Роман, продолжение. Перевод Егора Фетисова.
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 71, 2020
Перевод Егор Фетисов
Глава 5
ГОЛОВА ВОТ-ВОТ РАСКОЛЕТСЯ. Рядом со мной в постели лежит Анника. Она до пояса замоталась в одеяло, на ней желтый топ, оставляющий не так уж много пространства для воображения. Одна из грудей свисает вдоль тела, прижатая локтем Анники. Другая вдавлена в простыню. Не то чтобы очень эстетичное зрелище. Знать бы, в каком часу она вернулась домой.
В спальне стоит запах перегара. С улицы доносится пение птиц. Анника, наверное, открыла ночью окно. Во сколько она, собственно говоря, вернулась? Не помню. Вчерашний вечер частично стёрся из памяти.
Я приподнимаюсь в кровати. Голова трещит. Натягиваю на себя футболку и выхожу в коридор. Заглядываю к дочкам. Они каждая в своей комнате, лежат на своих кушетках. Прежде чем спуститься вниз и сварить кофе, я аккуратно задергиваю шторы в комнате Лерке. Отыскиваю в шкафчике упаковку растворимых болеутоляющих, наливаю в стакан холодной воды и бросаю туда две таблетки. Жду, пока они растворятся, и вливаю в себя шипучую жидкость. Мне кажется, что чувство нереальности, наверное, скоро должно исчезнуть, но оно не исчезает.
Не могу оправиться от удивления, увидев в прихожей свои брюки. Они в расстегнутом и вывернутом виде валяются поверх ботинок, как будто я в спешке как попало стаскивал их с себя.
В гостевом туалете горит свет, дверь приоткрыта. Я заглядываю внутрь. Остальные мои вещи свалены в кучу рядом с унитазом. Часы я обнаруживаю в раковине. Что это ещё за дела? Зрелище наводит на тревожные мысли. Я, кажется, порядком набрался вчера. Воспоминания о прошедшем вечере расплываются. Мы спустились с Ольгой в подвал, это я помню. Было важно увести ее туда.
Я поспешно подбираю с пола одежду, отношу на второй этаж и запихиваю в корзину с грязным бельём. Потом возвращаюсь на кухню, наливаю себе чашку чёрного кофе и выхожу с ней в сад.
Усаживаюсь в садовое кресло, в одно из тех, что родители Анники подарили нам в своё время. Жду, пока подействуют таблетки.
Просто невероятно, сколько маленьких плодов на наших двух айвовых деревьях. Со временем здесь будет очень даже неплохая тень. Если мы, например, решим поужинать в саду.
Я пытаюсь расслабиться, избавиться от тревожного чувства, но со мной что-то не так, где-то внутри поселилась тихая паника, не желающая исчезать.
В окно комнаты, из которой мы сделали что-то вроде подсобки, мне видно Аннику. Она смотрит на меня. Я машу ей рукой. Ее лицо пропадает из оконного проема. Спустя несколько секунд она выходит в сад.
С добрым утром, говорю я. Она отвечает не сразу. Я вижу, что она держит в руке рубашку, в которой я был вчера. Что это? спрашивает Анника, протягивая ее мне.
Внизу спереди она чем-то изгваздана, включая пуговицы, заляпанные полностью. Это не просто пятно, это пятнище. И не может быть никаких сомнений в том, что это. Это кровь. Я отхлебываю кофе, у которого чудовищно кислый привкус, и говорю, что у меня из носа пошла кровь.
Не знаю, какой черт меня дернул это ляпнуть, ведь это неправда, и мне это прекрасно известно. Разрозненные обрывки вчерашнего вечера, собиравшиеся уже, видимо, в моей голове после того, как я проснулся, понемногу начинают обретать очертания.
Анника разворачивается и идёт обратно в дом. Я смотрю ей вслед. Не знаю, поверила ли она мне, сейчас это беспокоит меня меньше всего. Я знаю, что на рубашке не моя кровь. Речь не обо мне. Это кровь Ольги.
КОГДА Я НЕСКОЛЬКО МИНУТ СПУСТЯ ПРИНИМАЮ ДУШ и струи воды текут по моему телу, события прошедшего вечера короткими вспышками освещают мое сознание. Ольга у меня в кабинете. Сидит на моем письменном столе. У неё такой большой рот, когда она приходит с накрашенными губами. Ей надо бы перестать это делать.
Мне было неприятно, что она сидит на моем столе, я внезапно вспоминаю эту подробность, я ей об этом сказал. Почему бы тебе не слезть с него. Она взяла у меня из руки бокал и сделала маленький глоток. Это мне тоже было неприятно. Ее поведение было уже на грани, даже за гранью.
Ее волосы. Довольно растрепанные.
Что на нее нашло? До меня издалека доносились звуки преподавательской вечеринки. Да, вечеринка. А что, если сейчас кто-то войдёт? подумал я. Что если наш гандболист Давид или кто-нибудь ещё решит забрать что-нибудь у себя в кабинете? В котором часу вообще все это было? И сколько мы там просидели? Помню только, что в какой-то момент мы вышли из кабинета вместе, Ольга и я. Нам же нужно было заглянуть в подвал.
Шампунь опрокидывается. Ценная жидкость струится прямиком в слив. Аннику это не порадует: это единственный шампунь, от которого есть какой-то прок ее волосам, от него они делаются хоть немного пышнее. Вообще-то, мне даже не позволяется им пользоваться.
Ольга. Не надо было просить ее приходить. Конечно, не надо было. У неё были грязные руки. Земля под ногтями. Где ты так перепачкалась? спросил я. По пути в подвал она объяснила, что заехала ко мне прямиком от подруги, у той свой садовый участок. Помогала прополоть сорняки и посадить кое-какие семена, которые они раздобыли в ботаническом саду. Я так понял, что «раздобыли» следовало понимать как «сперли» и что в основном они были заняты выпивкой. Она была пьяна, как и я сам.
Она рассказала, что это была идея подруги – разыскать меня и сказать все как есть. А как есть? спросил я и открыл дверь в комнату с табличкой, предписывавшей соблюдать тишину. Мне бы очень хотелось знать.
Лучше бы мы никогда не спускались в этот гребаный подвал.
НА НЕЙ ЖЕ ВРОДЕ НЕ БЫЛО НИКАКОЙ ОДЕЖДЫ? ИЛИ БЫЛА?
