Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 69, 2020
Все женщины после сорока – двинутые. Это я вам точно говорю. И до сорока полно чокнутых, а после – так точно у всех вылетает кукушка.
С моей матерью это случилось в сорок два. Не помню точно – это было до того, как свалил мой отец, – или после. Когда твой муж после двадцати лет брака отчаливает к твоей школьной подруге – это, конечно, нехило. Даже если он был полный мудак: не сдавал премии в семейную кассу и один пользовался автомобилем. Помню, стою на остановке, на занятия опаздываю, а мимо медленно проезжает на тачке мой мудацкий отец. И на пассажирском сиденье у него какое-то лохматое чучело с накрашенным ртом от уха до уха. Я так орала и махала руками, что у меня в плече что-то заклинило. А им хоть бы хны – поехали дальше.
Мама вечно пилит с работы с сумками до земли. А папаше по фигу. Он подруливает на полчаса позже прямо к подъезду. И ничо. И еще ругается, что на ужин всякое говно. Как будто он нам денег дает на нормальные продукты. Потом он вообще стал питаться где-то на стороне и домой приходил сытым. Если бы просто приходил. Он рассказывал мне, что он ел. И я как дура его выслушивала и улыбалась. Типа – как классно, что у меня такой классный папа, который классно питается.
Мы с мамой годами жрали блинчики на сухом молоке, которое он раздобыл где-то на ферме. Это был корм для телят. Возможно, генетически модифицированный, потому что я так и осталась маленького роста, зато жопа и сиськи вымахали будь здоров.
Но вернемся к маме. Все-таки, когда такое охренительное сокровище как мой отец сваливает к твоей школьной подруге, к долбаной старой деве, вся интимная жизнь которой последние двадцать лет заключалась в том, что она слушала рассказы о чужой интимной жизни, это трудно пережить и не сломаться.
Мать похудела на пять килограммов, cтала курить как паровоз и через месяц притащила в нашу квартиру существо с бородой, единственным достоинством которого была молодость. Мой предполагаемый отчим был старше меня на семь лет и на пятнадцать моложе матери. Но главным его недостатком был не огромный, больше чем у меня, зад и не глаза, один из которых смотрел прямо, а другой никак не хотел быть ему параллельным. Главным его недостатком была уверенность в том, что он великий живописец.
Мать откопала его на каком-то сраном вернисаже. Очевидно, что это была связь от отчаяния.
Это был какой-то адский пачкун. Но очень трудолюбивый. Я не раз замечала, что чем менее талантлив человек, тем он усидчивее. Не считая гениев. Парень был явно не гений.
Днем он подрабатывал в автосервисе, а придя домой, почти сразу садился «писАть». Так мама говорила – «он пишет». Живописцы окуните ваши кисти, бля. Вся квартира провоняла уайт спиритом и красками.
Каждый вечер он изводил холст, чтоб написать очередную невменяемую херню. Иногда мамаша покупала ему холсты! Потом они подолгу обсуждали, что они там, в этом говне, видят. Наверное, мать пыталась с ним исправить ошибки, допущенные c папашей. Типа – интересоваться духовной жизнью своего мужика. Если бы мать заглянула в мои оценки, она увидела бы там намного больше интересного.
Кажется, они с этим мазилой даже не трахались. Иногда я прислушивалась – из их комнаты доносился только адский храп великого живописца. Поначалу они пытались и меня призвать к обсуждению полотен. Пока я не процитировала фразу, которую вычитала в какой-то рецензии на выставку современного искусства:
«Этой инсталляцией автор как бы говорит зрителю – я долбанулся».
Отличная, по-моему, фразочка. Пачкун захихикал. А вот мамаша пришла в ярость. И на ‘худсовет’ меня больше не звали.
Постепенно мы с ним сдружились. И мне даже понравилась одна его картина – просто стол и коричневая настольная лампа. Желтое пятно света на столе. И в нем – муха. Муха была нарисована довольно хорошо. В целом картина была такая же шизоидная, как и все предыдущие, но в ней что-то было.
Иногда мать задерживалась на работе, и мы с пачкуном готовили ужин. Он, кстати, неплохо готовил. Перестал малевать каждый день и стал приносить по вечерам пиво и копченую колбасу. С ним было вполне весело. Жаль только, что когда у парня огромная жопа и он не может посмотреть тебе в глаза, влюбиться довольно проблематично.
И вот тут-то мамаша взбесилась и выставила его. Причем, она обставила все так, что типа перестала видеть в нем перспективу, так как он мало работает и пьет много пива. Вот это было реально смешно. На прощание он подарил мне картину с мухой.
После ухода живописца мать рехнулась окончательно. Стала часами висеть на телефоне и со всеми обсуждать одно и то же: отца и его новую пассию. При этом страшно хохотала и курила прямо на кухне.
