Стихотворения разных лет
Перевод и вступительное слово («Робер Деснос, «поэт, неразлучный с вдохновением») Ильи Имазина
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 69, 2020
Перевод Илья Имазин
Робер Деснос, «поэт, неразлучный с вдохновением» (1900 – 1945)
Робер Деснос, такой неординарный и вместе с тем такой французский поэт первой половины XX века, смело экспериментировавший со словом в эпоху между двумя мировыми войнами, «пророк сюрреализма» (характеристика Андре Бретона) и мученик Сопротивления, родился 4 июля 1900 г. Пребывая там, где подлинные поэты обретают если не заслуженное бессмертие, то, по крайней мере, окончательную свободу от собственной биографии, эпохи и суждений публики, он отмечает в этом году 120-летний юбилей. «Поэтом, неразлучным с вдохновением» назвал его Поль Элюар.
Робер Деснос органично сочетал в своем творчестве противоположные принципы письма, разводившие его собратьев-поэтов по разным литературным «лагерям», и легко, остроумно играл парадоксами; в полной мере не принадлежа ни к дадаизму, ни к сюрреализму, блестяще выразил главенствующие тенденции этих школ и показал их преемственность. Двух станов не боец, но и не гость случайный, он в каком-то смысле обеспечивал медиацию между разными течениями французской поэзии и, в конце концов, выработал собственную эстетическую систему. В юности с дадаистской иронией пародируя традиционные сюжеты, мифологемы, романтические шаблоны и обывательские штампы («Румяна аргонавтов», 1919; «Ода Коко», 1919), не скупясь на каламбуры и нагромождая хитросплетения темных метафор, Деснос в зрелые годы пришел к отточенной, кристально ясной и классической по форме лирике без изысков и формалистских вывертов. Мастер поэтического транса и автоматического письма, он соединял глубоко личные ассоциативные построения с элементами фольклорной поэтики, клишированными оборотами, песенными мотивами и поговорками, сохранившимися в языке со времен Средневековья. От изощренных по форме сюрреалистических стихотворений, которые отличались запутанной фабулой, смысловыми разрывами и сгущениями, игрой туманных созвучий, он пришел к поэтике «общих мест» и прозаизмов, от абсурдизма – к «эстетике понимания».
Совсем юношей вошел Деснос в круг поэтов-новаторов, стоявших у истоков дадаизма и сюрреализма, и быстро завоевал в этом кругу авторитет, дружескую симпатию и признание. Среди его ранних экспериментов – суггестивные тексты, посвященные альтер-эго Марселя Дюшана – Рроз Селяви (1922 – 1923). С 1924 по 1929 гг. Деснос был редактором «La Révolution surréaliste». Его дар ценили даже самые ревностные и пристрастные, что, впрочем, не помешало ему порвать с сюрреалистической группой, когда ее литературная практика стала догматизироваться и политизироваться. Поэт не разделял симпатий Андре Бретона и Поля Элюара к коммунизму и был убежден, что сюрреализм не должен иметь ничего общего с актуальной политикой. При этом он не позволил себе остаться аполитичным перед угрозой нацизма, в конце 1930-х гг. активно включившись в работу Народного фронта и в антифашистское движение, а после оккупации Франции нацистами в 1940 г. – в движение Сопротивления.
Он был также журналистом, не считая это поприще грязным (вернее, полагая, что его можно сделать чистым), писал о кинематографе и джазе, работал на радио, участвуя в постановке радиосериала о Фантомасе, для которого сочинил «Жалобу Фантомаса». Многие из его стихов, благодаря присущей им удивительной мелодичности, были положены на музыку и стали популярными во Франции песнями. В поэзии Деснос не стеснялся ни предельной зауми, ни, на первый взгляд, наивной простоты, которая, впрочем, никогда не была безыскусной. Писал он и стихи для детей, некоторые из них помещены в этой подборке. Его детские «песнесказки» легли в основу целой серии французских анимационных фильмов.
