Повесть, сокращенный журнальный вариант
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 70, 2020
«Мы приходим в этот мир с тем,
что нам дал Бог,
А уходим с тем, что создали сами».
Моя фамилия – Блаубарт. Я немец. Но скажи кому-нибудь, что я немец, мне устроили бы «тёмную». То были суровые времена, только что закончилась война. «Тёмная» – это когда голову накрывали пальто, валили на пол и били, пока не уставали. Народ был крепкий. Кто-то кричал: «Атас». Все разбегались. Избитый мучителей узнать не мог. Прячась от учителей, тащился домой. Учителя увидят избитого мальчишку, но добиться от него правды – невозможно. «Сексота» ждала снова «тёмная». И откуда энкаведешный термин попал в детский лексикон? У нас он означал: доносчик. Первоисточник трактовал его героически: «секретный сотрудник». И я участвовал в «тёмной». Били толстомордого мальчишку Сидорова за воровство школьных завтраков. Я бил его зло и мстительно. Сидоров часто орал: «Жид по верёвочке бежит». Тогда я не понимал, почему моя фамилия означает, что я еврей. Я обращался к соседу по парте Саше Лурье: «Саша, скажи ему, что я не еврей». Саша краснел и тихо говорил: «Сидоров, Витька не еврей». «А кто? Немец, что ли? Немцев всех поубивали», – смеялся Сидоров. Саша опускал свои длинные ресницы и молчал. Саша Лурье был отличником. И за это стоило его поколотить. Но Саша не скрывал, что он еврей. Это настораживало ребят. У меня светло-рыжие волосы. Я не знаю, что в моей внешности заставило Риту Рафалович после первого нашего поцелуя утверждать: «Ты рыжий. Породистый ашкенази». Это был восьмой класс. Я не знал слова «ашкенази» и, польщённый, смеялся. Рита из «хорошей» семьи. Её папа писатель, переводит стихи Мао Цзэдуна. Это доставалось не каждому. Надо быть отмеченным особым доверием. От Риты я узнал: кроме Ритиного папы есть писатель Боккаччо, автор «Декамерона». «Декамерон» стал для меня вторым искушением после Риты. Пушкина, Толстого мы «проходили» в школе. А Ритин папа – живой писатель. Как-то он нам с Ритой прочитал свои переводы стихов Мао. Я ничего не понял. Мне было стыдно, и я смутился. Рита рассмеялась: «Эти стихи никто не понимает. Даже папа и сам Мао». «Мао понимает, – папа Ритин улыбнулся, – и весь китайский народ с ним». Папа вдруг смешался, поняв, что сказал при детях вольность. А может вспомнил, где служит мой отец. Рита, конечно, рассказала ему о нём. А уж с моей сомнительной нацией… Это было, как она выразилась, уже очень «любопытно». О профессии моего отца скажу позже. «В стихе Мао говорится: путник должен преодолевать трудности, и тогда в конце пути ждёт награда», – бормочет Ритин папа. Я слышу его уже сквозь дрёму. ««Награда», – хохочет Рита. И обнимает меня и целует. «Отдохните. Я пойду», – улыбается Ритин папа.
Печь стреляет искрами из открытой дверцы. Полумрак. Свет не зажжён. За окнами догорает красный закат. К морозу. В награду мне был Ритин поцелуй. Это случилось в Комарове на Ритиной даче. Мы катались на лыжах. Рита ушла далеко вперёд. Прекрасная лыжница. В лесу я заблудился. Через пару часов Рита с отцом меня нашли поникшим и подмороженным. Потом – горячий борщ. Ритин папа достал маленькую «Московской». «Замерзающему челюскинцу это надо, непременно», – сказал он. «Ты пьёшь водку?» – спросила Рита. «Конечно», – гордо соврал я и глотнул. Закашлялся и отодвинул рюмку.
Меня разбудили. За окнами было черно. Я лежал на ковре под одеялом. Рита с отцом проводили до электрички. В промёрзшем вагоне мне было не холодно. Я думал о Рите.
Мои родители – поволжские немцы. Папа был коммунистом. Его отец Фридрих умер в 1930 году. Старый большевик. Мама почему-то считала, что если бы дед не умер в 30-ом, его непременно бы расстреляли в 1937-м. А нас всех отправили бы к чёрту на рога. Я это понял повзрослев. Про папу мама говорила, что он «всегда с бочки». Всегда «за». Когда «наших» выселяли в Казахстан, папу как товарища проверенного взяли в армию военным переводчиком в Ленинградский военный округ. Нужны были надёжные люди. Война с Гитлером была на пороге. Так мы оказались в Ленинграде. Дом на реке Мойке. Первый этаж. Квартира была несуразная: одна комната – метров десять, другая – все пятьдесят. В те времена это был неслыханный подарок. Но зимой квартиру не протопить, и я с мамой жил в маленькой комнате. Проходную дверь в большую комнату завешивали старыми одеялами, чтобы не дуло. Потолки были очень высокие. В углах их висела паутина. Ждали папу. Папа убрал паутину только после войны. Папино имя было Генрих. Отца его звали Фридрих. Но «там» посоветовали изменить имя и отчество. И папа стал Григорием Фёдоровичем. После войны он оставался в кадрах вооружённых сил. Среди его друзей много было военных. Приходили к нам в форме. Я помню синие околыши фуражек и синие погоны. Я отца спрашивал: «Они что, лётчики?» Он отвечал: «Они другие». У отца была такая же форма. Потом я узнал: это форма МГБ. Зловещий смысл этой аббревиатуры до меня тогда не доходил.
В назначенный срок меня определили в школу. Школа находилась на Невском проспекте. На стене у её входа была надпись: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Со мной в классе учился мальчишка, Никифоров. Узкоглазый, с круглым, жёлтым лицом. Он уверял меня, что он с крайнего Севера. Но я что, дурак? Такие узкоглазые живут в Китае. Однажды наша училка вышла на перемене из класса и забыла классный журнал. Все бросились к её столу: интересовала «секретная» графа в журнале – оценки. А наша училка противная: вызовет к доске, а оценку не сообщает. Говорит с угрозой: «В конце недели узнаете. Из дневника». Наставит двоек, родители в кино не пустят. Но у меня ещё был повод не любить училку. Донимала замечаниями: «Блаубарт, встаньте», «Блаубарт, вас приняли в пионеры, а вы болтаете на уроке». И называла меня на «вы». Она точно меня не любила. Учительницу звали Зинаида Израилевна. Потом я узнал: её семья в Белоруссии осталась во время оккупации. И вот все бросились к учительскому журналу. Меня же интересовала графа «национальность». Я удивился, увидев запись около фамилии Никифорова: «ненец». Ещё подумал: «Во дают! С ошибками написали. Вместо «м» – «н». Взглянул и на свою графу «национальность». Там был прочерк.
Рита Рафалович появилась в восьмом классе. Объединили женские и мужские школы: то была хрущёвскую «оттепель». «Рыжий, конопатый. Тебя делали лопатой», – сказала Рита и уселась за мою парту. Рита была красивой девчонкой. Я не обиделся: такая «классная» девочка заметила меня. Наша школа была базовой при Пединституте имени Герцена. Мы чувствовали себя учениками особой школы. И Рита – тоже не из простых. В нашей школе был учитель математики. Про него одни говорили: слабый педагог. Другие – очень крепкий учёный, математик. Вот должен докторскую защитить. А то, что он был кандидат математических наук, так и наша директриса тоже кандидат наук педагогических. Что-то по теории Макаренко. Нашего математика уволили из института Герцена. Со студенткой у него случилось. Об этом шептались в учительской. По нашим меркам учитель математики – старик, ему было лет сорок. И какая студентка могла на него запасть? Белобрысый, с глубокими залысинами. Большой, в синих прожилках нос. Нос был его лицом. Мы его любили. Он, наверное, талантлив. Наша детская составляющая любила его. Взрослая всегда готова поиздеваться. Короче, это был Нос. Однажды он сказал мне: «Ты, Блауберг, был бы неплохим математиком, если бы не был таким шалопаем». «Я не Блауберг, а Блаубарт, Акакий Иванович», – не без дерзости отвечал я, чувствуя затылком ревнивый взгляд Саши Лурье. Он был у нас «неплохим» математиком. «Вижу, что ты не Блауберг. Блауберг не был хамом и потому сейчас преподаёт математику в Бостоне. А тебе десять классов бы кончить. А для тех, у кого плохая память: моё имя – Аркадий Иванович Киселёв. А за «Нос» ответите». – Учитель улыбается. – «Ну-ка, Блаубарт, к барьеру», – обратился Аркадий Иванович ко мне. Я подошёл к доске. Задача, которую дал Киселёв, показалась мне просто дурацкой. Я испуганно взглянул на учителя.
– Может, передадим её Саше Лурье? Задача действительно непростая. Не беспокойся. В журнале я не отмечу в случае неудачи, – насмешливо говорит Аркадий Иванович.
– Я спокоен, – взыграло во мне ретивое. – У меня же есть двадцать минут?
– До конца урока целых полчаса, – благосклонно сообщил учитель.
Я поймал подбадривающий взгляд Риты. Зло чиркал на доске формулы, которые, к удивлению, складывались в стройную систему. Через двадцать минут учитель повернулся ко мне, его белесые брови поползли вверх. Я услышал: «Блаубарт, хоть ты и шалопай. Выше всяких похвал. Пять с плюсом». Звонок о конце урока смазал мой триумф. За полтора года учительства Киселёва пятёрка с плюсом была единственной в нашем классе. Аркадий Иванович исчез из нашей школы в конце десятого класса. В Мурманском университете он защищал докторскую.
На выпускном вечере Рита была ослепительно хороша. Она мне говорила: «Какая была бы смесь гремучая: немец и еврейка». «Но этого не случилось. У тебя будет русская фамилия: Петров, Сидоров?» – отвечал я. «Иванов. Что ещё проще?» – Рита невесело улыбнулась. Её сторожил аккуратный юноша, Иванов, студент института международных отношений. Когда я танцевал с ней, она шепнула мне на ухо: «Я таки испорчу ему карьеру… А ты – мой самый лучший друг». Рита как будущая женой дипломата подала документы в Ленинградский университет. «Пятые пункты», казалось, не для неё. Она была медалисткой. Но советская система была бдительна. Конкурс аттестатов Рита не прошла. Уже хотела документы забрать. Её принимали в институт имени Герцена. Но папа потрудился. Напомнил кому надо, что переводит Мао. И дочери предложили сдать один экзамен. Она с лёгкостью сдала на пять и стала студенткой университета. Я потащился за Ритой. Поступала бы она в банно-прачечный институт, будь таковой, я бы двинул туда.
Подал документы на физико-математический факультет. На математике мне повезло: задача, за которую Нос мне поставил пять с плюсом. Экзаменатор – юноша, вероятно, аспирант, из тех отличников, что берут, как говорила моя мама, «жопой», долго смотрел на моё решение и промямлил: «Ответ правильный, но решение совсем некорректное. Вы могли и списать». Взглянул на мой экзаменационный лист, где стояли: пять, четыре, пять. Я на всех парусах вплывал в университет. Посмотрев на меня, экзаменатор проговорил: «Больше тройки не получается». Увидев моё недоумение, он позвал свою напарницу, которая пила чай в углу аудитории. Эта мымра, не глядя на доску, проговорила: «Фамилия Блаубарт? Конечно, три». И пошла допивать чай. На физике я получил простой билет. Я бойко тараторил. Экзаменатор меня не слушал. Когда я закончил, он сказал: «Хорошо». И поставил три. Папа ходил к декану факультета. К приходу папы декан всё знал о нас. И что папа служил в «органах», а сейчас преподаёт немецкий в вечерней школе. И что я окончил «базовую» школу при институте Герцена. Декан не стал спорить с папой о моих знаниях. Просто сказал: «Вы же коммунист. Знаете про лимиты. Не закрыт лимит по народам Севера. Если бы ваш сын был не немец, а ненец». Он ещё посмел шутить. Папа вспыхнул: «На войне вы не считали эти лимиты!» «Ой, не надо только трясти медалями», – резко прервал папу декан. Разговор был без свидетелей. Папа ударил декана по щеке. Декан был умён. Инцидент остался без последствий.
