Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 70, 2020
Летние каникулы только начались, мы как обычно гоняли облезший футбольный мяч на поляне в Парке, когда раздалось привычное требовательное: «Накинь!». Ложкин-молодой без разговоров навесил на звук, наш выбежавший из-за деревьев старший друг мягко принял пас на узкую грудь, погасив скорость, технично скинул шарик себе под правую и, не опуская на землю, хлёстко ударил с ходу – даже на Ширяевом единицы могли так.
Он немного не рассчитал: хрустнул кусочек отщепившейся коры – мяч попал в штангу-сосну и улетел вбок, в кусты сирени. Ещё одна липкая слеза почти наверняка размазалась по стёртой кирзе: «Корочки новые, падлы», – неподдельно расстроился он, и все мы обратили внимание на его праздничный прикид: не только сверкающие остроносые немецкие шузЫ, но и зауженные по моде брючата, рубашка белая китайская, концертный клифт из комка…
– Стасик, а я и не знала, что ты спортсмэн, – здесь мы впервые услышали её низкий с хрипотцой, волнующий голос и увидели его обладательницу – гладкую молочно-розовую блондинку среднего роста, примерно его ровесницу, тоже нарядную – в модном открытом платье… плавно стекающие мягкие плечи… яркая помада чуть размазалась среди редких золотых волосков над верхней губой… больше ничего и не запомнил… очень симпатичная – это точно, и какая-то… домашняя, что ли.
– А как же, особенно когда приму пивка для рывка и добавлю водочки для обводочки, – известно схохмил он, подмигнув нам, и продолжил: – Знакомьтесь, чуваки, моя законная жена Светик из Воронежа, час назад расписались, на свадьбу пока не приглашаю, продинамить решили этот предрассудок, и так уже порядком издержались… но скоро мы все вместе отметим конец моей одинокой жизни, будь спок, выдающийся чёс намечается на днях.
Светик, улыбаясь, поздоровалась дружелюбно за руку с каждым: с Гуськом, с Бритым, с Ложкиным-старым и Ложкиным-молодым, с ГермАном… других уже не помню, а с этими мы жили в одном двухэтажном толстостенном полуфлигеле барачного типа на границе Парка, две квартиры внизу, две квартиры наверху, а уж соседей там было… – я и тогда их всех не знал.
И вам их знать совсем не обязательно, тем более сейчас – один заупокой.
Она и мне, конечно, руку жала своей пухлой ладошкой и говорила, как всем: «Света, очень приятно», – а как же, мой папа в этом доме сразу после войны две комнатки получил от своего Института, нас там шесть человек уместилось, вместе с младшей сестрёнкой, мамой и её двумя странными родителями – моими бабушкой и дедушкой, занятыми преимущественно друг другом – как Адам и Ева до первородного грехопадения.
Каждому футболисту исполнилось по четырнадцать-пятнадцать лет, и только Стасик успел уже кое-как отслужить сначала в стройбате, а потом в музроте до дембеля позагорать, а до этого просквознячить на духовых в Музучилище, сколько ему в те дни стукнуло – двадцать два? Двадцать три?
Но несмотря на заметную тогда разницу в возрасте был он нашим лучшим другом, учителем по музыке и по жизни и играющим футбольным тренером, потому что он тоже нашим соседом был: жил одиноко в том же доме, в оставшейся от предков комнате на втором этаже, в квартире напротив моей.
В тот год на танцплощадках Москвы, в том числе и в нашем Парке, непременно звучал, как водится, припоздавший из Парижа, сейчас бы все сказали хит Луи Феррари: «Домино, Домино, будь весёлой, не надо печали…» – очаровательный французский вальсок-мюзет для аккордеона.
И из всех столичных лабухов один Стасик исполнял «Домино» на флейте, почти всегда – на короткой деревянной пикколо с высоким и одновременно чуть простуженным голосом, все балдели от незабываемых звуков, мы это знали наверняка – мы там были, хотя танцы нас не очень-то привлекали тогда – это чуть позже началось, а тогда просто мельтешились вокруг, глазели во все стороны… и видели единодушный восторг народа, и слышали дружные аплодисменты, и крики, и даже непривычный поначалу одобрительный свист после соло нашего мосластого друга, прямо в середине танца… а как он выдувал «Сент-Луис Блюз», там же, на той же пикколо… Ещё недавно я встречал москвичей – свидетелей его триумфа, наше поколение его любило и помнило – как вспоминают до сих пор Красавчика, или Вагифа, или… перечислять ушедших музыкантов большой радости нет, а скоро и вспоминать некому будет.