В наследии Десноса есть поэтические манифесты, отражающие его эстетические принципы и позиции, есть и пропагандистские стихи, призывающие к борьбе с оккупантами-нацистами. Поэт публиковал их под псевдонимами в различных подпольных изданиях, за что поплатился свободой незадолго до освобождения своей родины и жизнью – уже после окончания войны. Он был предупрежден заранее и мог избежать ареста, но, опасаясь за безопасность жены, не пожелал скрываться. 22 февраля 1944 г. за Робером Десносом пришли из гестапо, и поэт был помещен в тюрьму Френ. Его отправка в концлагерь также могла быть предотвращена, но роковым образом вмешался соотечественник-коллаборационист, писатель Алэн Ламбро, который добился для поэта наихудшей участи. Деснос был депортирован, прошел через Бухенвальд и другие лагеря, подвергся нечеловеческим лишениям и страданиям, прежде чем умер от тифа в Терезиенштадте, в Чехословакии 8 июня 1945 г., спустя месяц после освобождения лагеря советскими войсками. Последние дни Десноса скрасили молодые чешские литераторы, ценившие его творчество. Витезвал Незвал откликнулся на его смерть поэтическим некрологом. Затем останки поэта были перевезены во Францию, где он похоронен на кладбище Монпарнас в Париже. Фрагмент стихотворения «Я слишком долго грезил о тебе…» (1926), открывающего эту подборку, был ошибочно опубликован как его предсмертное сочинение, своеобразный итог жизни и творчества, переосмысленного современниками в контексте героического финала.
Опасаясь поверхностных аналогий и параллелей, все же позволим себе отсылку к не менее печальной судьбе Осипа Мандельштама, который, как и Деснос, поплатился за стихи протеста и сопротивления. Горький привкус трагической легенды примешивается к нашему восприятию лирики обоих гениев-мучеников. И если сохранились довольно смутные свидетельства о том, как истощенный страхом отравления Мандельштам бормотал солагерникам свои переводы из Петрарки, то и о Десносе выжившие узники вспоминали, что в самых ужасных условиях он продолжал сочинять и декламировать стихи. А однажды внушил отчаявшимся товарищам, будто умеет гадать по ладони, и всем нагадал удачу и долголетие. Всем, но, как видно, не себе. В этом году исполняется 75 лет со дня его гибели.
То был лист…
Стихотворения разных лет
Я слишком долго грезил о тебе
Я слишком долго грезил о тебе, и ты утратила реальность.
Хватит ли времени дотянуться до тела живого и губ коснуться,
Из которых рождается голос, что мне так дорог?
Я слишком долго грезил о тебе, и мои руки, что привыкли
Скрещиваться на груди, когда я призрак твой обнимаю,
Перестали сгибаться, твоим очертаньям вторя.
Но если бы вдруг появилось в реальности то, что со мной неотступно,
Что мной много дней и ночей, много лет всецело владеет,
Без сомнения, сам я тогда бы сделался тенью.
О, весы моих чувств!
Я слишком долго грезил о тебе, и слишком поздно пробуждаться.
Я стоя сплю, мое тело подвержено всем проявлениям жизни,
Всем порывам любви, но одно лишь имеет значенье:
Неужели коснуться лица твоего, твоих губ сегодня труднее,
Чем первого встречного лба, первых встреченных губ?
Я слишком долго грезил о тебе, я с твоей тенью
Так долго говорил, бродил и возлежал,
Что мне осталось только самому стать чем-то эфемерным,
Как призрак среди призраков, стократ быть больше тенью,
Чем тень беспечная, что кружит день за днем
По солнечным часам твоей судьбы.
1926
Нет, любовь не мертва
Нет, любовь не мертва в этом сердце, этих глазах и этих устах,
начало ее похорон объявивших.
Послушай, я пресыщен живописностью, игрой полутонов и чар,
Но я люблю саму любовь, и нежность, и жестокость.
У любви моей лишь одно имя, одно лишь обличье.
Все проходит. К этим устам льнут другие уста.
