Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 72, 2020
Парамону
Встретили с аккуратным плакатиком на выходе от таможенников, приняли барахло, провели к комфортабельному автобусу. Двойной бас Рода спокойно встал в высоком салоне…
– Славная интродукция, – заметил джазовый классик, плюхаясь в мягкое кресло. – Как тебе, Джекки? – это он нашего барабанщика спрашивал.
– Кул, – отозвался маленький Жак. – Вал теперь только с биллионерами дружит, их в России сейчас больше, чем лабухов на Манхэттене – правда, бадди?
– Знать о них не знал и думать не думал, – ответил я. – Пусть каждый так башляет – всегда отзовусь. Если кто-то желает правильную музыку слушать – попутный ветер в партитуру его банковского счета.
Джентльмены рассмеялись.
Вал – это я сам, заключительный участник нашего временного музколлектива. Мой компактный благородный инструмент, замечательная моя труба, в отличие от громоздкого оборудования знаменитых коллег, покойно лежала в футляре рядом со мной, будто обозначая скромный джазовый масштаб ее хозяина в звездном трио…
Я правду сказал: еще неделю назад даже и не подозревал о существовании своего щедрого российского почитателя, валялся на диване с последним триллером Стивена Кинга в руках, чуть-чуть приходил в себя после изнурительных потных гастролей по Юго-Восточной Азии и Японии. Лето в северном полушарии уже закончилось, а настоящая осень еще не наступила, в моем плотном расписании организовался небольшой натуральный перерыв, который я хотел заполнить с максимальным удовольствием, включая нормализацию сна, постоянно прерываемого ожиданием прихода в растревоженный организм привычного часа.
Поэтому ночной звонок из Москвы не застал меня под одеялом в моей холостяцкой квартирке на Манхэттене.
Я только закончил сооружать между двумя длинными кусками еще теплого французского багета из пекарни на углу высокий бутерброд: дюймовый слой тунцового салата, на нем тонко нарезанные кольца плачущего лилового лука, нежные зеленые листья бостонского латука, политые непременным голливудским кетчупом, украшенные маринованными испанскими оливками и горячим мексиканским перцем халапеньо – я уже как подопытный павловский пес приоткрывал в предвкушении переполненную слюной пасть…
Нередко вижу кошмар в ночи: вгрызаюсь с энтузиазмом в многоэтажное сооружение такого типа – и все мои сверкающие отбеленные зубы остаются в хлебной массе. Но, еще не очнувшись окончательно, вспоминаю самовозрожденного Чета с его трагически опустевшим ртом и сразу понимаю: из музыки не уйду… Засыпаю успокоенный.
«Здравствуйте, Валентин Ильич, я Игорь, секретарь господина… – прозвучала совершенно неизвестная мне фамилия, – Михал Михалыч в ближайшее время собирается отпраздновать пятую годовщину свадьбы в своем замке во Франции, он огромный поклонник вашего таланта и хотел бы пригласить вас на торжество – одного или с другими музыкантами, он готов потратить на это…»
Мне уже было известно о подобных экзотических предложениях, особенно из города, где я родился и вырос, но улетная сумма гонорара настраивала на легкомысленный лад и звучала как розыгрыш моих веселых московских друзей. Поэтому я сразу прервал паренька: «Спасибо большое, пожалуйста, отзвоните снова, если сможете, часиков в семь-восемь вечера по московскому, идет?»
Добрался, наконец, до своего кулинарного шедевра: как рекламный олигофрен от всей души откусил без свидетелей, вытер бумажным полотенцем излишки кровавого кетчупа с губ и пальцев и, пока пережёвывал, выпучив от усилий глаза, успел открыть Гугл в своём лэптопе… Секретарь не соврал: фотография серьезного молодого человека с капиталом, оцениваемым в сумму от полутора до двух миллиардов баксов, убеждала.
Чувачок трудился неустанно, как пчелка, с самых первых шагов – на руководящих должностях в сырьевом комплексе, причем начал свой бизнес всего лишь за пару лет до засевания семейной нивы, – и вот уже такой впечатляющий результат, все как обычно в сегодняшней России.
И то, что юный магнат вкладывает прибыль не только в движимость и недвижимость, делает ему честь, а уж дойдет ли до него моя музыка – это от меня мало зависит.