С моими оценками меня приняли в Политехнический институт на факультет металлообработки. Там был крутой недобор. С Ритой мы встречались только на общих вечеринках. Под бдительным конвоем своего дипломата она держалась со мной строго. В те минуты, когда мы были наедине, она вдруг смущалась. Я её спрашивал: «Что-то случилось?» «Что может случиться, – она прятала глаза, – я замужем». – «Но мы же друзья?» – «Конечно», – голос её теплел. Ритиного дипломата направляли в Конго. Там было неспокойно. Полковник Мобуту строил козни против нашего друга премьер-министра Лумумбы. За всем этим стоял Вашингтон. Президент Эйзенхауэр в приватной беседе выразил желание, чтобы Лумумба свалился в реку, полную крокодилов. Позвонил Ритин отец: «Рита отбывает в Конго. Самолёт – из Москвы. Завтра «Красная стрела» с Московского вокзала в десять утра. Надеюсь, примешь правильное решение». Я принял правильное решение. Стоял за колонной и глядел на Риту. Она кого-то ждала, смотрела вдоль перрона. Муж нервничал. Пытался обнять её. Она нетерпеливо сбрасывала его руку.
По окончании института меня распределили мастером цеха на предприятие «Почтовый ящик» на Васильевском острове. Началась моя унылая жизнь с «процентовками», «нарядами» и руганью с рабочими. Меня рабочие ненавидели с первого дня. В их нищенской жизни, конечно, виноват был мастер. Рабочие ходили жаловаться к начальнику цеха. Начальник цеха Василий Васильевич Ожогин умел разговаривать с народом. Особенно крикливым подбрасывал «сверхурочные» и «ночные». Я говорил: «Василий Васильевич, это неправильно». «А здесь ты не прав, – терпеливо объяснял мне начальник, – я всё делаю правильно. И ты делаешь правильно. Экономишь фонд зарплаты. Учись работать с гегемоном. Это наша советская реальность». Искусство управления «гегемоном» я осваивал с трудом. Вся моя немецкая сущность возмущалась. «Работайте лучше, будет денег больше», – наивно пропагандировал я социализм. «Он что, идиот? – говорили рабочие начальнику цеха. – Эту деталь сделаем на минуту быстрее, а завтра нам за неё расценки срежут. И наши работяги за это морду будут бить».
– Ну, не надо так, – защищал меня Василий Васильевич, – Виктор грамотный инженер.
– А на черта нам эти грамотные «инженера», если жрать нечего, – отвечали рабочие. Вот и нашли «крайнего». Тут и добрейшему Василию Васильевичу сказать нечего.
И вдруг из африканского далёко раздался телефонный звонок Риты: «Ты прости, что я тебе не разрешила меня провожать. Пойми! Я бы не выдержала. Могло что-то случиться». «Что могло случиться!?» – заорал я в трубку. Невероятно, но она чувствовала то же, что и я. «Я тебя люблю», – закричал я. «Я тебя тоже, – голос Риты, – я скоро приеду. Позвони папе, он всё расскажет».
– Ритиного мужа вызвали в Москву для нового назначения. Кажется, в Европу, – сказал Ритин отец. – Её муж из Москвы поедет сразу в Новгород, к родителям. А Рита эти дни будет в Ленинграде.
Встречали Риту её родители и я. Отец тепло поздоровался со мной. Всё ещё статный, свежий мужчина. Шляпа, прикрывавшая лысину, делала его совсем молодым. Я, было, двинулся к Ритиной матери, но она лишь кивнула мне издали. «Не обижайтесь, – шепнул Ритин отец. – Ей кажется, что вы разрушаете семью дочери». «Кажется, пусть крестится», – зло подумал я о Ритиной матери. Потом была шумная встреча. Поцелуи дочери, слезы родителей. И горячее прикосновение Ритиной щеки. «До завтра!» – шепнула Рита. Я шёл, приотстав, давая семье насладиться радостью встречи. Иногда Рита оглядывалась, и губы её вытягивались в поцелуе. Их ждала легковая машина. «Вас подвезти?» – предложил Ритин отец. Он будто прозрел, обнаружив меня взрослым. «Нет. У меня ещё дела», – соврал я, поёживаясь под взглядом Ритиной мамы. Я ещё успел сунуть Рите букет роз и почувствовать нездешний аромат её духов.
На следующий день мы уехали на Ритину дачу в Комарово. «Неужели это чудо свершилось? И ты опять со мной», – восторженно повторял я. Рита отстранённо смотрела на меня, гладила мою ассирийскую бороду и говорила: «Рыжий! И почему мама тебя не любит. Ты же так хорош».
– Папа твой тоже меня не любит? – спрашиваю я.
– Мой папа любит всё, что люблю я. – Помолчала и продолжила: – Обычно грехи дочери покрывает мать. А тут — отец.
– Это не грехи. Это судьба. – Ну что я мог сказать.
– Сегодня – судьба… Но завтра, – неуверенно произносит Рита.
«Но завтра – сияющий и новый день. Приди. Бери меня, торжественная страсть», – я не смог сдержать восторга. Блок был очень кстати. За окнами лил непрерывно дождь. И мы не могли ждать, пока он кончится. Мы любили. Заснули под мерный его шум. Утром дождь опять ровно стучал по крыше. А на душе у меня было светло и радостно. Впереди были день, ещё ночь! Очнулся я на перроне поезда Ленинград – Москва. Мы так и не успели поговорить о нас. Рита плакала. Плакала ли она? Может, это были капли дождя. Лил дождь. «И дождь смывает все следы». Осеннее танго звучало из вокзального репродуктора. С вокзала я зашёл в подвальчик «Вино-коньяки», что на Невском. Выпил три по сто коньяка. Надвинув на уши шляпу, дошёл до Мойки. Под дождём цыганята ловили удочками презервативы в реке. Из них цыгане делали праздничные шары для продажи. Они тоже готовились к празднику – Ноябрьские дни. Радостные, подвыпившие ленинградцы с шарами серо-молочного цвета пойдут в колоннах демонстрации. На душе у меня было тревожно. Прошло три дня. Наконец я услышал по телефону голос Ритиного отца: «Ритуля благополучно долетела».
Наступила зима. Река Мойка окоченела в низком льде. Вдоль её набережной высились горы грязного снега. Снег свозили с улиц города и ссыпали с машин в реку. После отъезда Риты газеты запестрели тревожными сообщениями. Вот последнее: «Военный переворот полковника Мобуту». «Зверски убит премьер-министр Патрис Лумумба». И мелким шрифтом, где-то в конце газеты: «В Конго потерпел катастрофу самолёт местных авиалиний. Погибли члены экипажа и три члена дипломатической миссии С.С.С.Р. Фамилии…» Я с ужасом читаю имя Риты. Трагическую весть подтвердил её отец. По телефону говорил глубокий старик.
Вскоре в Москве открыл двери Университет Дружбы народов имени Патриса Лумумбы.
Василий Васильевич мне жаловался как равному: «Вот этот станок совсем новый. Чуть больше года. Изготовлен на заводе Свердлова. И уже ни к чёрту не годится. А как сделать точную деталь – только на Шиесе, который когда-то из Германии доставили. Ни одного капремонта». Он обнимал меня за плечи. Ласково глядел на меня, как на ценную деталь этого Шиеса. Мне было неловко. Мою немецкую дотошность он воспринимал как недюжинный ум. И я сам поверил в эти, не мои, достоинства. Технологи, которые опекали наш цех, из-за моих замечаний к их картам стали моими врагами. Только один человек мне сочувствовал, Соломон. Соломон Ильич. Начальник сборочного участка. Детали нашего цеха на сборке шли как по маслу. Соломон – худенький, лысый мужичонка с глазами из миндаля. Его все звали Соломон. И начальство, и работяги, и уборщица цеховая Клава. Поздно вечером я часто слышал мужеподобный бас Клавы: «Ну, Соломон, выметайся. Всех денег не заработаешь». «Клавочка, я сейчас. Ты, милая, брось ключи от моей конторки в охрану. Мне ещё нужно к начальнику забежать», – отзывался Соломон Ильич. Я давно понял: задерживаться на работе, даже без дела, считалось хорошим тоном: всегда под рукой начальника. Начальство это ценило. Напоминало нередко про ненормированный рабочий день инженерно-технического персонала. За двадцать лет нашего знакомства Соломон Ильич так и остался для меня Соломоном, а я для него Виктором Григорьевичем. Во мне засело советское барство. «Тыкать» я научился легко. Я очень удивился, когда на оперативке у главного инженера услышал, как резко и независимо разговаривает Соломон с начальством. Не прост был наш Соломон. Рабочие его любили: «Хороший человек Соломон, хоть и еврей». А вот меня рабочие не любили. Загадка русской души!
Василий Васильевич отмечал меня как дельного работника. С юношеской наивностью я был убеждён, что так должно и быть: я освоил работу на всех станках цеха. Сложные детали я обрабатывал сам в вечернюю смену и вносил изменения в карту технологов. Что не прибавляло друзей среди них. «Возвратов» ОТК стало меньше. «Выскочка», – шипели у меня за спиной. «Подожди немного, я сделаю тебя своим замом», – шептал начальник. Он стал меня брать в походы «наверх». «Хорошим инженером можно стать. А начальник – это от Бога», – это не я придумал. Это Василий Васильевич. Как-то я направился с ним к военпредам. Напомню: наше предприятие – «почтовый ящик». Ожогин замешкался перед дверью. Я вошёл первым. В комнате офицеры слушали полковника. Судя по осторожным смешкам, полковник рассказывал что-то забавное: «Я как-то отдыхал в Сигулде. Вышел на пляж – ну одни черноголовки. Плюнуть негде. Земля обетованная». «Этих, с прожидью, развелось немерено, – один из офицеров сочувствует полковнику, – куда ни кинь камень – попадёшь в обрезанного». Полковник, заметив меня, стёр с лица улыбку и устремил колючий взгляд. «Вы кто?» – спросил он. «Блаубарт», – с вызовом ответил я. «Это мой цеховой мастер». – Из-за моей спины сияла улыбка Ожогина. «Надо помнить, хотя военпред и не прямой твой начальник, но, если при упоминании твоего имени он поморщится – это знак для твоего начальства. На твоей карьере ставится крест», – цитата. Василий Ожогин. Лёгкая тень промелькнула по лицу полковника: «Что-то знакомая фамилия, – задумчиво проговорил он, обращаясь ко мне. – Отец не служил в конце войны в МГБ? «Да, – ответил я, – переводчиком». «Все мы были перевозчиками… на тот свет, – коротко хохотнул полковник. – Я тогда был лейтенантом, а его отец – капитаном, неплохим следователем, – полковник кивнул в мою сторону. – Но всё искал реабилитирующие моменты у подследственных. Кому это тогда могло понравиться? А я вот вовремя свалил в инженерное училище», – бодро закончил полковник. – Как отец?» – обратился он ко мне. «Умер в прошлом году», – ответил я.