Нет, она не была раздета полностью. До пояса, ниже дело не зашло. Она сидела на диване, сложив перед собой руки. Вот как все было. Ладно, и что потом? Что произошло-то?
Ты попросил ее убрать их, в смысле, руки, так? Вы ведь не просто так сюда спустились. Напряги извилины, вспомни. Она убрала руки? Или как? Наверное, убрала, правда, я этого не помню. А кто должен помнить? Кому как не тебе знать, что случилось. Ведь это ты просыпаешься на следующее утро, а твоя одежда перепачкана в крови.
Вода становится холоднее. Надо бы выключить душ, вылезти из кабинки, взять полотенце, отправиться в спальню, одеться и спуститься в кухню к семье, но я продолжаю стоять под холодными струями, ведь я просто хотел, чтобы эта русская замолчала. Ничего больше.
Она сказала что-то про Аннику? Сказала или нет? Нет, не думаю. Что она сказала про Аннику? Она нащупала твоё самое больное место? С этого все началось?
Настроение было испорчено, и мы никак не могли заняться тем, ради чего спустились. Может, мы просто отправились по своим делам? А что нам ещё оставалось? Может, ничего и не было?
Или все-таки было, ведь в какой-то момент ты слишком грубо сжал ее хрупкие, белые плечи. И начал ее трясти. Так все было? Ты тряс, а ее грудки подпрыгивали и колыхались?
А зачем ты это делал?
Но я не помню даже, делал ли.
Ладно, хорошо, может, ты и не помнишь, но мы ещё не закончили, потому что было ещё что-то. Ещё что-то? Да, ведь она все никак не хотела заткнуться, и ты столкнул ее с дивана на пол. Столкнул?
Ну да. Или скорее, швырнул. И вот тут-то в кадре появляется кровь. Кровь-то ведь была, это нам известно, и если ты просто взял и ушёл, то она осталась лежать одна в подвале, задыхающаяся, с выпученными глазами. И возможно, она все ещё там.
С МОИХ ВОЛОС НА ПОЛ КАПАЕТ ВОДА, поскольку я толком их не вытер. Я вытаскиваю из шкафа чистые джинсы и натягиваю их. Они словно задеревенели, а мои ноги побелели от всей той холодной воды, которую я на них вылил.
Мы оба были сильно пьяны, в этом нет никаких сомнений, и поэтому подробности того, что на самом деле случилось, припомнить невозможно. Но предполагать, что я мог причинить ей какой-то вред, чистой воды абсурд. Должно быть разумное объяснение тому, откуда у меня на рубашке кровь. Разумеется, оно существует, но, чтобы избавиться от тревожного ощущения, поселившегося во мне, я решил заглянуть на факультет.
Я захожу на кухню, где Анника как раз собирает большой контейнер с едой. Это меня удивляет, поскольку сегодня суббота. Я говорю ей, что думал над речью, которую собираюсь произнести в ее день рождения, и сегодня ночью меня посетила масса идей. Рада слышать, отвечает она. Так что будет, наверное, не лишним съездить сейчас на пару часиков в универ и все записать, ну, пока они ещё не выветрились из головы.
Она смотрит на меня, слегка наклонив голову.
И потом, мне ещё нужно сделать кое-какие копии на понедельник, продолжаю я, в общем, было бы здорово все приготовить и больше об этом не думать.
На ее лице появляется недоумевающая улыбка, она говорит, что все это прекрасно, но, наверное, можно подождать с этим до завтра, потому что сегодня я обещал девочкам пойти с ними в океанариум. Это у меня совсем из головы вон. Тут я припоминаю, что планы океанариумом не ограничиваются, поскольку Анника едет в Генарп, заниматься скандинавской ходьбой. Отсюда и контейнер с едой. Они едут туда с Осе и Леной, будут там несколько часов ходить с палками, а в перерывах пить чай.
Скандинавская ходьба!
Кстати, не исключаю, что кто-то из моих коллег к нам присоединится, говорит Анника, убирая масло в холодильник. Когда я рассказала о нашей затее, несколько человек выказали желание поучаствовать.
И кто эти выказавшие желание? спрашиваю я, улыбаясь дочкам, которые, оказывается, были на втором этаже и теперь спускаются к нам по лестнице. Ты их не знаешь, отвечает она, пытаясь нацепить крышку на упаковку с маслом. И честно говоря, мне кажется, вам пора собираться, если вы намерены куда-то успеть.
В АКВАРИУМЕ ПЛАВАЕТ ЗДОРОВЕННАЯ РЫБИНА, точнее, не плавает, а замерла почти в полной неподвижности, похожая на огромный кусок мяса. Единственное, что шевелится, это ее губы. Неудивительно, ведь она из семейства губановых, эта информация появляется на трёх языках, когда я нажимаю на желтую кнопку. Рыбина питается моллюсками и живущими в воде насекомыми, которых она всасывает своими губами. Даже ядовитый Терновый венец, один из видов морских звёзд, время от времени оказывается у неё в пасти. В ней есть что-то умиротворяющее, но меня никак не оставляет мысль о том, какой в ней смысл, в этой рыбине. Зачем такие твари вообще существуют? В другом аквариуме, совмещенном с террариумом, бегают всякие ракообразные. Сверху они покрыты твёрдым панцирем, под которым они живут и двигаются. Картина довольно гармоничная, но только до тех пор, пока они не принимаются карабкаться куда-нибудь, потому что тогда они рано или поздно падают, приземляясь на спину. И лежат так, суча в воде избыточным количеством чёрных лапок. Проходит довольно много времени, прежде чем удаётся перевернуться обратно. И все начинается сначала. Что за создания!
А ты то сам? Сам то ты что за создание? Говоришь, ты не склонен к агрессии и насилию, ничего же такого не было. Но с чего ты взял, что есть какие-то признаки, по которым можно определить человека, склонного к насилию, и сказать: вот как он выглядит. Он вот такой и эдакий. Естественно, ты воображаешь себе, что это какие-то типы, вроде тех, о которых ты читаешь в газетах, и что у тебя с ними не может быть ничего общего. Но разве все они не говорят в точности то же самое, что и ты сейчас? Что мы знаем о себе самих, когда вопрос встаёт ребром, и что мы знаем друг о друге? Поступки делают тебя тем, кто ты есть, и тебе прекрасно известно, будем честными, что в тебе запросто порой может всколыхнуться что-то наипримитивнейшее, и кто знает, может быть, в эту самую секунду, давай просто допустим эту мысль, молодая девушка лежит в темном подвале, истекая кровью, и умирает. И эта история рано или поздно выплывет наружу, и тогда уже ты сам будешь тем типом, о котором пишут в газетах.