«Если откровенно – я играю для себя, хотя свист и другие громкие восторги искушенных нью-йоркских, или токийских, или московских фанов в живой сессии – как крылья за спиной», – подумал я и решил с самого утра связаться с двумя старыми приятелями, частыми моими сайдменами, музыкантами экстра-класса. Я уже примерно представлял, что бы мы могли исполнить на этом неожиданном гиге, нам даже ноты не нужны – все в памяти, в ушах, в пальцах, в губах…
Утром проснулся в прекрасном настроении, с удовольствием выпил большую чашку сладкого кофе с молоком и остатками ночного багета, бодро позвонил Родни, а потом Джекки – оба сразу же согласились, что тут необыкновенного: ведь чтобы заработать такие деньги в клубах джазовому музыканту очень долго трудиться надо, почти наверняка подольше, чем пришлось попотеть Михал Михалычу над своим первым миллиардом.
Потом записал на бумаге новую интерпретацию «Паваны» Форе – все-таки во Францию едем. Закончив, красиво свистнул сам себе в восхищении – как Пушкин от «Бориса Годунова» – и вернулся к мистеру Кингу, тоже в устарелом бумажном варианте.
Московским вечером мы опять поговорили с Игорем, быстро и по делу: авиабилеты, доставку нас и наших инструментов от порога и до порога и телеграфный перевод надежнейшего пятидесятипроцентного аванса они брали на себя. Деньги вообще работают очень быстро, особенно когда им люди не мешают, мне даже не было нужды тревожить своего агента. А новый шестичасовой сдвиг совершенно не пугал, с таким прибавлением на банковском счету спится намного крепче.
…И вот нас уже везут куда-то на восток от Парижа. Резиновые дворники монотонно чистят лобовое стекло от мелкого дождя, шторки на окнах полузадернуты, в динамиках приглушенно звучит мелодичный французский вальсок-мюзет: хрипловатый, идеально артикулированный голос, аккордеон, перкуссия.
Род дремлет, а Жак расплылся от удовольствия, достал свои щетки и пытается отбивать ритм на чем попало.
Я даже знаю обладателя этого потрясающего голоса, зову его просто Энди, нас познакомили на фестивале в Испании. А как он поет боп! Мы с ним тогда исполнили для души «Dat Dere» Бобби Тиммонса на два голоса: «Папуля, посмотли! Сто етта там вдали? / Етта казица слон, сто етта делает там он?..» – прелестно получилось.
Интересно, а вдруг его тоже пригласили, он ведь живет не за морями, было бы здорово снова увидеться.
В компании трогательной музыки время пролетело незаметно, прошло чуть больше двух часов, когда перед нами медленно раскрылись украшенные гербами предыдущих владельцев-неудачников резные створы огромных кованых ворот, и под символическим присмотром зияющих бельмами мраморных львов мы въехали в украшенную разноцветными лентами, шарами и бесчисленными лампочками иллюминации широкую аллею, а еще через две минуты открылась во всем свежеобновленном величии резиденция нового сырьевого короля.
По колонному фронтону пущено подсвеченное прожекторами кумачовое полотно с историческим лозунгом социализма эпохи тачек и замесов: «СЛАВА ГЕРОЯМ ПЕРВОЙ ПЯТИЛЕТКИ!» – метровые буквы напомнили мне наглядную агитацию из детства-отрочества-юности.
От середины балюстрады спускалось почти до земли живописное изображение сливающихся в вечном поцелуе чьих-то гигантских гиперреалистических уст – вероятно Михал Михалыча и его счастливой жены.
А далее следовал прямо-таки отеческий призыв: «ДАЕШЬ ВТОРУЮ!» – непонятно к кому из супругов обращенный.
Несомненно, здесь поработал профессионал, не исключено, что даже сам знаменитый П. Левин, известный всему миру маэстро активной рекламы, а также неподражаемый приколист и создатель гипертекстов – в свободное от пиара время.
Для образованного человека из России плакатная издевка не была тайной за семью печатями, ведь фундамент невероятного состояния баксодержателя заложили как раз те самые зэка с их нехитрым шанцевым инструментом.
Мое мнение о нашем меценате резко двинулось в сторону южную, я отказывался верить в легенду о том, что чувак, не понимающий, что над ним смеются, смог загрести монблан бабла.
А может, он циник-пофигист? Или просто молодой еще?
– Что там написано, Вал? – вежливо поинтересовался очнувшийся Род.
– Обычный догшит, говно собачье типа лав ми тендер, забудь, – ответил я: посторонний человек может жизнь потратить, пытаясь расшифровать, как шумерские таблички, эти поздравления.