Меня назначили заместителем начальника цеха с приставкой «ио» – исполняющий обязанности. Назначение было неожиданным. Мои недруги, а их было большинство, говорили: «Теперь этот выскочка попрёт наверх». Но Соломон был другого мнения. Он мне сказал: «Для нашего брата «ио» – приставка на всю жизнь. Меня эта реплика задела больше, чем злобная ревность моих недругов. «Я не из твоего племени, Соломон. Я – немец», – с нездоровым чувством превосходства подумал я. Но сознание, что я тоже неполноценный, засело во мне как заноза. И это сознание ещё усилилось после моего визита к главному инженеру. Ожогин имел на меня виды определённые: как позже я понял, делая карьеру мне, он и себе делал карьеру. Этот способ карьерного роста один умник назвал «возгонкой». Это когда снизу кого-то надувают, чтобы «верхний» быстрее всплыл. Был, конечно, определённый риск: пузырь мог скинуть «сидящего сверху». Но Ожогин всё рассчитал: наверху я был «не свой». Он направлял меня на курсы повышения квалификации. Курсы были весьма престижные – в Москве. Из-за этой командировки я и имел разговор с главным инженером. Наш Главный – импозантный мужчина с откровенно семитской внешностью. Фамилия Коган. Но с ударением на последнем слоге. Разговор был странный. «Блаубарт?» – спросил он, будто он меня не знает. Я неприлично хмыкнул. Главного прорвало: «Тут вас на курсы посылают. Научим уму-разуму, а вы вильнёте хвостом – и на свою историческую родину». Я ожидал всего: что с моим назначением «и.о.» цех стал плохо работать, я не умею работать с людьми. Но это… «Как это?» – опешил я. «А вот так. Я же вас совсем не знаю», – резко подытожил Главный. «Меня Василий Васильевич знает», – неумело защищался я. – «Ожогин? Он ещё не главный инженер, – ядовито проговорил Коган. – Так что подождём».
Василий Васильевич на решение Главного отреагировал спокойно: «И мы подождём». Мой начальник, верно, знал, что говорил. Соломон был откровеннее: «Под Главным стул шатается. На директора райком давит: засорение кадров. А тут вы со своей фамилией. «Там» не разбираются в тонкостях», – Соломон улыбнулся мне. Из намёков своих соратников я понял одно: на нашем предприятии ожидается чистка. Мы жили в благостное брежневское время. Дело происходило так: сначала из партхозконтроля люди искали просчёты. А у кого их нет? И тут обнаруживается, что вокруг директора, русского человека, расплодились коганы, дашкевичи и прочие блаубарты. Вот почему завод не выполнил план в прошлом квартале! Неважно, что выяснится: Дашкевич – белорус. А Блаубарт – немец. Хотя немец тоже не подарок. Если «засорённость» не дотягивала необходимой нормы, копали глубже. Выяснялось: Иванова, в девичестве Гинзбург. А Попов по матери еврей. Компромат собран, в дело вступают волкодавы из министерства. Готовится корректный приказ, в котором «указывалось на недоработки директора N в области …» Предлагалось сокращение штатов. Увольняли евреев из высшего и среднего звена. Пара русских попадались. Проворовавшийся кладовщик и пьяница – начальник тарного цеха. Уволенные месяцами ходили без работы. Никакого пособия безработным не полагалось. Тунеядцам – сто первый километр. Главный инженер Коган вовремя уволился «по собственному желанию». У него всё было готово для выезда в Израиль. После кадровой чистки, уже «в белых перчатках» главным инженером стал Василий Васильевич. А я, его опора – место начальника цеха. Без приставки «ио». Вот тебе и мудрый Соломон! Я вступил в КПСС. Должность обязывала. Рекомендацию в партию дал знакомый полковник-военпред, который антисемит. Я научился управлять гегемоном, как Василий Васильевич. Платил премии за усердие на ниве общественной: профсоюзным активистам. Со мной «дружить» стало не только почётно, но и выгодно. Цех наш ходил в передовых. Это считалось заслугой Ожогина. Я не высовывался.
Моя половая жизнь была не столь активна. Были краткие связи. Одна закончилась триппером. Подруга сказала: «это» от бывшего мужа. «Как ты могла?» – возмутился я. Услышал обезоруживающее: «Ты же не собирался на мне жениться». А мама ждала внуков. Часто говорила: «Девки у тебя всё непутёвые». «Будет путёвая», – обещал я маме. Появилась путёвая. Мы с ней встречались больше года. Как-то она несмело мне сказала, что у неё «задержка» две недели. Надо было жениться или разбегаться. Я выбрал – женился. Факт беременности не подтвердился. Мама была довольна моей женитьбой и терпеливо приготовилась ждать внуков. Но внуки не получались ни через год, ни через два. Мне сорок лет. Жене Валентине – тридцать. «Умру, не увижу внуков», – говорила мама, подозрительно поглядывая на Валентину. Наконец Валентина не выдержала и выпалила: «Я ходила к врачу! У меня всё нормально». Это была новость. Новость не то, что у неё «всё нормально». А то, что она ходит к врачу по этому делу. Теперь семейство ждало моих шагов. Но я всё время об этом «забывал», хотя мама не упускала случая напомнить. Теперь мы жили в престижном районе новостроек – на Гражданке. Как говорили в народе, в районе еврейской бедноты. Ирония насчёт «бедноты» была уместна. Там жил и я. И Василий Васильевич.
Валентина, украсив себя помадой и взбив белокурые локоны, мчалась в своё НИИ. Она, что свойственно блондинкам, выглядела значительно моложе своих лет. Была стройна и миловидна, что заставляло меня, когда я находился рядом, расправлять плечи и подтягивать живот. Но было в Вале что-то от полевого цветка, пересаженного в душную оранжерею. Будто ей хочется вырваться на свободу, но не хватает сил. Мне иногда чудилось: вдруг она наберётся сил и упорхнёт от меня в свои поля и луга. Верно, это была любовь. Но я был строг, не давал воли чувствам. Рита наблюдала за мной «оттуда». Я, уже заматеревший чиновник, позволял себе являться на службу к девяти часам на своём «запорожце». «Отлаженная машина должна исправно работать временами без присмотра Хозяина», – говаривал Ожогин. И он был прав на сто процентов. Во мне уже сидела привычка к удобствам жизни. Да и Ожогин временами допускал либерализм: не замечал моих опозданий на работу. Я посвящал маме утренние полчаса. Кусочек ночи – Валентине, по необходимости. Мысль, не добирает ли Валентина «недостающее» на стороне, не возникала.
Утром мама осторожно переводила разговор на детей. Я отшучивался: «И вы не торопились. Отец был не мальчик, когда я родился». «Было другое время. Не знали, доживём ли до утра, – говорила строго мама. – Но ты сходи к платному врачу. С пенсии дам, сколько надо». Я не стал дожидаться маминой пенсии. Пошёл в платную Максимилиановскую поликлинику. Это была известная поликлиника. Иногда выносила окончательный приговор. Я был оглушён результатом обследования: «Сперматозоиды слабые. К воспроизводству не способен. Это может быть результатом плохого лечения венерической болезни». Выцветшие глазки врача смотрели на меня ласково и сочувственно. «Справку отдайте в бухгалтерию, освободят от налога за бездетность», – сказал он. Такую справку в бухгалтерию нормальный мужик не понесёт. Я был нормальный. Но что-то во мне сломалось. Меня перестала интересовать производственная суета. Там всё шло по кругу. А в моей жизни всё застопорилось. Я стал уходить домой рано. Рано для моей недавней жизни. И это вызвало удивление Ожогина, привыкшего, что начальник головного цеха всегда под рукой допоздна. Месяц он «не замечал» моей вольности. Наконец не выдержал: «Что случилось?» Голос его был доброжелательным. «Что может случиться? У меня всё-таки семья», – неприемлемо резко ответил я. «Понимаю», – спокойно сказал Василий Васильевич. «Что вы понимаете!» – заорал я, холодея от мысли, что из Максимильяновки прислали справку. «Остынь. На одной женщине свет клином не сошёлся. У тебя ещё нет детей», – на удивление дружелюбно произнёс Ожогин. Я облегчённо вздохнул: «Извините… С женой у меня всё нормально. Я просто устал». «Отдохни. В отпуске ты не был уже два года. Крым, Кавказ?» – заулыбался он.
Я приходил домой. Разваливался на диване. Мама заглядывала в комнату. Говорила, будто оправдываясь: «Валентина что-то задерживается». Появлялась жена. Всплескивала руками: «Ты уже дома?» Она не уставала удивляться, что я рано прихожу с работы. Мне было приятно: она рада, что я дома. Но её вопроса: «Что-то случилось?» я не услышал. Мама как-то спросила: «Ты был у врача?» Я ответил: «да». «Ну и как?» – последовал вопрос. «Нормально», – сообщил я. Мама пожевала сухоньким ртом, тяжело вздохнула и направилась в свою комнату. Мне стало жить неинтересно. Как-то взглянув в зеркало, я увидел ввалившиеся щёки, на лбу залысины. На меня из зеркала глядел не успешный карьерист, а нечто подгнившее. Мама перестала готовить мне завтрак. Я этого не заметил. Как-то придя со службы раньше Валентины, не обнаружил мамы, копошившейся на кухне. Заглянул в её комнату. Она лежала в постели. Была мертва. Тихая, прекрасная смерть. Я плакал, пряча слёзы. На мамины похороны из Казахстана приехал её брат. Крепкий старик, лет шестидесяти. Около него была моложавая бабёнка, «Мария Иванна», какого-то странного замеса. Кровь Ивана в Марии Иванне была изрядно разбавлена азиатской. Тогда я услышал о своей исторической родине как о реальности. Мамин брат говорил: надо в Германию возвращаться. Валентина испуганно смотрела на меня.
Со странным восхищением я наблюдал за этой молодой женщиной. Её длинные стройные ноги и попка, затянутая в модные джинсы, откровенно играющая при походке. Джинсы заморского происхождения. Продуманный хаос рыжих волос. Плошки огромных голубых глаз, ничего не видящих вокруг. Уж мой-то восхищённый взгляд она должна была заметить! Я остановил её пустым вопросом: «Мы разве знакомы?» Голубые ледышки глаз и ни тени улыбки. Я глупо топчусь среди металлических развалов двора завода, и кажется, что из всех окон люди тычут в меня пальцем. Куда девалось моё красноречие. А было ли оно вообще? До сих пор в общении с женщинами я обходился «скромным обаянием». Умел молчать и слушать. Но сначала необходимы нужные слова. А сейчас нет этих слов.
– Что-нибудь ещё? – Насмешка оживила её неподвижное лицо.
– Нет, как обычно, – неожиданно сострил я. Как мне показалось – удачно.
– А как обычно, желаю успеха на Невском, вечером. Там найдёте себе подходящую пару.
И пошла. Вся загадка, вся восторг.
– Ты на эту дамочку рот не разевай, – по-доброму улыбается Соломон. Таки увидел меня он из окна. – Там всё схвачено. Муж работает в торгпредстве. Всё время заграницы. Одевает как конфетку. А с работы её увозит любовник в навороченном лимузине.
– Откуда такие сведения, Соломон? – Я не скрываю своего разочарования.