Но пока что ты разгуливаешь со своими дочками и смотришь на рыб вместе со многими другими мужчинами, получившими на выходные детей от бывших жён, с которыми они в разводе, и теперь они с этими детьми должны проводить субботний день, ходить и… Лерке и Вибе? Черт, где же они? Их нет. Но они же только что были здесь.
Я иду обратно через застекленный туннель, где над моей головой проплывают акулы и скаты, вхожу в окрашенную синеватыми тонами холодную зону северных морей. Здесь их тоже нет. Я торопливо семеню в кафетерий, в котором выстроилась длиннющая очередь. Поднимаюсь по лестнице в красную зону, где мы были незадолго до этого, и там вижу их. Лерке во что-то тыкает пальцем, показывая Вибе, а именно в одно из этих страшненьких ракообразных существ, которое опять прикладывает все силы к тому, чтобы перевернуться на лапки. Пока что без особого успеха.
Я ПОМНЮ СВОЙ КОД, 2218, но от этого не легче, потому что он не срабатывает. Настало воскресенье, и тут Анника неожиданно заявила, что было бы неплохо, если бы я съездил на факультет и немного занялся поздравительной речью. Особенно если я при этом помою машину, раз уж все равно еду в университет. Я согласился, хотя это она с подружками замызгала ее накануне.
Я поднимаю глаза на огромный застекленный вход. Центр изучения языка и литературы написано там крупными прямоугольными буквами. Я все-таки ещё раз пробую провести карточкой через кодовый замок. Начинает мигать маленькая лампочка. Я набираю 2 – пип – 2 – пип – 1 – пип – 8 – пип. Должен загореться зеленый, но этого не происходит. Лампочка по-прежнему красная.
Я решаю обойти здание и попробовать войти с противоположной стороны. Направляясь к заднему входу, я прохожу мимо узкой клумбы с множеством каких-то низеньких, зелёных растений. Мне видно окна подвала над самой землей, в нижней части стены. Там сейчас где-то Ольга, если она, конечно, там.
Я обхожу здание и оказываюсь во дворе, где расположены штативы для парковки велосипедов и растёт старое фруктовое дерево, которое не стали трогать во время реконструкции здания.
Я подхожу к крыльцу и провожу карточкой с негромким ш-ш-х. С тем же успехом. Ключ не срабатывает. Нет, такого просто не может быть. Рядом с дверью есть наклейка, маленькая этикетка серого цвета, на которой написано, что за функционирование замков отвечает Бравида. Я достаю телефон и набираю указанный номер. Кто-то там должен быть, кто мне поможет.
Аллооо? раздаётся на другом конце. Голос звучит так, словно человек, взявший трубку, годами сидел и ждал, что телефон в один прекрасный день зазвонит, и теперь он не может прийти в себя от удивления, что это и вправду случилось.
Я объясняю суть проблемы. Говорю, что это срочно, что у меня на столе в кабинете несколько экзаменационных работ, которые мне непременно нужно забрать. Их нужно проверить к завтрашнему дню.
Секунду, говорит он и пропадает очень надолго. Чем он там занят, черт бы его побрал? Это что, такое ЧП, если преподаватель в воскресенье решает заехать за экзаменационными работами?
Наконец он возвращается к телефону. По его словам, проблема, вероятно, вызвана тем, что я не обновил свой пароль. Не обновил пароль? Что это ещё за новости? Он объясняет, что по требованиям безопасности пароль необходимо сменять каждые три месяца. Иначе электронный ключ просто не сработает.
Хорошо, говорю я, пусть так, но мне-то что теперь делать? Вы не могли бы меня впустить, чтобы я забрал эти чертовы работы? Я имею в виду, может, вы можете что-то предпринять, с центрального пульта, оттуда, где вы находитесь? Пауза. Потом голос возвращается. Да, теоретически у него есть такая возможность, но на что это будет похоже, если он примется впускать всех кого ни попадя?
Я ПАРКУЮСЬ В КОНЦЕ Магистратсвеген, рядом с обветшалым зданием бассейна. Не исключено, что в него-то как раз и ходит Малин.
Я выбираюсь из машины и медленно иду по улице. Погода сегодня чудесная. Вместо того, чтобы околачиваться здесь, надо было бы поехать с Анникой и девочками на пляж или на прогулку в лес, но теперь уже придётся выполнить то, ради чего я сюда приехал.
Вот оно, общежитие Дельфи. Чуть в стороне от дороги, справа расположен комплекс четырехэтажных зданий белого цвета с несколькими внутренними двориками. Если верить сайту общежития, здесь проживают примерно 800 студентов, в том числе, сообщает hitta.se, некая Ольга Преображенская. Вот она то нам и нужна.
Я изучаю гигантскую схему территории, где красным кружком обозначено место моего нахождения. Ладно, если кружок – это я, то где тогда корпус Y54?
Прихожу к выводу, что это, по всей видимости, самое дальнее от меня здание, почти у самой Норра Феладсторгет. Я вхожу на территорию общежития по узкой дорожке, выложенной треснувшей плиткой. У меня такое чувство, как будто я оказался в неведомой стране. Я здесь чужеземец. Кругом велосипеды и картонные коробки, просто выставленные кем-то на тротуар. Сегодня воскресенье, поэтому повсюду в придачу валяются пустые бутылки – последствие юношеских вечеринок, которые тут устраивали с вечера пятницы.
Корпус, в котором живет Ольга, выходит окнами на небольшой парк, где оборудована площадка в духе тех, что так популярны в наши дни: с мягким покрытием вместо асфальта, тренажерами и спортивными снарядами, на которых можно заниматься бесплатно. «Блины» приварены к штангам, и вся конструкция намертво вмонтирована в землю, так что и захочешь, не сможешь уволочь ничего из инвентаря. Четверо молодых людей тренируются там вместе и пьют энергетические напитки.
Рядом со входом в корпус Y54 висит домофон. Кнопка Ольга Преображенская, третий этаж, слева. Имена надписаны на наклеенных полосках бумаги.