Но у любви моей лишь одно имя, одно лишь обличье.
И если тебе когда-нибудь вспомнится все же,
О, любви моей имя и облик,
День на море между Америкой и Европой,
Час, когда луч последний скользит по катящимся волнам,
или бурная ночь под деревом в местности сельской,
или в несущемся автомобиле
на бульваре Мальзерб весеннее утро,
День дождливый,
Сумерки в полудреме,
Скажи мне, обращаюсь к твоему такому привычному фантому,
Скажи, что был только я, и больше никого, и ты жалеешь,
что раньше не знала об этом.
Скажи себе: нам не нужно уже ни о чем сожалеть, Ронсар до меня
и Бодлер воспели стенания дряхлых, отживших,
презиравших чистейшую любовь.
Когда ты умрешь,
Ты будешь такой же прекрасной и вечно желанной.
Когда я умру
И буду всецело заключен в твое бессмертное тело,
в твой удивительный образ,
Я навсегда останусь среди вечных чудес по ту сторону жизни и смерти,
Если же я буду жить,
Твой голос, с его акцентом, твой взгляд, с его лучами,
Твой аромат, волос твоих благоуханье и еще множество вещей
во мне пребудут.
И я, не Ронсар и не Бодлер,
Я, Робер Деснос, знавший тебя и любивший,
как никто,
Я, Робер Деснос, который тебя так любит,
Не хочу другой репутации и памяти на этой земле
презренной.
На краю света
Эта глотка посреди ночной улицы, в конце которой вода в реке
дрожит у берега.
Выброшенный в окно окурок превратился в звезду.
Эта глотка все еще посреди ночной улицы.
О! Эти глотки!
Тяжелая ночь, душная ночь.
Крик приближается к нам, почти касается нас, но иссякает,
едва достигнув слуха.
Где-то в мире, на краю набережной,
Дезертир препирается с часовыми, не говорящими на его языке.
Источники ночи
Свет омывает источники ночи.
Из этой реки постоянно
Пьют каменные кобылы, как гром, грохочет
Их ржанье.
Приведут ли века тяжелой работы
К усталости, что смягчит камни?
Реки пролитых слез и пота
Искупит ли сон на дамбе?
На дамбе, где излом
Реки, впадающей в ночь,
Где грезы овладевают умом,
И звезда идет за вами, как послушная дочь.
Возвращайся, не сворачивай с тропы,
Смиренно следуй за нами, звезда,
Ешь из наших рук, как дитя.
В твоей власти все перемены судьбы
И стихий первородных вражда.
1936
Пророчество
Однажды появится фонтан на площади в Париже,
Да с такой прозрачной водой, что девственниц кровь
и ручьи ледников в сравнении с ним покажутся нечистыми.
Звезды вылезут из далеких ульев, соберутся поближе
И у башни Сен-Жак начнут любоваться своими отраженьями лучистыми.
Однажды на площади в Париже появится фонтан,
В его прозрачной воде на рассвете мы будем тайно купаться,
Его крестными станут прачки из Сент-Оппортюн,
Его волны, выплескиваясь, с севера на юг помчатся.
Раскидистый красный каштан на той площади цветет,
Где однажды мы увидим великолепие фонтана.
И, быть может, когда к нам старость неспешно придет,
Чистых струй мы будем слушать шептанье.
Как сладостна песнь чистейшего фонтана,
В котором мое сердце и глаза уже омыты.
Это будет самый красивый из притоков Сены,
Самая надежная гарантия прибытия весны с ее цветущей и пернатой свитой.
Врата второй бесконечности
Антонену Арто
Перископ чернильницы таращится на меня, вращаясь,
а я пытаюсь вписаться пером в его объектив.
Лист бумаги расправляет большие белые крылья
Скоро эти две теплицы
вырвут мне глаза,
И я увижу, как горит мое тело
Горит мое тело!
Это можно увидеть с помощью увеличительного прибора
В день всеобщего смеха
Женщины в рот кладут украшения
как Демосфен
А я изобретаю телефон из
богемского стекла и
английского табака
напрямую связанных
с моим страхом!