А после чесалова он находил нас, усталый… часто жаловался со скрытой гордостью: «Губ не чувствую – заиграл, хорошо башляли сегодня».
Он не стеснялся никакой работы: жмуров провожал – кого в землю, кого в печь, свирелил среди скрипок утверждённую унылую классику в полупустых кинотеатрах перед сеансами, в кабаках угарных, поощряемый шуршанием парносных купюр с лысым Учителем, солировал дополнительно по настоятельным заказам оттаивающих понемногу москвичей и размахивающих на все лады руками, будто крыльями, шумных чернявых гостей столицы, и на тех же танцульках, конечно, халтурил, и в наспех собранных для гастрольных налётов бригадах Москонцерта… я этой пёстрой картины, конечно, не видел – он сам нам рассказывал.
В одной из таких гастролей он и нашёл своего Светика, мы её скоро все так начали звать, просто, без всяких там кличек-прозвищ – как и его самого.
А у меня самого тогда, честно сказать, сомнительная кличка была – Балерина, или Балет, для краткости – за то, что избегал жёсткой спортивной борьбы на поле… да и за его пределами тоже, чего скрывать: характер имел не бойцовский, а созерцательный, ударить человека в лицо вообще не мог… долго… тем более первым.
Ну вот… казалось, экспромт-женитьба совсем не изменила жизни нашего обожаемого домашнего героя, он по-прежнему играл с нами в футбол в свободное от репетиций и халтур время… только стал чаще улыбаться, всюду, даже на поле: проводишь, к примеру, прямо перед ним финт, подсмотренный на Ширяевом, по-моему, у Маслёнки, а может, у кого-то из дубля: делаешь ложный замах правой и обходишь его слева на скорости… – и ничего, ноги целы, а он глядит приветливо тебе вслед… а раньше бы точно мордой об землю приложил, ведь когда холостым был – кричал мне в запале: «Нету в тебе спортивной злости, Балет, одни мышцы ленивые…» – а сам чего?
Свадебный приём он нам вскоре устроил, как обещал – на заросшем ряской дальнем пруду в Парке, в спокойный, безлюдный понедельник, когда там даже рыбаков не было, хотя кроме мусорного ротана никто в той воде не выживал… но рыба у нас уже имелась, включая исчезнувшего позже как вид сазана в томатном соусе и знаменитую тихоокеанскую горбушу в её собственном, не приватизированном до времени соку, и селёдку, заботливо порезанную кусками в винегрете.
Светик не только поесть любила, она наготовила кучу всякой вкуснятины, большинство из нас и не пробовало такого никогда, мы потом эти деликатесы долго вспоминали.
Ещё мы принесли с собой свежего бочкового пива в трёхлитровых банках… а водку и вино он категорически запретил – и правильно сделал, перепились бы на жаре – по этой причине здесь здоровые кирные мужики каждый год тонули на радость ротану.
Всё было очень просто, но всё равно торжественно, хоть мы все разделись до плавок: уж больно солнце наяривало в тот день… и уютно, точнее и не выразишься, будто все мы – одна семья.
Светик в коротких чёрных обтягивающих трусах и в чёрном лифчике смотрелась просто киноартисткой, не помню фамилии, мне поначалу было даже немного неудобно глазеть на её прелести при Стасике, она вполне освоилась к свадьбе, называла каждого сначала по имени, а потом просто котик, подкладывала еду на тарелки, первая сказала, отхлебнув из стакана: «Пиво горькое».
Ложкин-старый лажанулся, фраерок: «Не может быть, ФрОловна новую бочку при мне открывала!»
Но я сразу понял всё, незадолго перед этим мы всей большой семьёй отмечали в ресторане третью свадьбу моего дядьки Бориса, и я запомнил, как в зал зашёл неприступный, как министр иностранных дел, метрдотель и недовольно забасил: «Извините, товарищи, вынужден вас прервать, соседи на вас жалуются, – все замолчали оторопело, а метр продолжил, – говорят, слабо кричите «Горько!», ну-ка давайте ещё раз попробуем…» – он Борин кореш был ещё с войны.