– Откуда? От верблюда. Её подружка работает у тебя в цехе технологом, такая невзрачная дамочка. Разве такую ты заметишь? А эту Клеопатру забудь.
– Почему Клеопатру?
– Была такая царица в Египте. Её змея укусила. Так она и умерла. Умерла не царица, а змея.
– Злой ты Соломон, – говорю я.
– Я не злой, я дальновидный. С такой Клеопатрой ещё намучаешься. Поверь моему опыту.
– О-о, Моня, какой вы непростой однако, – смеюсь я. – Откуда у вас это опыт?
Соломон хмыкает в кулак.
Я прихожу с работы домой. Вытягиваюсь на диване. Вот отпирается входная дверь. Это Валентина. Она заглядывает ко мне комнату. Я слышу её искренне радостный возглас: «Ты уже дома!» И у меня на душе становится тепло.
На трибуне Съезда Верховного Совета под бурные и продолжительные аплодисменты появился Михаил Сергеевич Горбачёв. Мы начинали новую жизнь: «социализм с человеческим лицом». А пока давились в очередях за водкой: в России проходила кампания по очищению народа от пьянства. На юге виноградники вырубили. На севере спиртовые и винные заводы закрывались. А народ пил и пьёт. Давился в очередях, материл власть. Власть смиренно опускала глаза. Гласность. Стали меньше есть сладкого: сахар в магазинах пропал. Но проблема решена поставкой кубинского сахара. Желтоватый такой песок. Как из мочи больного диабетом. Но народу всё равно из чего гнать самогон. Меня эти народные скорби не касались. Я получал регулярно пятьдесят литров технического спирта для протирки мерительного инструмента. Учитывая сложившуюся ситуацию, я сказал Василию Васильевичу, что спирт стал поступать низкого качества. Мерительные приборы «недовольны». Нужен ректификат. Начальник меня понял. «Зайди-ка ко мне со своим мерительным, протрём вместе», – сказал он. Он стал проще с перестройкой. Заметил: «Литров на пять будешь получать меньше. Ректификат дороже». «Лучше меньше, да лучше!» – сказал я. «Это по-ленински», – отозвался Ожогин.
А «демократия» между тем расцвела зловещим цветом. Мелькали чёрные флаги анархистов и красные с руническими знаками, похожими на фашистскую свастику – флаги русских националистов. Ещё одна новация гласности: выборы директора завода. Предложена кандидатура инженера из конструкторского бюро. Защитил кандидатскую. Человек молодой и покладистый. Последнее было определяющим. Выборы должны были проходить на альтернативной основе. Альтернатива – Василий Васильевич. Но в последний момент Ожогин снял свою кандидатуру. Говорят, был звонок. Представляли нового директора, Сергея Петровича Сидорова. Он клялся сохранить профиль завода для военно-промышленного комплекса. А это значит, приличная зарплата. Все громко хлопали. Оставшись наедине с приближёнными, директор уже неуверенно повторил, что надо сохранить завод, наступят же прежние времена. ««Горби» не вечен», – витало в головах. «Вы согласны со мной, Василий Васильевич?» – обратился директор к главному инженеру. «Конечно», – ответил Ожогин и натянул поглубже кепку «под Ильича». «Ты понял?» – спросил он меня. «Яволь!» – щёлкнул я каблуком, надеясь поразить молодого директора. Василий Васильевич укоризненно взглянул на меня. Директор как-то печально вздохнул: «Демократия». Он владел двумя языками: немецким и английским. Ему бы и вести переговоры с акулами капитализма. На пороге истории уже маячила фигура Бориса Ельцина.
С этой женщиной я встретился в её нелучшие времена. «Я всё одна, одна», – неожиданно призналась она. «Такая женщина, и одна», – искренне удивился я. Но подумал: «Надо торопиться, пока нет соперника». Я напомнил о первой встрече: «Тогда наш разговор быстро иссяк. Вы спросили: «Что-нибудь ещё»? Я ответил: «Как обычно. Это же была шутка. Но вы на меня разгневались». «А был ли мальчик?» – устало спросила она. «Я, право, не уверен», – я улыбнулся.
Мы сидим среди кульманов конструкторского бюро. В комнате – одни.
–Я каждое утро принимаю холодный душ, чтобы не заснуть на этой чёртовой работе, – признаётся она.
Я говорю:
– Вы так не любите свою работу?
– Покажите мне женщину, которая любит свою работу. А вы любите свою работу?
– Я? Горю на работе, – сообщаю я. Тот редкий случай, когда не вру женщине.
– Мужчины – из другого теста. В детстве я мечтала быть мальчишкой, – отзывается она.
– Такая красотка, и мальчишкой? – Я опять не вру. Что-то со мной явно неладное.
– Вы находите, что красотка?
– Будто вы не знаете.
– Последнее время я стала об этом забывать.
– Если вы разрешите, я начну вам об этом напоминать.
– Смотрите, не утомитесь.
– Я тренированный.
– Да уж вижу.
– Я не бабник. Я другой. – Я не знаю, вру или нет. Определиться времени нет.
– Вот и конец рабочего дня, – говорит она. – Вы очень скрасили мои скучные часы.
– Готов продолжать, – бодро отвечаю я. – Вот только позвоню в свой цех.
Я беру телефонную трубку: «Меня никто не спрашивал?»
На телефоне Соломон. «Вас Василий Васильевич уже с собаками ищет», – кричит он.
– Труба зовёт, – усмехается моя собеседница.
Мы расстались на заводском дворе. Позже я пристал к Соломону: «Скажи, как её зовут?»
– Кого, кого? – недоумевал Соломон.
– Ну, как же ты не помнишь, – раздражаюсь я. – Ведь она такая…. Мы же о ней говорили.
– Ах, эта. Клеопатра, – чешет затылок Соломон. И я слышу в его голосе разочарование.
– В чём дело? – я насторожился.
– Да так. Что вы в ней нашли?
«Ах ты, старый пень. Что ты понимаешь в женщинах». Недоброжелательный отзыв Соломона о моей возможной избраннице меня явно оскорбил.
– Так как её зовут? – не унимаюсь я.
– Какое-то не наше имечко.
– Не наше или не ваше, Соломон? – съязвил я.
Соломон «не заметил» моего гаденького намёка. Посмотрел на меня как на несмышлёныша:
– То ли Изольда, то ли Эльвира. Ах да. Кира Пелипейко. В девичестве – Хвостова.
– Вот видите. Она из графьёв, – довольный, смеюсь я.
– Я, думаю, что из их дворни.
Соломон глянул на меня снизу вверх своими мудрыми глазами и удручённо сказал:
– Я вижу, вы уже серьёзно больны. И диагноз неутешительный.
На последнем выдохе советской власти на наше предприятие поступила партия легковых автомобилей. Распределяли их среди «лучших людей» по ценам завода-изготовителя. Среди «лучших», не без помощи Ожогина, оказался я. Мне достались красные «жигули». Ожогин взял молочного цвета «Волгу». Директор – чёрную. Это уже знак. Чёрная «Волга» – знак: с Партией навсегда. Молодой ещё. Ему бы мудрости Ожогина! Я занял немного денег у Соломона и стал обладателем «жигулей». Красные «жигули» подняли меня в собственных глазах. Но не в глазах Киры Изольдовны. Теперь уже просто Киры. Её я регулярно отвозил до дома. Благо, она жила в моём районе, на Гражданке. Благо ли это? Надо бы подумать. Знающие люди считают: лучше чтоб любовница жила подальше от твоего дома. Эту глубокую мысль подтвердила сама жизнь. Была любовницей или любимой для меня Кира – ещё не определилось. Пока любимой женщиной была для меня жена. Я всегда возвращался к ней, не давая повода усомниться в моей верности. Около неё было уютно и спокойно. Я искренен. Возможно. В постель Киры я попал как бы случайно. Я целовал Киру горячо и горько возле её дома. И странная горечь постоянно присутствовала в том упоительно сладком чувстве. Кира слегка отстранилась, взглянула на меня, вроде оценивая. И решительно сказала: «Пойдём». Потом она долго искала свои золотые серьги на кровати. И не находила. Сказала сухо: «Не надо было торопиться». Мне стало неуютно. Я ждал, а она всё рылась в постели. Под тонким пеньюаром просвечивало её всё ещё желанное тело. Но она была уже от меня далеко. Я сказал: «Пойду». Она ответила: «Иди». Не взглянув на меня, сказала: «Не звони. Я позвоню, если сочту нужным». Я уже смирился с мыслью: «Ну, не прошёл проверку». Спустя месяц Соломон подаёт мне телефонную трубку: «Она». «Милый, милый Соломон!»
–Вы меня забыли, – слышу её голос.
– Не забывал ни на минуту. Просто выполнял ваш наказ.
– Ну, не дуйся.
«Уже не «вы». И это обнадёживает», – мелькнула шустрая мыслишка.
Кира говорит:
– У женщины может быть плохое настроение. Я соскучилась.
Встретились мы у проходной завода. Она сказала, что проверяла себя: так ли я ей нужен?
– И вообще, ты не в моём вкусе. Это какая–то ошибка. Но не трагическая, – и захохотала.
– С возрастом люди меняют вкусы, – осторожно замечаю я.
– В моём возрасте уже не меняют.
– В каком возрасте! Тебе, я думаю, лет двадцать восемь.
– Какой милый комплимент! – она смеётся. – Моя дочка, когда увидела тебя, сказала: «Мама, какой ужас! Вам на двоих восемьдесят лет». Так я узнал, сколько Кире лет. Мне в ту пору было сорок пять. Но я выглядел младше своих лет. Так мне казалось.
– Дочка всегда видела около тебя молодых мужчин? – с нескрываемой досадой спросил я.
– Признаться, да. – Опять её смех.
– Что тут смешного? – Меня слегка задевает её смех.
– Дочка моя – подросток, тринадцать лет. Но всё понимает, – говорит Кира.
– Значит, я не понравился твоей дочке?
– Как раз наоборот. Понравился.
– У твоей дочки прекрасный вкус. Наконец-то я услышал ваше признание, чудо вы моё.
Она покраснела. И это придало ей совсем юный вид.
– В моей постели не бывает мужчин, которые мне не нравятся, – сказала она тихо.
Позже Кира познакомила меня со своей дочерью. Дочь оказалась прелестным, белокурым созданием. Кира сказала: «Дочь окончательно одобрила мой выбор». «Может, ещё посоветуетесь с её отцом?» – усмехнулся я. Какая — то лёгкая, тревожная тень коснулась моей души. Но это ощущение быстро исчезло. Я ей говорил: «У тебя такие ноги! Они должны ходить только по стодолларовым банкнотам». Она хохотала, закинув свою рыжеволосую голову. Я уходил от неё поздно вечером. Мой уход сопровождала её фраза: «Что? Жены боишься?» А ночью раздавался телефонный звонок. Телефон был в коридоре. Я брал трубку. Было долгое молчание и щелчок отключения. Я громко говорил: «Всё решим завтра у директора». Валентина выходила из спальни, испуганно смотрела на меня. В её глазах был немой упрёк. «Хулиганят», – говорил я. «Мне кажется, ты знаешь, кто это хулиганит», – в голосе жены была печаль. «Из цеха звонят», – почти натурально возмущался я. На другой день я спрашивал Киру: «Зачем звонишь по ночам-то?» «Звоню, потому что звоню», – отвечала она. «Но это по-бабьи», – мямлил я.