Твои любовники и любовницы
К Жанин
Не пиши мелом инициалы
На белом древе любви.
Вечности жнец сотрет с доски все расчеты.
Самодовольный желатиновый город, наводненный пауками,
Трепещет при звуках моего голоса.
Дым – это большая часть моей жизни.
И какой-то свирепый тигр маячит во тьме,
По груди моей мечутся блики его желтых глаз.
У ограды табак и ирис
Башня
Суда на берегу
Реки, где порхает
Сотня рыб.
Похороны
– Не толкайтесь! Не толкайтесь!
– Чертова куча ублюдков!
– Эй, ты, корова с обвисшим выменем, не напирай!
– Успокойтесь, каждый получит свое!
– Вы только взгляните на эту шлюху с замашками маркизы!
– От вас дурно пахнет! – Что-что?! – Вы воняете!
– Преступно тащить в эту давку детей…
– А что было делать? Оставить их дома одних?
– Как долго это продлится, кто знает?
– Мадам, вы рискуете остаться без колгот!
– Какой прок от этой возни, сам подумай?
– Для начала трахни себя!
– Это похороны, чудесные похороны.
Все так и рвутся туда.
У входа в кладбище столпотворение,
Хотя места хватит для всех.
1936
Минотавр
Собственной кровью приправить
Поджаренные хлебцы.
Из запруды напиться, где плавают
Восставшие мертвецы.
Повторять слова, порожденные
Отравленными сердцами.
Посещать сызмальства школы,
Где оковами дух бряцает.
Выбирать для прогулки тропы,
По которым идешь вверх ногами.
Минотавр одряхлел, мизантропом
прожил жизнь, не нажил с годами
Ни родни, ни отчизны – берлога.
Сфинксы, рыси, единороги
Все твердят в один голос: «Поздно!
Мы уже закрываем корпус!
Пусть мужлан в духоте лабиринта
Засаливает твое сало!»
Минотавра почти не видно.
Минотавра ничтожно мало.
1926
Из цикла «Chantefables» («Песни-басни» (1944))
1.Муравей
Восемнадцатиметровый муравей,
Шляпу натянувший до бровей.
Не бывает так, не бывает так!
Не простой муравей, а возница:
Пингвинов, уток полна колесница.
Не бывает так, не бывает так!
Он француз, диалект орлеанский,
Знает также латынь и яванский.
Не бывает так, не бывает так!
Эх! Ну, почему не так?
2.Жираф
Жираф и флюгер на крыше,
Ветер с юга, восточный ветер,
Задирают выи повыше,
Ветер с запада, северный ветер.
Выше ласточкиной обители
Ветер с юга, восточный ветер,
Оба – небесные жители,
Ветер с запада, северный ветер.
Ласточкины пируэты,
Ветер с юга, восточный ветер,
Над флюгером каждым летом,
Ветер с запада, северный ветер.
В небе ласточки инициалы
Ветер с юга, восточный ветер,
Над жирафом всю зиму мерцали,
Ветер с запада, северный ветер.
3.Кит
Жалко мне, жалко кита,
Его жизнь под водой не проста.
Малышей кормит сей исполин
Молоком океанских глубин.
У китят невелик аппетит
И от холода горло болит.
Для гигантских младенцев гнездо
Строит кит, опускаясь на дно.
В ход ракушки, кораллы идут.
На ночлег кит устроится тут.
Пароход проплывает над ним,
Или парусник, ветром гоним.
4.Морской конек
Слава, слава тебе, гипокамп!
Конь морской сурового нрава!
Ни извозчик, ни шевалье
Не найдут на тебя управу!
Гоп! Гоп! Гоп! Гипокамп!
Слава, слава тебе, гипокамп!
У тебя в карманах жилета
Рассажены по углам
Тобой же зачатые дети!
Гоп! Гоп! Гоп! Гипокамп!
