Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 72, 2020
С.
I
Собака пробежала меж ними так внезапно, что они невольно отшатнулись друг от друга. Грязно-белая крупная псина со свойственной пожилым собакам расхлябанной веселой трусцой. Разрушив одиночество двоих, будто они были пластиковыми конусами на пути eе бега с препятствиями, она остановилась метрах в пяти, обернулась и уставилась куда-то сквозь их тела, словно поджидая отставшего хозяина. Они тоже остановились, рассматривая собаку, используя эту паузу в недавно начатом походе: она – выпить глоток воды, он – сбросить липнущую к спине майку.
Стояла невыносимая жара, и от каждого движения сквозь кипящий воздух на висках проступали капли пота. Она протянула ему бутылку воды, и под аркой их рук возникла вторая особь, моложе и холёней, – сука чёрного лабрадора, посовещавшись, решили они. Чёрная подбежала к белой, и обе закружились в радостно-щенячьей погоне за хвостом товарки, пока он пил воду, а она, отодвинув чашечки купальника, концом гостиничного полотенца промокала скопившуюся под грудью влагу. Также внезапно собаки прекратили свой пляс и замерли, напряжённо вперившись в новых знакомых.
Забросив бутылку в пляжную сумку, она двинулась вперёд. Сидящие на распаренном асфальте собаки тут же вскочили и понеслись, прокладывая маршрут: дорога вела к океану.
Океан, впрочем, был везде: крошечный пуэрториканский остров Кулебра крабьей клешнёй вонзался в карибскую лазурь. На машине его можно было объехать за час, но спешить им было некуда: сонная расслабленность Кулебры задавала темп отпуска. Рестораны открывались, когда хозяева возвращались с рыбалки, на двери единственного магазинчика местных поделок и цветной туристической ерунды висела картонка с расписанием: «Иногда мы открыты. А иногда наоборот». Лавка называлась «Босоногая графиня». Чудом попав в первое «иногда», они приобрели две нелепые панамки: салатовую для неё и жухло-бежевую для него. Кемарящая у прилавка флегматичная старуха с бруклинским акцентом, тощей седой косой и обещанными босыми пятками сухо заметила, что туристы обычно покупают футболки, и ткнула пальцем в единственный пыльный образец, украшенный надписью «Кулебра! Остров, где все дороги принадлежат курам». «А также козам, коровам, лошадям, ящерицам, пеликанам и крабам» – улыбнулся он. «Если бы мне хотелось шутить с посетителями, я бы жила в Сан-Хуане или Лос-Анджелесе», – не замедлила сообщить продавщица.
Две тысячи жителей острова, четверть которых составляли американские экспаты, объединял беспечный эгоцентризм, с которым туристы столкнулись сразу же по приезде в потрёпанную гостиницу на берегу залива. Громоздкий, испещрённый татуировками пуэрториканец, отрекомендовавшийся капитаном Франко, вручил связку ключей пошатывающейся после полуторачасового путешествия на катере паре, хлопнул по спине юношу, одобрительно задержал взгляд на груди его спутницы и провозгласил, что отбывает с семьей на остров Сент-Томас, а потому они как единственные посетители остаются за старших, и, если кто нагрянет, — могут смело открывать любую из четырёх комнат, а с оплатой он, Франко, разберётся по возвращении. После чего капитан прыгнул в набитую разного цвета и возраста детьми моторку и был таков.
В первый день они несколько нервничали под бременем ответственности и совершали краткие прогулки по Дьюи – единственному городу Кулебры, который местные называли просто Город, – каждый час возвращаясь в гостиницу проверить, не забрел ли нежданный гость. Оглядев пустую гостиничную кухню, выходящую во дворик с мраморными столешницами на трухлявых пеньках и рваными гамаками, на ужин они отправились в ближайший трактир «У мамочки», с шумным баром, обязательными в Пуэрто-Рико горами риса и бобов в морях коричневой подливы на щербатых тарелках и свешивающимися из окон второго этажа постояльцами, интересующимися у взмокшего официанта, когда же освободится столик и что на десерт.
Не слишком трезвый бармен, смешав для них крепчайшую «маргариту», обсыпал солью края литровых фужеров и поинтересовался, где же их загар. Перебивая друг друга, они всласть наябедничали на жестокосердного капитана, приковавшего их к своей частной собственности. В качестве аналогии он попытался пересказать бармену полузабытый им с детства рассказ. «Понимаешь, – облокачивался он на стойку, – там мальчишки играли в войну. В парке. Потом побежали домой. А самого маленького оставили охранять склад. Ему было страшно в парке одному ночью. Но уйти он не мог. Потому что дал честное слово».
«Чего дал? – удивился бармен, тут же отвлёкшись на изготовление очередного термоядерного коктейля. Рёв миксера заглушил его пояснения, но не хохот бармена. – Смешные вы люди, курортники! – жизнерадостно вопил он на всю «Мамочку», – Франковы ключи по всему острову раскиданы, только у меня вот два комплекта. Он же параноик, постоянно всё запирает, а ключи теряет. Поэтому он наделал копий и раздал их всем соседям. Глупость, конечно, у нас тут не воруют: куда это барахло девать-то? Потащишь на паром – увидят, занесёшь домой – узнают. Пять лет назад сынок китайца, что пиццерию держит, у бабки-зеленщицы мопед стащил. Катался по дальним пляжам, где нет никого, а бабка-то ведунья, всё по картам узнала. Пришла к его матери, говорит, мол, у сына нога отнимется. Та ни по-испански, ни по-английски не понимает. А только нога всё равно отнялась. Так и лежал на пляже рядом с бабкиным мопедом два дня, пока не нашли его. Больше не ворует. На большую землю уехал. В Сан-Хуан. Хотя, может, там и ворует, кто его знает».
Бармен плеснул им новую порцию «маргариты» и всунул в рот потухший сигаретный окурок. «А нога?» – нетерпеливо поинтересовалась она. «Нога, – веско ответил бармен, – осталась. Но суть не в этом». Икнув, бармен опять припал к горлышку бутылки и сделал три внушительных глотка, не спуская с неё глаз, как бы давая понять, что самый интерес к воровской ноге свидетельствует о преступных наклонностях. Усилием воли оторвав губы от горлышка, он заметно подобрел, а мутный взгляд его сполз на её грудь (к этой традиции местного населения оба уже привыкли). «Читать не умеете, что ли, там же всё написано». – «Где написано?» – тревожно переспросил юноша. «Там, – слабо махнул рукой в неопределённом направлении бармен, – на доме. У Франко. У Франко на доме. В зелёном гондоне!» Радостно рассмеявшись удачной рифме, бармен повернулся к подсевшей группе рыбаков и тут же забыл о паре потешных туристов.
