Повесть
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 71, 2020
Гунилка отвернулась от иллюминатора. Переднее кресло откинулось, показался бледный затылок с редкими волосами. Затылок курил, в нос завинчивался дым, настырный как посудный ершик. В подлокотнике кресла спрятался пенальчик с блестящей крышкой. Крышка легко подцеплялась пальцем и весело клацала копченой пастью. Кудрявая женщина в голубой пилотке наклонилась и строго сказала: «Девочка, перестань баловаться». Стюардесса похожа на учительницу начальных классов, Надежду Николаевну. Из-за этого особенно неприятно: Надежда Николаевна никогда не делала ей замечаний, за поведение всегда ставила «отлично».
Гунилка закрыла глаза и представила, как самолет уносит ее от школы все выше. Белое здание с куцым хвостом спортзала уменьшается, сжимается вместе с человечками внутри, превращается в точку и исчезает. Конец мучениям, впереди море и каникулы.
Она попробовала откинуть спинку своего кресла, выгнулась, упершись спиной и ногами, но ничего не вышло. «Гунилка, ты чего, писать хочешь?». Надо же, папе удалось перекричать гул турбин. В расщелине между передними креслами появился и исчез конопатый нос, хитрый глаз и рыжая кудря. Оказывается, кроме бледного затылка там еще сидела какая-то вихрастая девчонка. Можно не сомневаться, что она все слышала.
Гунилка покраснела до слез, очки запотели. Зачем орать на весь самолет? Как будто она двухлетка в спущенных колготках! Между прочим, в свои одиннадцать лет она уже второй раз летит на самолете и вполне в состоянии дотерпеть до… название аэропорта она не запомнила.
От аэропорта до санатория «Литфонд» их вез полосатый автобус с надписью «Пицунда». А вихрастую девчонку и ее папу встречала белая «Волга». Гунилка незаметно следила за ними от самого трапа и выдохнула с облегчением, только когда рыжая залезла коленками на заднее сиденье авто и за ней захлопнулась дверь.
Санаторий оказался застекленной этажеркой. А Гунилка надеялась, что писатели отдыхают в мраморном дворце со стрельчатыми окнами. Зато море выглядело как в мечтах – голубое переливчатое стекло. Голубоватым был даже песок пляжа, упиравшегося в заброшенный пирс. На пляже – никого. Май, не сезон. Папа работал инженером на телевидении, а вовсе не был литератором. Путевка досталась ему по профсоюзному обмену, пока «своим» еще холодно.
– Купаться! Смотри – все море наше! – он уже подпрыгивал на песке в одних трусах.
– А купальник?
– Да ладно, нет никого, раздевайся! – он с разбегу разломил слюдяную поверхность воды. Гунилка любовалась им с берега, ежась и прикрывая ладонями бледные соски. Папа не думал о ерунде, наслаждался моментом на полную катушку.
С папой Гунилка чувствовала себя беззаботной и взрослой одновременно. Как бы только ему намекнуть, чтоб не называл ее домашним именем при всех. Звали ее Сашей, а Гунилла – это девочка, в которую влюблен Малыш из «Малыша и Карлсона».
– Очки! Очки сними! – папа стоял по плечи в воде, а Гунилка не понимала, чего он там кричит и крутит воображаемый бинокль. Зашла по пояс, но так и не решилась поплыть. И хорошо, а то бы точно очки потеряла.
После купания проснулся зверский аппетит. В глубине санатроского холла открылись кованые, похожие на решетку зоопарка, двери в столовую. Гунилка задержала дыхание, боясь почуять ненавистный запах вареных яиц, как в школьном буфете. Но здесь пахло молотым перцем, шашлыком и кофе.
Зал был еще пуст, только за столиком в углу сидел человек, похожий на седую остроносую птицу. Папа с подносом направился в его сторону. Человек сухо кивнул, отодвинул от себя пустые тарелки. Сидеть в молчании было неловко. Папа начал:
– Интересно, когда море прогреется? Вы давно здесь отдыхаете?
– Я здесь работаю. Моя фамилия Некрасов, член союза.
– Творите, значит? Как там у вас – «В полном разгаре страда деревенская, что-то там русская долюшка женская…»
– Я прозаик. – Некрасов поджал губы, встал и ушел, оставив в пепельнице незатушенную сигарету. Папа как ни в чем ни бывало продолжал есть курицу.
На выходе из столовой их чуть не снесла усатая женщина-администратор с высокой прической – она прошипела куда-то в сторону кухни «Расплетаев!» и тут же круто развернулась, улыбаясь сутулому мужичку с веселым деревенским лицом. За ним понуро плелась рыжая девчонка в шортах с ссадинами на коленках. Гунилка похолодела – те пассажиры из самолета, с передних мест! Отвернулась и прошагала мимо – может, рыжая ее не узнает, а потом самолетный позор забудется.
Утро следующего дня было пасмурным. Гунилка упросила папу позавтракать прямо в номере чаем с вафлями и поскорее пойти на разведку окрестностей, раз уж все равно погоды нет. Зеркальные внутренности лифта до бесконечности умножали компанию из пожилой чернявой женщины и толстого подростка с лицом восточного принца. Он лениво разглядывал свое красивое отражение и даже не повернул головы. Зато женщина улыбалась приветливо, посторонилась и отодвинула принца, чтобы Гунилка с папой уместились в лифте.
– Это не вы, случайно, вчера совершали заплыв? Вода градусов семнадцать, наверное?
Папа энергично поддержал тему:
– Вода – что надо! Мы очень закаленные!
– Герои! Меня только на влажные обтирания хватает. А Давидик и от этого отлынивает…
Давидик ухмыльнулся своему отражению и прикрыл глаза. Удивительно, какие длинные ресницы, оказывается, могут быть у мальчиков. И зачем им такие? У Гунилки только в очках ресницы длинные, из-за увеличивающих стекол.
Из лифта пара направилась в столовую, а они с папой – на выход. Гунилка незаметно оглянулась – Давидик двигался томно, как будто в густом киселе, белые бока выпирали из-под короткой рубашки и колыхались.
– Ты узнала, узнала, а? – папа аж подпрыгивал от восторга.
– А кто он?
– При чем тут он?! Это же Нино Гелашвили, знаменитая шахматистка!
– Ааа.
Гунилка ходила в шахматную секцию в доме пионеров, правда, недолго. Ей нравилось смотреть по телевизору «Шахматную школу» с разбором партий, решать задачки. В настоящей игре она боялась ошибиться, нервничала и из-за этого быстро уставала.
Папа предложил прогуляться в центр Пицунды и всю дорогу вслух читал вывески – ко всем словам тут прибавлялась спереди буква А. Акино, Аресторан, Амагазин. Ему это очень понравилось, и он стал разговаривать сам с собой, прибавляя А к каждому своему слову. Гунилка рассеянно прислушивалась и думала про Давидика. Наверное, она бы могла в него влюбиться. Интересно, как это понять, что влюбилась? Некоторые девочки из шестого класса уже гуляли с парнями, а вожатая Михеева целовалась с каким-то восьмиклассником. Потому что у нее уже грудь, она лифчик носит! Гунилка сама видела в раздевалке, перед физрой. Груди Михеевой ей даже снились – так хотелось, чтоб и у нее поскорее выросли, пусть хоть нулевого размера. Пока футболка с олимпийским мишкой от шеи до пупка лежала гладко, как скатерть, под которую закатились две недозрелые смородины.
Дощатые прилавки, выстроившиеся на центральной площади, в основном пустовали. Редкие продавцы громко переговаривались между собой, грызли семечки, скучали: отпускной сезон едва начался, покупателей маловато. Папа купил чурчхелу с миндалем и грецким орехом. Забыл, наверное, что мама не разрешала есть самодельное: «Кто и какими руками это лепил?!» Почти на каждом прилавке чернела гора пупырчатых длинных ягод, похожих на шишечки. Папа и их купил, целый пакет – это же шелковица, что ни на есть местная!
На последнем прилавке, застеленном бархатной скатертью, разложены заколки-автоматы, серьги со сверкающими камушками, колечки-змейки, знаки зодиака на тонких цепочках. Гунилка тут же простила южному базару его неказистость. Браслет из голубых и белых перламутровых сердечек на резинке так плотно и ласково обхватил запястье, так подходил к выходному сарафану, что снять его было выше человеческих сил.
– Па-ап… смотри какой…
Она заранее приготовилась к борьбе. Мама никогда ничего не покупала просто так, без испытаний – «да у тебя полно этой ерунды!», «с чем ты это будешь носить?». Красоту всегда приходилось выпрашивать.
– Это же абраслет! А берем! – папа окончательно перешел на местный язык.
Гунилка даже не сразу поняла, какое на нее свалилось счастье. Купил браслетик! Так просто, без условий вроде пятерок и выноса мусора. Как же с папой все-таки легко!