Я делаю шаг назад и скольжу взглядом вверх по стене здания. Нахожу окно, которое должно быть окном Ольги. Оранжевые шторы. На подоконнике никаких растений. Не видно, чтобы за этим окном шевелилась какая-то жизнь, но в других окнах картина схожая. Если не считать четверых ребят на тренажерах, место выглядит вымершим. Утро воскресенья.
Я возвращаюсь к домофону. Секунду медлю и нажимаю на кнопку напротив ее имени.
Домофон несколько раз издаёт жужжащие звуки, безрезультатно.
Парни обратили на меня внимание и медленно направляются в мою сторону. У каждого в руке банка с энергетиком.
Когда они подходят ближе, я замечаю, что один из них – Торстен, и ощущаю неприятное посасывание под ложечкой. Разумеется, это Торстен. Конечно же он живет тут под боком у своей Ольги.
Я решаю, что пора сваливать, и иду прочь от здания, медленно удаляюсь с невозмутимым видом. Спокойно, не спеши, не подавай вида, но едва завернув за угол, я делаю короткий рывок, увеличив расстояние между мной и парнями. Снова перехожу на шаг.
Не оглядываясь, срезаю путь через газон прямиком к машине. Иду быстрым, широким шагом. Никто меня не окликает. Я иду, ни разу не оглянувшись. Выхожу на Магистратсвеген и сажусь в свой «вольво». Поправляю зеркало заднего вида и оборачиваюсь. Их не видно. Они не стали меня преследовать. Не стали преследовать? А с какой стати им было это делать? У меня что, начинается паранойя? В придачу ко всему остальному. И потом: заметил ли Торстен вообще, что это был я?
До меня доходит, что я, наверное, упустил хорошую возможность: я мог не удирать, а спросить, не знает ли он, где Ольга. Тогда что-то прояснилось бы. Но что бы я сказал? Я типа преподаватель, который заявляется к своим студенткам домой? Просто хотел узнать, как ее самочувствие. Нет, это не вариант. Совсем не вариант. Я немного поспешно оттуда убрался, и только теперь, в машине, меня посещает чувство, как будто кто-то подошёл там, в ее комнате, к неосвещенному окну и посмотрел на меня.
Я этого не видел, зато теперь я вижу их, Торстена и компанию. Они появляются из одного из дворов и направляются прямиком к моей машине.
Я поворачиваю ключ в замке зажигания, включаю передачу и быстро уезжаю.
ДВИГАЯСЬ В СТОРОНУ ДОМА ПО ПРАКТИЧЕСКИ БЕЗЛЮДНОМУ ЛУНДУ, я чувствую, что мне не удаётся удержать от распада ни себя самого, ни реальность, в которой я существую. Ещё у меня такое чувство, что самооценка у меня скатилась ниже плинтуса. Но ведь хуже уже не будет, мысленно говорю я себе, включая поворотник. Я уже почти дома. При этом где-то в глубине души я понимаю, что запросто может быть ещё хуже. Всегда.
Выйдя из машины, я замечаю в окне кухни Аннику. Она стоит, не шевелясь, и смотрит на меня. Я машу ей рукой. Она не отвечает на мое приветствие.
Я вхожу в дом. Анника опёрлась обеими руками на стол, пальцы рук растопырены, она смотрит на меня напряженным взглядом.
Привет! Говорю я. Она не здоровается в ответ. Зато вместо приветствия говорит кое-что другое. Где ты был? говорит она. На факультете. Ты же сама знаешь. Мы об этом говорили. Да, говорили, но скажи мне одну вещь: разве мы не говорили еще и о том, что ты заедешь помыть машину?
ВСЕ ЕЩЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ, начинает вечереть, я слышу плеск воды, доносящийся со второго этажа: девочки вместе купаются в ванне. Они смеются, играют с пластмассовыми зверюшками, которых я купил в магазинчике в океанариуме. Анника устроилась там же в ванной на скамеечке и болтает по телефону с родителями, сначала с отцом, потом с мамой. Она созванивается с ними каждое воскресенье.
Сам я вышел в сад и наслаждаюсь погожим июньским вечером, запах сирени вплывает в дом через открытую дверь.
Я послал Ольге эсэмэску. Надеюсь, ты хорошо добралась до дома, написал я. Я послал ее два часа назад и теперь все время поглядываю на свой мобильный. Он уже нагрелся в руке. Конечно, ни в коем случае не стоило этого делать. Я что, окончательно выжил из ума? Теперь я могу быть на сто процентов уверен в том, что если с ней что-то случилось (а случиться могло что угодно, эти молодые девицы и парни такие недотепы), то первым, кого полиция и следователи, ведущие дело, вызовут и допросят с пристрастием, буду я.
НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО С ЧАШКОЙ КОФЕ В РУКЕ я слоняюсь взад-вперёд по вестибюлю, вместо того чтобы просто спуститься в подвал и наконец узнать правду.
Собственно говоря, тянуть с этим не следовало бы. Скоро десять часов, а в четверть одиннадцатого я показываю студентам кино. Я уже вижу, как они стекаются к аудитории L303b. Не самое удачное место для просмотра кино, но что делать. Большой зал, являющийся, по сути, нашим кинотеатром, как всегда занят. Я подозреваю, что кафедра киноискусства зарезервировала его на весь год, в том числе под показы, которые на самом деле не проводятся, чтобы никто кроме них не мог наслаждаться огромным белым экраном, ведь он их и только их, личный и собственный, но вместо того чтобы вышагивать тут с чашкой остывшего кофе в руке и кипеть негодованием по поводу того, кому какую аудиторию выделили, может, лучше спуститься вниз, и пусть уже вся эта дребедень останется позади?
Не знаю, что со мной, но чем больше проходит времени, тем труднее мне решиться. Может, во всем виновато мое воображение, которое все больше внушает мне, что стоит решиться и пойти посмотреть, что да как, и она окажется там, а если не ходить, то все будет в ажуре, как и раньше. Она сейчас гуляет где-нибудь за ручку с Торстеном. Реальностей две, и от меня зависит, какую из них выбрать. Но у меня нет желания выбирать, хотя рано или поздно придётся это сделать.
Может, я чересчур много обо всем этом думаю.
Анника, наоборот, считает, что все всегда нужно делать, не отходя, как говорится, от кассы. Я замечаю это в ней. Что в известной степени действует мне на нервы. Если уж говорить по существу, то чему особенно радоваться?
