Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 70, 2020
***
ходит в пустыне некто в шкуре верблюда
питается диким медом кузнечиками и травой
собственная голова глядит на него с блюда
чаша в руке наполнена кровью живой
огромные крылья торчат из лопаток
нормальная анатомия для пророков готовых взлететь
на черные дыры в небе не напасешься заплаток
в руке у пророка чаша в руке у тирана плеть
выйдешь в пустыню и сразу навстречу фигура босая
за спиною огромные крылья на устах разговор
о том что исправить дороги для Бога велел Исайя
что дерево высохло и при корне лежит топор
***
январь темнит окно выстуживает дом
кот бубликом лежит а человек пластом
и реквием святой в динамике поет
и что там за окном никто не разберет
хоть был бы снегопад и просветлел бы мир
все звезды сосчитал кривое распрямил
но в лужице вода под тонкой коркой льда
и смысла не найдешь не выйдешь никуда
но выйдешь в никуда и что там за окном
и если мир иной что ж поживем в ином
что ж поживем в ином в Самим Тобой вдвоем
с Самим Тобой вдвоем во Царствии Твоем
***
Хорошо икону писать на стекле,
если лед на реке, как стекло.
Хорошо человеку сидеть в тепле,
если все вокруг замело.
Так нет же, нет же, иди к реке,
где прорубь в виде креста.
Вот церковь Крещенья стоит вдалеке,
она в этот день пуста.
Все столпились у проруби. Вот туда
бросают серебряный крест.
Ныряй, не бойся, свята вода,
и нет в ней свободных мест.
Толпятся карпы и пескари,
и щуки, разинув пасть,
свята вода, сколько хочешь бери,
пей, освящайся, власть.
А если утонешь – расскажешь родне,
как хорошо зимой,
что крест поблескивает на дне
красотой неземной.
А на иконе малыш-Иоанн
в обнимку с барашком в цветах.
И точит зазубренный меч тиран,
затерянный в прошлых веках.
сонет 67
медсестра заботлива и сиделка добра
инъекции внутримышечно капельно внутривенно
он был вычеркнут из книги жизни почти мгновенно
легким росчерком архангельского пера
жаль мы с ним сидели еще вчера
размышляя о том что все в этой жизни тленно
что только-только сможешь подняться с колен но
тут то тебе и скажут с вещами на выход пора
друг мой друг знать не означает ждать
занесен в реестр вычеркнут из реестра
шелудивый старый служебный пес
к нам даже Спаситель в ночи приходит как тать
остаются фальшивые звуки духового оркестра
и сломанные цветы чтобы никто не унес
***
приходи ко мне родители в командировке
коньяк уже начат осталось сто грамм в поллитровке
честно сказать не коньяк фокушор коньячный напиток
половые органы это орудия пыток
все равно придется раздеться нам никуда не деться
придется залезть под одеяло чтобы согреться
поздний октябрь а в доме еще не топят
у соседей пищат котята вечером их утопят
вот такой был интим до сердцебиенья и дрожи
себоррея это заболевание кожи
фатера это коммуна туалет в конце коридора
родители в командировке но возвращаются скоро
***
пусть плюс один но все же плюс
я никуда не тороплюсь
но возрастает скорость дня
мой век ты обогнал меня
мой век меня ты оболгал
не начавшись окончен бал
оркестр кто в лес кто по дрова
и речь моя слышна едва
мой век меня ты обогнал
тебе не нужен стоп-сигнал
как зайцу как гармонь попу
иду неспешно сквозь толпу
и безразличие храня
толпа проходит сквозь меня
***
археология текста осторожно за слоем слой
снимаются комментарии как уголёк под золой
тлеет цитата обжигая абсурдом грешного человека
кто без греха считай что калека
выходит из партии крамолу неся под полой
священная книга в известном смысле аптека
читаешь страницу в день и такой же злой
и как не злиться холод дождь моросит
обещанием потепленья не будешь сыт
календарь и под пыткой правду не выдаст
ты еще мал и жизнь пошита на вырост
температура нормальная а тебя трясет и знобит
археология текста не докопаешься до цитаты
к штыку приравняли перо изреченья забрили в солдаты
в толпу апостолы забрасывают невода
с небес моросит холодная почти святая вода
***
строчка без прозы и стихотворений
точка лишенная измерений