Они вышли из бара на улицу, и она невольно попятилась назад, пробормотав: «Первичный хаос. Достань фонарик». Тьма была абсолютной: казалось, появись любой источник света, – его тут же засосёт в эту плотную ночь. «С фонариком будет только хуже, – деловито пояснил он, – искажение света. Смотри, облака уходят. Сейчас глаза привыкнут». Не успел он закончить, как на небе появились огромные немигающие звёзды. Через несколько минут они уже стояли перед карликовой калиткой гостиницы. Он опустился на колени и достал, наконец, из кармана фонарик. Под внушительным замком болтался зелёный пластиковый пакетик, аллюзией к которому, очевидно, и служила ремарка бармена. Из пакетика была извлечена длиннейшая инструкция для гипотетического гостя: где взять ключи от калитки (на прибитом к соседнему колышку крючку), как определить, какая из комнат свободна (на притолоке каждой двери лежит ключ: отоприте дверь и посмотрите, есть ли кто-то внутри), и прочая приведшая их в негодование полезная информация, нацеленная на нарушение всех гостиничных правил и норм. Обсудив варианты мести: от немедленного покидания этого опасного места до демонстративного распахивания всех дверей и калиток, они сошлись на том, что последний паром был в девять, а значит, ночью уже никто не придет; и что прочие хозяева постоялых дворов уже спят и тащиться куда бы то ни было в этакой тьме всё одно нереально. После утешительного глотка привезенного с большой земли коньяка и недолгой сессии секса оба уснули.
II
Островное утро повествовательно и импульсивно, как увертюра к «Нюрнбергским мейстерзингерам»: вулканическое извержение вступления резюмирует все, что произойдёт дальше. Пернатые твари орут примерно столько же, сколько длится вагнеровское детище – часов пять с гаком. Начинается торжественный распев в четыре утра с контртенора хора мелких птах, в нижних регистрах – группа поддержки прибоя, ухающего в набитые не то ведрами, не то бидонами лодки, затем ветер вводит партию шепелявых кустарников, прореженную хлюпающим где-то открытым окном. В сон вплетаются все новые и новые сюжетные линии жалобно стонущих коки – поющих пуэрториканских лягушек, чаячьего скандала, шуршания мелкого утреннего дождя. К девяти утра все звуки сходят на нет, музыканты расползаются, и на сцене воцаряется молчаливая жара. Тут несчастный курортник окончательно просыпается в потном шлейфе тоски по городскому кондиционеру.
Он пошевелил пальцами руки, онемевшей под ночным весом её головы, и глаза ее распахнулись. «Моя марионетка», – подумал он, целуя её в трепещущее веко.
– Пора вставать? – хриплым ото сна голосом спросила она.
– Необязательно, – покачал он головой, притягивая ее к себе. Но она уже выпросталась из-под тонкой застиранной простыни, уже почистила зубы, уже покряхтела под холодным душем и теперь стояла у него над головой, нетерпеливо постукивая пробковым каблуком уже обутой босоножки. Он послушно стряхнул с себя остатки жаркой дремы и потащился совершать ритуальные гигиенические пассы.
Когда он вылез из душевой, в номере ее уже не было. И во дворике гостиницы не было. Он позвал ее, заглянул зачем-то в пару открытых номеров и выбежал на улицу. У калитки ее не было. Он миновал закрытую «Графиню» и влетел в ворота «Мамочки». В ресторане ее не было. На балконах других постояльцев ее тоже не было. Не было ее за стойкой бара, в единственном туалете ресторана и на кухне.
У входа спал прислоненный к стенду с меню вчерашний бармен.
– Моя подруга… здесь… проходила? – он попытался изобразить смесь строгости и равнодушия. Бармен согласно кивнул.
– Только что? И куда она пошла?
Бармен поднял на него нежные пьяные глаза и счастливо захихикал, пытаясь при этом приобнять собеседника, дабы оторваться от стенда. Он отпрянул от обиженно грозившего пальцем бармена и помчался по главной улице городка к пристани: мимо лавки бабки-зеленщицы, мимо китайской пиццерии, мимо кур, коз, коров, лошадей и ящериц – к пеликанам и крабам, к удящим на причале мальчишкам, к трапу, по которому она сейчас заходит на катер, чтобы уплыть от него навсегда.
Ему стало вдруг страшно скучно, как бывает больным с высокой температурой. Тело его еще продолжало бежать, но уже по инерции – сам он думал лишь о том, как лежит в кровати, как слипаются его глаза, как он входит в сон, где она все еще с ним, все еще его.
Что она взяла с собой? Все свои вещи? Он попытался вспомнить, видел ли он утром в ванной все ее крошечные тюбики и таинственные пузырьки. Как она могла успеть все запаковать? Мелькнула тоскливая мысль о матери. Он познакомил их за пару дней до отъезда, все прошло на удивление гладко. «Статная, как диктор на телевидении», – одобрительно хмыкнула мать ему в ухо по-русски. Теперь придется сообщить, что передачу сняли с эфира. По независящим от нас обстоятельствам.
Позвонить ей уже из Нью-Йорка. Истерить в телефон. Или вообще не звонить. Никогда.
Ни ее, ни катера на пристани не оказалось. Он несколько раз перечёл расписание: список одного корабля, убедился, что первый паром придет только через час, внимательно проследил линию воды от ног до горизонта, силясь разглядеть не то ее голову в теплой пене, не то другой, совершенно не нужный ему берег.
И тут он разозлился. Они съехались всего полгода назад, но это было уже третье ее исчезновение: сначала она не пришла ночевать, сославшись на то, что заснула у подруги. Потом была та рождественская вечеринка от его работы, куда он пригласил ее из тщеславия. Прием был в Метрополитен-опере, и «Богему» предварял официальный обед: они сидели за круглым столом с парой его сослуживцев и их женами и вели беззубую беседу о планах на праздники. Во время восторженно-унылой речи одной из теток о преимуществах курортов Доминиканской республики («если не выходить за территорию отеля – это, в принципе, отличная страна», все повторяла она), его спутница встала и направилась к туалету. Обратно она не вернулась. Через полчаса, бессильно краснея, он попросил секретаршу заглянуть в женский туалет, прекрасно понимая, что никого она там не найдет. Сослуживцам он соврал, что у нее разболелась голова, и проерзал всю бесконечную оперу, представляя, как вернется домой, соберет вещи и переедет куда угодно, лишь бы от нее подальше. Дома она встретила его очаровательной улыбкой в маскарадном костюме «горничная» с белым фартучком, с мартини в одной руке и дурацким перышком в другой. Он попытался было устроить сцену, обвинив ее в безразличии к его судьбе и в попытке загладить вину таким безвкусным способом. «Вину? – искренне удивилась она. – Я просто хотела тебя развеселить после этих твоих ужасных…»
Ее наряд вкупе с ее наивным цинизмом сработали, он никогда не был в состоянии злиться на нее. Красавицей она не была, но в ней бурлило столько жизни, что казалось, она подключена к европейской розетке на 220 вольт вместо скромных местных 110. Этот чудный акцент, эти крошечные аккуратные уши, каждый излом ее узкого тела, каждый смоляной волос ее стрижки «паж» и даже строка о месте рождения в ее паспорте – все это дышало какой-то неведомой ему свободой: он в жизни не встречал ничего более французского, чем эта женщина.