Могучие охранники в плащах с капюшонами стояли полукругом у парадного подъезда в профессиональной позиции: верхняя половина тела слегка откинута назад, ноги расставлены почти на ширину развернутых плеч, скрещенные ладони как бы защищают детородный орган, высокомерно-ледяное выражение лиц способно утеплить лишь появление хозяина. Хотя и здесь не стоит особенно обольщаться: если судьба устроит боссу полет из окна с высокого этажа – эти ребята успеют хладнокровно принять его у земли на примкнутые штыки, в российской истории такое случалось неоднократно.
Однако наш автобус не остановился перед главным входом, а проехал чуть в сторону – к скрывающемуся среди деревьев, крытому черепицей флигелю. Внутри мы обнаружили картинно закопченные потолочные балки, камин, хорошо настроенный рояль в гостиной и пять уютных спален. На каминной доске, между вазой с цветами и вазой с фруктами, лежали три стандартных бейджа с нашими фотопортретами и именами и приветственное письмо от Михал Михалыча на английском с благодарностью за приезд, просьбой чувствовать себя как дома и выбирать любую спальню – подселять к нам никого не будут.
Хозяин приглашал нас также на вечерний ознакомительный приём, по-домашнему, без инструментов и главное, без галстуков – этот рудимент времен холодной войны в нашем трио только элегантный Родни изредка надевает, – действительно большое облегчение. Современный, однако, малый Михал Михалыч. Хоть, видно, и не хватает звезд с небес.
Приняли душ с дороги, с аппетитом перекусили на кухне: мы же во Франции, mon cher ami, даже не сосчитать, сколько раз я здесь бывал.
Потом распаковали динамики-усилители, достали инструменты, поиграли немного – в основном, джазовые стандарты: другую музыку в такой аудитории исполнять почти безнадежно. Чувствовали друг друга, как выражаются критики, мистически-интуитивно, каждый звучал будто в молодости. Коллегам очень понравился мой вариант «Паваны», я скромно помалкивал, но знал: эти просто так не похвалят…
Потом прогулялись по парку. Место для своей резиденции Михал Михалыч подобрал необычайно красивое, особенно в это время года: блестящие разноцветные листья медленно планировали на дорожки, в пруд, на наши раскрытые зонты… Диссонанс в природу вносили лишь инспектирующие территорию хмурые секьюрити с натягивающими поводки такими же серьезными доберманами. «Бог с ними всеми, небось, не на нарах паримся, несколько дней перебьемся», – подумал я, но предупредил друзей на всякий случай: «Плавнее, джентльмены, они работают, не дергайтесь, берегите яйца». Да коллеги и сами понимали.
Вышли за ограду и почти сразу встретили местного пейзанина на велосипеде, тот остановился, поприветствовал нас с улыбкой. Для Жака французский – родной, он спросил мужика, как им живется с новым соседом за забором, Род тихонько мне переводил – такие непростые у меня сайдмены.
Услышали в ответ: «Замечательно, дает нам работу – и в доме, и в парке, и в саду, продаем ему свежий хлеб, мясо, сыр, фрукты, вино…
У него свои только гости и охрана-шоферы. Но механики – наши. Приходится изучать понемногу русский язык, даже я уже знаю кое-что: «Карошш трюдиссиа, мьюдиллио», например, означает «отдыхай», но кажется, здесь какое-то слово не очень приличное.
Господа любят веселиться, много пьют, послезавтра будет огромный фейерверк, не хуже, чем в Париже на День взятия Бастилии. Единственно… да вы, наверное, сами знаете: эти сумасшедшие русские денег не считают. А незаработанные деньги… они ведь портят людей».
Мы переглянулись, попрощались с мудрым аборигеном и заторопились обратно: дождь усиливался. Дома опять поиграли, окончательно отобрали репертуар нашего по-русски переоцененного гига, немного поболтали на профессиональные темы и стали собираться на вечеринку.
Oхранa – те же на вид ребята, то же прямо мифологическое окаменение – почти как у никогда не знавших даже малой нужды кремлевских курсантов. Мы просочились в парадные двери и оказались под дугой металлоискателя – бейджи бейджами, а здоровье Михал Михалыча дороже. Род и я прошли без проблем, а Жак зазвенел, и сразу один из тяжеловесов двинулся наперехват. «У меня нервы железные. Но сердце доброе», – пошутил наш барабанщик.
Однако страж не оценил юмора, может, не знал английского, он мрачно сказал: «Придется освободить карманы, выкладывайте все на столик». Я только собрался перевести инструкцию, как услышал:
«Все в порядке, Костя, – и без перерыва, на приличном английском: Пожалуйста, следуйте за мной, господа, я Игорь, секретарь Михал Михалыча, шеф ждет вас с нетерпением. Столько дел… завтра еще Стинг и Мадонна подъедут, прямо к концерту…». – Сайдмэн магната был очень молод, выглядел интеллигентно и носил строгий черный костюм с темным галстуком, как и охранники, – они ведь не выпивать собирались вроде нас, а работать.