Вместо обеда зашли в сарайчик с вывеской «Акафе Сухум», съели по два мороженых и выпили кофе. Медные турки нагревались в раскаленном песке, насыпанном в мангал. Гунилка никогда еще такого не видела. Кофе на вкус горький, но она решила, что обязательно когда-нибудь научится такой варить. Представила, как в гости приходит как бы Давид, только не жирный. Смотрит на нее из-под ресниц. Она в браслете и длинных сережках, конечно, без дурацких очков, красивая, как персидская царевна. Медленно водит туркой в песке, кофейная пена то вздувается, то опадает. Хотелось мечтать и дальше – но было непонятно, о чем.
Дождь шумел всю ночь и на утро не собирался униматься. Санаторий затих, отдыхающие после завтрака разбрелись по номерам – опять день насмарку. Папа возился с бритвой и неработающей электрической розеткой. Гунилка валялась с книгой. Там все рассказы были о погубленной любви и смерти. После полдника достала из чемодана платье в голубых разводах и перламутровый браслетик. Надела, осторожно заглянула в зеркало. Крутиться перед зеркалом Гунилка не умела. Растопырила руки и ноги, как картонная кукла, вглядываясь в отражение. Красивая или нет – как точно узнать? Папа оглядел ее одобрительно.
– Иди, прогуляйся. Дождик-то кончился!
В фонарях моргали, разгораясь, огни. Жирный белый цветок с темным пупком распластался на пустынной дорожке. Можно воображать себя роковой возлюбленной в аллеях старого поместья – обреченно взмахивать рукой в браслетике. «Довольно об этом, нам вместе быть невозможно!» или «Вздор, все вздор и притворство!». Сердечки на резинке щелкали, подгоняя друг друга вокруг запястья. Гунилка покружила по пустынному пляжу, забралась на пирс, подошла к краю. Там из бетонного крошева торчали две ржавые петли, похожие на подгоревшие сушки. Легко представить, что это причал, а в даль уплывает лодка, унося навсегда кого-то, ну… кого-то, кому можно прошептать: «Прощайте, мы уж не свидимся на этом свете».
Она так увлеклась, что не сразу заметила движение на берегу. Кто-то в длинном плаще крался от санаторской ограды к пирсу. Гунилка замерла, пытаясь справиться со слабостью в коленках. Человек тоже остановился. Фонари на пляже светили у него за спиной – не разглядеть. Может, писатель какой-нибудь вышел прогуляться перед сном? Пирс сделался бесконечным и скользким, Гунилка возвращалась к берегу маленькими шажками, не спуская глаз с незнакомца.
Вблизи плащ оказался просто грязным клетчатым одеялом. Вряд ли писатели гуляют в таком виде. Гунилка пробормотала под нос «добрый вечер» и постаралась не дышать, пробираясь мимо. Пахло от него не очень-то приятно. Бесшумно появилась тощая коза с белыми подпалинами и уставилась оранжевым глазом. От неожиданности Гунилка присела на корточки и отползла, переставляя за спиной ватные руки. Человек обернулся – зеленоватый свет выхватил из сумерек жилистое лицо с выступающими надбровьями, глаз в запавших глазницах не различить, бритая голова в ссадинах и болячках. Он неловко присел, ткнувшись коленями в песок, вытянул из-под полы одеяла руку и разжал ладонь. Гунилка хотела закричать, но звук никак не выдувался из горла. Перед ней на ладони чернела горсть раздавленных ягод шелковицы. Коза приковыляла, увязая в песке, по-собачьи понюхала руку. Человек смотрел как из колодца, старательно растягивая в улыбку губы.
Вокруг шуршала и ухала темнота. Гунилка бежала и боялась выдохнуть, чтоб не выплюнуть случайно сердце. Освещенное пятно в конце аллеи подпрыгивало, но не приближалось. Поскользнулась на опавшем цветке, разодрала локоть и не почувствовала боли. Притормозила перед стеклянными дверьми, вытряхнула из волос застрявший мусор и потянула ручку.
В дальнем углу холла устроен зимний сад. Там, на большом диване под лампой, возлежал Давид, возле него пристроились близнецы, мальчик и девочка лет по двенадцать. Девушка постарше сидела верхом на спинке дивана, склонившись над веером карт. Лица почти не разглядеть за длинными черными волосами. Ее босые ступни упирались в мягкий бок Давида. Девушка ойкнула и спрятала карты между колен. Давид сощурился и оттянул пальцем уголок глаза, чтоб лучше видеть:
– А, это девочка – морж. Она, кажется, немая. – Он капризно растягивал слова.
Девушка хмыкнула:
– Ты чего одна гуляешь – жить надоело?
Брат-близнец подвинулся, освобождая место рядом:
– Черную «Волгу» не видела, случайно?
Гунилке захотелось остаться под лампой, вместе с ними. Играть в карты, рассказывать страшные истории.
– Человека черного видела и еще козу там…
Сестра-близнец расставила коленки пошире, давая понять, что приглашение отменяется, и прошипела:
– Фигня! Детей воруют грузины на машине. Номер эс-эс-дэ – значит… – она не успела договорить. Давид заколыхался и зевнул:
– Э, чуть что – сразу грузины!
За спиной в темноте раздался до смешного уютный звук воды, сливаемой в унитаз, скрипнула дверь и послышались скользящие быстрые шажки.
– Ржавая! А мы думали, тебя в тубзик засосало! – близнецы раздвинулись, освобождая место. На диван с разбегу запрыгнула рыжая девонка и завопила:
– О, это ж Говнилка! Клянусь, ее так родной отец называет, я сама слышала!
Ступеньки прыгали перед глазами, еле освещенные аварийными лампочками. В голове проносились обрывки обвинительной речи, которая должна была обрушиться на папу, как только Гунилка вскарабкается на свой седьмой этаж. Все из-за него! Она набрала воздуха и даже начала, распахнув дверь:
– Сколько раз просила!
В номере горел свет, в открытую балконную дверь вплывал слоистый сигаретный дым и женский смех. На кровати, прямо на покрывале, разложены бутерброды, чурчхелла, кулек с ягодами. На полу – бутылка вина. Посреди бедлама сидит по-турецки девочка с огромным лиловым ухом и листает ее, Гунилкину, книжку.
На вид гостья была чуть младше. А может, просто – мелкая. Белобрысая, на щеках ямочки, нос как кнопка. Обычная девочка. Только глаза очень странные – светло-сиреневого цвета. Девочка улыбнулась, отложила книгу вверх обложкой на бутерброд с тремя оплывшими кружками копченой колбасы и, как будто продолжая разговор, сказала:
– Это меня оса укусила – жуть, скажи? Меня Леной звать. Мы только приехали с мамкой.
Вот как, значит, это мама там хохочет и дымит на балконе. Гунилка насторожилась:
– Мама – писательница ?
– Не, ты что! В Останкино работает, как и твой. Ты ведь Саша?
В комнату из темноты вошел сначала папа, и Гунилка заметила, как мальчишеское беззаботное выражение на папином лице заметалось и сползло вбок, а родительское не успело до конца натянуться. За ним, на ходу допивая вино из чашки, появилась блондинка в синем сарафане.
– Наконец-то! А у нас гости – это Марина, сотрудница моя. И Ленок. Теперь точно не заскучаем! – Папа со своим разъехавшимся лицом беспокойно оглядывал Гунилку, голосом изображая веселого компанейского парня.
Ленка протиснулась на освободившийся балкон, сделала Гунилке знак – «иди сюда!».
Они стояли, просунув ноги между прутьями. В воздухе у самой земли плавали неоновые зеленые святлячки, пахло остывающим асфальтом и сосновой смолой. Новенькая подвинула к себе жестяную баночку с окурками, понюхала.
– Курить пробовала? – Лена раскачивала на мыске босоножку над пустотой. – Невкусно, зато в голове вертолетики. Блин, ухо жжется как! Хочешь потрогать?
Ленкина распухшая мочка была очень горячей, упругой и бархатистой. Гунилка отдернула руку. Понизив голос – вдруг на нижних балконах кто-то услышит – выдохнула:
– Есть тут одни, в карты играют. Наверняка курят…
– Везука, ты уже всех знаешь, да?
– Ну… – Гунилке очень хотелось выглядеть старожилом – Тут одни выпендрежники, всяких знаменитостей дети…
– Уйя! – Ленкина босоножка подпрыгнула и исчезла в темноте под балконами. –Сбегаешь со мной – одной сыкотно мне?
– Это… давай утром, ладно? Заодно покажу тебе тут все. – Гунилка согласилась бы и сейчас, но компания внизу могла еще не разойтись, а встречаться с ними опять не хотелось.
– Давай! – согласилась Ленка. – Зайду за тобой перед завтраком.