Эта же чертова свобода могла ей позволить за пять минут переехать жить к бармену, поступить на службу к босоногой графине и украсть мопед. Оставаться одному на острове было глупо, нужно было вернуться в гостиницу, забрать вещи и уплыть первым же паромом. Нужно было уехать, пока она не вернулась, пока он зол, пока чары ее над ним не властны.
Маленькую портовую площадь делили никогда не открытые одновременно, но отвечающие всем запросам местного населения заведения спортивный бар для вечернего стакана пива, соперничающая с китайской мексиканская пиццерия со странными часами работы с 14 до 18 часов и итальянская кофейня с уже распахнутыми дверьми.
То, что у стойки сидела она, его почему-то не удивило.
– Проснулся наконец, – засияли ее сумасшедшие глаза, засмеялся прекрасный лягушачий рот. Он выдохнул, почувствовав, как испаряются гнев и страх, и сел рядом.
– Это Рикардо, – сообщила она, кивнув в сторону высокого печального баристы, и тут же перешла на бурный итальянский.
Он смотрел, как она пьет кофе, как поддевает на вилочку кусок яблочного пирога, прожевывает его, как беззащитно, по-птичьему пробегает дрожь по ее горлу – такому тонкому, что, кажется, мучные крошки сейчас порвут его. Все это время она не переставала клокотать что-то на непонятном ему языке солнца и крови. Рикардо слушал ее, грустно кивая, и все продолжал протирать свой могучий стальной, не то кофейный, не то доильный аппарат. Он безуспешно пытался уловить хоть какие-то знакомые слова, но судя по отстраненному лицу ее слушателя, речь шла о чем-то бытовом и необязательном.
– О чем это вы тут? – тихо спросил он.
Она мельком взглянула на него, раздраженно пожала плечами, достала из сумочки мелкую купюру за кофе и вышла, не попрощавшись со своим визави. Он уже знал, как портится ее настроение, когда она полагает, что не нравится. Забавно, но она и не догадалась, что бедный Рикардо молчал от ужаса и восторга, чтоб не спугнуть райскую эту птицу.
– Пора на пляж, – сердито сказала она. – У тебя все с собой?
И они пошли. А через десять минут возникли собаки.
III
– У тебя когда-нибудь была собака? – задумчиво спросила она, вытряхивая камушек из босоножки.
– Нет, мама не любила домашних животных.
– Поэтому она так любит тебя, – засмеялась она. – У нас было пять кошек, которых по очереди пробирали то понос, то рвота. Мама непрерывно их лечила, а нас с сестрой явно принимала тоже за кошек, но здоровых, а значит, в ее внимании не нуждающихся.
– Так ты кошатница?
– Кошатница, собачница, – поморщилась она. – Мы же не говорим «человечница» или, там, «пингвинщица». Есть ласковые белки, а есть такие, знаешь, мерзкие жирафы.
Он было подумал перевести ей любимое подростковое стихотворение про жирафа с озера Чад, но тут же оставил затею как бессмысленную.
– А эти какие?
Она помотала головой:
– Не знаю. Странные. Непрозрачные. Знаешь, бывают такие люди.
– Ну, ты тоже не стекло, – хмыкнул он.
– Разве? – неподдельно удивилась она. – Я же вся как на ладони.
Он вдруг понял, что на свете есть люди, для которых она действительно предельно ясна и понятна. Люди, которые не стали бы мучиться в догадках при каждом ее исчезновении, потому что им было бы ясно: ушла на рынок. В библиотеку. К любовнику. Они не переживали бы по поводу неправильно понятого ими слова или таинственной записки на холодильнике. Не интересовались бы назойливо всеми ее выходами и выходками.
Он заметил, что она шагает в ногу с ним, почему-то его это умилило, хотя при ее росте странно было бы ожидать, что она начнет семенить.
– Цент за твои мысли! – пихнула она его в бок.
– Я размышляю о том, что мы узнаем о себе после этого путешествия.
– Почему о себе, а не об острове, не о его жителях, не собаках, наконец?
– Это все не настолько важно для меня. По крайней мере, не важнее меня самого. Я думаю, люди путешествуют, чтобы узнать себя. Как я узнаю, что ненавижу горы, пока не залезу на них? Как узнаю, что меня с тобой связывает, пока мы не отплывем на километр от берега?
– Допустим, – согласилась она. – Но в твоем случае это не объяснение, а диагноз. Для того чтобы что-то понять, ты должен сравнить это с уже существующей системой координат. А у тебя ее нет.
Это было похоже на правду. Он вспомнил, как она подарила ему альбом фотографий Ленинграда 80-x – его Ленинграда. Скользя по глянцевому гризайлю несуществующего города, он методично и безрезультатно простукивал части тела в поисках ностальгии. Он позабыл названия пере- и не переименованных улиц, клички однокашников и маршруты трамваев, запах подворотен и тяжелой воды, цвет белой ночи и вкус первой женщины. Так разглядывают фотографии чужих родственников. Ностальгия первых лет эмиграции оглушила его: город снился ему каждую ночь, память о нем не вытравлялась новыми парками и перекрестками. Но когда она наконец выпустила его из своих липких сентиментальных объятий, он стал бояться привязываться к городам. Теперь он жил в центре мира, но ему и в голову не могло прийти, что щедрые развлечения Нью-Йорка способны нравиться ей больше, чем медленные закатные перекуры, миролюбивые споры на двоих, когда за неимением иного аргумента он тянулся за ее жаркой ладонью, печатал штампы поцелуев от запястья к острому локтю, от яблочного предплечья до хитрых сжатых губ, от резной скулы до тонкого века над антрацитовым глазом.
Белая собака свернула с дороги на небольшую тропинку, ведущую в сторону воды. Черная подошла к ним и носом подтолкнула коленку девушки в сторону белой.
– Они явно что-то знают! – засмеялась она. – Пойдем за ними, пора искупаться.
– Либо сейчас они приведут нас в логово старухи-зеленщицы, – подхватил он. – И та смелет нас на начинку для эмпанад, или как там называются эти пережаренные пирожки.
Тропинка оказалась короткой, и через пару минут они вышли к океану. Собаки, поднимая лапы, как цирковые пони, тут же врезались в гладь воды и принялись возиться на мелководье. Она поставила сумку на песок, одним плавным движением сняла с себя короткое платьице, вторым – лифчик. Оглядев пустую бухту, подмигнула ему и сняла низ купальника. Неловко улыбаясь, он снял с себя шорты и тоже направился к воде.