Необозримый зал слепил огнями и был заполнен яркой гудящей толпой. «Похоже, биллионщик облагодетельствовал каких-то случайно уцелевших побочных потомков Бурбонов, не меньше», – подумал я.
На входе всех угощали потрясающим шампанским – его же делали почти за забором…
Пока Игорь вел нас к боссу, я увидел много приметных лиц: Манхэттен, Москва, Париж… Некоторые даже здоровались со мной и с моими сайдменами… все флаги в гости к сэру Бенджамену Франклину.
Наконец нас представили коллекционеру портретов старого Бена и его очаровательной жене АльОне, как он ее называл. «Счастлив приветствовать вас, господа, мы так рады принимать у себя ведущих джазовых музыкантов планеты… А уж как папа сейчас обрадуется, это ведь сюрприз…» – опять плавный английский и хорошие манеры. Слишком гладко, чтобы быть правдой, да еще и папу сюда приплел, надеюсь, он не кумира своего златого так называет.
За ним и АльОна поддала жару, обращаясь лично ко мне:
– Балдею от ваших композиций, Вал, ведь сейчас хардбоп почти никто играть не умеет, а у вас столько экспрессии…
«Ух ты, сладкоголосая моя, – усмехнулся я в душе этому буллшиту и очень учтиво поинтересовался: Что-нибудь определенное? Только прикажите – все завтра прозвучит».
Но я недооценил быстроту реакции Героини Первой Пятилетки: «Ваш выбор! Пойдемте скорее, я вас папочке покажу, он сегодня уже три раза допытывался, кого же мы пригласили…». Подумал: «Папа и папочка – одно лицо или это двое отдельных ветеранов-меломанов?»
Привела, сказала: «Daddy, вот они, твои джазисты, наконец-то, наслаждайся!» – и мгновенно испарилась.
А перед нами остался улыбающийся, высокий, спортивный, коротко подстриженный, нашего возраста, только более беспечный и ухоженный мэн в голубых джинсах и в казавшейся простой белой майке под темным блейзером – будто из квартирки на Пятой Авеню вышел прогуляться по Центральному Паркистану. Он поднял указательный палец – и мгновенно появившийся человек наполнил наши бокалы.
«Сантэ!» – сказал папа-папочка-daddy. Никаких сомнений больше не возникало: он был един в трех лицах.
И продолжил: «За нашу долгожданную встречу, дорогие мои, такой незабываемый сюрприз мне дети сделали, я ведь только намекнул, что, мол, интересно было бы увидеться…»
И мне сразу понятно стало: правду говорит.
И ни один манхэттенский старожил не заметил бы ни единой фальши в его будто родном нью-йоркском английском.
Мы сделали пару глотков местного чудесного нектара, и папа обратился к нашему басисту:
– На ваших гигах, Родни, я бывал регулярно, никогда не забуду вас рядом с Найлсом, а однажды в «Виллидж Вэнгард», в семидесятых, вы мне даже надписали ваш СиДи – «Желаю успеха!», и можете себе представить: ровно через месяц ГосДеп объявил меня персоной нон грата…».
Мы все понимающе хохотнули. Род в шутку попытался «оправдаться»: «Поверьте, это не я вас Федсам сдал». А папа-шпион сказал: «Конечно, не вы, дружище, просто было за что, мы ведь теперь на покое с коллегами из Штатов встречаемся изредка, вспоминаем годы молодые… Служба есть служба, слава богу, что наконец закончилась эта гребаная холодная война».
– А про вас, сэр, как только услышал – сразу подумал: «Вот он, новый Макс Роуч!» – разве можно… – папа не успел закончить комплимент Джеку, потому что к нему подошёл слоноподобный секьюрити и, вытянувшись, обратился по-служебному: «Товарищ генерал-полковник…», – а потом склонился к музыкально чуткому папиному уху.
– Какого хера вы меня прерываете! Не видите, что я занят? – с негодованием отозвался папа громким шепотом. – Желаете, чтобы я всем вам задницы подтирал? Принимайте решения сами и будьте готовы отвечать за них! – А когда слон снова попытался раскрыть рот, папа вдруг гаркнул так, что все благородное собрание два раза вздрогнуло: сначала «от-фак-ставить!» – занимательное выражение растрогало меня своей интернациональной мелодичностью, а затем «исполнять!», – и тут же забыв о подчиненном, он продолжил – снова сама учтивость:
– Извините, не дают даже чуть-чуть расслабиться. Я хотел бы сейчас с Валом чуть-чуть приватно побеседовать, если не будет возражений. Нам есть что вспомнить.
