Стихи
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 70, 2020
*
Бабушка называла меня Горе луковое.
Понимать это надо как предчувствие
того, что щиплется у людей разлукою.
Теперь я ее чучело.
Словно взяли меня и набили
разговором и состраданием.
От колыбели я нес на спиле
тайное знание
луковой кожицы
о нашей схожести.
О том, что уйти из рощи
можно только разросшись.
О том, что вот это вот стерео-
восприятие действительности
вообще-то свойственно Дереву
жизни, а не растительности.
Древо познания с луковыми плодами.
К ужину с нами делится обладанием.
Бабушка знала меня, как облупленного,
как внука своего возлюбленного,
потому и луковую пеленку –
лукавую пленку –
отделяла собственноручно, медленно, чтоб
я вложил ее как подоплеку
нежности в микроскоп.
В ядра и вакуоли вглядываясь,
мальчик светился радостью, не догадываясь,
что радость – гелиотроп.
Что мы всю свою жизнь наблюдаем орбиты
пролетающих луковых гор.
И когда световых обитатели нор
раскрываются в брызгах стрекательных спор,
тема смерти бывает раскрыта.
*
Как говорил Семён Белиц-Гейман,
выходя на покой:
Разницы между выигранным и проигранным геймом
нет никакой.
Не только удары, но и все шаги твои на Земле посчитаны.
И высушены в уме.
И высыпаны обратно на корт песчинками,
мерцающими во тьме.
Бегать по ним – как укрывать венками
свои же шаги.
Все, кто твердо стоит на земле ногами,
встали не с той ноги.
Умей же, мой мальчик, попав с дроп-шота
последним ударом в трос,
подумать, что это твоя забота
о том, чтобы мир подрос.
Только проигрывающий постоянно,
адресно,
может читать Ганс Христиана
Андерсена.
*
1.
Дома оделись в гирлянды и сделались меньше.
Словно надели очки и стали видеть лучше.
Вот они прозревают во тьме кромешной
и понимают, что всюду лужи (люди?)
А эти двое – битком им по зажигалкам –
пробуют переобуть петарды
во что-то жалкое,
т.е. в салют, в эти искорки, в бакенбарды
света на бритом лице ночного
неба – и снова
в пшики, в мерцания, в блестки, в хлопки, в салюты.
Но посмотри: на коробке, в которой – порох,
ясно написаны данные абсолюта –
шопот и шорох.
2.
Кёхель 626 кажется третьим лишним.
Ты из Котельников едешь в 525-ом.
Если бы цифры были совсем малышки,
было бы слышно, как молится каждый атом.
К зиме
старый воздух лысеющий
полиняет к зиме
слава богу не все еще
нынче в здравом уме
у трудящихся всё еще
всё еще впереди
не сердечное гноище
и не перикардит
у Вадима Евсеича
молодая жена
ибо всё еще сеющий
доброты семена
у Егора Тимурыча
вся зима на носу
он охоч до снегурочек
и ночует в лесу
у Тарковских Арсения
и Андрея в избе
тот же воздух рассеянный
дышит сам по себе
и у Брейгеля старшего
хоть коньки на ходу
ничего еще страшного
не случилось на льду
*
Что знала попавшая в двигатель самолетный
чайка по имени Джонатан Ливингстон?
Что эти взлетающие полотна
молитвой разогнаны и постом.
Что жизнь с головы оказалось длинной.
Но странно, что смерть от хвоста длинней
и состоит из дуралюмина,
авиационного керосина и взлетных огней.
Что ястреб, кричавший по всем закутам
на КДП номер два – только крик,
записанный над долиной Коннектикута
в тот самый миг.
В тот самый миг, когда человекообразная чайка
по имени команданте Че
врезается в небо, точней, встречается
с точкой кипения на луче,
чайка, похожая на Ливингстона,
исследователя Африканских глубин,
открывает водопад человеческого стона,
словно кингстоны любви.
Но лопасти нежные вдруг подбросят
чаинку превыше всех роз в земле.