5.Омар
Омар – морских глубин паша,
Бывает синь, бывает красен.
И плавает он, не спеша,
Хвостом вперёд, чем и опасен.
Омар – отшельник всех пещер,
Он Принц и он же рак-пропойца.
Морских базаров Монсиньер
Омаром де ла Пинц зовётся.
6.Пеликан
Капитану Джонатану
Восемнадцать отроду.
Отловил он пеликана
На далеком острове.
Пеликан Джонатан
Утром отложил яйцо –
Вышел новый пеликан,
С первым на одно лицо.
Вскоре новый пеликан
Снес яичко белое,
Тот, кто выйдет из него,
Сам такое сделает.
Так может повторяться,
бог знает, сколько лет,
Если, конечно, вы не успеете
вовремя сделать омлет.
7.Светлячок
О, светлячок, ты освещаешь ночь,
Ты загораешься под сонмом звёзд.
Когда всё спит, ты пламенеть не прочь,
Вгрызаясь в мякоть лунных грёз.
Гнездо всех светлячков – Луна,
Что в небе движется ночном,
И на детей струит она,
На всех детей в объятьях сна,
По капле – сон за сном.
8.Летучая мышь
На исходе поста, в карнавал
Маску бархатную надень.
Но едва окончится бал,
Исчезнет, как зыбкая тень.
Странная птица без перьев,
Когда в небе звезды бормочут,
Летит, во тьму очи вперив,
Летучая мышь, маска ночи.
9.Зебра
Зебра, под топот макабра,
Фыркай, звеня позвонками,
Конь тьмы, веселый и храбрый,
Бей копытами, как молотками!
Из конюшни вырвись на волю
И под яростным варварским солнцем
Пронесись по дикому полю,
Где никто никогда не пасется.
Роба узника вместо узора:
На пальто твоем тень от забора.
Облако
Облако дразнит индейца:
«Что все твои копья и стрелы,
Ничего мне от них не сделается!»
«Спору нет, твоя правда всецело» –
Отвечает дикарь без издевки. –
«Рассмотри мои татуировки:
Себе сможешь такие же сделать?»
Приметы
Все дело в просыпанной соли,
В разбитых песочных часах,
В откупоренной бутылке:
Авто у вас на глазах
О, нет! – вылетает в кювет,
Шофер выживает едва…
Соль засыпьте обратно в солонку,
Затолкните в бутылку пробку,
И вот авто на дороге,
А над задницей – голова!
А что же часы песочные?
Их смело переверните.
Радости час неурочный,
Как вино дорогое, цедите.
Ветер песок развеет –
Память о прежде любимых.
Но что толку мчаться вдогонку
Или ныть о потерях мнимых?
Радости час неурочный
Проживите.
О себе
Железо, анемон, простыня.
Железом копья раненый анемон истекает кровью на простыню.
Железо с оттенком крови анемонов на белизне простыней.
Железом в сердце, анемон как рана, простыня как саван.
Железо, анемон, простыня.
И простыня, обагренная кровью анемона, на древке из железа.
И простыней обтертое железное копье, пронзившее анемон.
Выбрось обесчещенный увядший анемон!
Останутся железное копье и простыня.
Выбрось ржавое железное копье,
Останется простыня.
Останется простыня, что истлеет позже, чем в нее завернутый труп.
Останется простыня, в которую закутан скелет.
Выбрось простыню.
Подними железное копье.
Сорви анемон.
В твою плоть облачен железный скелет:
Твое тело,
Свернутый алый стяг.
1936
Завтра
Проживи я и сто тысяч лет, мне хватило бы сил
Ждать тебя, мой завтрашний день, на тебя уповать,
Как бы Хронос, старец хромой, ни стонал и ни ныл:
«Круговерть! Утром девять, и вечером девять опять!»
Мы из месяца в месяц томимся, живем накануне,
Мы глядим в темноту, сберегая свет и огонь,
И все чаще молчим или шепчем и слышим, как втуне
Угасает игры упоительной грохот и звон.