А вам, господа, советую заглянуть вон в тот уголок: шампанское у нас, конечно, французское, но икра и водка – наши, русские. Вас там радостно встретят.
Да и в зале полно народа из вашего цеха – наслаждайтесь.
– Daddy, – сказал я с нескрываемой иронией, – мы же договорились: ни слова о работе сегодня. И вообще, я вас первый раз в жизни вижу, прошу подтвердить.
– А вот здесь вы не правы, Валлентайн Иллитч, мы с вами встретились впервые еще в Москве, почти полвека назад, надеюсь, помните такое местечко «Кафе Молодое»? Лаборатория советского джаза – под нашим добрым присмотром.
Хотя даю вашим коллегам слово офицера – никогда ни на меня, ни на моих сослуживцев вы не работали, я был бы последняя блядь, если бы попытался испортить жизнь такому выдающемуся музыканту.
Совсем даже наоборот, я с самого начала чуял, что вас большие дела ожидают. Простите нас, господа, сейчас мы недолго поболтаем с Валом по-русски, надеюсь еще побеседовать с вами чуть позже…
Мы сделали несколько шагов до застывшего у портьеры гвардейца в черном, папа уверенно приложил загорелую ладонь к черному блестящему квадрату на стене, задрапированная тайная дверь распахнулась, и мы вошли в большой стильный кабинет – будто из интерьеров Висконти.
На меня, намозолившего за долгую жизнь задницу на копеечных стульях и колченогих табуретах, эти уцелевшие от народного гнева и иностранных оккупантов гнутые бело-золотые людовики с гербами, естественно, произвели немалое впечатление.
Ветеран плаща и кинжала заметил мой полураскрытый рот и сказал ободряюще:
– Расслабься, маэстро, садись поудобнее, пошпионь через это секретное зеркальное окнище за моими гостями, постарайся представить себя тогдашним графом де ла хреном, выбирающим симпатичную поблядушку для забав после бала, а я пока подыщу нам какую-нибудь достойную выпивку.
– Этому напитку примерно столько лет, сколько каждому из нас, – папа протянул мне бокал с драгоценной жидкостью. – За нашу неожиданную замечательную встречу.
– Спасибо, папа, за твой королевский прием, – сказал я, отхлебнув с трепетом: не часто мне приходилось дегустировать такие сокровища.
– Как говорится, all my pleasure and my great honor, sir, – ответствовал он. – А вот сейчас я попробую удивить тебя по-настоящему.
Он подошёл к дисплею, стоящему на какой-то изогнутой штуковине, подвигал мышку, нажал пару кнопок…
С четырех сторон меня окружили знакомые звуки, солировала труба. Сколько раз я сыграл эту мелодию – четыреста? А может, пятьсот? Чувствовал каждую мельчайшую нюансировку, каждый вдох… Какое потрясающее соло, постоянный сдвиг гармоний… только один человек мог делать такое. И этот человек умер вскоре после того, как мои губы в первый раз прикоснулись к мундштуку.
А качество записи замечательное.
Но ведь я никогда не слышал этого раньше, а я все его работы знаю наизусть… Где он ее раскопал?..
«Понял, кто?» – коротко спросил меня Папа.
– Тоже мне вопрос – конечно, Клиффорд, – ответил я. – Только мне эта версия почему-то не…
– Мудила ты, маэстро. Это же ты сам: помнишь, штатники тогда в «КМ» приезжали? Гудеж обломный был, вся Москва на ушах стояла, мне сто баксов предлагали – мою зарплату за полгода по тем временам – только, чтобы провел… Они с собой гениального звукооператора привезли, и тот на один микрофон записал живую сессию так, как сегодня никому уже и не снится. А к концу джема позвонил какой-то козел партийный и приказал изъять все записи, где наши лабухи участвуют, провокаций они боялись… Хуяций, блядь! – каких провокаций? Они ни одной джазовой пьесы за всю жизнь не услышали, им «Ландыши» вместо «Раунд Миднайт» были.
Я команду выполнил. И ленту сжег потом – как приказали. Но твое соло сохранил. Теперь вижу, что не зря. Надеюсь, не откажешься принять от меня в подарок.