Гунилка спала плохо, два раза вставала в туалет и подолгу разглядывала свое отражение в зеркале на фоне белых кафельных плиток. Как будто в клетчатой тетрадке за 6 копеек нарисована: обгоревший нос с горбинкой от очков, под глазами серые тени, короткие темные волосы зализались на одну сторону. Некрасивая. Лена эта тоже не особо симпатичная. Но какая-то такая… трогательная. Гунилка вспомнила это ухо ее лиловое, шею с выпирающим позвонком и стыдным крестиком на простой веревочке. Внутри что-то подпрыгивало к солнечному сплетению, замирало там и падало в живот.
Утром, пока все спали, Гунилка сбегала вниз и нашла босоножку. Поднялась в номер и стала ждать. Хотелось сделать сюрприз. Но Лена все не шла. Может, проспала? Папа торопил на завтрак, боялся, что его любимые сырники с вареньем закончатся. В лифте Гунилка рассматривала босоножку – на вытертой кожаной стельке проступал темный отпечаток Ленкиной ноги с пальцами-горошинами. И первое, что она увидела, выходя из лифта, была как раз эта нога с ярко розовыми ногтями. Мама такой цвет лака называла «колхозным». Нога беззаботно раскачивалась, пока ее хозяйка на диванчике перед лифтом как ни в чем ни бывало болтала с близнецами. Вокруг дивана нарезала круги Ржавая, пытаясь удержать на лбу бадминтонный воланчик. Гунилке хотелось запустить в Ленку ее сандалией, но сдержалась, просто подошла и положила на диван.
Ленка ласково и виновато смотрела снизу вверх.
– Привет, Сашк! А я тебя жду-жду… В бадминтон будешь?
Гунилка растерялась, не зная, что выбрать – гордость или компанию, но влезла Ржавая.
– Не, она лишняя. Так нас пара на пару.
Брат-близнец примирительно буркнул:
– Ладно вам, ну, будем меняться…
Сестра вредничала:
– Она дикая. Дав, скажи!
Проплывающий мимо Давид спора не слышал и принимать участия в нем не собирался. На ходу слегка коснулся ладонью Ленкиного затылка.
– Новенький подкидыш…
И удалился в солнечное марево.
– Лен, договорились же вчера. – От обиды голос Гунилки стал скрипучим.
– Ладно. – Ленка легко соскользнула с дивана. – Втроем играйте, а мы пошли.
Обняла Гунилку за шею и щекотно зашептала, прижавшись к уху:
– Сашк, не обижайся, ладно? Я проспала, думала, ты уже в столовке. А тут эти … – и во весь голос: – Ух ты, браслетик отпадный! Дашь поносить?
Ленкино дыхание пахло кислым творогом и какао – тошнотно и приятно до одурения.
Теннисный корт за железной сеткой, площадка, расчерченная как шахматная доска с огромными фигурами, бассейн с вышкой в виде трехгорбого каменного верблюда, – Ленке все нравилось, годилось для игры. Гунилке хотелось бежать вприпрыжку, показать все свои владения и подарить их.
На полоске пляжа между морем и соснами уже появились загорающие, неотличимые по цвету от серо-голубого песка, если бы не пестрые прямоугольники полотенец. Прозаик Некрасов прогуливался вдоль кромки воды, за ним семенила вереница сухоньких бабушек. Под тентом расположилась небольшая компания во главе с шахматисткой Гелашвили. Гунилка сразу заметила Давида: он выделялся среди других крахмалистой белизной безволосой кожи и был похож на тюленя под зонтиком. Все-таки нет, не стала бы она ему варить кофе и звенеть длинными сережками. Теперь у нее была Ленка. Хотелось вместе с ней посидеть на самом краешке пирса, рассказать про странного человека с козой, поискать его вместе, может даже за территорию выйти. Но так, чтоб никто больше не видел, не увязался за ними. Пусть бы Ленка испугалась, а она – нет. Вчерашнее ползание на четвереньках уже не казалось таким позорным.
Бетонные плиты пирса, похожие на подтаявшие куски халвы, нагрелись на солнце. Ленка начала стаскивать через голову платье, застряла в нем наполовину, крутя тряпичным коконом на тонкой шее. Гунилка с ревнивым удовольствием заметила, что грудь у нее тоже и не думала появляться. Лежать животом на теплом камне, спихивать в волну мелкую гальку, разглядывать качающийся под пирсом мусор можно целую вечность. Но подружка ерзала и поглядывала на пляж. Там играли в волейбол.
– Сплавать надо, жарко! – Ленка сдула со лба вспотевший завиток. – Вода, небось, холодная….
– Я, между прочим, уже купалась… – Гунилка хотела как-нибудь ввернуть, что Нино назвала ее героем, но не успела.
– А Ванька с Юлькой, ну, близнецы – они в кино снимались! В самделишном, про милицию! И там лето снимали осенью. Представляешь, они раздетые бегают, а вокруг взрослые в пальто стоят. – Ленкин нос морщился от смеха.
Гунилка немного расстроилась, что надо разговаривать про кривляк.
– И как же они в кино попали?
– Не знаю. У них папа – ки-но-критик.
– Ясно – по блату! – Гунилка сама удивилась, как легко вырвалось это взрослое слово. Когда немножко завидно – нужно просто найти объяснение чужому везению.
– Ну, может. – Ленка помолчала. – Зато они тут взаправду выслеживают этих, которые… ну, детей крадут. Черная машина ездит по улицам, кто в нее сядет – того больше никто не видел.
Гунилка посмотрела на Ленку – придуривается или нет?
– Да это они вчера придумали! Эс-эс-дэ какое-то…
– Ничего не придумали! Смерть советским детям – не знаешь, что ли?
Ленка встала, натянула платье, поправила врезавшиеся трусы, подол сзади так и остался задранным.
– Мне вечером покажут машину эту. Обещали. Только ты за мной не ходи, ладно? Я тебе потом расскажу…
Гунилка не стала ничего говорить про трусы. И одергивать не стала. Пусть сверкает, деловая.
Папа с Ленкиной мамой разгадывали кроссворд в газете. Потом Марина обгорела, ушла искать сметану и свою Леночку.
Гунилка перекатилась поближе к папе.
– А эта Марина кем у вас работает?
– Электромехаником. Сразу после техникума пришла.
– Что делает электромеханик?
– Пленки из видеотеки приносит, на кнопку «пуск» при записи нажимает…
– Это и я бы смогла.
— Работа несложная, конечно. Но Мариша очень ответственная. Они в Ногинске живут, это два часа на электричке до работы – и ни разу не опоздала.
– Так они лимита, да ?
– Са-аш! Ты же добрая девочка у меня. Это слово обидное и вообще не подходит. Просто они переехали, когда… ну, когда папа Лены захотел жить сам по себе, без них.
Гунилка спрятала лицо в папину рубашку. «Лимита» и еще «нацмен» – два этих слова у мамы с бабушкой обозначали не очень-то приличных людей, «не нашего круга». А нечего бегать за дураками, задравши юбку, лимита деревенская! Обида на Ленку испарилась, жалко ее стало. Вернулась Марина со сметаной в мисочке.
– Сашунь, а чего к ребятам не идешь, все с папой да с папой? Веня, намажь мне спину, будь другом.
Вечером Ленка никуда не пошла. Потащила Гунилку телевизор смотреть, даже упрашивала: «Сашечка, посиди со мной, пожалуйста, ну немножечко!». Показывали «Что? Где? Когда?» – кто такое смотрит, кроме взрослых? В зимнем саду, среди кадок с пальмами за коричневым блестящим пианино сидел Давид и одной рукой перебирал клавиши, начиная снова и снова первые такты «К Элизе» Бетховена. Хоть бы собачий вальс сыграл для разнообразия! А эта дурочка уставилась на него, как будто он Раймонд Паулс.
Давид помучил несчастную Элизу и опустил руки. Ленка вскочила, громыхнула стулом.
– А я четыре года фоно занимаюсь, вот. Лунную сонату могу… не до конца. – Лицо у нее стало цвета клюквенного морса.
Давид легко поднялся, изобразил приглашающий жест «Прошу!» – прямо как в кино. Ленка уселась за инструмент и взяла вступительный аккорд. А он вышел из холла в темноту за стеклянными дверями, даже не оглянулся.
На следующий день на пляже разговоры были только про Давидика. Ленка заставила раз двадцать повторить рассказ про встречу в лифте, кто такая Нино, что она сказала, как он усмехнулся. Это было скучно, приходилось каждый раз немного присочинять подробности. Ленка слушала как загипнотизированная. Влюбилась, что ли? Ну и на здоровье, не жалко. Принц или не принц, а все же толстый и нацмен, так что пусть Ленка его себе забирает.
– Кстати, – Гунилка притворно зевнула, – насчет грузинов в черной «Волге» они нарочно, чтоб Давида позлить. А вот я видела кое-кого тут… рассказать?
Они добрались до последней бетонной галеты забора и заглянули за осыпавшийся край. Страшновато, но отступать поздно. А может, тогда, вечером, просто померещилось в сумерках? Ленка чертыхнулась, наступив в кучу блестящих черных «орешков» – козьих какашек. Коза тут точно была, значит, и псих где-то здесь!