– А ты – тоже мне, мужик! Не можешь остаться со мной на ночь. – Глаза гневно блестели. – Сознание, что ты со своей Валькой в одной постели для меня невыносимо. Я никогда не делила мужчин. Если он мой, то только мой, – яростно распалялась Кира. – Твоя Валька ещё достаточно хороша, чтобы такой кобель как ты, оставил её в покое.
– Неужели ты ревнуешь? Ревность унизительна, – это мой весьма неудачный довод.
– Да. Я ревную, – и она вдруг захохотала. – Вот что значит общаться с женатым. Никогда себе не прощу, что связалась с тобой. Ревность – живое чувство боли. Но для меня совсем новое. Я не знаю, как с ним бороться. Помоги мне.
В её глазах стояли слёзы.
– Ты до сих пор только позволяла любить себя, – невнятно бормочу я. Целую её влажные глаза. На душе у меня пасмурно. Мы не готовы к этим сложностям. Сошлись два эгоизма. Я обнимаю Киру и говорю: «Я люблю тебя». И сам не верю этим словам. Мне становится нехорошо.
– Муж меня ничем не связывал, – говорит Кира. – Я всегда была свободна и одинока. А ты меня повязал, я стала несвободной, но по-прежнему одинокой.
На ночь я всё-таки ушёл домой.
– Ты ничего не понял, – сказала она мне на прощанье.
Я шёл по тёмным улицам. Завтра, завтра всё уляжется. Завтра я скажу ей: «Давай пообедаем вместе». Мы будем беззаботно болтать. Она скажет: «Забудь мой ночной каприз. Ты мне лишь временный любовник». Мне станет обидно. Она засмеётся: «Чего же ты хочешь? Пока мне хорошо с тобой, мы вместе. Ты же не хочешь сложностей».
Мы гуляли с ней вечерами. Она тянула меня к моему дому. И однажды я услышал: «Ку-ку, Витя». Это была Валентина. Я подошёл к ней. Будто готов к этой встрече. «Не следи за нами. Я скоро вернусь». – Мой голос был суров. Я был справедливо возмущён. «Но гулять с любовницей под семейными окнами?!» – гадко пискнуло во мне. Валя стала неуверенно оправдываться. Я грубо сказал: «Иди домой!» Она съёжилась от грубости. Я смотрел вслед жалкой фигуре жены. Ничто не дрогнуло во мне. Но не хотелось возвращаться и к Кире. В молчанье я проводил Киру до её дома.
Когда я пришёл домой, Валентина поцеловала меня в щёку. Я не успел отстраниться.
– Это та молчаливая особа, которая звонит тебе по ночам? – спросила она. Я промолчал.
Стоял душный август, что бывает нечасто в Ленинграде. Всё предвещало начало грозы. И неподвижный воздух. И серая тяжёлая дымка на горизонте, куда падало уходящее солнце. Давило ощущение приближающейся грозы. Я был на даче в полном одиночестве. В тот вечер я тупо смотрел в телевизор. По всем каналам показывали «Лебединое озеро» Чайковского. Вдруг появилась заставка: «Передаём срочное сообщение». На экране возникла группа лиц. Я узнал: Пуго, Язов, Крючков, Павлов, Янаев. Янаев сидел во главе стола. Я обратил внимание на его трясущиеся руки. Он пытался унять дрожь рук, постоянно перебирая ими. Язов сидел с тяжёлым, неподвижным лицом. Я ещё подумал: «Вот она наша власть. Неприятное зрелище». Янаев говорил: «Президент Советского Союза Михаил Сергеевич Горбачёв тяжело заболел. Создан Государственный Комитет по чрезвычайному положению – ГКЧП».
Я срочно завёл свои «жигули» и через полчаса был в городе. В городе было тихо и спокойно. Народ не осознал случившегося. Утром на заводе меня ознакомили с приказом директора: на время чрезвычайного положения запрещались все командировки. Под угрозой увольнения – участие в митингах. Приказ был жёстким, несвойственным нашему интеллигентному директору. Рука его зама по режиму чувствовалась. Зам по режиму Савчук, весь затянутый в камуфляжную форму, носился по заводу в окружении вохровцев. Он удручённо поглядывал на своё мешковатое войско и повторял: «Надо всё менять». В голове его вертелась мысль: «Наш час настал, а мы не готовы». Охрана больше подходила для овощного склада, чем для режимного объекта. Секретарша директора мне шепнула: ««Наш» уже послал приветственную телеграмму ГКЧП».
В городе начались митинги, строились баррикады. Я ещё подумал: «Баррикады. Против танков». Соломон мне сказал: «Я на митинг, на Дворцовую площадь. Там будет Собчак».
– Ты видел приказ директора? – заметил я строго.
– Насрать, – ответил Соломон. Отсутствие Соломона было замечено. В конце дня ко мне подлетела Нина Свиридова, наша цеховая табельщица. Справка: «Н.И. Свиридова, активный член общества «Память».
– А где Соломон Ильич? – сурово спросила меня Нина Ивановна.
– В командировке, – не думая, ответил я.
– Но командировки запрещены!
– Поставьте в табеле «неизвестная причина». – Свиридова страшно раздражала меня.
– Я доложу Савчуку, что Соломон Ильич отсутствует. В такое время! – она почти кричала.
Раньше я не замечал такой активности Свиридовой. Табельщица и табельщица. Как женщина не вызывала интереса. И вдруг на всех перекрёстках затрещали: «Свиридова проводит беседы с рабочими. И такое несёт!». Я как-то зашёл в комнату, где были эти «беседы». «О, и без охраны! Герр Блаубарт», – развязно сказал парень с бритой головой. «Садитесь, Виктор Григорьевич, – Свиридова подошла ко мне. Видно, стараясь загладить хамство соратника, сказала: – Впереди есть свободное место». Изо рта её пахнуло на меня гнилью. Я отстранился. Торопливо проговорил: «Нет. Я ненадолго». Присел на стуле у двери.
– Жидомасонский заговор охватил весь мир. Америка в руках евреев. Президент Соединенных Штатов Рузвельт был евреем по матери. – Нина говорит, не повышая голоса. Но её слышно в дальних углах комнаты: – Евреям мало США. Им нужен весь мир. Они организовали военный переворот в семнадцатом году в России. Во главе – одни евреи: Троцкий, Свердлов, Зиновьев. И финансировал это еврей Парвус.
– У Ленина мать была еврейкой, – раздаётся из первых рядов.
– Это придумала писательница Шагинян. Она была подкуплена евреями, – голос Свиридовой опустился до зловещего шёпота. – Ленин был болен, не мог противиться евреям. И только товарищ Сталин очистил партию от еврейской скверны, – голос Нины пронзительно зазвенел, – но и Сталин не успел довести священную миссию. Готовы были эшелоны для вывоза евреев в Сибирь.
Нина врага высветила:
– Сейчас евреи под личиной демократов лезут во власть. Эти сионистские агенты ядовито воздействуют на незрелые умы. Но мы пресечём их злобную пропаганду.
Что-то у Нины не заладилось: народ стал зевать. Оживились, когда кто-то вспомнил о «напитке евреев из крови христианских младенцев». «Чем разбавляют кровь младенцев? Вином или молоком ослицы?» Вопрос всех застал врасплох. «Вином кошерным!» – крикнул бритый. Все засмеялись. «В какой синагоге ты пробовал кошерное вино?» – крикнул кто-то с задних рядов. Бритый побагровел. Стал злобно оглядываться, ища крикуна. Мне стало тошно. Я вышел из комнаты. Вслед полетели слова: «Не понравилось». «Мы месяцами зарплату не получаем, а с этими шекелями расплачиваются».
А зарплаты мы действительно не получали несколько месяцев. Кто-то на заводе и получал, я – нет. Небо не разразилось грозой, которую так ожидала истомлённая земля. Воздушно-десантная дивизия, двигающаяся к Ленинграду, была остановлена в Гатчине, что в часе езды от города.
Начальник Ленинградского военного округа генерал Самсонов за одну ночь поседел. Он не выполнил требование министра обороны: ввести в город войска.
Путч в Москве был подавлен. Савчук сменил камуфляж на гражданский костюм. А наш директор Сидоров с тревогой ожидал реакции новых властей на его телеграмму ГКЧП. Соломон некоторое время был героем в узких кругах заводской интеллигенции. Но завод вяло отреагировал на все эти события. Пролетариат не взялся за булыжники. Он ждал зарплату.
Я сказал Соломону: «Что ты высовываешься? Ты же коммунист. Должен идти в строю».
– Я еврей, а потом уже коммунист, – засмеялся Соломон.
– Товарищ Троцкий думал иначе. – Я не убедил Соломона. Да и сам не был уверен, прав ли был товарищ Троцкий, когда в семнадцатом утверждал: «Я не еврей, я – коммунист».
Вдруг мы все превратились в «совков». Наши ориентиры рухнули. Мы вроде стали прозревать, но ориентиры растворились в туманной дымке. А ведь думали: они из железобетона. Все привыкли: «Это нам принесут, это дадут». И если не давали, то виноват какой-то нерадивый чиновник. Но за чиновником маячила безликая, мрачная Система. Так кто же всё-таки виноват? За горизонт мы заглядывать не решались. А Нина Свиридова нашла простой ответ на этот «вечный» русский вопрос. Но меня и Соломона этот ответ не устраивал по определению. Соломон надеялся получить ответ на митинге демократов, что проходил на Дворцовой площади. Я же к внутреннему голосу прислушивался. Но голос мне сказал: «Иди в жопу». Наверное, он был прав. Скажу честно, подобные размышления не были свойственны моему приземлённому сознанию. И появление этих мыслей меня несколько насторожило. А Ожогин сказал: «Не забивайте себе головы. Будем решать проблемы по мере их поступления». Я всегда уважал Ожогина за конкретность его мышления. «А что дальше?» – не унимался Соломон.
– Уберите портрет Ленина со стены моего кабинета, – ответил Ожогин. Директор, глядя на обои, где осталось серое пятно, печально спросил, обращаясь в никуда: «Не рано ли?» Никто не ответил. Уже при президенте Ельцине Василий Васильевич сдал свой партбилет в партком. Там удивлённо спросили: «Василий Васильевич! И вы?» «Я думаю, что поступаю правильно», – ответил главный инженер. «Не слишком ли смело? – Злой взгляд секретаря парткома. – Мы ещё вернёмся».
Ожогин не стал спорить. Я свой партбилет спрятал в сейф. На лучшие времена я не рассчитывал. Вспомнил своего папу, когда-то пламенного коммуниста, а потом потухшего учителя вечерней школы. Но поступок я совершил: перестал платить партвзносы. Всё было в тумане. Туман то рассеивался, то опять набегал серыми облаками. Кира, Кира. Я не видел её больше месяца. Я позвонил. Она сказала: «Ты как всегда вовремя. Муж только что уехал в Австрию». «Мы не виделись месяц», – сообщил я, рассчитывая на упрёк за долгую разлуку.
– Да? Я и не заметила. – Она засмеялась.
– А я заметил, – я старался вложить в слова как можно больше чувства.
– Где ты потерялся? – Её голос потеплел. – Защищал демократию? – Звучит явная насмешка.
– На баррикадах не был. Но душой я был с теми, кто на баррикадах.
И я искренне поверил в свой не случившийся героический порыв. Но не мог я оставить свой цех на произвол судьбы! Короче, я был как все… Так было проще.
Вот мы с Кирой идём по ночному Невскому проспекту.
– На баррикадах ты не был. Тогда соверши другой героический поступок: сообщи своей Вальке, что ты сейчас со мной, – смеётся Кира, но смех её какой-то деревянный.