И в глубоких расщелинах ночи мы воспеваем
Щедрый день, приходящий с дарами, подобно волхву.
И не спим, дожидаясь зари, – в ней уже узнаваем
Настоящего образ, что мы воплотим наяву.
1943
Времена года
Из глубины времен день в свой черед грядет,
И если канул он, пробел невосполним
Для сердца и ума, не терпящих пустот:
Воспоминаний ход упрям, неутомим.
А летом, летом гроз, забав и праздных грез,
Без имени живешь – его унес поток,
С ним в Лету смыло все – и ни рубцов, ни слез:
Ты бытию открыт, свободен, одинок.
Сезонов круговерть; пшеничное зерно
В свой срок предай земле, и даст росток оно,
А вышел в путь, ключ не забудь от городских ворот.
Ищи соседства звезд, когда кругом ни зги.
Год скоро кончится, считай последние шаги,
На длинной вьющейся тропе, что к рубежу ведет.
1942
Пейзаж
Я грезил о любви. Я все еще люблю.
Хотя в любви моей нет запаха сирени,
Букетов роз, костра в сыром лесу весеннем –
Тропинками его бредешь, как во хмелю.
Я грезил о любви. Я все еще люблю.
Хотя в любви моей нет всполохов и молний,
Горящих замков, тьмы, огней мятежных полной,
Разлук на перепутье, бурь навстречу кораблю.
Любой мой шаг кремень воспламенит в ночи,
Но это слово слов чурается, молчит.
На небе облако, шум волн, пустынный пляж.
Мир в пору зрелости отчетлив и суров.
Бульвары без имен, веревки без узлов.
А ты заворожен и собран, как пейзаж.
1944
Кладбище
Здесь могила моя, а не где-то еще, и три древа над ней.
Я брожу и срываю весны мимолетной листву
От гранитной плиты до колонны из мрамора, с тонких ветвей
Я брожу и срываю весны мимолетной листву.
Но другую листву напитает блаженная гниль
Того тела, в котором сто тысяч лет проживу.
Но другую листву напитает блаженная гниль
Но другие листы потемнеют под беглым пером
Тех, кто радостно в море выходит и в бурю, и в штиль.
Но другие листы потемнеют под беглым пером
От чернил, что звонче фонтанов и легче, чем кровь,
Да от слов завещаний, чье эхо за горным хребтом.
От чернил, что звонче фонтанов и легче, чем кровь,
От забвенья смогу ли память мою уберечь,
Ускользая, как каракатица, кровоточа и теряя покров,
От забвенья смогу ли память мою уберечь?
1944
Эпитафия
Я жил в те времена. Прошли тысячелетья.
Теперь я мертв. Я жил, не пал, хотя пленен.
Был с лучшими в тюрьме, в оковах и под плетью,
Свободен меж рабов без лиц и без имен.
Я жил в те времена, и все же был свободен.
Я видел в вышине небес простертый свод,
Вращение земли и речки полноводье,
Сезонов череду, их птиц прилет, их мед.
Как вы, живущие, распорядились этим?
Жива ли память в вас о временах борьбы?
Для жатвы силы есть? В грядущие столетья
Чем бедный город мой обогатите вы?
Живите. Я же мертв. Все смолкло, отболело.
Угас мой разум, и давно истлело тело.
1945
То был лист
То был лист со своими прожилками –
линией жизни,
линией судьбы,
линией сердца –
И была ветвь в начале листа –
линия расходящаяся, знак жизни,
знак судьбы,
знак сердца –
И было древо в начале ветви –
древо, достойное жизни,
достойное судьбы,
достойное сердца –
сердца, вырезанного на нём, раненого, пронзённого, –
Древо никем никогда не виденное.
И были корни в основанье древа –
корни лозы жизни –
лозы судьбы –
лозы сердца –
И в окончанье тех корней была земля
– земля не замедляющая бег
– земля кружащая –
земля и только, во всю ширь небес –
Земля.
1936
Перевод Ильи Имазина