На утоптанной полянке за забором кое-где стыдливо белели скомканные бумажки. Пляж с этой стороны был каменистым, из воды торчали горбы скользких валунов. Береговая линия закруглялась, и можно было разглядеть на мысу гостиницу «Парус», местный небоскреб. Незаметная тропинка уползала за холм.
В ложбине между холмами темнел пустыми окнами остов какого-то сооружения с круглым куполом, похожим на продырявленную половинку школьного глобуса. Облупившиеся колонны заросли плющом, к парадному входу вела широкая лестница с проваленными ступенями. Дверей не было, в нишах по бокам белели гипсовые ноги в шортах. По сторонам от лестницы расходились галереи, из переплета деревянных рам наружу торчали ветки.
Дворец был почти такой, как в мечтах Гунилки, пусть и не мраморный. Медового цвета штукатурка местами отвалилась, кое-где по ней расползлись пятна черной плесени, из огромных ваз торчали пальмы, похожие на поседевшие ананасы.
Войдем? – Ленкин голос звучал не слишком уверенно. Как если бы дворец принадлежал Гунилке, и, чтобы идти дальше, нужно ее разрешение. Это было приятно.
Внутри росли кривые деревца, обломки кирпичей покрылись темно-зеленым мхом, с перекладин купола свешивалась плотная, как серая тряпка, паутина. Ленка деловито обошла руины круглого зала, пристроилась на корточках у дальней стены. «Сикать хочу – лопну!» Гунилка едва успела отвернуться. Закончив, Ленка продолжила обследовать развалину. Из закутка в круглом зале ступеньки вели к пристройке. Там валялся грязный матрас, приткнулся фанерный ящик, вразнобой залепленный переводными картинками, на нем – смятая папиросная пачка.
Ленка зажала нос, высунула язык:
– Хлевом воняет! Сейчас у меня астма начнется.
– Меня вот однажды заперли в школьной подсобке – там знаешь как хлоркой воняло!. Я часа два просидела, а потом… – Гунилка начала, не подумав, просто так. И вдруг сообразила, что прямо сейчас рассказывает свой самый страшный секрет. Пострашнее психа.
Позади них цокнуло: у подножия лестницы, задрав треугольную морду, стояла коза.
Ленка задышала часто, с присвистом, прижавшись взмокшей спиной к Гунилке. Ее волосы щекотали подбородок и лезли в рот. Коза переступила на тощих ногах и требовательно мекнула. Ноги и руки Гунилки стали вдруг тяжелыми, в голове – ни одной мысли. Даже если бы сейчас вслед за козой появился ее хозяин – она бы не вздрогнула.
– Козочка, ты чего? Кушать хочешь? Бедненькая… – Голос у Ленки слегка дрожал. Она протянула руку, чтоб погладить козу, та с готовностью подставила лоб.
– Пойдем, ну? – Снаружи послышался резкий женский голос. Коза сбежала, виляя тощим задом, а Гунилка с Ленкой спрятались в простенок между проломами окон.
– Иди сюда, не капризничай, чемо ламазо.
На склоне холма появлиась девушка в темном платье с распущенными волосами.
За ней, прилично отстав, тащился Давид. На плечах банное полотенце. Девушка пару минут смотрела, как Давид аккуратно переставляет ноги. На икрах у него расползлись два малиновых пятна – сгорел на солнце, наверное.
Давид осторожно опустился на землю. Он сказал что-то, девушка послушно села рядом. Сложила обе руки у него на плече.
– Я ее уже видела в санатории! – сказала Гунилка. – Они в карты…
Ленка махнула рукой: «Тише!»
Девушка откинулась на локти, вытянула сверкающие на солнце лодыжки, смеялась странным деланым смехом. Давид повернулся, и с него сползло полотенце. Черноволосая натянула полотенце Давиду на плечи, но краев не отпустила, как будто поймала в невод большую медленную рыбу. Ленка вытянулась, того гляди вывалится из укрытия, руками сама себя обхватила, как будто замерзла. Прошептала:
– Сейчас целоваться будут…. – И шмыгнула носом.
Девушка щекотала Давида своими длинными волосами, водила над ним головой взад вперед, а он лежал на спине и вздыхал. Потом протянул руку – вырез черного платья раскрылся. Груди у нее маленькие, острые, с темными кружками. Черноволосая прижалась к Давиду, села на него, выгнулась назад и ахнула удивленно, потом – возмущенно, и еще раз – обиженно.
Гунилка устала сидеть на корточках, привалилась к прохладной стене между окнами, вытянула ноги. От щиколоток до трусов наперегонки рванули электрические сороконожки.
– Лен, я ноги отсидела… Может, пойдем?
Ленка не обернулась – ее рука сжимала и разжимала край сарафана. Это механическое движение пугало больше, чем пятнистые тени в галерее за безносым пионером. Коротко и хрипло выдохнул Давид. Наступила тишина, даже кузнечики перестали верещать.
Когда Гунилка решилась выглянуть наружу, Давид приставными шажками уже спускался с холма. Девушка направилась за ним, на ходу собирая в хвост растрепанные пряди. Не оборачиваясь, Давид вытянул руку с поднятой ладонью и плавно ее опустил. Это был такой повелительный жест, что девушка не решилась идти следом, повернула в другую сторону. Все-таки Давид – принц.
– Думаешь, по-серьезному он с ней гуляет? – Ленка водила пальцем по отбитому кирпичу, не глядя на Гунилку.
– От скуки, наверняка! А она просто… ну, такая.
– Точно! Даже не проводил ее, скажи?!
Они выбрались из развалины, Ленка повеселела, взяла Гунилку за руку и не отпускала до самого пляжа.
После обеда мутило, и голова болела, перед глазами расходились ярко-зеленые круги. Папа сказал, что это от жары. Надо просто полежать в прохладной комнате, тогда до завтра все пройдет. К Ленке еще в столовой прилипла Ржавая и куда-то утащила за собой, не дала компот допить. Гунилка поднялась в номер и лежала под простыней, уставившись на приклеенный к стене календарь за прошлый 1982 год. На нем была изображена актриса Ирина Муравьева в костюме с галстуком, а за спиной у нее – телефонные будки. Кино это Гунилка не помнила, только песню – «Позвони мне, позвони!» У всех девчонок в классе слова были переписаны в песенники – толстые тетрадки в клеенчатых обложках, с вырезанными из журналов картинками. Раньше она не очень понимала, о чем там пелось. А теперь вдруг дошло. Гунилка смотрела на дверь и мысленно приказывала «приди-приди-приди». Но Ленка так и не пришла. Пришел веселый папа и сказал, что записал их всех на автобусную экскурсию в Сухуми. Папа не был совсем уж бесчувственный человек, это Гунилка точно знала. Просто он надеялся, что если не говорить о грустном, то все само наладится.
– Держи хвост пистолетом, до завтра оклемаешься!
С утра папа ушел играть в теннис. Гунилка решила не выходить из номера, пока подружка за ней не придет. Поэтому, когда в дверь негромко стукнули, она и обрадовалась, и немного пожалела, что не удалось испытать свою силу характера как следует. В номер зашла женщина – в черном халате, на голове косынка – прислонила у порога швабру, поставила железное ведро с красной цифрой «7». Гунилка от неожиданности не сразу узнала в уборщице черноволосую подругу Давида. Она казалась теперь старше.
– Уборка. Ноги подними!
Девушка водила шваброй на пятачке посреди комнаты и разглядывала Гунилку. Та от смущения не знала, куда смотреть, и следила за мокрым узором от тряпки на полу. Девушка вдруг остановилась, оперлась на швабру.
– Это ведь ты кого-то видела?
Гунилка решила, что это насчет вчерашнего.
– Мы случайно! Просто играли там, а вы с ним пришли.
Девушка нахмурилась, потом усмехнулась.
– А! Я про другое. Тогда, вечером, на пляже?
– Человека с козой. Он – ваш знакомый?
– Прячется тут. Обещал за ограду не заходить, поганец!
Девушка отжала тряпку и унесла ведро в туалет. Разговаривать стало легче. Гунилка осмелела.
– Вас… тебя как зовут?
– Амра. Матери помогаю, она администратор.
– А от кого он прячется?
– Солдатик. Из части удрал в Гудауте. – Амра вышла из туалета с пустым ведром – Аэродром военный там.
– Домой захотел? – Гунилка почему-то представила себе пионерский лагерь, смотр песни и строя, запах каши «Дружба» и ворота на висячем замке.
– Обижали. А он за себя постоять не умел, как девушка робкий. – Взгляд у Амры печальный, под глазами темные круги, над верхней губой заметный пушок. Она поправила косынку, громыхнула ведром, явно собираясь уходить.
– Уйдет скоро. Никому не говори, а то влетит нам за посторонних на территории.