И вот она с ястребом там, где осень
и лед холодильника Розенлев.
А самолет имени Лизы Чайкиной,
бороздящий родной простор,
пусть так никогда и не повстречается
с чайкой по имени Джонатан Ливингстон.
Смотри же последнюю метеосводку!
Там птицы, похожие на проводку
столба атмосферного, заискрили,
как если бы свет состоял из крыльев.
*
То я, то она выходим на речку.
Бредем по полям, смотрим на всю эту встречку:
камыш да ковыль. Все мерзлое, все слежалось.
И – жалость.
То я, то она. Вместе выходим редко.
Вдыхать это все возможно лишь в одиночку.
То ветку сломаешь,
то строчку.
Бледное небо, землистый цвет приземленный –
так выглядит политический заключенный
после нескольких лет отсидки.
А только однажды растопят землю
вмерзшие в лед улитки.
Доказательство первое
По мнению Григория Перельмана
(точнее – согласно его расчетам)
площадь тумана
математически подобна пчелиным сотам.
Достаточно взять насекомое,
чтобы узнать искомое.
У человека – четыре лапки.
Но может недоставать мамки и папки.
Тогда у него отсутствует широта,
долгота и он круглая сирота.
Шар земной – сирота, ибо кругл
и не может найти себе угол.
Формулой Перельмана Григория
Яковлевича,
что-то вечно калякающего,
описывается любое горе,
радость, рождение, зрелость,
пролежни, старость, опрелость
и застывание ночью –
с математической точностью.
Можно взять идущую с пятилитровой
канистрой воды старушку,
чтобы бублик тоски дворовой
превратился в чайную кружку.
Можно выбрать какую угодно
геометрическую фигуру,
чтобы после захода
в 20-15 увидеть вдруг,
как обычная баба-дура
превращается в солнечный круг.
У Григория Перельмана
все по-честному, без обмана.
У Григория Перельмана
все по-честному, без обмана.
*
Пакеты целлофановые,
что ангелы прозрачные.
Кого в них заворачивают?
Как будто завораживают
жизнь города Незванова.
Которыми обертывают
живую жизнь и мертвую?
А смерть всегда живая,
как пленка пищевая.
Пакеты целлофановые,
запутавшись в ветвях
висят, как на цепях,
немножечко позванивая,
тихонечко пованивая:
Ох, Ваня, Ваня, Ванечка! –
поют пакеты свальные –
любовь без подстаканничка
должна случиться с Ванею.
Ведь папочка и мамочка уснули вечерком,
а Танечка и Ванечка – срывают ветерком
фиги-финики друг с друга
и пускаются по кругу –
по линеечке Линнея.
Им пакеты целлофановые
вторят голосом Ливанова:
«А в попугаях я
гораздо длиннее!»
Но не то многообразие
видов морока и мха
спит в посудах одноразовых
или в окнах ПВХ.
У автобусов колодки
означают тормоза.
Есть у музыки – колонки.
У обычной тонкой пленки –
наши руки и глаза.
Эта доля миллиметра,
ставши вакуумной мглой,
скоропортящейся смертной
охраняет нас иглой.
Это ангелы летают
по дорогам и дворам.
Беглой вечностью латают
обнаружившийся срам.
Это ангельские вои
в океане острова
образуют под собою.
Это толща – синева.
*
Через разные агрегатные состояния
одного вещества
память о Ганс Христиане
Андерсене жива.
Видишь, в лужах вода слежалась
до щемящих пластид.
Этот сказочник чувствует жалость,
как иной – простатит.
Но не только ему отдана эта жила
в разработке тоски
по неистовой женщине с маленькой силой,
разрывающей лед на куски.
Онемев от ходьбы скандинавской,
палкой лыжной в узор
попадая снежинки любой – как указкой;
подводя, как курсор,
красоту, выделяя деревья и крыши,
помечая низы,
кто-то в майке Талькова рисует афиши
на концерт Азизы.