Ну ладно, хватит об этом! Ничто не мешает сперва посмотреть фильм. В чем, собственно, спешка?
А если девица не отвечает на мои эсэмэски, то не пойти ли ей лесом.
ИЗ ПИРА БАБЕТТЫ, говорю я, окинув взглядом довольно многочисленную группу студентов, много можно узнать о Дании и таком традиционном местном блюде как пивная тюря, ее делают из ржаного хлеба и пшеничного пива. Как вы прочли, готовясь к сегодняшнему просмотру, продолжаю я, пока нагревается проектор, главная героиня фильма – воспитанная на изысканных блюдах повар Бабетта, француженка, которая, спасаясь от беспорядков в дни парижской коммуны, бежит из страны и в итоге оказывается в Норвегии посреди скудного пейзажа.
Я нажимаю на плей.
Обратите внимание на то, как местные крестьяне поначалу оказываются неспособны оценить изысканные деликатесы, которыми потчует их Бабетта, но понемногу, хоть и далеко не сразу, ее блюда и хорошие вина проторили дорожку к их рецепторам, а потом уже и старая вражда забывается, вы увидите, как прогретая комната, в которой они находятся, наполняется счастьем и эйфорией, а за окном пасутся коровы, дует ветер…
Я нажимаю на перемотку, но не происходит ровным счетом ничего.
На листке бумаги, приклеенном скотчем к кафедре, путано объясняется, какие провода с какими нужно соединить, а какие лучше никуда не втыкать. Я не понимаю ничего вообще.
Меня прошибает пот. Сначала вчерашняя история с кодовым замком, теперь это.
Так, говорю я, вот увидите, мы моментально уладим эту проблему, и вы получите то, за чем пришли, вы пришли посмотреть фильм с глубоким смыслом, ведь так, потому что Карен Бликсен была настоящим мастером рассказывать истории, а Габриеэль Аксель, он был истинным представителем авторского кино.
Они меня не слушают, эти юнцы, терпение у них иссякает моментально. В мою бытность студентом все было иначе, мы слушали и делали то, что нам говорили. Нам говорили подчеркнуть слово картошка и обсудить его с соседом по парте, и мы это делали, а если нам задавали прочесть к завтрашнему дню толстую книгу, то мы шли домой и читали ее до самого рассвета, но сегодня, когда студентам все предлагают на блюдечке с голубой каёмочкой, нужно искать другие способы их развлечь, иначе огонёк интереса в них моментально гаснет.
Я прошу их вооружиться терпением, которое у них напрочь отсутствует, и выскакиваю из аудитории.
Бегу по коридору, уже издали заметив, что дверь в кабинет Патрика открыта. Тут мне повезло, потому что отнюдь непросто застать на месте администратора, который у нас, по сути, отвечает за решение технических проблем, хотя его должность и повыше, чем у простого техника, – особенно если он тебе нужен прямо здесь и сейчас.
Привет! говорю я, возникая на пороге его кабинета.
Патрик, который помаленьку со временем обзавёлся небольшим беззаботным пузцом, смотрит на меня со своего места за двумя огромными мониторами. Он устроился там, возвышаясь над всеми, и оборудованное им место даёт понять любому зашедшему, что завхоз держит руку на пульсе логистики, уж в этом-то кабинете в курсе, где у нас какие корпуса и аудитории. На столе перед ним стоит большая кружка с кофе и надписью ФК Мальмё и белая картонная тарелка с двумя круассанами.
Он спрашивает, в чем дело, и выжидающе на меня смотрит.
Я объясняю ему суть проблемы, ловя себя на том, что нервно переступаю с ноги на ногу, говорю, что мне нужна его помощь, поскольку оборудование в аудитории L303b не хочет работать, поэтому не будет ли он так добр пройти туда ненадолго и помочь мне решить вопрос.
Он откусывает от одного из круассанов, крошки сыплются куда попало.
Потом, к моему сильному удивлению, заявляет, что он с семи утра двигал и расставлял столы и стулья после вечеринки и теперь только что сел выпить кофе и немного перевести дух, и ему кажется, у него есть на это полное право. К тому же ему должны позвонить, так что, к сожалению, мне придётся четверть часа подождать. Может, дольше.
Я говорю ему, что да, я понимаю: у него перерыв и ему должны позвонить, все так, но в общем-то мне на это насрать, потому что в данный конкретный момент около 80 студентов сидят и ждут, что им поставят фильм, и если они в ближайшие минуты не получат свою забаву, то бог знает, во что это все выльется.
Рот Патрика приоткрывается и так и остаётся приоткрытым.
Он поднимается со своего места, из-за двух своих мониторов, и на секунду я начинаю думать, что одержал верх и что он сейчас пойдёт со мной и уладит проблему, но не тут то было.
Он останавливается на пороге кабинета. Смотрит на меня взглядом глубоко шокированного человека и закрывает перед моим носом дверь.
Раздаётся громкий щелчок, и я понимаю, что он запер дверь на замок.
ДВА ЧАСА СПУСТЯ Я ПРИНИКАЮ УХОМ К ДВЕРИ молельной комнаты, потому что там кто-то есть. Голоса? Пение? Негромкая музыка? Радио? Полиция, приступившая к сбору волокон одежды, волосков и соскребанию частичек спермы с ковра?
Я живо представляю себе эту картину. Сердце отчаянно колотится в груди. Что теперь делать? Из показа фильма ничего не вышло, я отправил всех на летние каникулы. Несколько раз я безрезультатно постучал в запертую дверь Патрика, потом сдался. Мне было слышно, как он сидит там у себя и разговаривает по телефону.
В другом конце коридора появляется направляющийся в мою сторону Пер-Эрик. Он преподаёт литературоведение, у него датская фамилия, и он всегда старается в общении со мной всячески подчеркнуть, что его дедушка датчанин, а стало быть, мы земляки.
Неплохой парень, но любит зацепиться языком, поэтому я достаю из кармана мобильник и делаю вид, что занят разговором. Таким образом можно довольствоваться обоюдными кивками, когда он проходит мимо.
Когда он пропадает из вида, я снова прислушиваюсь к звукам за дверью. Да, похоже на то. Там кто-то есть. И я понятия не имею, что там происходит. Я нажимаю на ручку двери. Дверь не заперта.