– Шуточки у вас, мадам, однако, – я надеялся, что она шутит.
– Мы с тобой общаемся уже год, – она так и сказала «общаемся», – а я не услышала от тебя слово «люблю». А когда мой муж приезжает, ты вообще про меня забываешь.
– Ну, так муж же рядом.
– А если бы муж вообще не уезжал, ты бы меня бросил?
Я вдруг представил, что она исчезнет из моей жизни. Порывисто обнимаю её.
– Это ещё не поступок, – она опять смеётся. И в голосе её милые мне нотки. Это обманывает. Я слышу: «Позвони Вальке, что ты со мной и сегодня ночевать не придёшь.
– Это жестоко, – говорю я глухо.
– Жестоко!? Ты жалеешь свою Вальку! А по-русски: жалеешь, значит любишь. Или по-немецки это по-другому? Что же ты мне врёшь?
– Я тебе не вру. – У меня горит голова. И хочется тишины.
– Ты боишься позвонить. Тогда я позвоню сама.
Она подходит к телефонной будке, набирает номер. Уже час ночи.
– Валя, это Кира. Ты меня знаешь, – слышу я голос Киры, – Виктор сейчас со мной…
Кира выходит из телефонной будки. «Бросила трубку», – говорит она.
Я гляжу на неё почти с ненавистью. Она не смотрит на меня. На лице её блуждает неуверенная улыбка. Прижимается ко мне, тихо говорит: «Я думала, ты меня ударишь».
Трамвай довёз нас до её дома.
– Возвращайся в своё жилище. Я тоже не хочу тебя терять.
Она закрывает передо мной дверь. Я прислоняюсь к дверному косяку. Кажется, она плачет.
Валентина встречалась с Кириным мужем в один из его приездов. Я уж не знаю, как она узнала Кирин телефон. Однако договорилась о встрече. Даже узнала, что мужа Киры зовут Антон Алексеевич. Она сказала ему: «Ваша жена общается с моим мужем». Антон Алексеевич не выразил никакого удивления. Лицо его было неподвижно.
– Общается? – Голос его был ровен и сух. – Раньше это называлось по-другому.
Антон Алексеевич, элегантный седеющий мужчина, не лишённый заграничного лоска, строго смотрел на Валентину. Его брезгливый взор явно смущал её.
– Вы хотите что-то ещё мне сказать? – спросил он.
Валентина молчала.
– Кира Изольдовна вправе «общаться» с тем, с кем считает нужным, – отчеканил Антон Алексеевич, – больше не звоните мне. Я не хочу вас слушать!
И пошёл, прямой и строгий. Смахнул что-то со своего импортного плаща. Никакая грязная сплетня к нему не пристанет. Валентина потерянно смотрит вслед Антону Алексеевичу. «Боже, какая я дура», – думает она. Кире Антон Алексеевич коротко скажет: «Звонила какая-то Валентина. Несла какую–то чушь. Я не стал вникать. Кира ответит: «Какое благородство!»
Он всё-таки поедет к Кириной матери, будет жаловаться, что у Киры опять мужчина.
– Антоша, это же у неё несерьёзно, – начнёт лепетать Кирина мать плаксивым голосом. – Я непременно поговорю с Кирой, – пообещает тёща Антону Алексеевичу. Антон Алексеевич вежливо поблагодарит, а сам подумает: «Какой толк от ваших разговоров?»
По пути от тёщи купит коробку дорогих конфет. Дома поцелует жену в щёку. Кира безразлично примет поцелуй. Антон Алексеевич тихо спросит: «Ты не оставишь меня»?
– Кто таких оставляет? – ответит Кира. – Тебя тут же подберут.
Ночью Антон Алексеевич будет долго трудиться над женой. Но её тело не будет отвечать на его горячие призывы. Он будет очень стараться, используя теорию и практику заграничной жизни. А жена будет смотреть в потолок широко открытыми глазами.
А я в ту ночь проснулся от протяжного звука, который раздавался из соседней комнаты. Я с трудом понимаю, что это Валентина: «Витя, Витя. Мне больно. Я ревную-у!»
Я встаю со своего дивана. Подхожу к окну. Свет уличных фонарей отражается в подмёрзших лужах. Я выхожу на улицу. Ветер раскачивает фонари. Их тусклые отблески мечутся вдоль тротуара, рождая уродливые тени. И мне тоже хочется выть.
Рубль рухнул. От моих скромных сбережений остались жалкие крохи. Зарплату задерживают уже не на месяц, а на полгода. Из рабочих уволилось больше половины моего цеха. Остались одни старики, которым некуда податься. Нет заказов. Рабочие дни – три дня в неделю. Рабочий день – четыре часа. Обедать народ начинает уже в двенадцать, не снимая пальто. Лютый холод, отопление не работает. Тепло только в административном корпусе. Возмущаться некому. Кто мог это сделать, покинули завод. Оставшиеся согреваются чаем из термоса, закусывают бутербродами с докторской. В два часа завод пустеет. В моем цехе ещё копошатся около станков редкие фигуры. То и дело выключается электричество. Где-то короткое замыкание. Главного энергетика нашли на чердаке. Он сутки там пролежал. Некого было послать проверить электропроводку. Мы с Соломоном идём по территории завода. Из лопнувшей трубы шпарит поток горячей воды, тут же замерзая ледяным озером. Но мы этого уже не замечаем. Вроде всё нормально. Котельная же должна работать. Иначе заморозят весь завод. У главного энергетика до всего руки не доходили. Вспоминаем: вчера похоронили. За всё хватался сам. Когда последний электрик уволился, не пошёл к Ожогину, не стукнул кулаком: «С кем работать?!» Поплёлся к кадровику. Попросил вывесить объявление: «Требуются электрики и водопроводчики». Кадровик тускло взглянул на него: «Плати, и я пойду к тебе электриком».
– Помянем нашего главного энергетика, – говорю я Соломону, – есть бутылка спирта.
Из проходной административного корпуса двое крепких парней выводят нашего директора. Ведут к чёрной «Волге». Щегольская, коричневая дублёнка директора расстёгнута, ондатровая шапка сдвинута набок. Красный шарф волочится по снегу. Директор отталкивает парней. Громко выкрикивает: «Я сам!» Увидев нас, парни что-то испуганно говорят директору. Директор выпрямляется. Пьяно улыбаясь, кричит нам: «Верной дорогой идём, товарищи!» «Наш уже помянул», – грустно говорит Соломон.
Василий Васильевич сидел в своём кабинете, обхватив лысую голову руками. Зимний день быстро гаснет. Не зажигая света, мы молча смотрим друг на друга. Ожидаем, кто первый прервёт молчание. Бутылка пуста. Соломон дымит вонючим «Севером».
– Директор совсем сдал, – прерывает Соломон молчание, – не может держать удар.
– А ведь был блестящий инженер, – говорю я.
– Почему был? Не выдержал испытание властью? А была ли у него власть? – Соломон гасит свою вонючую папиросу. Испытующе смотрит на Василия Васильевича.
– Пусть пьёт, лишь бы не мешал, – тяжело роняет главный инженер.
И мы понимаем: у кого теперь реальная власть на заводе? «Наполеон, но чем ты сейчас владеешь? Сгоревшей Москвой». Пустые холодные цеха. Замёрзшая теплосеть. Долги миллионные. И жалкий, с бегающими глазами мальчишка в кабинете директора. Его ожидающий взгляд: «Вы что-нибудь решили, Василий Васильевич?» А ещё три года назад так всё хорошо начиналось! За спиной молодого директора маячила вечная и молчаливая тень – Петр Петрович, секретарь парткома завода, хитрая лиса, но – прямая связь с Гидасповым. Всё было так надёжно! Всё схвачено. А теперь, где этот Пётр Петрович? Звонил недавно. Предлагал прокат металлический и посреднические. Дожил директор завода! Директор спросил: «Ты где сейчас?» В ответ: «Так, решаем вопросы». И жирное: «хе, хе, хе».
Директор рассказал о звонке бывшего партийца главному инженеру. Василий Васильевич тогда подумал о нём: «Видно, пока боится брать на лапу. Или меня проверяет?»
– Зажгите, наконец, свет, – неожиданно бодро говорит Ожогин. – Что приуныли? Такая мощная, богатая страна Россия, такие умные головы.
Своими широкими ладонями он сдвигает вместе мою и Соломона головы. Я тогда ещё подумал: «Русский, немец и еврей. Вот и славный наш коктейль».
– По коням! – Решительный голос начальника. Я узнаю прежнего Василия Васильевича.
Но атака захлебнулась. На другой день уволился последний цеховой инженер. «Куда?» – спросил я. «Охранять мосты. Сутки сторожем, двое дома. Смогу ещё и дворником подработать», – услышал ответ. А я остаюсь на тонущем корабле? Но пока на мостике Василий Васильевич, есть ещё надежда. Выкрутимся. Эх, эта наша наивная вера в вождя!
Меня всё-таки последнее время стали подкармливать. Был секретный список. По звонку мы являлись в бухгалтерию и получали свои конверты. Я добился, чтобы в «секретный список» включили и Соломона. Он сначала встал в позу. Но долго не ломался. Я ему сказал: «Не хватало, чтоб и ты уволился». В узком кругу Василий Васильевич был откровенным: «Рабочих мы ещё наберём. А вот руководящие кадры надо сберечь. Их в один день не сляпаешь». И дальше звучало его бессмертное: «Начальник – это от бога!»
Кира уволилась с завода. Окончила курсы итальянского языка. И водит толпы итальянцев по достопримечательностям города. Я спросил: «Итальянский почему? Весь мир говорит на английском». «Мой муж слишком хорошо знает английский. Не хочу с ним встречаться на одной улице», – ответила она. Муж Киры был дома. Заграницей был временно не востребован. С Кирой мы встречались вечерами в тёмном парке. Прижавшись к дереву, мы проводили блаженные минуты в объятьях её длиннополой лисьей шубы.
– А как он? – спрашиваю я Киру о муже.
– У него есть своё развлечение, – беззаботно отвечает Кира, – эксперт по товарам народного потребления. Когда эта дамочка звонит, он всегда уходит с телефоном на кухню. И оттуда слышно, как мой муженёк заливается соловьём.
– А ты? – глупо спрашиваю я.
– А что я? У меня есть ты. И мне больше ничего не надо. Ты же мой! Только мой!
Как-то странно всё звучало. Я осторожно спросил:
– У тебя совсем плохо с ним?
– У меня с ним никогда не было хорошо. Это у тебя с Валькой всё хорошо.
Глаза Киры гневно сверкают. Эти резкие переходы настроения! Вот она вся такая. И я в её власти. И её власть казалась мне крепостью. Но вдруг стены этой крепости дали трещину. Порыв ветра, и всё посыпалось трухой и мусором. И вроде пустяк: Валентина мне сказала: «У меня неважные дела. Я больше недели не могу в туалет сходить». «Эка важные дела, – говорю я снисходительно. – Поешь свёклы, чернослива купи». Я хотел, как обычно, отмахнуться от её бабьих проблем. Но что-то меня остановило. Я слышу тихий голос Валентины: «Я не помню, когда мы вместе с тобой обедали».
– Опять ты за старое, – прерываю я Валентину.
– Я не об этом. Просто ты не знаешь, чем я сейчас питаюсь.
– Ну, и чем же? – Меня начинает раздражать её нытьё. Нашла, чем разжалобить!
– Ложка овсяной каши, и больше ничего в меня не лезет.
– Ну, и прекрасно, сохранишь фигуру.