Гунилка растерялась.
– Я только подружке рассказала. Она не станет трепаться.
Амра усмехнулась:
– Ты не станешь, потому что бука. А подружка твоя – со всеми снюхалась, не успела появиться. Тут все давно друг друга знают, каждое лето приезжают. А вы – так, подкидыши.
Девушка подхватила швабру и вышла из номера.
Оставаться в душной комнате было глупо. Вафли кончились, остались только карамельки «Мечта». Ленка ее бросила, папа на Марину променял. Гунилка спустилась в столовую – пусто, только в раздаточном окошке стоял поднос с нарезанным белым хлебом. Взяла горбушку. В ней можно выковырять дырку и насыпать туда сахар. Заглянула поверх подноса на кухню – Амра собирала оставшуюся после завтрака еду в холщовый мешок.
Снаружи верещали обалдевшие от жары кузнечики, над асфальтовой дорожкой слоилось марево. На площадке, расчерченной на черные и белые квадраты, играли в гигантские шахматы. Нино ходила черными, а остальные по очереди перетаскивали белые фигуры. И Ленка с ними. А ведь говорила, что заумные игры не любит. Давид обнялся с конем и задел соседнюю ладью. Нино отвесила ему размашистый подзатыльник.
Гунилка обошла корпус санатория почти кругом и оказалась на хозяйственном дворе, вышла из ворот и направилась в сторону виднеющегося за холмом купола дворца. Дорожка с этой стороны была короче, чем от моря, но извилистая и крутая. Склон скрывал вид. Она подошла уже довольно близко, когда из-за поворота увидела Амру. Девушка свернула к развалине, положила мешок в тени у пролома, бросила свернутое синее одеяло. Такое же, как у них с папой в номере. Только там оно было ни к чему – жарко. Амра постояла, вглядываясь в темноту пролома, тихо позвала. Подождала немного, а потом шагнула в тень.
Гунилка вернулась на территорию. У ворот затормозила черная «Волга». Из передней двери вылез пузатый человек в костюме, вытер платком блестящую лысину, потянулся, крякнул «Эх, красота!» и начал выгружать из багажника чемоданы. Подал руку высокой даме в белом платье, за ней из машины появилась девочка в панамке. Непохоже, чтоб ее украли.
В пустом холле телевизор работал без звука, показывали передачу «Международная панорама». Там тощий подросток ворочал какие-то кирпичи: работал вместо того, чтобы отдыхать на море. Потому что капитализм. На глаза Гунилки шлепнулись две прохладные ладошки «Угадай – кто?». А что тут угадывать – она готова была разреветься от облегчения. У Ленки были отпадные новости. Во-первых – приедет съемочная группа! Будут снимать писателя Расплетаева: он какую-то премию, что ли, получил. И всех позовут, а потом по телеку покажут!
Во-вторых – после экскурсии в Сухуми будут танцы в «Парусе»! Без родителей туда нельзя, это плохо, но все равно, обалдеть – настоящие танцы!
Ленка замолчала, оглянулась и придвинулась ближе.
– Ты целоваться умеешь?
– Вот еще! Слюни!
– Слушай… а вот которые с парнями уже гуляют – они же должны были как-то научиться заранее?
Гунилка сообразила, что у Ленки эта идея как-то связана с новостью про танцы.
– Лен, мы же ну, маленькие еще. Сначала надо, чтоб лифчик был и вообще…
Ленка вздохнула и принялась расковыривать дырку в обивке стула.
– Да я так просто. Когда это еще будет… долго ждать.
Гунилка зажмурилась. Если Ленка спросила ее – значит все-таки она ее лучшая подруга. Не рыжая, не Юля-близняшка. От волнения язык заплелся.
– Двавай…
Ленка вскочила, больно уперлась коленкой Гунилке в живот, а руками – в спинку стула.
– Очки только сними
Гунилка сняла и аккуратно сложила дужки. Интересно, получится не дышать все это время? И сколько нужно будет терпеть? А если затошнит? Ленка наклонилась, они уперлись лбами и кончиками носов. Гунилке вдруг стало очень смешно, как-будто ее щекочут. Она только хотела попросить, чтоб убрала коленку – и тут Ленкино лицо перевернулось, нос убрался, а к губам прижалось сухое и горячее. Ленка не шевелилась, потом вытянула губы трубочкой, как-будто чай пила из блюдца. Гунилка коротко вдохнула. Не затошнило. От Ленки пахло конфетой «Барбарис», слюней никаких не было. Облизнула губы – на вкус ничего не поменялось. Ленка нависала, и ее коленка все еще упиралась в живот, хотя Гунилка этого почему-то не чувствовала. Голова без очков стала легкой, перед глазами маленькие цветные человечки скользили по серому катку. Так бывает, когда проваливаешься в сон, но все-таки еще не спишь.
За обедом Ленкина мама рассказывала анекдоты про армянское радио, папа здорово разговаривал голосом Брежнева. Гунилка уже сто лет так не смеялась. Даже не заметила, как съела суп с кинзой – противной травой со вкусом шампуня. Вместо компота было лимонное желе. Ленка качала на кончике языка прозрачный желтый ромбик, и Гунилка вдруг подумала, что целоваться не так уж противно.
В холле съемочная группа устанавливала лампы и камеру на треноге. Усатая администраторша расставляла стулья вокруг кресла. Ленкина мама прикуривала от огромной блестящей зажигалки постороннего мужчины в кожаном пиджаке.
В кресло плюхнулась Ржавая, со знанием дела отколупнула засохшую корку с большой ссадины на коленке, похлопала по стулу рядом:
– Лен, я тебе место заняла!
– Я с Сашкой.
Они уселись рядом. Гунилка рассеянно следила за лохматой гусеницей микрофона, сняла с руки перламутровый браслетик и положила на подол Ленкиного сарафана.
Ленка просияла:
– На танцы можно надеть?
– Насовсем. – Гунилка смотрела перед собой, пытаясь не улыбаться.
– Ура! – Ленка надела браслет и тут же куда-то слиняла.
На ее место уселся прозаик Некрасов. Он барабанил по краешку стула длинными пальцами в коричневых веснушках и делал всякие замечания съемочной группе, как будто сам сто раз давал интервью и даже устал от этого. Пришел Расплетаев, и началась съемка.
Ведущий – это он курил с Ленкиной мамой – похож на Арамиса из кино про трех мушкетеров. Он начал говорить, цокая словечками вроде «экзистенциальный» или «кульминация», ласково повторял: «Не так ли?» Похоже, в повести он разбирался гораздо лучше самого писателя. Гунилка почти уснула под это «такли-такли», но тут Арамис спросил что-то про счастье и с сожалением протянул микрофон. Расплетаев приобнял сидящих по бокам Гунилку и Ржавую.
– Ну, по-моему, для счастья вредно быть слишком умным. Зато полезно качаться на качелях, пока голова не закружится. Правда ведь, товарищи?
Все, кроме Некрасова, засмеялись с облегчением. Ведущий скрипнул кожаным пиджаком, снова стало тихо.
– Но раз уж у нас серьезный разговор… – Расплетаев вздохнул. – Трудно быть счастливым, если воспринимаешь жизнь как испытание. Преодолевать, выдерживать, бороться – это мы умеем. А радоваться и мечтать – нигде не учат, к сожалению…
Потом он зачем-то стал рассказывать про внучку. Оказывается, Ржавая – его внучка, а родители погибли в авиакатастрофе. Гунилка на этом месте начала ерзать. Вспомнила самолет и как пришлось терпеть, чтоб не попасть в туалетную западню. Теперь туалет был в двух шагах, но им велели сидеть до конца съемки, не дергаться, не чесаться и не крутить головой. Вряд ли можно вот так запросто встать и уйти. Она положила ногу на ногу и сильно сжала.
Ведущий спрашивал детей по кругу про их мечты. Гунилка слышала голоса как из-под воды, в голове шумело от напряжения. Когда до нее дошла очередь, она думала только об одном и выпалила: «Выйти!» Ведущий сверкнул на нее квадратными очками, а прозаик Некрасов положил свою пятнистую руку сразу на обе Гунилкины коленки и, кашлянув, заговорил:
– Позволю себе нескромность, не обо мне, разумеется, сегодня речь, но! Лично я всегда ставил во главу угла именно мучительный поиск героем выхода. Личность развивается, страдая и рефлексируя…
Гунилка встала и маленькими шажками побежала к туалету. За спиной раздался смех и обиженный голос ведущего: «Стоп! Ну, това-арищи!»
Вода из-под крана пахла тухлятиной. В раковине от нее образовалась ржавая клякса, как-будто йодом плеснули. Шум воды заглушал доносящиеся из-за двери голоса. Гунилка положила голову на край раковины и смотрела на струю, не отрываясь. Можно просидеть так до ночи, пока там закончится съемка и все разойдутся. А потом она уедет – и никого из них больше никогда не увидит. Это же не школа, куда хочешь-не хочешь, приходится каждый год возвращаться.