Какой-то мужчина сидит на коленях, положив руки на бёдра. Средние фаланги пальцев у него покрыты чёрными волосами. Это мусульманин, читающий молитву. Комната используется в точности по назначению, и это, в общем-то, хорошо.
Коричневые сандалии он снял и поставил на цветастую циновку возле двери. Там же лежит какое-то подобие головного убора.
Вся комната провоняла его несвежими ногами.
Он склоняется в направлении Мекки, бубнит что-то нечленораздельное, потом снова принимает прежнюю позу. Делает это снова и снова. Очень долго. Он не замечает моего присутствия.
Я чувствую, что разозлился. Иду восвояси. Это все-таки университет у нас тут, а не молельный дом, но слава Аллаху: разлагающийся труп Ольги не лежит там на полу.
ТЕМ ЖЕ ВЕЧЕРОМ МЫ С АННИКОЙ ужинаем в ресторане средиземноморской кухни в центре Лунда. Это заведение по праву славится лучшим в городе блюдом из ягненка, корейкой на косточке. Обсуждаем самобытную греческую кухню. Владелец ресторана Василис Куркакис сам охотно участвует в процессе, проходя между столиками и создавая всем хорошее настроение. Хотя сегодня он не добился особых успехов на этом поприще. Настроение у меня неважнецкое.
Мы с Анникой сидим на улице под маркизой и да, говорим друг с другом, хотя у нас никогда не получается настоящего разговора по душам. Нам не удаётся достучаться друг до друга. Мы болтаем только о ничего не значащих вещах. Она в этом не виновата. Это моя вина. Я не из тех людей, которые склонны к душеизлиянию.
На странице Ольги в фейсбуке уже много дней ничего не происходит. С той пятницы, когда мы вместе были в подвале, ни постов, ни обновлений. Мне кажется, это плохой знак. Более того: я ещё раз потом ходил в молельную комнату, некоторое время спустя, и обнаружил темные пятна, которые вполне могли быть пятнами крови. Они выглядели свежими.
Анника улыбается мне и отпивает немного вина из бокала. Я следую ее примеру. Было бы проще, если бы мы взяли девочек с собой. Тогда бы мы в той или иной степени были бы заняты ими, но они пошли в кино с родителями Анники, к тому же так канючили, чтобы им позволили остаться ночевать у бабушки с дедушкой, что в конце концов пришлось разрешить. Я прекрасно понимаю, что это значит. Все ясно как дважды два: придя домой, мы займёмся любовью, поскольку дом будет в нашем распоряжении. Но настроение к этому не располагает. Если говорить начистоту, то меня больше не влечёт к Аннике. И уже довольно давно. Я знаю, что такая участь рано или поздно постигает большинство пар, когда рутина берет своё. К сожалению, причина не только в привычке. Анника кажется мне скучной серой мышью. Я понимаю, что в действительности дело во мне, что из нас двоих именно мне необходимо поработать над собой, но что толку от этого понимания. Если я совершенно ее не хочу.
Я начинаю осознавать, что именно вся эта история с Ольгой необратимо сдвинула мою жизнь с мертвой точки. До этого все в ней словно было отмерено по линейке. Я чувствую, что внутри меня ожила лягушка, причём совсем не та сказочная лягушка, что превращается в принца, когда ты ее целуешь. Моя лягушка остаётся лягушкой. Ей совершенно начихать на мораль и нормы человеческих взаимоотношений.
И все-таки, возвращаясь к моему дню рождения, говорит Анника. А что с ним? спрашиваю я, беру с тарелки последнюю котлетку на косточке и начинаю есть ее руками.
Ты раздобыл шатёр? спрашивает она. Нет ещё. Я вижу, что она разочарована моим ответом. Но я уже начал обзванивать знакомых, вру я. Почему ты спрашиваешь? Потому что мы должны принять во внимание, что придёт больше гостей, чем мы изначально рассчитывали. Что ты имеешь в виду? О каком количестве идет речь? Будет где-то 55 человек. 55? говорю я и кладу котлетку обратно на тарелку. Да, но ведь это ещё не факт, что все придут?
МЫ СНОВА В НАШЕМ КАРТОННО-БУМАЖНОМ ДОМИКЕ, В ГОСТИНОЙ, Анника раздевается в темноте. Сам я вышел в сад и пытаюсь представить себе, как здесь будут разбивать огромный шатёр, без которого якобы ну никак не обойтись. Его здесь попросту негде поставить. Если придёт 55 человек.
Если постараться, может, конечно, удастся его втиснуть, при условии, что он займёт часть террасы, но тогда нельзя гарантировать, что он не завалится на бок.
Нет, шатру здесь не поместиться. Зато Дания может десять раз поместиться на территории Швеции, если сравнить их территории. А десять раз это не так и мало. Давид в своё время любил мне об этом напомнить, чтобы поддразнить. Прошло пара месяцев, а то и больше, прежде чем я нашёл достойный ответ. Все-таки я преподаватель датского как-никак. Я сказал ему, что все зависит от того, как на это соотношение посмотреть, потому что нужно принять в расчёт Гренландию, крупнейший на планете остров. Гренландия – часть датского королевства, и итог наших подсчетов вдруг оказывается совсем иным. Теперь уже речь про 2,2 миллиона датских квадратных километра с хвостиком, и при таком раскладе Швеция уже не выглядит гигантской, дружище.
Анника зовёт меня. Я допиваю вино и иду в дом. На ней почти ничего нет. Кроме нижнего белья, которое я подарил ей на Рождество бог знает сколько лет назад. Оно до сих пор довольно хорошо на ней сидит. Анника стоит в расслабленной позе, руки висят вдоль тела. Мне ее почти что жаль. Она предлагает мне себя, я вижу, но делает это молча. Не произносит ни слова.
Она подходит ко мне, опускается передо мной на корточки, размашистыми движениями расстегивает на мне брюки, просовывает в ширинку руку и вытаскивает его. Потом поднимает на меня взгляд.
Жалкая картина.
После того, как она какое-то время пытается придать ему вертикальное положение, меня начинает заполнять боль, какой я давно уже не испытывал. Я беру ее за плечи и поднимаю на ноги. Она смотрит на меня недоумевающим взглядом. Я нежно целую ее в губы.
Я тебя люблю, Анника, говорю я. Я действительно люблю тебя, повторяю я, и в эту секунду я и правда так думаю.