Я и заорал изо всех сил «Горько!», народ меня поддержал со смехом. «Сечёшь, Балет», – одобрительно сказал Стасик, сближаясь с молодой женой для затяжного поцелуя…
Мы им даже подарки вручили: Светику какую-то муру блестящую копеечную – то ли брошку, то ли браслет… а Стасику совершенно случайно нашли в комке изумительной красоты кожаный футляр для его пикколо и заказали у гравёра слепящую блеском латунную пластинку «… от товарищей по дому и футболу» с нашими именами – скромно и с достоинством, Герман придумал.
А новобрачный устроил нам концерт на открытом воздухе, настоящее Jazz Show, правда я тогда этого выражения не знал, но мелодии, «срисованные» им с приёмника, все помню и сегодня: «Бесаме мучо», «Beautiful Love», «A Night in Tunisia», «Summertime», «Сент-Луис Блюз»… много ещё чего звучало в тот день.
И конечно, «Домино» напоследок.
Я свою жизнь почти прожил – какая там мелочь на сдачу осталась?.. и хотя ни одной ноты никогда не сыграл – живой джаз слушаю именно с тех футбольных годочков, а с какого-то момента – даже по обе стороны Атлантики, так уж счастливо получилось, благодаря маминым родителям…
И скажу вам как на духу: Стасик был в первых рядах, а если среди флейтистов считать – в первом, наверняка – и по технике, и по звуку, по изысканности гармоний, по полёту импровизаций… он настоящий гений был, наш друг, только так и не узнал об этом.
Одно немного обижало: Светика музыка не волновала, она явно скучала – и все это заметили и огорчились, но виду не показывали… повеселела лишь в конце, когда затянула тоскливо в нижнем регистре: «Ой, рябина-рябинушка…», а Стасик вступил первым голосом на пикколо…
В общем, после свадьбы у нас появилась новая подруга, точней сказать, друг… а то, что она пока в джазе не рубила – никого не пугало, свободного времени у неё навалом было, не полюбить такую музыку рядом со Стасиком было невозможно.
*
Примерно в те же дни к нашей команде прибился новый нападающий: цепкий, очень техничный, хорошо играл головой, на которой короткие волосы стояли ёжиком, как у Ива Монтана.
Он сразу рассказал, что тренировался раньше у Ментов в детско-юношеской спортшколе, где его Французом звали за модную стрижку, и играл там в основном составе, но тренер-придурок поймал его несколько раз с сигаретой и послал подальше… а чтобы волосы дыбились – он расчёску в мыльную пену окунал.
Жил он рядом через дорогу и решил присоединиться к нам, чтобы не терять квалификацию… честно говоря, он здорово усилил наш состав – ну и пусть остаётся Французом как у мусоров, мы были не против… и Стасику Француз понравился тоже.
Вскоре выяснилось, что Француз очень любит потрепаться, особенно похвастаться коротким знакомством с большими спортсменами: «… и Лёва говорит: «Постучи мне, Французик, согреться хочу…» – он у меня по углам летал как на пружинах, кепка два раза падала…», или: «… я ему: «Салют, Геша – а он лыка не вяжет, только промычал: «Продашь Михею – убью нахер»… а всех прочих потеющих в спортформе он презрительно называл «физкультурники»».
Мы, конечно, забили на всю эту парашу – пусть себе несёт, нам мозги не забораешь, футболистов одиннадцать человек в каждой команде мастеров бегает… а наш друг Стасик – один на всю Москву, а может и на Союз… на большее мы не замахивались тогда, воображения не хватало.
*
После той свадьбы, когда бы я ни вышел из дома – всякий раз видел Светика на одной из двух скамеечек под окнами – с семечками, кульком засахаренных конфет-«подушечек», сушками… улыбается: «Привет, Балетик, как дела? Хочешь погрызть? Садись, поболтаем».
И никогда – с книгой.
«Большое дело, – думал я, – Стасик тоже не ахти какой читатель».