Тут прозвучали первые аккорды «Dat Dere», папа достал телефон, молча выслушал, коротко сказал: «Уже спускаюсь».
А потом мне: «Надо встретить кое-кого. Вернусь через пять минут. Посмотри пока мою фонотеку, там есть совершенно уникальные вещи на виниле, наслаждайся и выпивай потихоньку».
Он вышел. Крутить его винил мне не хотелось. Одно лишь сказанное слово мгновенно перенесло меня в прошлое тысячелетие…
Полвека назад эту пошлую песенку времен Кукурузного Хруща, музотстой, после сталинского воздержания вдруг превратившийся на долгие лета в опиум народа, знали все. И напевали её всюду, и часто просили исполнить, особенно на танцплощадке, где мы играли – как могли, но очень искренне: боп, и кул, и свинг… я тогда еще в школе учился. И наш лидер, аккордеонист Серега, на такие просьбы каждый раз отвечал: «Это вам в кабаке сделают, а здесь джаз лабают!»
Но тот, приблатненный с папироской, был бухой и настырный, он повторил, не вынимая папироски изо рта: «Ландыши, ландыши!» – потом полез в карман и кинул нам смятый червонец, немалые тогда деньги.
Серега поднял бумажку, потом прошелся по клавишам и спел полукуплет с «народными» словами:
«Заберёмся в камыши, нае…емся от души, нахуя нам эти ландыши!»
И спросил клиента: «Доволен?»
Потом, конечно, драка была, шпана же всегда кодлой гуляла, Сереге руку сломали, аккордеон разбили…
Мне тоже сильно досталось, но, к счастью, не изуродовали, как Чета – зубы сохранил. И трубу.
В результате мы потеряли постоянную халтуру: народные дружинники предъявили нам недопустимый в очаге культуры мат…
Только запил глотком концентрированной радости свои воспоминания – папа вернулся.
И я сказал:
– Ты меня просто растрогал, папа. Только большое ли, бля, счастье через полсотни лет убедиться, что играл как Клиффорд?
До сих пор тысячи молодых трампетиров хотят звучать как Клиффорд, импровизировать как Клиффорд, красиво и чисто жить как Клиффорд…
Спасибо тебе, сейчас окончательно понял, как я лепил себя с него, мне ведь говорили об этом умные люди… Тогда я не огорчался, по молодости это не страшно.
Но вот сейчас, даже если сильно захочу – я так сыграть не смогу: очень многое ушло вместе с прожитыми годами, и нет никакой возможности оказаться в прошлой жизни…
И даже желания нет, ты наверняка понимаешь, что я имею в виду.
Так что не обижайся, что я не оценил твоего служебного проступка, я просто не хочу сравнивать себя молодого с собой стариком.
Лучше расскажи мне, если хочешь, о вашем загадочном персонаже из Форбса, моем работодателе.
Хотя думаю, что уже понял, кто здесь настоящий герой первой пятилетки, я ведь почти с самого начала стал сомневаться относительно твоего…
– Мишка, зять. Мой инструмент, моя вывеска и хранитель моих ценных бумаг. Подобрал с самой земли, умыл-одел, языку-манерам обучил, с любимой дочкой Леночкой познакомил, видал какая умница-красавица? – поздний ребёнок, лучшее мое творение.
И предупредил его: соврать мне он сможет только раз, другой попытки не представится. Пока держится, понял парень, что свободный труд – мощная штука, которая действительно облагораживает.
А на все эти левинские подъебки над входом я положил с прибором, они моему баблу только дополнительная легализация и реклама, хоть и недешевая. Я вообще зеленую вершину специально покорять не собирался, это не цель. Когда ведешь себя правильно – деньги сами в руки просятся. И руки мои – чистые, вот они, погляди: ничего к ним не пристало, все добро – Мишкино.
Не устаю ему твердить: «Эти престижные стометровые яхты проржавеют еще до твоей смерти, а живая музыка останется с тобой, пока дышишь».
Бывшие хозяева этого дома умнее были и держали замечательных музыкантов при себе – во дворе. Правда, их потомкам со временем перестало денег хватать даже на себя, вот тут-то мы и подсуетились… Все проходит, дорогой мой гость, это и есть тот самый круговорот бабла в природе.
И давай попроще, мы же практически ровесники, может, позволишь называть тебя Валей? А сам обращайся ко мне Костя. Или Кот, как в студенческие времена звали, еще до конторы, тот же универ, только юрфак…
А хочешь, расскажу, как я тогда тебя за жопу держал?