Глава 6
У НАС ЗАСЕДАНИЕ, ОСНОВНАЯ ЦЕЛЬ КОТОРОГО – ПОЗАСЕДАТЬ, что мы и делаем каждый четверг. Этот раз – последний перед летними каникулами, и сегодня всплыл вопрос, среди прочих, всплытия которого я никак не предполагал. Поднимает его Бритта, и речь идёт о Патрике, нашем завхозе, о том, как его дела и моральное состояние. Потому что они у него хуже некуда. Он серьезно обижен, а причина обиды – наша с ним небольшая стычка в прошедший понедельник. Бритта говорит, что ей необходимо точно знать, что именно произошло у Патрика в кабинете.
Я рассказываю все как было: что я в то утро, о котором мы говорим, был в отчаянном положении и рассердился на него, поскольку он уплетал круассаны вместо того, чтобы помочь мне, выполнив обязанности, за которые ему и платят зарплату.
Ну-ну, говорит она, глядя на меня поверх очков. Она выпятила челюсть, и вид у неё как всегда пугающе целеустремленный, это вид человека, эффективно решающего поставленные задачи.
Как уже сказано, Патрик был очень обижен, говорит Бритта, обижен настолько, что был вынужден обратиться к врачу и не вышел на работу.
Мне жаль.
Если я правильно поняла, вы назвали его идиотом. Это правда?
Мне не хочется грешить против истины, и я говорю, что, возможно, я и назвал его этим словом, но не стоит забывать, что в тот момент у меня в аудитории сидело порядка 80 студентов, которым не показали обещанный фильм из-за того, что Патрик ел выпечку вместо того чтобы выполнять свои непосредственные обязанности.
Я оглядываюсь по сторонам в надежде на то, что кто-нибудь мне посочувствует, но направленные на меня взгляды полны даже не просто презрения, но и физического удовольствие, которым так часто сопровождается выражение презрения.
То есть вы не отрицаете, что назвали его идиотом? продолжает гнуть свою линию Бритта.
Нет, наверное, назвал.
Слово идиот не относится к лексике, которую мы обычно используем в этих стенах. Мы никогда не говорим друг с другом подобным образом. Скажу прямо: ваше поведение неприемлемо.
Я смотрю на Давида и Кристера. Я бы не возражал, если бы с этого фланга пришла поддержка, но ее нет. Оба чрезвычайно заняты тем, что смотрят в окно.
Мне кажется, моя вина тут очевидна, и можно переходить к следующему вопросу, говорю я. Я чувствую, что у меня просто нет сил на эти препирательства, хотя в своих собственных глазах я предстаю жертвой, о которую вытирают ноги.
Разумеется, это прекрасно, что вы осознаете свой проступок, говорит Бритта. Теперь мне ясно, что у вас склонность к агрессии.
В общем, возвращаясь к сути вопроса, продолжает она с выражением лица, свидетельствующим о том, что сейчас последует нечто очень важное, мы пришли к выводу, что вам необходимо извиниться.
Извиниться?
Если вы не хотите, чтобы этот инцидент привёл к последствиям, то извиниться вам придётся.
Бритта умеет выразиться лаконично, когда необходимо. этого у неё не отнимешь.
Малин, эта любительница сверкать сиськами по бассейнам, демонстративно кивает в знак согласия.
Если нет возражений, я предлагаю встретиться у меня в кабинете четырнадцатого июня в час.
Окей, говорю я. Больше мне сказать нечего.
И после того, как вы лично принесёте Патрику свои извинения, продолжает Бритта, он готов забыть об этом происшествии, и все мы перейдём к следующему этапу – летним каникулам. Мне кажется, они нам необходимы.
Хорошо, так и поступим, начинаю я свою фразу, но потом все внезапно летит под откос, потому что последняя капля таки переполнила чашу моего терпения.
Знаете, в чем проблема Швеции? слышу я свой собственный голос, даже не зная, к чему этот голос клонит.
Они ошарашенно смотрят на меня.
Я скажу вам, в чем главная проблема этой страны, продолжаю я, и тут из меня буквально начинает бить фонтан, я выкладываю им все, что думаю, хотя здесь и сейчас это совершенно неуместно, но я говорю помимо собственной воли. Говорю, что люди в Швеции скоро окончательно превратятся в недотрог, к которым пальцем не смей прикоснуться, это будут сплошь лесбиянки, инвалиды, скучные амебы, лишенные харизмы, зануды, разучившиеся радоваться жизни, и мне невыносимо на это смотреть. Хотя нет, не просто невыносимо смотреть, от этого хочется выть на луну. Я разошелся, и меня уже не остановить. Прежде чем удалиться, я успеваю сказать, что Швеция может идти в задницу.
ШВЕЦИЯ МОЖЕТ ИДТИ В ЗАДНИЦУ.
Я что, прямо так и сказал? Да, сказал и еще добавил, что временами эта страна превращается для человека в душный, выматывающий нервы экзамен.
Теперь, когда я немного остыл, я и сам вижу, что перегнул палку. Я же не думаю так на самом деле. Или скажем так: думаю, но совсем не настолько категорично. В общем-то, мне нравится эта крупнейшая в нынешней северной Европе индустриальная страна с ее огромными лесами и глубокими озерами. Швеции есть чем похвастаться.
Но теперь уже поздно каяться. Чашка дрожит у меня в руке, когда я подношу ее к губам. Я отправился в центр города и зашел посидеть в Эспрессо Хаус. Взял себе чашку горячего какао со взбитыми сливками, кругом на стенах развешаны декоративные мешочки из грубого холста, я замечаю плакат, изображающий улыбчивого парня-фермера, в клетчатой рубашке, из тех, кто никогда не станет использовать детский труд. Он напоминает тебе друга, какого ты всегда хотел иметь где-то в далекой стране и какого у тебя так и не появилось.
Он есть у меня только на плакате, этот неведомый, далекий друг. В действительности же здесь, в Эспрессо Хаус, меня окружают студенты. В Лунде толпы студентов, поэтому здесь столько кафешек, парикмахерских и магазинчиков, торгующих велосипедами.
Внезапно я чувствую, что мне хочется позвонить Аннике и поговорить с ней, но она сейчас на конференции и вернется только вечером.