– Ну уж нет! – закричала она из воды. – Мы с собаками голые, и ты сбрасывай плавки!
– Но мне не нравится плавать без трусов, – запротестовал он.
– Нет трусов – есть купание. Есть трусы – нет купания! – кричала она. – Для тех, кто в трусах, пляж закрыт!
Беспомощно оглядев прибрежные кусты, он стянул с себя плавки и бросился в воду.
Вода была такой же температуры, как воздух, будто тот просто намок и осел. Все вокруг – эта аккуратно очерченная бухта, взбитая ерунда легкомысленных облаков, трепещущий океан – все это складывалось в настолько нереальную картинку из рекламного проспекта, что он подумал о пошлости красоты и почувствовал себя в переливающемся польском календарике из детства. Только ее мокрое хохочущее лицо с чуть треснутым передним зубом вывело его из оцепенения. Она обняла его за шею, и они медленно закружились в воде цвета неба. Никогда его настроение не сменялось так быстро, как в ее присутствии. Теперь ему казалось, что и бухта эта – самое чудесное место на земле, и что тот календарик из детства был вовсе не символом советского убожества, а предвестником будущего незамутненного счастья. Пошел легкий карибский дождь, и море зашлось серебром. Собаки закончили свою незамысловатую игру и стали высматривать людей. Белая негромко гавкнула: мол, пора. Люди не реагировали, и чуть подождав, собаки, шумно отряхиваясь, отбежали и спрятались под корнями ближайших мангровых зарослей.
Она шепнула ему на ухо «догоняй», оттолкнулась от него и быстрыми уверенными саженками поплыла от берега. Плавал он неплохо, но догнать ее было нелегко, а держать темп рядом с ней и того тяжелее. Внезапно она охнула и схватила его за руку:
– Смотри!
Перед ними была небольшая стайка странных рыб, которые не плыли как нормальная карибская рыбешка, а тревожно колебались, будто воинственный десант марсианских парашютистов. Они были похожи на оторванные и совершенно прозрачные кисти рук, пальцы которых сжимались и разжимались небольшим парашютом, а на тыльной стороне ладони светился зловещий черно-красный глаз.
– Осторожно, – он притянул ее к себе, – они наверняка ядовитые.
Она зачарованно разглядывала никуда не торопящуюся стаю и вдруг резко протянула руку прямо в ее центр. В ответ стая выпустила рой маленьких черных облачков, парашютисты засуетились, поменяли строй и ринулись от них, но не в открытый океан, а вдоль берега.
– Не Ядовитые, а Eдовитые, – засмеялась она. – Это детсад кальмаров. Они растут у берега, где меньше хищников, видишь, защищаются чернилами.
– Как ты догадалась?
– Их было много на юге Испании, где мы с родителями проводили каждый август. Ты что, никогда не был на море?
– Был, конечно, но в Балтийском море такое не водится. Наши салака с килькой куда более земные, чем этот ужас.
– Не бойся, я тебя спасу, – она опять засмеялась и расслабленным брассом поплыла к берегу.
Дождь уже закончился, но вся их одежда промокла до нитки. Он попытался натянуть на себя мокрые плавки, но она выхватила их у него и бросила со своими вещами в сумку:
– Фу, даже и не думай – пойдем так, пока никого нет, – она осмотрелась по сторонам, Да и не будет, сейчас не сезон, а местные по пляжам не ходят.
Они пошли по краю воды вдоль бухты от города, собаки встрепенулись, выскочили из-под разлапистых мангровых корней и потрусили рядом. Идти было как-то очень весело, как в детских походах: он припрыгивал, гонял камушки, брызгал на нее водой и чувствовал себя пятилетним мальчиком рядом с красивой, уверенно шагающей мамой. Ленивая волна вынесла на берег летучую рыбу, и та заметалась на песке перед ними. «Перелет!» – засмеялся он, аккуратно зачерпнул рыбу вместе с песком и бросил в воду. Метал он еще со школы неважно, и несчастную рыбешку тут же вынесло обратно. Он повторил трюк, и опять неудачно. «Что ж тебе надобно, золотая рыбка», – пробурчал он, схватил рыбу за хвост и наконец-то сумел бросить ее по длинной красивой дуге. Пролетающая чайка, не веря своему случайному счастью, подхватила рыбу клювом и мгновенно заглотила. Оба уставились на чайку в некотором шоке. «Тот, кому суждено быть повешенным», – сказала, наконец, она. Он наставил воображаемый пистолет на ждущую новых подарков птицу и выстрелил. Та негромко крякнула. «Ну ты и дура, – погрозил он ей. – Даже желания не загадала, а прям так сожрала». – «Это и было её желание – заступилась она. – А ты ее всемогущий джинн».
Белая собака, явный лидер пары, тявкнула, глядя в кусты, и, словно по ее команде, с деликатным треском оттуда вылезла пара небольших, крепко сбитых полицейских. Отряхнувшись, они хмуро кивнули и крикнули что-то утонувшее в шуме волны. Она чуть прикрылась своей пляжной сумкой, он попытался отвернуться, судорожно соображая, как бы натянуть трусы. Но трусы были в ее сумке, собаки вились вокруг них, она широко улыбалась, полицейские направлялись к ним, и он отчаянно паниковал. На полпути они остановились, и его поразило, насколько же они были похожи. Он тут же себя одернул, подумав, что для них все белые длинные люди тоже выглядят примерно одинаково, но разница меж ними сейчас была не в цвете тел, а в их защищенности. Он по-русски боялся любых представителей властей, даже пожарников. Всегда чувствовал себя нашкодившим подчиненным, понимая, что при надобности грехи за ним найдутся. Она же была так спокойна и безмятежна, что он в который раз позавидовал ее тихому европейскому детству. Один из полицейских опять прокричал ту же фразу.
– Кажется, он говорит, что купание нагишом тут запрещено, – сказала она.
Второй покачал головой и крикнул вдогонку то, что поняли оба туриста: «Es un país católico!»[1]
– OK! – радостно крикнула она в ответ, – muy bien![2]
– Muy bien, — мрачно повторил первый.
Обе стороны еще немного потоптались, не зная, как разойтись, но католическая вежливость проиграла, и полицейские ретировались, почему-то пятясь. («Они, что, думают, что мы вооружены?» – хихикнула она.)
– Так, все, давай трусы, а то через пять минут нас арестуют и поведут голыми через весь остров.
– Ну погоди, – взмолилась она. – Не вернутся же они через пять минут. Дай побыть свободной!