– Ошибся, Кот, я почти уверен: ты в «КМ» Зинку-подавальщицу в подвале за жопу держал, – очень ее ваши надзирающие отмечали. Ну и нашему квинтету тоже перепало ее любви, она же добрая была…
А вот я тебя не запомнил, как и полагается, ты ведь боец невидимого фронта был, контролер от ГБ по согласованию с Горкомом Комсомола. Но уверен, карьеру такую вертикальную – из того подвала и на Манхэттен – ты один сделал, неужели Зинка за тебя слово верное замолвила вашему не приходящему в сознание боссу? Или ты так отличился по работе в своем Пятом Управлении? Запрессовал какого-нибудь очкарика кудрявого за анекдот под киром, вроде сиськимасиськи из зубных протезов любимого бровеносца?
А может, у студенточки книжку запрещенную конфисковал? Непримиримого Солжа или матерого антисоветчика Лешковского? А? И тебя в награду в Первый Главк перевели, так? Давай колись, разглашай военную тайну.
– Хорош пиздеть, – сказал папа и пополнил наши бокалы, – думаешь, я забыл, как ты тогда под еврейчика косил, чтобы отвалить без проблем – тебя в том же направлении тянуло, что и меня, и по той же причине – из любви к джазу.
Но у меня еще и любовь к Родине была. И чувство долга. И верность присяге.
– Ну что ты мне в своих королевских хоромах Красный Уголок устроил, товарищ генерал-полковник, родину если ты и любил – то так же извращенно, как Зинку. Ты уже родной язык начал забывать: косят под япончиков или под китайчиков, это все твои криминальные кореша, кажется, я видел кого-то из них в твоей зале. Или мне почудилось?
– Валя, друг, опомнись, новая жизнь давно настала, все нелегалы и криминалы уже персоны граты сделались, все, что делится – поделено, все денежные реки, речушки и ручейки впадают только в утвержденные баблохранилища, любой отморозок, посягнувший на статус-кво, – дня не проживет, неужели не ясно?
– Заебал ты меня своей унылой географией-бухгалтерией, папа, – сказал я, – ответь только на один профессиональный вопрос, но откровенно: неужели ты и в «Блю Ноут» кадры себе вербовал?
– Я всегда тебя среди лабухов выделял – университетский физфак покруче прочих факов будет. Раз просишь откровенно – признаюсь: да, вербанул, даже двух, япончиков, японцев, то есть, их же там больше, чем пиндосов балдеет.
И орден боевой получил за одного из них.
Я вообще все делал изобретательно, импровизировал не хуже тебя, только на моих инструментах играть сложнее.
Но я смог и тоже добился кое-чего, как видишь. Потому и принимаю тебя здесь и деньги такие немалые тебе плачу, а не прошусь переночевать в твоем однобедренном полуаварийном жилфонде на Манхэттене, не забывай об этом, пожалуйста.
– Ты, папа, все-таки не заговаривайся, твой зять Мижуев пригласил меня не потому, что деньги у вас есть, а потому, что меня во всем джазовом мире знают.
А я здесь потому, что с благодарностью принял твое щедрое предложение и не собираюсь от него отказываться, несмотря на все твои толстые намеки.
Подумай лучше, много ли меломанов захотят тебя самого послушать – хоть за деньги, хоть бесплатно – вместе со всеми твоими сложными инструментами.
Ведь ты не бумажниками меня сюда мериться позвал, правда?
Может, сам вспомнишь, как в московской коммуналке места в сортире по утрам дожидался? – это я уже наугад залепил.
Но видимо, попал, его голос сразу подобрел:
– Ладно, Валя, что там старое ворошить, будем ценить каждый оставшийся денек… Я ведь действительно очень рад тебя видеть, а еще больше буду рад слышать завтра.
Мы хорошо поговорили, двигай к своим сайдменам знаменитым, выпивайте понемногу, можете и поблядовать слегка, если желание имеется, это только приветствуется: для интеллектуальных развлечений мы сюда выписали целый студотряд красоток с языками и передовой моралью, заодно с Зинкой сравнишь, если еще не забыл… Одним словом, отдыхайте, увидимся – пошли в народ.
…Ооох, ну и расслабились мы в тот вечер, утром было о чем вспомнить. Но я не несу никакой ответственности за все про- и не произошедшее, я честно предупредил коллег, что с учетом специализации Кота нельзя исключить, что все их кувыркания с ласковыми телками будут подробно записаны на видеокамеры на всякий случай.