Я никак не пойму, что это было: мое подлинное нездоровое нутро вылезло само наружу, продемонстрировав, каким я в действительности был все это время, или это что-то, что вырвалось под давлением среды, в которой я нахожусь. Как бы то ни было, я понимаю, что сам столкнул себя с обрыва. И обратно мне уже не вскарабкаться. Слово не воробей, и сделанного не воротишь.
Златан. Внезапно я вспоминаю про Златана. У Швеции есть Златан. Этого у шведов не отнимешь. Найдутся, наверное, люди, которые скажут, что Златан никакая не Швеция и что шведы просто используют его в сборной и снимают в рекламе «вольво», чтобы приобщиться немного к необузданности, которой им не разжиться в других местах. Смотрите, это Златан, он не просто швед, он еще и результат великолепно проводимой в этой стране политике интеграции.
Ладно, хватит о Златане. Как мне все-таки выбираться из того кошмара, в котором я оказался?
А ВОТ И АННИКА, на третьей платформе, между пятым и шестым путями. В компании коллег. Они как раз перешли к прощанию, уверяют друг друга, что семинар, который они провели, обогатил их как в профессиональном, так и в личном плане.
Хотя все же у меня сложилось впечатление, что программа была насыщенной и они не баловали себя перерывами. Когда я вчера вечером говорил с Анникой по телефону, у меня было такое чувство, что она хочет побыстрее закончить разговор, чтобы вернуться к мероприятию.
Я стою в сторонке. Меня отделяет от них несколько перронов, я наблюдаю за ними. Мы всегда дожидаемся в отдалении, когда встречаем друг друга из поездок.
Наконец они расходятся. Точнее говоря, Анника все еще стоит рядом с высоким светловолосым мужчиной. Потом поезд, идущий из Стокгольма в Мальме и минующий Лунд без остановки, заслоняет их от меня. Когда длиннющий состав наконец проходит мимо, Анника и высокий блондин уже шагают каждый в свою сторону.
Я поспешно возвращаюсь на парковку к машине и жду там.
Немного погодя, когда мы уже едем домой, я спрашиваю, как прошла конференция.
Она говорит, что, в общем и целом, это был полезный семинар, но лично ей он дал меньше, чем она ожидала.
Ничего, бывает, говорю я и спрашиваю, с кем это она прощалась на перроне.
Она отвечает, что это был Хенрик Хенрикссон, с которым они последние полгода сидят в одном кабинете.
Я спрашиваю, не с ним ли она разрабатывала план выездного курса. Мне так показалось, во всяком случае.
Да, кажется, отвечает она.
СТОЛИЦА ШВЕЦИИ – ИКЕА, пишу я, потом зачеркиваю написанное. Вдохновение не торопится меня навещать, а ведь до моего следующего доклада в Северном обществе осталось всего несколько дней, плюс еще и газон не стрижен.
Я просто больше не способен ни на чем сосредоточиться. Зато другие очень даже способны. Анника снова вернулась к пробежкам, покупает новую одежду и в огромных количествах поглощает киви.
Я ПОТРАТИЛ КУЧУ ВРЕМЕНИ, отчаянно пытаясь придумать, что бы такое купить Аннике на день рождения, и сегодня поехал в торговый комплекс Мильогорен, он находится сразу за городом. Именно здесь мы приобретаем датский дизайн фирменного качества, лучше просто не бывает, и за ним я как раз и приехал. Именно он-то мне и нужен. Мне необходима вещь, неподвластная времени, сделанная с истинным вкусом. Есть люди, полагающие, что классическая датская мебель вышла из моды, превратившись в кич, но я придерживаюсь иной точки зрения.
Ну, что у нас тут? говорю я Лерке, составившей мне компанию. Ей нравится запах новой мебели. Мы стоим перед лучшим датским креслом, модель называется Яйцо.
Я рассказываю Лерке, что это кресло появилось на свет, когда Арне Якобсен меблировал отель Royal в центре Копенгагена, что привело к созданию двух легендарных образцов мебели, наиболее известных в истории Дании: Лебедя и Яйца. Я упомянул, что это, конечно, неприкрытый намек на Х.К. Андерсена, поскольку Дания была и остаётся страной сказочной, и когда ты, к примеру, едешь по…
Меня прерывает один из продавцов, появляющийся возле нас и желающий знать, не может ли он каким-то образом быть нам полезен. Я сообщаю ему, что мы размышляем над этим вот креслом. Он моментально становится воплощением внимания и профессионального усердия, едва только перед ним замаячила перспектива продать кресло Арне Якобсена, сделанное на фабрике Fritz Hansen. Говорит, что это флагман их ассортимента. И после того, как мы произносим избитые фразы про качество, я спрашиваю, во что оно мне обойдётся. Насколько я вижу, ценник на кресле отсутствует. Я прекрасно понимаю, что оно стоит дорого, но человеку же не каждый день исполняется сорок лет. Сорок лет – это непростая дата, объясняю я Лерке. Тут пустяками не отделаешься.
Продавец, облачённый в голубую рубашку с белым воротничком, сверяется с айпэдом, который держит в руке. Прикасается несколько раз к экранчику, прежде чем находит сумму. 65 тысяч.
Это цена за ту модель, которая перед вами: с кожаной обивкой и алюминиевым корпусом, без скамеечки для ног, говорит он.
Да, оно поистине великолепно, говорю я, проводя ладонью по закруглению в верхней части спинки, но я подумываю, не остановиться ли все-таки на варианте, обитом тканью, а не кожей, теперь, когда дети уже подросли. Не уверен, но мне кажется, что тогда и выбор расцветок будет больше.
Оригинальная модель была в коже, говорит продавец, у которого на груди прикреплен небольшой бейджик с именем. Его зовут Ялмар.
Охотно верю, отвечаю я, но для меня важен не цвет сам по себе, а то, как он будет сочетаться с мебелью, которая уже стоит у нас в гостиной. Вещи все-таки должны гармонировать, нельзя лишать их возможности общаться друг с другом.
В этом ему приходится со мной согласиться.
Я видел кресло, выставленное в Вестергор Мёблер в Кристиансхавне. Оно было почти голубым.
Мне этот оттенок неизвестен, говорит Ялмар.
Вам неизвестен, но он существует, и я склоняюсь к нему как к основному варианту.
Если хотите, разумеется, я могу поискать, есть ли у нас такая расцветка.
Я улыбаюсь Лерке.
Пока что спасибо. Поедем домой и подумаем, а там видно будет.
Перевод Егора Фетисова