Губами она изобразила что-то невообразимо умильное, он махнул рукой и уселся на полотенце. Она медленно танцевала перед ним, то забегая, то выходя из воды. Такая худая, такая резкая, сейчас она сама стала плавной, как вода. Она подошла, нет, по песку подплыла к нему, и от близости ее лица у него захватило дух. Она считала свое лицо слишком острым («Знаешь, как китайцы называют белых? Акульи рожи. Вот и у меня акулья рожа».) До нее он боялся частой наготы своих подруг, считал ее десакрализацией, убивающей желание. Она развеяла этот миф – с ней он был готов всегда и при любых обстоятельствах. Вот и сейчас готовность не заставила себя ждать. Белкой метнулась тень ее руки к тени его готовности. И тут белая собака опять залаяла. Из кустов на этот раз никто не вылез, но по их следам довольно быстро шел человек. Она даже не потрудилась прикрыть себя, и через минуту стало понятно, что это ни к чему: человек был высок, белобрыс, в руках ничего не имел и был абсолютно гол. Поравнявшись с ними, он спокойно кивнул и негромко сказал «hello». Они кивнули в ответ, и прохожий продолжил свой деловитый поход в неизвестность.
«Доктор Ливингстон, я полагаю?» – насмешливо процитировал он. Она смотрела на него непонимающе.
– Ну как же, – засмеялся он, – встреча в африканских джунглях американского журналиста Стэнли с миссионером Ливингстоном – самая хрестоматийная и душещипательная сцена во всей викторианской истории. В конце девятнадцатого века Стэнли организовал поиски пропавшего в Африке известного путешественника Дэвида Ливингстона, с которым сам он не был знаком и даже никогда его не видел. С огромными трудностями, отбиваясь от воинственных племен, Стэнли прошел шесть тысяч километров по африканскому континенту. Однажды, выйдя на берег озера Танганьика, он увидел хижину…
Вдруг он понял, что ей это совершенно неинтересно и что она даже не заметила, как он оборвал себя на полуслове. Он знал, что ее не увлекало ни одно из времен, кроме настоящего. Современное искусство, в котором она, куратор небольшой уважаемой галереи, была докой, его не то чтобы раздражало, но приводило в вежливую задумчивость. Она пару раз брала его на какие-то модные журфиксы, полные причудливо одетых людей и дешевого вина, где он топтался у столика с бутылками и тщательно поддерживал беседу с официантом. На пол с огромной инсталляцией из пластиковых стаканчиков никто и не думал смотреть, да и сколько можно рассматривать пластиковые стаканчики. В какой-то момент она перестала его приглашать, и эту тему они не поднимали. Говорили они больше о вещах необязательных и мило бытовых. Объяснить их гармонию в сексе и любви было нельзя ничем, помимо патологической зависимости их тел друг от друга. Их главным, доречевым способом коммуникации был секс – секс как познание, библейский секс «и он познал ее». Интимная их беседа была куда серьезней и насыщенней обычной.
Он заметил, что собаки куда-то убежали. Они немного подождали, но потом опять двинулись в путь, высматривая их в прибрежных кустах.
– Тебе тоже кажется, что они нас бросили? – печально спросила она.
– Может, они территориальные животные, и дальше им нельзя, – неуверенно предположил он.
Они молча брели по пляжу, стало опять невыносимо жарко, и он еще раз подумал о том, какими нужно быть идиотами, чтоб припереться в Пуэрто-Рико в июле. Оба хотели уехать из Нью-Йорка на несколько дней – переждать нашпигованный фейерверками и барбекю национальный праздник, но совершенно необязательно из ада народного гулянья нужно было перемещаться в ад, по температуре приближенный к классическому.
Они прошли до конца залива и остановились у гряды камней. Она вняла наконец его уговорам и надела купальник, позволив ему натянуть плавки, – кто знает, что ждет их там, за камнями. Тут он посмотрел назад и увидел несущихся к ним собак! Она тоже обернулась, рассмеялась, и вместе они присели на корточки для встречи с ними. Собаки налетели на них одновременно, и все четверо повалились на песок, смеясь и брызгаясь водной пеной. Последний раз он был так счастлив лет в шесть, когда слушал конец пластинки «Приключения бременских музыкантов». Трубадур уже женился на принцессе, свадьбу уже играют, придворные пляшут, но зверей-приятелей стражники выкидывают за ворота замка, и они уныло тащатся по дороге, печально напевая про то, что ничего на свете лучше нету. И слезы уже наворачивались на глаза, и гнев на предателя-Трубадура уже подступал к горлу, как вдруг песню подхватывал голос Олега Анофриева, и рассказчик, ликуя, провозглашал, что друзья снова были вместе!
Переход через высокую груду острых и скользких камней собак явно не вдохновлял: они энергично виляли хвостами и всем своим видом предлагали либо остаться тут, либо пойти назад. Черная молодая собака наконец нехотя поднялась метра на два на камни и гавкнула, глядя на вторую, бессильно кружащуюся под ней. Тут он странным образом понял, чего они ждут, и взял на руки белую собаку, оказавшуюся не такой тяжелой. Так они и перелезли: черная осторожно вела, за ней он с довольной белой на руках, и замыкала эту процессию, непрерывно хохоча, она.
Следующая бухта оказалась тоже совершенно пуста и еще более очаровательна. Собаки были так ласковы, так игривы, так прыгали и резвились вокруг них, что он хотел уже было предложить ей завести щенка по приезде, но потом подумал, что нехорошо говорить о других собаках в присутствии этих, вдруг они решили, что мы теперь всегда будем вместе?
Радостные путаные обрывки мыслей проносились в его голове: про их будущую длинную жизнь, про их собак, детей, долгое чеховское far niente. Собаки бежали перед ними, она шла рядом своей чуть подпрыгивающей походкой, пейзаж оставался однообразным, как нирвана, и он не знал, как смирить нахлынувшую волну страха: юность боится быть счастливой.
Он вспомнил Нину, ее воробьиные черты, тонкие пепельные волосы, вечно битые йогой красные коленки. Зачем она ему понадобилась тогда? Реваншем на будущее? Это случилось, когда он начал думать, что она от него вот-вот уйдет, и ему стало нестерпимо жаль себя. Нина была настолько беззащитна и мала, что с ней он забывал свои заботы, так она сама нуждалась в жалости. Если бы кто-то и донес об этом его французской мечте – вряд ли бы она поверила. Невзрачная скованная Нина – как можно было идти к ней после свиданий с этим пожаром счастья? О чем можно было говорить с ней, о чем спать?