Ручка подергалась, в дверь кто-то скребся. Гунилка звякнула шпингалетом, приоткрыла дверь – в щель просунулась знакомая босоножка и курносый палец с розовым лаком.
– Стою тут, как часовой, у тубзика ! – Ленка смеялась, протягивая Гунилке какой-то липкий квадратик. – Всем козинаки раздали в конце! Еще зефирка была, но я случайно съела, пока тебя ждала.
Ленка просочилась в кафельный мешок, обняла Гунилку, сцепив пальцы в замок и прижалась липкой щекой. Держаться и не реветь было очень просто до этого момента, потому что холодно. А от Ленки сделалось жарко, и все застывшие в носу слезы сразу растаяли.
– Да ну, Сашк, ну ладно тебе! Моя мама знаешь, что говорит? Что естественно – то не безобразно.
– Просто … я нервничаю, если… – Ленкина сережка-гвоздик царапала нос, и дышать было трудно, но Гунилке хотелось, чтоб ее не отпускали, держали в липких объятиях .
– Ну-ну, шш-шш.
Ленка раскачивала ее как маленькую.
– Когда меня там заперли, в школе – ну помнишь, я тебе рассказывала: надолго очень! Потом выпустили, а я уже не вытерпела, и … колготки мокрые были, юбка. А они все ржали.
– Шш-шш. Вот гады! У нас в школе тоже такие есть!
– Только, Лен, никому. – Гунилка отстранилась и подняла испуганные глаза на подружку. Ленка с готовностью помотала головой.
– Я – могила! Заходи за мной вечером – вместе на ужин пойдем.
На последнем этаже, где поселили Ленку с мамой, темно. Только в одном номере дверь была распахнута, из нее выпадал желтый прямоугольник света и доносился голос Нино:
– По-русски говори, мерзавец!
Давид тихо и коротко ответил по-грузински.
– Еще как будешь! – Нино почти кричала. – Геллер-Фишер не разобран, а он с шалавой на танцульки собирается. Никуда не пущу!
В комнате что-то сдвинулось, покатилось.
– Ненавижу шахматы. Уеду от тебя. – Голос Давида звучал глухо.
Дверь захлопнулась, и Гунилка оказалась в полной темноте возле Ленкиного номера. Она постучала, тихонько позвала подружку. Дверь приоткрылась, выглянул Арамис – он был без очков, и Гунилка не сразу его узнала.
– Ой, я, кажется, ошиблась номером…
Арамис запахнул рубашку, выглянул в коридор, крутя большой, как у льва, головой.
– Лена гуляет.
И закрыл дверь.
Все отдыхающие праздновали в столовой по случаю открытия сезона и награды Расплетаева. Гунилка на взрослый праздник идти не хотела, у папы тоже настроения не было. Они ходили взад-вперед по улице, гоняли огромные сосновые шишки, играли в города и в «да и нет». Рассказывать про дурацкую съемку не хотелось. Про Ленку, с которой непонятно как дружить, тоже. Папа и дома-то никогда не расспрашивал Гунилку про ее дела, и сейчас не приставал – думал о чем-то своем. Бабушка говорит, что папа просто невнимательный к другим людям, бессердечный. Она бы стала без конца спрашивать: «Чего скуксилась – обидел кто-нибудь?». И если бы Гунилка рассказала ей про ветреную подружку – наверняка бы припечатала: «Ну, и забудь! Гордость надо иметь». А как, если целый день про нее думаешь? Гунилка остановилась и спросила у папы:
– Что делать, если очень нужен один человек? Унижаться?
Папа присвистнул и тоже остановился, подошел поближе.
– Почему унижаться? Ухаживать, радовать…
– А если не поддается? Как заставить?
Папа стал вдруг очень серьезным, даже печальным.
– Наверное, никак…
Утром перед экскурсионным автобусом они с папой оказались самыми первыми.
Подошли близнецы с Расплетаевым и Ржавой. Писатель поздоровался с водителем так залихватски, как будто сам только что вылез из-за баранки. Близнецы перешептывались и противно хихикали, поглядывая на Гунилку. Ржавая прошлась взад-вперед вдоль автобуса. Дождалась, когда папа отойдет, остановилась перед ней, покачиваясь на мысках и пятках.
– А ты борзая, смотри-ка. Мы думали, ты после вчерашнего из номера не вылезешь.
Гунилка вдруг почувствовала, что ей совершенно все равно – не обидно и не позорно. Есть Ленка, у Ленки есть ее браслетик, она сейчас придет, и они поедут вместе. А остальные – просто никто. Она даже хотела обозвать Ржавую дурой. Но вспомнила, что у нее умерла мама и просто сказала:
– Отстань, а то окосеешь.
– Чего!? – Ржавая перестала качаться.
– Чего слышала. Заманала меня уже.
Из корпуса вышел Арамис, рядом шла Ленкина мама в его кожаном пиджаке, наброшенном на плечи. Ленка скакала впереди них. Папа сразу полез в автобус и Гунилку за собой потащил. Он все никак не мог решить, где лучше сидеть – впереди, где все видно, или сзади, где места побольше. Или, может быть, посередине, где безопаснее. Гунилке было все равно, она ждала Ленку – куда та сядет, там и лучше. Марина заглянула в салон.
– Веня, присмотришь за моей, ладно? Я не поеду, меня укачивает.
У папы, Гунилка это сразу заметила, уголки губ опустились вниз и никак не складывались в веселую улыбку, но потом он все-таки их победил.
– Ноу проблем! А-конечно, как у нас тут говорят!
Арамис подсадил Ленку в автобус и пошел за Мариной обратно к корпусу.
Ленка рассеянно смотрела в окошко и на все вопросы и предложения отвечала, не поворачивая головы: «Привет-привет, щас-щас, погоди, мне тут надо одно дело…» Все уже начали рассаживаться, когда к автобусу подошли Давид и Нино. Она, как видно, ехать не собиралась. Сунула ему какой-то пакетик, хотела поправить волосы, но Давид вскинул руку, как-будто она дралась. Ленка посмотрела на Гунилку, как лунатик, и быстро проговорила:
– Слушай… это… у него тоже астма, и нам лучше вместе сидеть, ну там – на всякий случай. Короче, давай ты пока с папой посидишь. Ты же с папой? Вот, тебе не скучно! А с нами никто не едет, так что…
– Ты же вчера говорила…
– Сашка, не будь нудной, а?
Давид втиснулся в салон и близоруко сощурился.
– Кнути-кнути, где ты там? Кто мне будет апельсины чистить?
Ленка пискнула: «Я тут!», лицо у нее сделалось глупое и счастливое. Гунилка усмехнулась:
– Да я и не собиралась ехать. Меня…укачивает.
Она спрыгнула с подножки автобуса и зашагала к морю. Если сильно задрать подбородок, губы не дрожат и в носу не так щиплет. Папа догнал ее, обнял за плечи:
– А я тоже раздумал. Бензином мы еще в Москве надышимся, правда?
День, начинавшийся так хорошо, испортился. Небо серое, море похоже на взбесившийся холодец: гребни волн мутные, с желтым налетом, а внизу качаются черные водоросли. Но все равно – в номер идти не хотелось. Папа улегся прямо в одежде на песок. Сказал, что сон на морском воздухе очень полезен. Гунилка разглядывала папин профиль – большой нос с горбинкой, щеточки коротких ресниц, мягкие толстые губы в трещинках. Совсем непохож ни на какого артиста.
– Па, эта Марина – веселая, да?
Папа приоткрыл один глаз и посмотрел на Гунилку осуждающе: «не даешь поспать человеку!»
– А наша мама – нудная? – Гунилка решила не отставать, все равно он не спит, притворяется.
Папа открыл оба глаза и приподнялся на локте.
– Здрасьте, чего это ты вдруг?
– Просто скажи – нудная?
– Она надежная, Гунь. Заботливая, в беде не бросит.
– А за это любят – ну вот что надежная, заботливая, не бросит?
– Конечно. Без этого ничего не получится.
Гунилке стало весело.
– Пошли, попрыгаем? А то за все время я один раз в воду зашла!
Вода теплая, не то что в первый раз. У самого берега больно бьет, но чем дальше заходишь – тем приятнее, как на качелях. Гунилка зашла по пояс, одной рукой держась за папу, другой разгребая всплывшие водоросли. Подпрыгнули, потом еще и еще раз. Подкатила волна повыше, подбросила сильно и, не дав встать на дно, схлынула обратно. Ноги уехали вперед, Гунилка упала на спину и отпустила папину руку. Следующая волна перевернула ее и закрутила. Страшно не было – она же точно не зашла дальше, чем ноги достают. Значит, можно встать. Только бы понять, где верх, а где дно. Голова на секунду оказалась на поверхности – вдохнуть успела, а понять где берег – нет. В воде ее еще раз крутануло, подкинуло, вытолкнуло наверх. Волосы налипли на глаза, сквозь щелку мелькнуло удивленное папино лицо, руками он хлопал, как будто в жмурки играл, пытаясь поймать ее. Гунилка изо всех сил молотила руками в воде, а ногами пробовала под собой глубину. Наконец дно подкатилось под пятки, еще покачалось и твердо уперлось в ноги. Папа поймал ее за плечо и толкнул на песок.