«Но чесать языком с немощными стариками и старухами, каждый день – это же спятить можно от скуки, – думал я, – пойти бы ей работать – хоть куда, хоть к Фроловне на подмену… и Стасику бы немного помогла, вон он как крутится».
Слышал однажды случайно, как она с Германовой бабкой беседовала: «…хлебушек мы всегда только белый кушали, чёрного и не знали…», – а полуглухая головой согласно кивала – я чуть не обсрулялся от этой лажи, как Стасик выражался иногда об игре коллег.
«Хорошо ещё, что хоть наши Адам и Ева сюда практически не выходят, они бы ей такого обо мне порассказали… правда, их посторонние не интересуют», – думал я.
Должен признаться: я ведь от её приглашений не отказывался – сидел рядом, сушками ненавистными хрустел, ничего даже не пытался понять из её вздора, потому что ничего не слышал, кроме волнующих низких звуков с хрипотцой – ловил кайф ну прямо почти как от Стасиковой пикколо, только в другом регистре, ничего не видел, кроме золотистых волосков над её верхней губой, усеянной в жаркий день мельчайшими бриллиантами влаги, балдел, ощущая слабый аромат её нежной бело-розовой кожи, обмирал от случайных прикосновений её мягкого плеча…
А потом – как гром.
Мы хорошо погоняли пять на пять, Француз был в ударе, и пошли по домам, братья Ложкины и я по-дружески проводили его до ограды Парка.
– Мужики, – сказал Француз, – а Стасик вообще в курсе, чего его баба выделывает?
Мы промолчали, и это говно болтливое решило, что нам тоже надо узнать:
– Вчера в ЖЭК ходил за справкой, там наш бухой Стопервый с домуправом базлал в полный голос, я сразу не догнал: «…говорю ей, бля, это милицейская проверка документов, а я – участковый опер, а кому не нравится – пусть на сто первый километр собирается», а потом: «…а сладкая какая оказалась, сначала «нет-нет… да что вы себе такое…», а как мой размер поняла – сразу «котик» запела, музыкантша, вышел ей котик в ротик» – так и ска… – он не успел закончить, кулак Ложкина-старого вмолотил хрупкий хрящ Французова носа прямо в его череп…
В последние годы я всё чаще вижу этот удар в ночных кошмарах – с обязательным продолжением: кувалда сжатых пальцев вылезает мееедленно наружу из коротко стриженного детского затылка, вынося с собой поток крови, костные фрагменты, мозг… я обязательно просыпаюсь в поту под сотрясающую тело граундбитную пульсацию собственного сердца, отправляю привычно маленькие белые лепёшечки под язык, плачу, маму вспоминаю…
Француз рухнул на землю, схватился за лицо, страшно, по-звериному завыл, и в это время Ложкин-молодой, с разбега, как на поле – ногой… порёбрампопочкампояйцам…
– Вмажь ему по хлебалу напоследок, Балет, – крикнул мне Старый, – ну хоть раз, чего ты бздишь?
Но я… я не мог, я смотрел, будто загипнотизированный, как он затихает на траве, согнувшись в кольцо от боли… и кровь кругом… не мог я его бить – ни ногой ни рукой, я ими пошевелить не мог… я уже жалел бедного Француза, всей своей жалкой душой жалел.
– Вали, гнида, – разрешил Старый, – пасть свою вонючую закрой и не вздумай здесь возникать.
Не представляю, как Француз смог сам подняться… но он встал, стянул с себя искровавленную футболку с буквой D, скомкал, приложил осторожно к ужасной ране на лице… подошёл, шатаясь, к дырке в железной ограде… потом, уже с другой стороны, с задранной вверх головой, глухо, с перерывами, выговорил: – Гондоны рваные… трое на одного… мои ребята из вас фарш…
– Отваливай в темпе, – спокойно сказал ему Молодой, – и передай своему мусору: мы ему, хряку ебучему, яйца отрежем…
– А чего? – понизил голос Старый, глядя в спину ковыляющему Французу, – вечером, как он к ней снова наладится – кирпичом по голове и… этот гад всех баб вокруг запугал и отхарил… поможешь, Балет? Нам с Молодым его вдвоём не удержать… опять перетрухал? Ты только загривок ему зажми покрепче, ты же здоровый, остальное я сам.