Она остановилась и бросила сумку на песок. Лукаво посмотрев на него, все же смилостивилась, не стала снимать купальник и зашла в океан, как заходят на порог своего дома – никаких обмываний, плесканий, просто продолжила путь, как водоплавающая машина. Ему стало лень идти в воду, опять мокнуть, опять сохнуть, он уселся на полотенце и махнул рукой: «Иди, я тебя здесь подожду». Она уже не слышала и плыла себе на спине, только ритмично ходили ее руки мельничными лопастями по воде. Обе собаки встали перед ним, вопросительно переминаясь с ноги на ногу и поглядывая на океан. Белая стала делать вид, что идет купаться, приглашая и его. «Не, – ответил он, – я тут посижу, ты иди, если хочешь». Собака предприняла еще пару попыток, потом нехотя подошла к нему и завалилась рядом. Как по сигналу, черная повернулась и побежала в воду. Она быстро доплыла до лежавшей на спине девушки, та увидела ее, рассмеялась и что-то крикнула. Было ясно, что каждая из собак выбрала себе человека, и ей, конечно, полагалось более фактурное животное, нежели ему. В этом разделении были справедливость и симметрия. Они же, справедливость с симметрией, парили над этой бухтой, над этим островом, надо всей его жизнью. Стало очень спокойно, он почувствовал, как опустились плечи, расслабилась спина. Будто последняя секунда, перед тем как уснуть, растянулась на минуту, две, пять. Он понял, что никуда она не уйдет, что они всегда будут вместе и что все это даже немного скучно. Он словно сфокусировался, все вокруг стало четким, приятно резким и ясным. По мышцам разлилась ровная уверенность. Одним рывком он встал, отряхнул полотенце и завернул в него выходящую из воды подругу и, как со стороны, увидел их силуэты у кромки воды, их черные, почти одинаково стриженые головы, их созданные друг для друга тела – и замер, понимая, как они подходят этому заливу, сливаются с ним. И тут же встревожился, не слишком ли пошло это соответствие. Но думать об этом было некогда: она подхватила сумку и тянула его на другой конец бухты. Там оказался неглубокий переход на еще один пляж. Собаки быстро доплыли до середины перехода, где была небольшая светлая пещера. Вода в нее доходила только до половины, и собаки вышли передохнуть на сухой песок с клочками травы. Здесь было прохладно и таинственно. Она сняла с себя мокрый купальник, и он тут же принял это за призыв, повернул ее спиной к себе и опустился на колени. Через несколько минут она неожиданно тонко для своего контральто благосклонно застонала. Он встал, развернул ее к себе и поднял. Глядя в ее непрозрачные сливовые глаза, он вжимался в нее, воображая, что только так, изнутри, сможет заполучить ее всю, окопавшись зайчиком в лубяной избушке, откуда его уже не достать, не выцарапать, не перевыколпаковать…
Внезапно она сказала: «Подожди». Он с удивлением посмотрел на нее, и она тут же выскользнула из его объятий. «Они смотрят», – показала она на собак. «И готовятся ставить оценки за мастерство и артистизм», – подхватил он, но вдруг понял, что она не шутит. «Я не могу с ними», – обиженно сказала она. Он беспомощно посмотрел на собак, не зная, что предпринять. «Брысь?» – неуверенно спросил он у них. Собаки в такт завиляли хвостами.
Она уже натягивала свой запасной сухой купальник, собаки уже подскочили и побежали назад к воде, а он все еще стоял, глупо расставив ноги, соображая, как ему быть. Теперь собаки не разделились – обе были заодно с ней, а он остался наедине со своей никому не нужной похотью, со своими лишними желаниями и дурацкими чувствами. «Никогда не чувствовал себя таким одиноким, как в ее компании, – подумал он зло. – Что меня связывает с этой совершенно равнодушной ко мне женщиной, с которой я должен буду провести остаток жизни, что привело сюда меня, ее, этих никчемных собак, в конце концов?» Ему стало холодно, но она завернулась в оба полотенца, и ему ничего не оставалось, как натянуть свои все еще влажные плавки. Он подобрал майку с усыпанного песочной перхотью островка травы и будто увидел в нем свое отражение: это же он – нелепый, припорошенный несчастьем и недовольством, не под водой, не на земле, вечный прохожий.
«Действительно, похожи», – подумала она. Что-то трогательно неуместное было как в этой странной грядке у моря, так и в нем: что-то нелепое, вечно страдающее и вечно недовольное. И эти собаки, их случайная встреча, эта мимолетная верность, преданность на час. Ей захотелось растянуть этот день, расплющить его на год-два, чтобы прожить за них всю жизнь с этим милым мальчиком с прозрачными ушами, таким тонким, таким ранимым, таким ее. Его искренность могла сравниться только с его же рельефностью: он всегда – весь! – присутствовал, был с ней и только, весь принадлежал ей, вписывался в ландшафт всегда симметрично ей. То, что он никогда не изменял ей, было очевидно; ее, скорее, смущало то, то он не будет изменять ей и после ее ухода. В последнем она не сомневалась, было понятно, что их трогательный симбиоз обречен, еще пару месяцев, и ей нужно будет двигаться дальше. Он, наверное, попытается забыться в работе. Тут она вспомнила, что нетвердо представляет себе род его занятий, и ее фантазии сменили направление. Он станет больше курить, начнет проводить все свободное время со своими странными разговорчивыми друзьями: русские болтливы не меньше ее соотечественников, но все их беседы сводятся либо к смыслу жизни, либо к схемам моментального финансового обогащения, и, как правило, во втором сценарии они находят первый. Одна из этих собутыльниц-философинь, непременно с неестественно рыжими волосами, в какой-то момент возьмет его за руку, после чего он станет говорить о себе «мы», купит домик в Нью-Джерси, поближе к станции, чтоб быстрей доехать до работы, заведет двоих детей, пенсионный план и собаку – страдающую от ожирения и безделья комнатную рабыню. Она посмотрела на их спутниц и поняла, что никогда не станет выгуливать животное на поводке, поднимать собачьи какашки и дружить с соседками по собачьему парку. И еще она поняла, что когда-то и она уедет из города и будет жить на большой цветущей ферме с собаками, курами, козами и, может, даже коровой. Этот план всегда сидел на задворках её сознания, но сейчас стало совершенно понятно, что так оно и будет – такой уж сегодня был прозрачный и честный день.
Она достала бутылку воды и поймала на себе собачий взгляд – пожилая собака явно хотела пить.
– Comment te donner une gorgée?[3] – пробормотала она и, перехватив его взгляд, пояснила: – Думаю, как её напоить.
Он подставил ладони лодочкой, и она плеснула туда воды, которая тут же вытекла, пока собака пыталась ее слизнуть. Тогда она сжала полупустую бутылку и направила тонкую струю воды прямо в песок. Не успел он охнуть по поводу такого расточительства, как белая собака подставила пасть и принялась жадно глотать. Так же она напоила и черную.