– Идиот! Я была на Берёзовой аллее! – Голос Валентины срывается на рыдания.
Я всё-таки отвратительно здоров, если забыл, что на Берёзовой аллее онкологический центр. Я становлюсь серьёзным. Но ещё не настолько, чтобы поверить, что с Валентиной произошло что-то очень плохое. Через неделю я уже знал, что у Валентины рак прямой кишки. На мои беспомощные вопросы: «Как могло случиться?» – лечащий врач ответил: «У молодых этот процесс развивается быстро. Возможно, были стрессы. Сломался иммунный аппарат. Рак – болезнь печали». Во мне шевельнулся укор совести. Врач назвал мне имя известного в Петербурге хирурга. «Медицинское светило!» В голосе врача звучало восхищение. Медицинское «светило» меня не принял. Принял его ассистент. Говорили только о деньгах и в долларах. «И ещё учтите, лечение очень дорогое. Но до него ещё нужно дожить». Ассистент составил калькуляцию расходов. У меня не выходила из головы его фраза: «Ещё нужно дожить». Я грубо прервал его болтовню: «Что значит «нужно дожить»?» Ассистент опустил девичьи ресницы: «Понимаете, рак прямой кишки – всегда тяжёлый случай. Ясно после операции. Но не исключён летальный исход».
Валентине я сказал, что нашёл прекрасного хирурга. И опухоль обнаружили вовремя. Свой красные «жигули» я продал, особенно не торгуясь. После операции медицинское «светило» принял меня лично. Бодро заверил: «Операция прошла прекрасно. Будем надеяться на лучший исход. Пусть ваша жена недельку побудет дома. Потом начнём курс химиотерапии». Я подал ему конверт с деньгами. Он небрежно, не глядя, смахнул его в ящик стола.
Валентину из больницы я привёз на такси. Она была очень слаба. Я на руках её внёс в квартиру. Она головой прижалась к моему плечу. Глаза её светились покоем: «Теперь ты будешь носить меня на руках?» «Конечно», – отвечаю я. Через неделю у неё начались сильные боли. Лекарства не помогали. Она искусала в кровь губы, сдерживая крик. Валентину отвезли снова в больницу. Я навещал её каждый день. Она слабо улыбалась бескровными губами. Ей делали уколы, и она засыпала. В ту ночь я проснулся оттого, что у меня в голове будто что-то взорвалось. Я лежал оглушённый, всматриваясь в темноту. На фоне чёрного проёма окна расплывалось, угасая, светлое пятно. Напоминающий тонкий абрис Валентины. Уснуть я уже не смог. В семь утра мне позвонили из больницы. Сказали, что Валентина умерла.
Есть люди – как воздух. Пока этот воздух есть, его не замечаешь. И кажется, так должно быть всегда. А когда он вдруг исчезает, начинаешь мучительно задыхаться. Я выходил на улицу в расстёгнутом пальто, холодный мартовский ветер не мог остудить мою голову.
Позвонила Кира. После моих медленных и холодных «да», «нет» разговор тихо увял.
Всю весну я был в разъездах в поисках заказов для нашего предприятия. Чаще я слышал унылое: «Нет денег». Редко бодрое: «Надо всем миром вылезать из болота». Наше министерство помощи не оказывало. Негласно мы были отпущены на вольные хлеба. Но где эти «вольные хлеба»? Нет, пожалуй, кто-то знал. Рядом стал процветать заводик: изготавливает прогулочные яхты для миллионеров. Миллионеры якобы из Арабских Эмиратов. Но прослеживались и российские имена.
В надежде «на будущий урожай» наша «неразлучная тройка», как окрестили нас на заводе, взяла в аренду мой цех и несколько подсобных помещений. Прокормить весь завод не могли, но кое-кого взяли на содержание. Мотором всего дела был Ожогин.
Как-то на Невском я встретил Киру. Это было уже в конце лета. Мы зашли с ней в кафе «Север». Удивительно вкусными показались пирожные. Я вдруг вспомнил те давние времена, когда мама на праздники заказывала торт в «Севере». Лучшей, по мнению мамы, в Ленинграде кондитерской. Я пожирал пирожные, Кира смотрела на меня, чуть пригубив кофе. Пирожные она не трогала.
– Ты, кажется, снова почувствовал вкус жизни? – сказала она.
– Пирожные – это ещё не вся жизнь, – начал было я глубокомысленно.
– Только не надо этого, – прерывает меня Кира, – будь проще.
– Ну, расскажи о себе, – говорю я. – Мы не виделись сто лет.
– Это зависело только от тебя. Впрочем, что об этом говорить. Живу. Мой Антон Алексеевич сейчас в Англии торговым представителем. И его «эксперт по товарам народного потребления» с ним рядом. Эта дамочка вцепилась в него мёртвой хваткой. Уезжая, Антоша сказал мне, чтоб я на него не рассчитывала.
– Вы развелись? – ошарашено спрашиваю я.
– Нет. Это бы испортило его дипломатическую карьеру. Теперь он высылает мне каждый месяц несколько сотен долларов. В благодарность за моё молчание.
– А что дальше?
– Не знаю.
Она безразлично пожимает плечами.
– У тебя есть кто-то? – настороженно спрашиваю я.
– Это ещё имеет значение? – Она пристально смотрит на меня.
Я напряжённо молчу. Наконец выдавливаю: «Подожди немного, я приду в себя».
– Приходи, оттаивай, – она закурила сигарету. Сигарета – это что-то новое в Кире.
Мы замолчали. И молчание мне не было в тягость. Не в тягость, кажется, оно было и ей.
– Я тебя понимаю, – прервала Кира наше безмолвие.
– Спасибо.
– Ну, ладно. Мне пора. – Кира вдруг засобиралась, резко притушила сигарету.
Я понял: должен был другое ответить на её «я тебя понимаю». Я схватил её за руку.
– Подожди! Ты мне нужна! – вырвалось из меня.
Глаза Киры влажно заблестели. Она порывисто поцеловала меня в губы.
– Я должна бежать. У меня встреча. Если хочешь, встретимся у Думы через час.
Я сказал, что хочу. Час длился томительно медленно. Кира пришла странно задумчивая.
– Встреча с мужчиной? – спросил я настороженно.
– Да, – ответила она. – Прежний друг. Главный инженер конторы, что рядом с твоей.
– А, этот, с навороченным лимузином? – я усмехнулся. Кажется, я зря ждал Киру.
– Я не помню, какой у него был лимузин когда-то. Сейчас у него шестисотый «мерседес».
– Круто, – я ещё держусь, – и что?
– Предлагал выйти за него замуж.
– И что?
– Я сказала, что люблю другого человека.
Мы расписались с Кирой в загсе Выборгского района. С моей стороны свидетелем был Василий Васильевич. На свадьбе был и Соломон. Кира его приняла холодно. И он рядом с ней чувствовал себя неуютно. Какая-то давняя чёрная кошка пробежала между ними. Как я ни пытался выяснить причину, Кира отмалчивалась. Соломон досадливо махал руками: «Ну что могло быть между нами? Ты только посмотри на меня».
– Ох, Соломон. Но когда-нибудь ты мне всё расскажешь? – пристаю я к нему.
– Когда-нибудь, – отвечает серьёзно Соломон.
Но этого не случилось никогда.
«У женщины должно быть прошлое, у мужчины – будущее», – говорила Кира.
С ней трудно не согласиться. В прошлое красивой женщины лучше не заглядывать. Антон Алексеевич принял развод с женой без трагедии. Это уже не грозило его карьере. За границей он жил со своей подругой. Квартиру в Петербурге оставил Кире. Себе Антон Алексеевич купил в Москве в Черёмушках четырёхкомнатную с роскошным интерьером. Это подтвердила Оленька, посетив папочку в Москве. Она со свойственной юности непосредственностью заявила: «Папочкина квартира просто музей, не то, что ваши забегаловки». Кира ревниво вскинула бровь: «Что значит ваши?»
– Ну, наши, наши, – Оленьке не надо было объяснять законы семейной дипломатии. Было понятно, что дочь остаётся при маме. Мою и Кирину квартиры мы обменяли на четырёхкомнатную в элитном доме всё на той же Гражданке. Всё как у людей. В нашей спальне теперь красовалась двуспальная кровать. Рано созревшая Оленька тут же окрестила её сексодромом. На оставшиеся после обмена квартир деньги мы купили машину. Нужно было идти в ногу со временем, а время диктовало свои правила – машина должна быть иномаркой. Я предложил купить «БМВ» непременно благородного мышиного цвета. Кира настаивала на красном. Красный гармонировал с цветом её белых летних брюк. Купили красную «БМВ», правда, не первой молодости. Возраст заграничной «дамочки» не был заметен. Машина была записана на Киру. Мне указали, кто в доме хозяин. Я не роптал. Дела на «Ленстали», так теперь назывался «родной» завод, начали выправляться. Я с головой окунулся в производственную суету. Дало о себе знать и военное ведомство. Прежний полковник уже был на пенсии. Ожогин вёл переговоры с офицерами, которых ещё знал зелёными лейтенантами. Негромко звучало: «Наше нищее военное ведомство». Василий Васильевич твёрдо заявлял: «Поймите и нас». Понимание достигалось с трудом. Наконец, прозвучало слово: «Откат». И всё встало на свои места. Сумму согласовали быстро. Военные не зарывались. Видно, что это их первый опыт. Я вытаскивал уволенных конструкторов из кочегарок, из охранных будок. Мастодонты, у которых в квартире вместо новомодных гарнитуров стояли старые кульманы. Я заключал с ними трудовые договора. Кадры были проверенные. Но у нас не было лицензии на разработку. Я нашёл фирму, у которой была лицензия на разработку спецтехники, но не было разработчиков. Договорённость с этой фирмой нам стоила десять процентов от стоимости заказа. Не забывали и заводское руководство. Щекотливую операцию – разносить конверты – взял на себя Соломон. Были звонки: «Мало». Василий Васильевич лишь говорил длинное: «Да-а-а?» Теперь это называется коррупция. Тогда для нас это было: «Делать дело». «Дело» делалось, и я уже стал подумывать о приобретении новой иномарки, и непременно благородного мышиного цвета. Мышиный цвет был моей слабостью. Ремонт красной «БМВ» создавал серьёзные расходы. Мой мужской опыт ещё раз подтвердил мысль, что при покупке машины надо заглядывать под капот. Кто-то из моих новых знакомцев назвал этот процесс «заглядывать под юбку».
На моей даче часто собиралось общество: Соломон, Василий Васильевич, разумеется, без жён. Пара офицеров-военпредов. Молодой подполковник отчаянно ухаживал за Кирой. Кира на глазах молодела. Мы сидели в саду под яблоней. Желто-бордовый штрифель пламенел в лучах солнца. Кира срывала яблоки и бросала их подполковнику. Тот с мальчишеским азартом ловил. Они громко хохотали. Я с видом доброго дядюшки снисходительно наблюдал за этими дозволенными играми. Второй офицер пытался заигрывать с Оленькой. Она, неумело кокетничая, пряталась у меня под рукой. Говорила: «Мой самый красивый мужчина – мой папочка». И целовала меня в щёку. Все были при деле. Василий Васильевич колдовал у костра над шашлыками. Соломон, разомлев от вина, попыхивал папиросой. Я таял от не совсем детских ласк Оленьки и краем глаза наблюдал за играми Киры. Пили только красное вино. К ночи «кавалькада» наших машин отправлялась на озеро. Купались в неподвижной воде. Где-то вдалеке кричала ночная птица.