Братья, когда их разозлишь, настоящими психами становились, никого не боялись – взрослые мужики от них из Парка ноги делали, как мелюзга дешёвая…
– И на нары загорать? – спросил я его, я уже начал потихоньку приходить в себя, – Стасик счастливее от нашей помощи не станет, сейчас всем заткнуться надо, может, до него и не дойдёт, а дойдёт – не поверит, он же любит её – неужели не понял?
«А поверит? – подумал я вдруг, но сразу прогнал эту неприятную мысль… Что мне – больше всех надо? Куда я, дурак, лезу – они же не дети, разберутся как-нибудь…» – в общем, убедил я Ложкиных тогда.
Но это была, как говорят в джазе, лишь интродукция.
Да вот тема оказалась короткой, коды не пришлось долго ждать.
Через две недели, поздним вечером, Герман – он со Стасиком в одной квартире жил – четырьмя звонками в дверь оторвал меня от дивана, на котором я углублённо прорабатывал произведение замечательного писателя Мопассана: «Давай по-быстрому, Балет, – у них сейчас такой ор стоял, Стасик из дома убежал – явно не в себе, его искать надо…»
Дед поглядел от стола с неодобрением, как я в спешке натягиваю штаны и застёгиваю пуговицы… потом поправил очки и вернулся к своему листу бумаги, который он старательно заполнял крупным каллиграфическим почерком, окуная стальное пёрышко в чернильницу-непроливайку, письмо предназначалось товарищу Ворошилову и содержало очередную просьбу об улучшении жилищных условий двух пожилых людей из предыдущего века… – теперь, надеюсь, ясно, откуда мой писчебумажный зуд.
Но никого уже искать не надо было, за окном завывала сирена… мы опоздали: то, что от него осталось, перевезла скорая в больничный морг через квартал, полуодетая Светик сидела перед оградой Парка на краю тротуара и изредка всхлипывала, к ступеньке открытой кабины грузового фургона «ХЛЕБ» прислонился небритый пожилой шофёр – мужик безуспешно пытался извлечь целую беломорину из скомканной пачки, менты измеряли рулеткой следы на шоссейном асфальте, фонарь на столбе освещал пролившуюся кровь и комки какой-то жёлтовато-грязноватой субстанции… и ещё запах помню… а может, хлеб свежий… или липа цвела, дэпээсник, наверное заметив мой сумасшедший глаз, сказал устало: «Мозги расплескались – нагляделся этого добра, шли бы вы отсюдова, ребята».
На похоронах друзья-лабухи от души отыграли ему «Домино» на прощание, солировал аккордеон.
На ленте нашего венка золотилась та же надпись, что и на футляре его пикколо: «… от товарищей по дому и футболу».
*
Я стал избегать встреч со Светиком с тех пор и, уходя из дому, сначала осторожно приоткрывал парадную дверь: если видел её на скамейке – шёл к заставленному грязным хламом пожарному выходу.
Футбол я тоже забросил, один раз ребята уговорили всё-таки сыграть с классной командой из военного городка – ничего, кроме неприятностей, не вышло: я чересчур жёстко подсёк их полузащитника, а когда он поднялся и возмущённо ладонями меня в грудь толкнул – без слов врезал ему с правой, сам не ожидал – он опять на земле оказался… морда в крови, Ложкин-молодой подбежал и изумлённо спросил: «Балет, ты чего – совсем охуел?» – только игру хорошую испортил.
А вскоре папа получил от Института, может, и не без помощи товарища Ворошилова – меня эти подробности не интересовали тогда – настоящую отдельную трёхкомнатную квартиру в новом многоквартирном доме на Проспекте, тот же второй этаж, но уже с лифтом, специально для наших Адама с Евой… с ума сойти – я ведь сумел догнать их годами, и сам теперь из глубин предыдущего века.
Кстати, Ложкин-молодой стал очень известным джазовым гитаристом, прочёл недавно о нём в Интернете подробный некролог, я и раньше это имя слышал, но не связал: Ложкин – это ведь тоже кличка была, фамилию-то его вам знать совсем не обязательно.
Вам и моё первое-последнее имя ни к чему, Балет – и Балет… и так сплошной заупокой кругом.