Они прошли еще пару пляжей и вышли на тропинку меж утесами и дорогой. День близился к закату, и все вокруг стало густым, золотым и синим, как на фресках Джотто. Скоро появятся песчаные мухи, укусы которых безболезненны, но через несколько дней место укуса начинает нарывать и на несколько недель превращается в язву. Пора было уходить с пляжа, а потом уплывать с острова, возвращаться домой и уходить. Как же он хорош, этот чужой мальчик! И эти магические собаки прощальным салютом их союза. Она знала, что память – лучший редактор и вычеркнет все лишнее: комаров, голод, обожженную спину, ушибленную пятку. И оставит только эту умиротворенность, эту симметрию: две собаки, два человека, два времени: сейчас и всегда.
Собаки стали заметно нервничать и бежать все быстрее. Дорога подходила к главному пляжу острова – бухте Фламенко – и от парковки потянуло запахом жареных кошек – или что они там вертят на своих грилях.
– Слушай, они, наверное, голодные.
Она потрепала его по плечу:
– Мы уже пришли, смотри: и тут полицейские.
Толстый невысокий человек в форме неторопливо шел к ним навстречу.
– No se permiten perros en la playa.
– Собаки… нельзя на пляж? – она уже поняла, но еще пыталась не сдаваться.
Полицейский молча ткнул в плакат неподалеку от входа на пляж. На нем на обоих языках были перечислены правила посещения пляжа, включая запрет на домашних животных. Собаки явно знали, о чем речь, и выглядели так, будто у них резко испортилось настроение. Обе выжидательно смотрели на них. И тут он сказал:
– Это не наши.
Что было дальше, она помнила нетвердо и рассказывала эту историю разным людям по-разному. В одной версии она протестовала, но охранник был неумолим. Во второй они попытались накормить собак до входа на запретный пляж. Был, кажется, еще один сценарий, в котором на пляж не пошел никто, но этот сюжет был слишком гладким и не подходил даже для самоутешения.
Как бы то ни было, от собак они отказались.
И собакам это стало ясно быстрее, чем людям. Они одновременно поднялись и потрусили по тропинке в сторону пляжа, догнав другую молодую пару в сотне метрах от них. Они даже не оглянулись. Ее невольно передернуло.
– Что ж он их не ловит? – возмутился юноша.
Охранник действительно не проявил ни малейшего интереса к собакам-нарушительницам. В его обязанности входил надзор за людьми, животные на этом острове были предоставлены сами себе. Они переглянулись и быстро направились к бухте – забирать своих собак.
Они читали, что этот пляж входит в первую пятерку красивейших пляжей мира, но фотографии в путеводителе не смогли подготовить их к сапфирной чистоте воды и к искрящемуся песку у согнутых ветрами пальм.
– У меня сейчас начнется синдром Стендаля, – проговорил он.
Она смогла только кивнуть в ответ, не зная, как вместить в себя эту божью щедрость, эту лазурную благодать бытия. И в очередной раз обрадовалась, что не взяла фотоаппарат, – она бы сошла с ума, пытаясь поймать плывущий воздух с миражами прямиком из Гогена. Как на его таитянских пасторалях бухту окутывал торжественный покой: ни шума ветра, ни шороха листвы, ни плеска волн. Недалеко расположилась неподвижная группа женщин, в нескольких сотнях метрах от них – молодая пара, за которой убежали собаки. Самих собак не было.
Они побрели по кромке воды, внимательно рассматривая густые заросли за крючковатыми пальмами. Оба молчали, понимая общую цель похода. Весь пляж можно было пройти за десять минут. Они прошли его дважды. Убежать собакам было некуда – дебри были непролазными, и выйти с пляжа можно было только там, где ты вошел. Если ты не ящерица, конечно.
Они еще пару раз искупались, и она поймала себя на мысли, что, ныряя, рассматривает белый камень размером аккурат с собачью голову. Так, когда тоскуешь по кому-то, повсюду видишь знакомый затылок, бежишь на померещившийся цвет родной пряди волос, обманываешься абрисом дорогого плеча.
IV
Обратно идти пешком не было сил, они взяли попутку и через десять минут были в гостинице. «Расстояние тут еще относительнее времени», – заметил он. Ее дешевые водонепроницаемые часы оправдали первый эпитет и остановились в тот самый момент, когда она вошла в воду этим утром. Она где-то читала, что копты останавливали время на часах при посещении дорогого гостя: твой визит так краток, не будем же напоминать друг другу о его быстротечности. Украсть у времени его путеводные стрелки – до этого заяц со шляпником не додумались.
Их тихая гостиница внезапно превратилась в бурлящий вертеп: по двору носились орущие дети, у доков расположились лениво флиртующие подростки, из кухни шел дым, пар, и полуголые миндальные женщины что-то неторопливо вносили и выносили из дома. Хозяин вернулся.
Примостившись на залатанном гамаке, они выкурили первую сигарету за день. К ним подбежала девочка лет пяти и, сунув ему в руки куклу с оторванной головой, внимательно следила за операцией прикручивания головы на место.
Через несколько минут они уже знали имена всех ее братьев, сестер и кузенов. Через час огромным деревянным половником она перемешивала бобы в кастрюле и пересмеивалась с орудующими вокруг бабами на некоем средиземноморском языке, понятном лишь участникам, пока он молча забивал козла с капитаном и двумя его сомнительными соратниками под звуки футбольного матча из маленького пузатого телевизора.
За ужином она сделала все же несколько фотографий, и через несколько лет, глядя на сдвинутые вместе шатающиеся столы в бурных зарослях бугенвиллеи, пластиковые скатерти с пластиковыми цветами в вазочках для красоты, апельсиновый закат в мачтах лодок, – она тут же входила в себя тамошнюю, хотя самой ее не было ни на одной фотографии, слышала счастливую, будто рождественскую, суматоху, женские крики, сливающиеся с вопящими от зависти чайками, ловила запах пережаренной рыбы, прикасалась губами к его горячей шее, чувствуя, как знакомая дрожь проходит по его позвоночнику.
На одной из фотографий из-под скатерти торчит собачий нос. Она вспомнила, как под столом выжидали объедки несколько худых заискивающих псов – мелких пегих животин, которыми полна центральная Америка. Они тогда ждали не случившегося чуда, при котором в открытые ворота врываются их потерянные друзья, и уже в самом конце ужина, после гвоздя программы – огромного белого, совершенно несъедобного, но явно свадебного торта, появление которого никто не был в силах объяснить, – в самом конце они спросили у хозяина, чьи это были собаки. Тот даже протрезвел на мгновение, вникая в детали описания. Но потом твердо заявил, что таких собак на острове нет. Всех беспородных не упомнишь, конечно, но породистых у нас держат пятнадцать человек, все наперечет.
Оставшиеся два дня , не признаваясь друг другу, они продолжали искать своих собак. Эта задача болталась за ними, как рваный парус, одновременно обнадеживая и отравляя остатки отпуска. Тогда-то она и поняла, что он имел в виду, говоря про поиск и узнавание себя. Найди они собак, загладила бы эта встреча все их предательства, прошлые и будущие?