Разговаривать сил не осталось, они просто лежали, обнявшись, и дышали часто-часто. Потом папа стал хохотать как ненормальный.
– А я … я кричу: «Эй, куда? Куда?»
Гунилка скорчилась от беззвучного смеха. А когда распрямилась, почувствовала себя очень сильной. Вот прямо ни с того, ни с сего. Она сильная и взрослая, как будто намного старше Ленки.
Перед обедом хотели зайти в маленький полутемный закуток рядом со столовой – бар. Там тоже варили горький кофе и, папа узнавал, могли налить в него немножко коньяку. А сегодня как раз надо отметить второй героический заплыв. Но в баре, оказалось, сидели в обнимку теле-Арамис с Мариной. Заходить расхотелось. Папа сказал, что кофе – это все-таки десерт и лучше они выпьют его потом.
Обедали с Нино. Она хотела говорить только о Давидике – какой удивительно талантливый мальчик, какие сложные партии может прямо в уме разыгрывать, какие планы строит тренер. У него еще и личный тренер есть! Как будто одной мамы-шахматистки недостаточно. Но оказалось, что Нино ему вовсе и не мама, а тетка. Мама там совершенно слабохарактерная и чемпиона ей ни за что не воспитать. Все грузины страшно талатливые и чудовищно ленивые – если из кого-нибудь вышел толк, значит, рядом была великая женщина. Давидик совсем еще ребенок, всего четырнадцать, а уже бесстыдно липнут к нему всякие: чувствуют, что мальчик перспективный. Просто ужас – приходится как мух отгонять, ведь ему заниматься надо. И так далее, по кругу. Гунилке нравилось слушать Нино – она была похожа на необычайно бодрую сову с цепкими лапками в старинных кольцах и курлыкающим низким голосом. Гунилка расхрабрилась и рассказала про шахматный кружок. Нино сама предложила сыграть с ней и с папой. Никаких чудес, конечно, не произошло – Нино влепила им мат. Но Гунилку похвалила, сказала, что есть фантазия и интуиция.
– Посмелей! Больше веры в себя – и все получится.
Следующий день, последний перед отъездом, прошел как во сне. Ходили с папой на телефонную станцию звонить домой. Мама и бабушка наперебой хватали трубку на том конце, говорили про все подряд, тут же спохватывались – завтра же, завтра! Время ползло еле-еле, а домой вдруг захотелось прямо сейчас. В санатории Ленка ходила за ней виноватым хвостом. Вчера на экскурсии все, кроме нее и Давида, съели то ли беляши, то ли хачапури, в общем, что-то самодельное – и теперь до вечера их будут отпаивать марганцовкой.
К танцам в «Парусе» начали готовиться с полдника. Это такое дело, в котором точно без помощи подружки не обойтись. В этот раз Ленка сама привела Гунилку в свой номер.
В номере все вверх дном, постель не убрана, вещи все разбросаны, на спинке стула – лифчик, красивый, из бежевого гипюра. Гунилка вздохнула, вспомнив про свои мечты. Ленка предложила друг друга причесывать – это было даже лучше, чем грудь нулевого размера! Они сняли в ванной зеркало с крючка и поставили на стол. Гунилка села перед ним, сняла очки, а Ленка колдовала над ее прической. Закончив, прицепила на челку свою заколку с блестящим бантиком, сказала отражению:
– А ты симпотная без очков. Даже очень.
Непонятно, как пережить счастье, если оно сваливается вот так неожиданно. Это даже труднее, чем вынести какое-нибудь обидное обзывательство. Там просто надо не обращать внимания. А тут? Гунилка укусила Ленку за руку. Ленка ойкнула и отдернула руку, но все равно засмеялась. И чуть повыше локтя у нее остался полукруглый розовый след от зубов.
Потом Гунилка причесала Ленкины пушистые кудряшки – у нее после мытья волосы очень красиво завивались колечками. Пересказала все, что услышала от Нино про Давидика. Ленка грустно кивала, как-будто он был и ее племянник тоже.
– Она его бьет, точно. Я б не выдержала, сдачи дала.
Гунилке хотелось поддразнить подругу:
– Ну, а по-моему, он просто ленивый тю-лень.
Ленка вздохнула:
– Злая ты, Сашка. Ни с кем не водишься, только обсираешь. А мне его жалко.
– Может, тебе и Ржавую жалко?
– Очень. Она в спортивном интернате весь год живет, представляешь? Без родителей, без ничего своего.
– И близнецов, да?
– А у них вообще по одной почке только. Не знаю точно, больно это или нет, но все равно – бедные.
– Ладно, ладно. Просто ты очень добрая, всех жалеешь.
Ленка сделала капризную физиономию.
– Тебя вот совсем не жалко. Ты кусаешься.
В номер постучался Ваня-близнец.
– Девки, пошли, пока не началось – сыграем по-быстрому! И ты… как тебя… ну, короче, – если хочешь, давай с нами, будешь водить!
Водящий должен выйти за ворота, встать с закрытыми глазами спиной к улице, досчитать до ста, потом крикнуть: «Эс-эс-эс-дэ, забери или салить помоги!», а потом искать остальных. В корпусе прятаться нельзя, кто успеет добежать до ворот незамеченным – кричит «пала-выра за себя!». За других выручать нельзя, и так народу мало. Гунилка все сделала как надо – ну, может считала чуть быстрее и последнюю скороговорку кричать не стала, нормальным голосом сказала. Черной «Волги» бояться нечего – обычные в ней люди ездят, никакие не грузины.
Искала сначала возле корпуса, потом ближе к пляжу. Мерещилось, что сейчас за спиной раздастся Ленкина «пала-выра». Но ворота все дальше, а никто не кричит.
По аллее прямо на Гунилку шла Вероника, девочка из нового заезда. Гунилка обрадовалась, что хоть кто-то нашелся – подскочила и осалила. Вероника хлопала глазами.
– Девочка, ты чего? Стоп игра, все давно в «Парусе».
Гостиница «Парус» – огромная, шестнадцать этажей. Над входом растянули транспарант с надписью «Здравствуй, лето!», площадку на набережной огородили разноцветными фонариками. В центре – высоченная скульптура ныряльщиков: мужчина и женщина летят вниз головой, держась за руки. Снизу на них светил голубой прожектор, а вверху вращался зеркальный шар. Вокруг площадки поставили столики, и на каждом в стеклянной вазочке плавала маленькая свечка. Гунилка такую красоту видела только в каком-то заграничном кино. Собирались большие компании – девушки в модных батниках с распущенными волосами, широкоплечие и высокие парни в джинсах. Гунилка заметила в толпе Марину, Леникну маму. У себя в Литфонде она казалась красивой и легкомысленной, а тут почему-то выглядела усталой тетенькой. Марина подошла, поправила на Гунилке невидимую оборочку.
– Саша, ты тут с папой, да? Вы Ленусю потом проводите, ладно? – Она оглядывалась, как-будто искала кого-то. Арамиса не было видно. Папа отплясывал на площадке какой-то сложный быстрый танец в компании молодежи. Удивительно, но получалось у него не позорно. И когда это он научился так здорово танцевать? Некрасов прохаживался среди танцующих со скучным лицом.
Амра в ярко-красном платье сидела в окружении черноволосых носатых мужчин. Гунилка не ожидала тут ее увидеть, да еще такой разряженной. Мужчины встали и куда-то удалились, белея в темноте рубашками, Амра подозвала Гунилку.
– Весело тебе, девочка? Лучше, чем в нашем старушатнике?
– Ничего так.
Хотелось сказать Амре что-нибудь такое, взрослое…
– А Нино считает, что Давид очень перспективный мальчик.
Амра тряхнула тяжелыми волосами и рассмеялась как тогда, на холме, непритяным смехом.
– Ну, пусть считает, что он мальчик…
Папа принес откуда-то полосатые коктейли из соков. Один слой был манговый, давно хотелось такой попробовать. Хороший прощальный вечер получается. Главное, уезжать не жалко.
На площадке появился Давид в вишневой блестящей рубашке и черных брюках, прямо ферзь на широкой подставке – загадочный и опасный. На нем тут же повисла Амра. Танцевали они так себе – просто качались на одном месте под любую музыку, даже быструю.