Рождение ребёнка меня озадачило. Чтобы рассеять сомнения, я обратился в одно учреждение. Там занимались мужскими проблемами. Филиал фирмы, находящейся в Израиле. И это вызывало доверие. Знак времени! Обследование обошлось в солидную сумму в валюте. Мне объяснили, что у меня «пограничное состояние». Многое зависит от партнёрши. Сомневаетесь, проведём экспертизу ДНК. Нашим клиентам полагается скидка. Я гордо отказался. Сказал, что не хочу лишними подозрениями оскорблять жену. «Это по-мужски», – ухоженная дама мне улыбнулась.
Я вглядывался в личико ребёнка, стараясь угадать в нём знакомые черты. И не находил их. Хотя, забегая вперёд, могу сказать, что с возрастом в девочке (у меня родилась дочь) всё больше проявлялись черты моей мамы. Может, мне так казалось. В год и в два девочка была некрасива. Белые прямые волосы, невыразительное личико. «Серая моль», – сказала бы моя мама. Как говорится, природа отдыхает на своих детях. Я не хвастаюсь своей внешностью, но Кира совсем недурна и в свои сорок пять лет. К ребёнку, его назвали Машенькой, я не испытывал нежности. Кира чувствовала это. Очень обижалась. На её восторженные возгласы: «Посмотри только: какое чудо! Так похожа на тебя!» я отмалчивался. Видимо, природа не довернула какой-то винт во мне. Кира полностью посвятила себя воспитанию младшей дочери. Она своим неумеренным вниманием пыталась возместить мою холодность к ребёнку. Меня вовсе не угнетала ситуация, когда при рождении ребёнка муж и жена несколько отдаляются друг от друга. Но всё это способствовало сближению со старшей дочерью Киры – Ольгой. Кира потворствовала этому. В выходные дни, когда заканчивалось купание младшей дочери, жена говорила мне: «Ну что? Я вижу, ты уже извёлся. Сходи с Ольгой в кино, что ли». Она надеялась, что я начну отказываться. Но я лениво говорил: «Да, надо бы пройтись». И звал Ольгу. Обычно на мой зов ответом было долгое: «Заче-ем?» Но тут Ольга появлялась мгновенно, уже готовая к парадному выезду.
В кино мы ходили только в центральные кинотеатры. Машину я бросал где-нибудь на улице, рядом с Невским. После фильма неизбежная прогулка по Невскому проспекту. Я гордо вёл свою спутницу, ловя любопытные взгляды мужчин. Ольга «висела» у меня на руке и, казалось, вся была поглощена беседой со мной. Но я замечал её стремительные взгляды по сторонам: она была совсем не равнодушна к вниманию мужчин. Девушка-ребёнок играла в «прогулку с кавалером». Я спросил её: «А что твои парни – сверстники?» «Ну, они какие-то все не те. И вообще, я хочу в ресторан», – капризно проговорила она. В ресторане я взял рюмку коньяка. Ольге – шампанское и мороженое. На сцене извивалась полуобнажённая девица. Несколько танцующих пар топталась перед оркестром. К нашему столику подлетел вертлявый юнец. Фамильярно обнял Ольгу за плечи и, не глядя на меня, сказал ей: «Ну что, потанцуем?» Ольга брезгливо сбросила его руку, холодно произнесла, осторожно взглянув на меня: «Вы видите, я с мужчиной». «Ха! Я думал это твой дед», – юнец мазнул меня грязным взглядом. Ольга зарделась яркой краской. Я встал. Юнец был мне по плечо. Я взял его за галстук и подтянул к себе. Наблюдал, как заметались глаза парня. Он хрипло проговорил: «Ты что, крутой, да? Крутой? Да не нужна мне твоя тёлка!» Мне стало смешно. Я слегка толкнул парня в грудь. «Иди», – сказал я глухо.
Дома я долго рассматривал свою физиономию в зеркало. Результат был неутешителен.
В городской газете появилась статья под интригующим названием: «Чёрная сотня поднимает голову». Репортаж о митинге, организованном обществом «Память» в Румянцевском садике.
Статья обильно цитировала выступавшую на митинге Нину Свиридову. Нина в выступлении обратилась к Вольтеру: «Жан Вольтер писал, что «евреи являются ничем иным, как презираемым и варварским народом, который сочетал отвратительное корыстолюбие с ужасным предрассудком и неугасимой ненавистью к народам, которые их терпят и на которых они обогащаются». И далее, уже авторство Свиридовой: «Вот и на нашем заводе «Ленсталь» всё схвачено сионистами, всякими блаубартами и прочими соломонами ильичами. И им потворствует главный инженер предприятия В.В. Ожогин». Статья заканчивалась неубедительным возмущением журналиста: «пора прекратить…», «свобода не есть…» и так далее.
Я вызвал Нину Ивановну. Сказал ей: «Нам теперь не работать вместе».
– А вас кто здесь держит? – услышал я в ответ. – Всем известно, что вы здесь по блату.
Захлебнувшись от ярости, я лишь смог проговорить: «Пошла вон!»
Я понимал, что уволить её не смогу. Работник она была безукоризненный. Но Нина Ивановна мне помогла. Она написала «докладную» директору о том, что Блаубарт «травит честных русских людей, которые говорят правду». Директор мне сказал: «Вы хотели демократии, вот, получили». И перевёл Нину Ивановну в финотдел с повышением.
Василий Васильевич печально говорил:
– Посмотри, кругом стоят мёртвые цеха. А наш цех работающий, как оазис в пустыне. Это многим режет глаза. А директор не даёт мне расширить производство. Ему проще завод обанкротить. На месте завода сляпать какой-нибудь бизнес-центр. Из кабинета директора прекрасный вид на Неву, – Ожогин невесело усмехнулся. – До идеи бизнес центра наш директор вряд ли сам додумался. Эту идею, верно, подсказали серьёзные люди с большими деньгами.
– Мне казалось, народ просто так болтает о бизнес центре, – говорю я.
Ожогин улыбнулся и твёрдо закончил:
– Но пока у нас есть военные заказы, нас никто не тронет. Хотя, что наш завод? Таких миллионы, уже исчезнувших с лица России.
О газетных откровениях Свиридовой я не решился спросить нашего главного. Но он сам вспомнил о ней:
– В мутное время живём. Всё дерьмо всплывает. А Нина Ивановна нынче для кого-то – золотник. Но пройдёт время, и обнаружат, что золото-то фальшивое.
Было очевидно, что военные заказы у нас есть, пока есть Василий Васильевич. Но это понимал, видимо, не только я.
Окна кабинета главного инженера выходили в проулок, застроенный давно пустующими зданиями. Снайпер стрелял с чердака этого дома. Маленькая дырка в оконном стекле и веер трещин вокруг, лёгкий звон стекла. Крови почти не было. Небольшой бордовый подтёк за ухом. Василий Васильевич негромко охнул и повалился навзничь на спинку стула. Было утреннее совещание в кабинете главного инженера. Сначала все удивлённо замерли, потом начался гвалт, кто-то полез под стол, ожидая следующего выстрела. Следующего выстрела не последовало.
Правление губернатора Петербурга Яковлева ознаменовалось разгулом преступности. Убит депутат Законодательного Собрания Петербурга Новосёлов. На красный свет остановилась его машина. Киллер подбежал к ней и положил на её кузов бомбу. Шофёр успел выскочить. Инвалид Новосёлов выбраться не успел. Старовойтову, депутата государственной Думы, убили в подъезде собственного дома. Стало жутко жить. Кира сидела у телевизора, уставив неподвижный взор на экран. Потом вдруг испуганно повернулась ко мне: «Витя! Вчера – Василий Васильевич. А завтра – ты!» «Нет. Со мной обойдутся без снайпера», – говорю я. На душе у меня было тревожно. Новый Главный мне сказал: «Нэт, продлеват арэнду цэха не будэм». На меня смотрели узкие азиатские глаза. Оставшись наедине с директором, я ему напомнил о клятве верности военно-промышленному комплексу. Сказал, что есть заказы из Новгорода, Тулы. Директор ласково улыбнулся: «Денег нет?» Стал сварливо объяснять, как наш завод развалили «дерьмократы». Я рискнул спросить, откуда новый главный инженер. И фамилия чужая: Могомедов. Глаза директора странно забегали. «Прислали», – ответил, поморщившись.
– Как твой дядька из Казахстана? – однажды спрашивает Кира. Отвечаю, не без иронии:
– Живёт в Кёльне. Разъезжает по миру. Счастливая старость.
Кира иронию не приняла.
– Может, и нам? – Она смотрит на меня с какой-то странной надеждой.
Меня вызвали в прокуратуру. Спросили в лоб, кому на заводе «Ленсталь» давал взятки? Я ответил: финансами ведал главный инженер. Я не врал. Спросил следователя: как идёт расследование убийства Ожогина? Тот ответил: «Всё идёт своим чередом». Я понял, что никак. Германия как нарыв назрела. Но следователь предупредил, что я ему понадоблюсь. Однако я всё-таки отнёс документы в немецкое консульство. Оленьку удочерил. Её отец не возражал. Но поставил условие: получать высшее образование Ольга будет в Англии. Кире это показалось смешными. Так далеко она не заглядывала. В Англии Антон Алексеевич женился на англичанке. «Наверное, какая-нибудь богатая грымза», – заметила не без желчи Кира.
Ольге семнадцать лет, она имела один год на право выезда в Германию в составе нашей семьи. А надо мной маячила тюрьма. В прокуратуре я уже частый гость. Подписку о «невыезде» пока не требовали. Надо было торопиться с отъездом. Уже год Соломона нет на заводе. Слышал, что сидит на чемоданах. Ждёт разрешения на выезд. Умные люди говорили: давно надо было свалить из «ящика». Пару лет поработал бы в шарашке. И получил бы иностранный паспорт. Мол, катись отсюда. Без вас воздух чище. И мне надо уезжать. В цехах практически рабочих нет. А «первый отдел» в полном составе трудится. И как в прежние годы начальник «первого отдела» иногда мне звонит: «Витя, может, зайдёшь. Вопросы есть». Я знаю, что стоит за этим: «вопросы». Отвечаю уважительно: «Николай Петрович, нет проблем. Но нынче ректификат нам не по карману. Только технический». Слышу печальный голос: «На безрыбье и жопа соловей».
Вовремя мне Николай Петрович позвонил. Прихожу с пол-литровой бутылкой из-под «Московской». Вижу довольного начальника первого отдела. Вроде уже принял на грудь. Сидит один в кабинете. Выложил на стол бутерброды с «докторской». Пара стограммовых стаканчиков. Спросил: «Может, разделишь со мной?» «Нет, нет, – затрепыхался я, – мне ещё к директору бежать». Минут десять поматерили Горбачёва. Думаю, время настало, говорю: надо бы паспорт иностранный сделать. Вижу испуганное лицо Николая Петровича: «И ты туда же?!» «Да нет же. В Болгарию хочу съездить, посмотреть, как живёт Европа». «Тогда другое дело. Только пиши, как полагается: в Болгарскую народную республику». Таков наш диалог. Николай Петрович, верно, забыл, что Болгария уже не народная. Справка первого отдела – и иностранный паспорт был получен. Разрешение на выезд в Германию пришло быстро. Кто-то мне сказал, что «наших» немцев в Германии всегда засылают в глухомань. Со своего родного завода я уволился в один день.
Вернусь ли я когда-нибудь в своё Отечество, туда, где цветёт мой яблоневый сад….