А с Зинкой кого-нибудь сравнивать – только зря стараться…
…А следующим вечером мы уже на сцене были. Принимали хорошо. Не идеально, конечно, но Кот сидел за ближайшим столиком вместе с детьми, правильно хлопал, кричал и свистел как Соловей-Разбойник, попробуй не поддержи такого.
…Почувствовал, что пора закругляться. Губы немного устали. Исполнили на бис «Павану», во время Родова соло заметил в кулисах Мадонну – слушала с чувством, глаза блестели…
Финальный шквал аплодисментов, воздушный поцелуй от Мадонны, переглянулись с партнерами: определенно получилось…
И вдруг какой-то неприметный лысый мужичонка рядом с Котом заорал: «Ландыши!»
Я вначале подумал: «Сплю – таких совпадений не бывает».
А сразу потом: «Он шутит, он просто из того, нашего с Папой времени» и прокомментировал под смех зала: «Ландыши весной будут, спасибо за внимание», – ну откуда собравшейся здесь молодежи знать этот пронафталиненный репертуар.
Однако гость Михал Михалыча не шутил, видимо, уже успел нагрузиться, встал на ноги, хлопнул в ладоши, будто официанта подзывал, и опять свое: «Ландыши, ландыши!» – этот козел бухой мне мелодию напеть пытался, прямо как тогда на танцплощадке.
В общем, я подошел к микрофону и проголосил лысому меломану тот самый куплет с большим чувством.
И спросил его, как Серега: «Доволен?»
Может, в зале подумали, что трубач просто решил постебаться, кого сейчас матом удивишь, да еще в таком новом русском очаге культуры…
Но я был уверен: лысый меня понял.
Мы покидали сцену под аплодисменты.
Не успел я в репетиционной объяснить удивленным Роду с Джеком, что это все означало, как в дверь влетел Кот. Смотреть на него было тяжело: бледный, дыхание частое, на лбу пот блестит.
Обратился ко мне тихо, по-русски: «Ты хоть представляешь, кого на хуй послал? Ну, спасибо тебе, отблагодарил меня как полагается, никогда не забуду».
А потом уже по-английски: «Ну что вам стоило, ребята, сыграть это говно?»
Род сказал: «Какие проблемы? Не расстраивайтесь, Папа. Только начни мелодию, Вал, мы сразу поддержим, а хочешь – запиши сейчас первый куплет с припевом, какие могут быть проблемы – сымпровизируем».
Но я упёрся как баран – на великом и могучем: «Твой лысый друг не блядь у Метрополя снял, я это говно играть не буду, даже если он сам сюда заявится, мне такое, как у вас выражаются, западло, понял? Пусть он добрых москвичек напрягает своими безумными желаниями, а скромного обывателя верхнего Манхэттена его комплексы не ебут».
Папа ушел, хлопнув на прощание фигурной дверью, а я опять попытался объяснить партнерам, что случилось.
Но снова не успел – через пару минут появился Михал Михалыч и, извиняясь, объяснил: «Папа в бешенстве, вам надо уезжать немедленно, Игорь все устроит, полетите ближайшим рейсом, вторая половина вашего гонорара уже переведена, поторопитесь, пожалуйста…»
В ВИП-зале аэропорта де Голля Род спросил меня, потягивая шотландский несмешанный: «Вал, ты уже остыл немного? Может, нарисуешь мне эти «Лан-диш-ши»? – я заинтригован, бадди».
Ну как я мог ему отказать.
Когда я открыл глаза над Лонг Айлендом перед приземлением, Род сказал: «Расписал, пока летели, аранжировку для диксилендовского комбо. Прямо у меня в студии и сделаем на этой же неделе, людей я подберу. Ты обязательно должен играть. Вещь, конечно, не ахти, но звучать будет неплохо, поверь. Зачем Папу обижать? – он был с нами очень мил».
Короче, через три дня мы записали пьеску с одной попытки, и каждый из семи музыкантов расписался на СиДи.
Потом я позвонил Игорю и отправил экспресс-почтой диск Папе-Коту, в приложенной записочке коротко поблагодарил его за приглашение и попросил извинить меня за несдержанность во время концерта.
…Сейчас опять привыкаю к родному времени: только что вернулся с горячим ночным багетом в свой полуаварийный жилфонд, почти построил любимый бутерброд…
Укусил с удовольствием, вытер губы и пальцы, поставил в плейер свою копию свежих манхэттенских «Ландышей»…
А ведь, действительно, ничего получилось, весело, скоро сами сможете оценить – наверняка кто-нибудь в Ютьюб скинет.
И вообще – при чем здесь эти скромные цветы? – Они мне самому нравятся.