Когда она рассказывала эту историю своему мужу, – то опуская часть с юношей, то заменяя его на какую-то подругу, – тот слушал ее вполуха, украдкой поглядывая на телефон. Она и сама понимала, что ничего таинственного или увлекательного в ее рассказе нет. Артур был не в восторге от ее выбора острова, не понимая, чего ей не хватало на куда более удобном и комфортном Сен-Бартелеми. Они сняли виллу, так как лучшая гостиница Кулебры не дотягивала даже до эконом-класса. Да и вилла оказалась простым необустроенным домом с постоянно вылетающими пробками и мерцающим вайфаем. Зато за двенадцать лет на острове появились новые рестораны, «с претензией», как одобрительно хмыкнул муж, на террасе одного из которых они сейчас и сидели. Ресторан был полупустым: ей не удалось уговорить Артура приехать на Кулебру летом, и они сошлись на все еще не туристическом ноябре. Пока Артур изучал меню и привычно обсуждал с барменом, как именно требуется смешивать его гимлет, отослав первые два варианта обратно, – она рассматривала пару за соседним столиком. Крупная некрасивая девушка с сильным славянским акцентом и местный качок с татуированным лицом, который легко мог быть одним из тех орущих детей на их рождественском ужине в июле. Девушка была влюблена и грустна – ее избранник явно ею тяготился, и весь ужин она тянулась к его ладоням, теребила его рукава, пыталась накормить чем-то со своей тарелки, пока он отвечал односложно, и попросил чек, отмахнувшись от ее просьбы о десерте, брезгливо глядя, как его спутница оплачивает счет.
Она думала о том, как странно верить в несчастную любовь. Любовь не в людях, а посередине: так у Джакометти неважны сами фигурки – важен воздух между ними, и гений его в том, что лепит он самый воздух, как люди лепят свою любовь. А их любовь, в свою очередь, что твой швейцарский гений, лепит воздух. Все пространство этого острова было пропитано их юной любовью, и за дюжину лет оно не разрядилось ни на йоту.
И тут они зашли. Высокий старик и две его собаки. Белая и черная. Внезапная слабость охватила ее, время из поступательного стало броуновским, звуки исчезли. Нет, быть этого, конечно, не могло, белая собака должна была давно умереть, она уже тогда выглядела дряхлой. А эта явно моложе черной лабрадорши – совсем старенькой, хромой и с проседью. Тем не менее это были те самые собаки, их собаки.
Это было нечестно. Жизнь обезьянничала, передразнивая литературу. Но ни один автор не позволил бы себе такой легкий выход, такое назидательное рондо. Жизнь притворилась тропом и утверждала, что она и есть текст.
Старик с собаками сидел, как камень на ее перепутье. Она вспомнила цитату, кажется, Лафонтена: «Мы встречаем свою судьбу на пути, который избираем, чтобы уйти от нее». Plus ca change, plus c’est la meme chose[4]. Она растерянно посмотрела на Артура, который отошел, наконец, от барной стойки и остановился потрепать белую собаку по загривку. Он о чем-то спросил старика, тот ответил, и у них завязался разговор, которого из-за музыки и громкого натужного смеха славянской девицы она не слышала. Артур махнул ей рукой, она медленно встала и направилась к нему. Навстречу ей так же медленно двинулась черная собака.
Собака села, не доходя до нее, и так они и застыли посреди пустой ресторанной террасы, глядя друг в друга. Артур что-то говорил, представлял нового знакомого. Старик был вальяжен, на руке имел часы стоимостью с этот ресторан и в местное общество явно не вписывался. Купил участок много лет назад, еще десять лет строил виллу, и все для того, чтобы приезжать сюда на пару дней раз в полгода. Собакам тут вольготно – носятся целый день по всему острову. Она собралась было спросить, была ли у него другая белая собака, но поняла, что, как только он ответит, что та умерла, она не сможет с собой совладать, – и промолчала.
Черная продолжала смотреть на нее, не отрываясь, и с каждой секундой солнце становилось все ярче, море все громче, их тела все больше вонзались в океанскую пастозность, в тёрнеровский дрожащий закат, в минималистское решение неба – без эпитетов голубое. За то, что они стали очевидцами мистерий этого острова, он оставил их здесь, сделав частью себя. Счастливый вихрь поднимал ее выше и выше, две огромные фигуры обнимали весь остров, две головы склонились над бухтой, две пары губ вдыхали жизнь в воду, сливаясь друг с другом. Во рту появился его вкус. Мой русский мальчик, упрямый чиж, мой пытливый наперсник, однажды пересчитавший все родинки моего тела, мой странный говорун, никуда не делся после стольких лет, стольких обманных лет, – большую часть которых он учился жить без нее. Слепленный ими воздух после расставания она забрала с собой, и дышать стало куда сложнее. Контуры ее тела преследовали его на каждом перекрестке. Из спальни он слышал, как она ходит по кухне, открывает шкафчик в ванной, звенит ключами. По ночам ее голос транслировался по всем каналам его мозга сразу. Место ее отсутствия рядом болело, как отрезанная нога.
Он встретил ее на какой-то вечеринке, через год после того, как у нее родился ребенок. Она поправилась, нет, очень поправилась, но зрачки ее так же сверкали стрекозьими крыльями, и смоляная прядь была так же заправлена за аккуратно вылепленное ухо. Это было невыносимо, он принялся пить быстрее, чем мог, говорить громче, чем хотел, и отпускать дурацкие комментарии. Они успели перекинуться парой слов, бытовая чушь: муж адвокат, своя галерея, еще какая-то ерунда. «Представляешь, – сказала она, – Кулебру практически смыло после последнего урагана». – «Да, – подхватил он, – наша компания собирала корзины помощи». – «Где ты сейчас работаешь?» – рассеяно спросила она. Он ответил, что там же, и по вежливой улыбке понял, что она не помнит не только где, но и кем.
Она отошла к другой группе гостей, и к нему прибилась ее подруга. Та, что их познакомила, предупредив его будущую любовь, что он гей. С подругой он был знаком давно, но никаких романтических поползновений не совершал, из чего она и сделала вывод. Оба они обожали эту историю, и тот год, что были вместе, рассказывали ее наперебой всем новым знакомым. На Кулебре, скорее всего, тоже.
Он простился, вспомнил, что нужно выгулять собаку, и ускорил шаг. Не разбирая дороги, слез, дождя, шума прибоя, шороха пальм, скрипа песка, он бежал по пустому миру и все твердил, все повторял ее имя.
[1] Это католическая страна!
[2] Отлично!
[3] Как же тебе дать попить?
[4] Что посеешь, то и пожнешь.