь познанье яблоком легло.
Теперь, пути готовя Приснодеве
И Кане чудотворной брачный пир,
Она успеет выносить во чреве
Мучительный новорождённый мир.
* * *
Хвалится формой глечик.
(Роспись-кафтан надень!)
Сделал кувшин горшечник, –
К донцу приникла тень.
Есть ремесла ступени, –
Может пройти, кто смел!
Сделать кувшин без тени –
Верхний его предел.
Дальше – разрыв. Иной раз
Кажется, что вот-вот
Выявишь точный образ,
Где вещество поет.
Принят будь в доме новом,
Мастер, среди вершин,
Воссоздающий словом
В свете живой кувшин!
* * *
Век живи с сестрой меньшою,
Сколько ни взрослей:
Скучновато мне с душою,
С духом веселей.
Бесприютная, земная –
Уличный гаврош;
Жадно чувствует – не зная;
Ум – не ставит в грош.
О простушке не жалей ты,
Ведь – увы и ах! –
Нет иной волшебной флейты
У тебя в руках.
Пой, зеленый Папагено,
Рыночный талант!
Прорастет в тебе, на смену,
Вольный музыкант.
* * *
Расставания не хотела,
Но уклад естества таков:
Показалась душа из тела,
Словно солнце из облаков.
Может, гостье небес невместна
Ветошь временного жилья?
В утлой жизни ей стало тесно
В ожидании бытия.
Не искала иного крова;
Каждый раз уходя с трудом,
Обещала вернуться снова
В перестроенный тёмный дом.
Отправляясь к истокам света,
Пробой чести мирской легка,
Золотая течет монета
Из упавшего кошелька.