Ленка стояла у пустого столика в окружении близнецов, Ржавой и еще каких-то незнакомых. Гунилка издалека наблюдала, как вся компания отпила из бокалов, оставшихся на столе после взрослых. Никто не обращал на них внимания. Ржавая махала на Ленку руками, как вентилятор. Все что-то ей поправляли, приглаживали, а она стояла, как манекен в витрине. Потом очнулась, и вся компания двинулась в гущу танцующих.
Из темноты площадку хорошо видно, все как на сцене. Прозаик Некрасов вальсировал с толстухой в желтой шали. Марина обнимала двумя руками своего Арамиса. Амра не отлипала от Давида, воланы ее красного платья заплетались у него между ног.
Музыка замерла, в микрофон объявили белый танец. На середину площадки вышла Ленка. Гунилке она вдруг показалась очень маленькой, вообще детский сад с этими своими кудряшками и платьем в цветочек. Ленка подошла к красно-черной паре. Наверное, на этом смелость у нее закончилась, потому что она просто стояла и смотрела на Давида снизу вверх. Он развернул Амру спиной, улыбнулся Ленке из-под опущенных ресниц, протянул руку и мягко щелкнул ее по лбу. А потом еще два раза. Может, он собирался ее так щелкать, пока музыка не кончится. Гунилка вскочила, пролезла под фонариками на площадку и утащила Ленку под руки. Сама не поняла, что на нее нашло.
От «Паруса» по улице Гыцба до Литфонда идти долго, может полчаса. А по берегу, через холмы – минут десять. Гунилка почти бежала за Ленкой. А та вышагивала, как заводная кукла, не глядя по сторонам. После разноцветных фонариков и веселой толпы тропинка среди холмов казалось совсем темной. Морской ветер пах бинтами с йодом, больницей.
На площадке перед заброшенным дворцом Ленка поскользнулась. Гунилка ее поймала и еле удержалась, чтоб самой не упасть. Так они и стояли там, вцепившись друг в друга. У Ленки сердце колотилось, как у воробья, и зубы стучали. Потом она начала икать. Гунилка перехватила ее покрепче, не зная, как остановить эту дурацкую икоту. Ленку вырвало. На ноги попало горячее и темное – наверное, она для храбрости хватанула вина больше, чем остальные.
– Что ты ходишь з-за мной все время?!
Бледное лицо светилось в сумерках, волосы прилипли к вискам, вокруг рта – темные разводы. Гунилка растерялась и расцепила руки. Ленка села на ступеньку, сгорбилась, выставив локти, уперлась ладонями в свои подпрыгивающие коленки. Она втягивала в себя воздух, внутри он странно хрустел. Гунилка не решалась сесть рядом. Хотелось помириться прямо сейчас, завтра времени уже не будет. Сама-то Ленка умела запросто развеивать неприятности и обиды. Как это делается?
– Лен, ну … было бы из-за кого. И потом, Амра эта вообще старая – ей шестнадцать лет, и у нее усы!
Ленка разревелась. Нет, не то! Гунилка в отчаянии вспомнила про свою книжку о погубленной любви и все такое.
– А хочешь, я вернусь в «Парус» и скажу ему, что у тебя эта… чахотка открылась?
Глаза у Ленки блестящие, на пол-лица. Может, из-за темных кругов кажутся больше. Смотрит снизу вверх удивленно, ртом воздух хватает, но плакать перестала. Получилось! Гунилка села рядом на ступеньку, Ленка поймала ее руку и прижала к себе.
– Сашка, ты правда сходишь ? Не надо чахотку, скажи – ногу подвернула, а?
Нога Гунилке нравилась меньше, но пусть, раз ей так хочется.
– Ладно. Только не уходи никуда, а то правда подвернешь.
Они смеялись. Ветер стих, из травы выплыли и разгорелись зеленые огоньки светлячков. Ленка покружилась, как будто снежинки на язык ловила. Гунилка чувствовала себя такой счастливой – уходить не хотелось.
Среди танцующих у «Паруса» ни Давида, ни Амры не было видно. Зато Гунилку уже вовсю разыскивал папа. Подвыпивший Некрасов все пытался прислониться к папиному плечу. Потом позвал смотреть на звезды – на крыше «Паруса» специально была устроена терраса с лежаками. Желающих любоваться ночным небом оказалось немало. У перил обнимались парочки, кто-то настраивал гитару. Все лежаки, конечно, заняты. На одном из них литфондовские дети играли в карты. И Давид с ними.
Гунилка не решилась сразу подойти, соображала, как лучше: «Я пришла сказать вам, хотя, быть может, уже слишком поздно…» или «Я пришла сказать тебе…»? «Вам» звучало торжественнее. Но все-таки он мальчик, хоть и старше – может выйти глупо. И тут Давид поднял голову от карт и посмотрел на нее. Звуки исчезли, а воздух загустел, как черничный кисель. Давид что-то сказал Ржавой, она послушно кивнула и позвала громко, на всю террасу: «Саша, иди к нам!». Надо же, знает как ее зовут! Оказывается, для нормальной игры как раз не хватало одного человека. Про Ленку никто не спрашивал, как будто ее и не было.
Папа согласился подождать. Играли в переводного дурака, правил Гунилка толком не знала, но остаться в дураках не боялась – наплевать. Давид сидел рядом, не смущаясь, заглядывал в ее карты. Почему-то это было приятно, и она незаметно разворачивала неуклюжий карточный веер в его сторону. Вишневая рубашка ласково шуршала, в распахнутом вороте качалась буковка «А» на цепочке. Гунилкино настоящее полное имя ведь тоже начинается на «А»! По лицу прокатился жар. Она знала, что краснеет некрасиво – сразу и нос, и уши, еще очки запотевают снизу. Лучше помечтать потом, в одиночестве.
Откуда-то взялся фонарик, его подсовывали друг другу под нос – лица превращались в смешные маски. Ваня-близнец пару раз вскакивал, вопил: «Ну ты, жухало !», делал вид, что боксирует Давида, как грушу. Сестра его подначивала, а Давид прятался за спину Гунилки, подталкивал к «обидчику», мягко придерживая за оба плеча. Плечи горели и покрывались счастливыми мурашками. Ржавая хохотала, заваливаясь Гунилке на колени. Хоть бы всю ночь так просидеть – смеяться вместе со всеми, просто так, ни над чем! В голове, как в стакане газировки, кружился вихрь золотистых пузырьков. Вспомнила про Ленку – дошло до нее уже, что ничего не выйдет? А вдруг все еще ждет там, как дурочка? Придется все-таки сказать ему, раз обещала – но попозже, когда игра закончится.
Давид скучал, рассеянно оглядывал редеющую толпу на террасе. Бросил карты на лежак, потянулся, задев Гунилку локтем, лениво выдохнул ей в затылок:
– В карты не умеешь, а в шахматах рубишь. Нино хвалила… – И ушел куда-то.
Пузырьки в голове взлетели к макушке, замерли – и взорвались ослепительным салютом.
Рано утром – до автобуса в аэропорт оставалось полчаса – Гунилка вышла попрощаться с санаторием. Потрогала мокрые от росы каменные шахматы, пропрыгала почти стертые классики на асфальтовой дорожке, вышла к пляжу. Папа говорил, что надо бросить в море монетку, чтобы вернуться. Хотели вчера еще закинуть, но из «Паруса» долго шли по улице Гыцба, было поздно, и сил уже не осталось.
Гунилка постояла на краю пирса. Нет, возвращаться сюда она бы не хотела. Все равно так хорошо, как вчера, уже не будет. Может, это вообще был лучший день в жизни. Так что монетку бросила за папу. А за себя – Ленкину заколку-невидимку с блестящим бантиком на конце.
Обратно бежала на цыпочках, чтоб мелкие камешки не набились в сандалии. Взобравшись на разноцветные ступеньки, ведущие с пляжа, Гунилка обернулась последний раз на море. Сердце больно ткнулось в ребра.
Из-за ограды появился сгорбленный бритый человек. Штаны горчичного цвета подвернуты, ноги черные, голова как закопченая, а сам похож на картофельный проросток – худой, бледный. Двигался он медленно, прижимая и раскачивая свернутое синее одеяло. Из одеяла свешивались пряди сереньких волос и болталась рука с браслетиком на запястье.
Человек добрел до пирса, постоял, держа свою ношу на вытянутых руках, потом положил на песок, сам опустился рядом. Гунилке была видна ребристая спина, поднятые плечи и темный вздрагивающий локоть – солдатик гладил край одеяла. Море после вчерашнего шторма виновато притихло. У берега качались обломки веток, от воды поднимался пар.
Автобус у ворот фыркал голубоватым дымом, вкусным, городским. Папа бросил рюкзак на заднее сиденье, надвинул на глаза кепку. Свозь пыльное стекло Гунилка оглянулась последний раз на улицу Гыцба – она показалась неприятно безразличной к их отъезду.
Самолет на обратном пути трясло почти весь полет. Но Гунилка этого не почувствовала – сразу заснула. А проснулась, когда за иллюминатором по асфальту прыгал московский летний дождик.