оболочка суждений и измышлений
ночка на фронте без изменений
где-то стреляли из гранатометов
чиновника сняли разбор полетов
где-то поймали за руку вора
тотчас отсохла рука от позора
тотчас на нем загорелась шапка
гори ты огнем мелкая шавка
гори гори ясно чтоб не погасло
густо на булку намазано масло
густо намазано благополучье
зубы оскалило прошлое сучье
***
почему переживший Освенцим должен покончить с собой
не пережил не знаю спросите у Примо Леви
опьяненье свободой это смертельный запой
как объяснить человеку если выжил живи
живи дыши воспоминанья пиши о тех
кто не выжил не дышит губами не шевелит
там где нет болезней печалей вряд ли есть радость и смех
хотя хорошо когда у тебя ничего не болит
так нет же нет больно дышать нельзя
пошевелить рукой чтобы смахнуть слезу
невозможно вот так по поверхности жизни скользя
грызть страдание так как я сухарик грызу
подходя к границе серой зоны идешь как слепой
постукивая о камень указкой с какой доски
школьной ли гробовой почетной но быть собой
уже невозможно в мутной оболочке тоски
житель серой зоны обживается не спеша
там где жизнь невозможна и все же мелькают дни
жизнь идет но не стоит и ломанного гроша
лес вырублен но из земли торчат последние пни
гражданин серой зоны инструмент в руке палача
механизм лишенный эмоций ни добрый ни злой
все равно ничего не изменишь потому что погасла свеча
и копоть на небе непробиваемый слой
***
И.Б.
Всего четыре слога которые он прошептал
на ухо Богу в литовском костеле –
«прости меня». Архитектура – купол, портал,
фреска – седой Старик на лазурном поле.
Услышал ли Он? Простил ли? Остается гадать.
Вездесущий не есть Вездеслышащий Все же
за нас заступается Его Пречистая Мать,
Твоя Пречистая Мать, Господи Боже!
В Литве ли, в Америке, или – страшно сказать – в Москве,
тем более (и тем больнее) в Питере над Невою,
никто не знает, что в Твоей голове,
любая точка в пространстве станет точкою болевою.
На языке Твоем «простить» означает «спасти».
Я слагаю стихи – значит я существую…
между двумя болевыми точками можно жизнь провести
одну и только одну. Ужасную, но – живую.
***
на моем столе старый чернильный прибор
две пустых чернильницы двое на одного
подсвечник крылатый сфинкс львиной маски погасший взор
бронза красиво конечно но толку-то от него
ни чернил ни ручки со стальным расщепленным пером
не говоря о гусином а что мы имеем с гусь
шел бы ты девятнадцатый век со своим добром
вместе с двадцатым который сплотила великая русь
что было то было школа проба пирке
неизбежный рентген подозренье на туберкулез
и все еще нужно глазу то что не нужно руке
а оку уже не осталось ничего кроме маминых слез
память почти вещей ненужных почти
они пока еще целы с допотопной своей красотой
я еще не раз о них споткнусь на пути
вроде этой чернильницы – совершенной и совершенно пустой.
***
к примеру холодный свекольный борщок
цвета пухлых щек
кустодиевской купчихи раскрасневшейся на морозе
мог бы стать подпоркою кулинарной прозе
плюс нарезанное ломтиками весьма крутое яйцо
плюс сырого лука борщеплавающее кольцо
рецепт прабабки уже сто лет как почившей в Бозе
впрочем и сам рецепт не в тренде скорей плетется в обозе
в детстве я его ненавидел казалось свекла
овощною кровью в мою тарелку стекла
и даже ложка сметаны не помогала
я смотрел на ложку как пескарь на блесну
проклиная эту сметанную белизну
вроде платья наташи ростовой что возвращается с бала
интересно как бы она этот борщ хлебала
к примеру картофельное пюре с добавлением молока
в котором для лучшего вкуса бабушкина рука
размяла кусочки селедки ешь пока не остыло
я помню лишь несколько этих блюд
которые ел коммунальный интеллигентный люд
все остальное старостью из памяти смыло
сталин умер хрущев еще покуда не снят
на крыльце у заколоченной двери котята спят
дверные цепочки звенят что твои вериги
телеантенны торчат из черепичных крыш
на одной из них балансирует пучеглазый малыш
сошедший к нам со страниц кулинарной книги