«Некоторые эпизоды я даже вспоминать не хочу», – говорила она в трубку и тут же переходила к рассказу о том, что не хотела даже вспоминать. Со временем это превратилось в какой-то долбаный театр. Мать перестала импровизировать и говорила блоками один и тот же текст. Надеюсь, разным людям.
Хорошо, что наступило лето. Я жила на студенческой турбазе, и за мной ухаживало сразу несколько чуваков с нашего курса. По выходным мамаша приваливала к нам на автобусе, потому что ей типа тоже надо было отдохнуть, бросала вещи на моей койке и шла с нами на пляж.
Надо сказать, что несмотря на сорок два года и двадцать лет мучений с папашей, в купальнике она выглядела зашибенно. В одежде на нее особенно и не обратишь внимания – маленькая, морда темная, прокуренная. Но вот когда она медленно проходила по пляжу и ныряла с обрыва в реку – мужики просто голову сворачивали.
Короче, сидим мы на пляже, грызем кукурузу: я, мамаша, Гипс и Юджин. Юджин рассказывал что-то о нашем общем знакомом, который спортом профессионально занимался, а потом бросил, и его так разнесло, что узнать нельзя. И что типа, если заниматься спортом, это надо всю жизнь. А иначе лучше и не заниматься. Это как балет.
И вот тут мамаша услышала слово ‘балет’. Балет – ее больное место. Она в детстве не поступила в балетную школу. У нее были отличные данные, но слабое сердце. И она все эти стойки и позиции до сих пор помнит.
И вот моя мамаша встает, кидает кукурузу в кусты, элегантно выковыривает то, что застряло между зубами и говорит:
– А я и сейчас могу сесть на шпагат.
И начинает раздвигать ноги. Юджин и Гипс cмотрят на нее как приклеенные.
– Надеюсь, это будет не поперечный шпагат, – говорю я.
– Нет. Начнем с простого, – говорит мать.
– Может, не надо? – говорю я.
– Да лан, пусть, – говорит Гипс.
И вот моя мамаша начинает растопыриваться над песком в долбаном шпагате. И Юджин смотрит так в общем, он парень интеллигентный, а вот Гипс смотрит в совершенно конкретное место, как оно раздвигается, как циркуль. В общем-то, нелегко так раздвигается. И я вспоминаю, как однажды мамаше вступило в поясницу и как она ползала раскоряченная по квартире несколько дней. И вот я даже не знаю – боюсь я сейчас этого или желаю.
Но все раздвигается благополучно, мамаша зависает этим своим местом в трех сантиметрах от песка, что практически победа. И все, такие, сидят как с картины «Явление Христа народу».
– Отлично, – говорю я. – Мама, ты в отличной форме.
Мамаша отряхивает с бедер песок и удовлетворенно закуривает.
И тут Гипс с похабным выражением лица говорит:
– А поперечный можете?
– Можем, – говорю я. – Но это будет дорого стоить.
– Ты на физре через козла перепрыгнуть не можешь, – говорит Гипс. – Я не у тебя спрашиваю.
Я делаю мамаше знак, надеясь, что она и сама понимает, что поперечный шпагат – это перебор. Но мамаша закапывает окурок в песок, cтановится в стойку и, глядя Гипсу в глаза, начинает опять растопыриваться на песке. Компании на пляже разворачиваются в нашу сторону. Бля, это реально магическая картина: Гипс и моя мамаша, расползающаяся на песке. Думаю, не отдавая себе отчета, она мстит мне за своего жопастого пачкуна. Потому что пачкун реально втрескался в меня тогда. Даже пытался отловить, когда я выходила из душа. Мамаша почуяла это, у нее звериное чутье. И вот теперь мстит, раскорячиваясь перед Гипсом. И этот болван смотрит на нее, как кролик на удава.
– Пошли, – говорю я Юджину и сдергиваю с песка полотенце.
Юджин послушно встает и берет сумку. Юджин – мой.
Вечером мамаша, наконец, свалила. Провожать ее на автобус потащилась целая толпа, человек шесть мужиков. И Гипс, конечно. Это напоминало собачью свадьбу.
– Может, останетесь? – ныл Гипс и подмигивал остальным.
Мамаша самодовольно хохотала. И делала вид, что подумывает остаться.
Все с облегчением выдохнули, когда она втащила свою тощую задницу в автобус.
Я подумала о том, что мне нужен психолог. Два года назад мне сделал предложение один психолог с четвертого курса. Не знаю, что вдруг на него нашло. Не сказать, чтоб я от него была в восторге, но я подумала – а чего бы и нет. Он был из семьи, которая неплохо питалась. Я как-то была у них на ужине. Короче, этот хмырь приперся с цветами к нам домой и для смелости притащил с собой друга. Я еще долго шутила, что теперь-то понятно, почему они называются парапсихологами.
Отца дома не было. Мама вела себя дружелюбно, даже кокетливо. Она напоила всех чаем, с интересом выслушала предложение и сказала ‘нет’. Они долго возмущались и твердили: вы делаете со своей дочерью страшные вещи! Только она сама может что-то решать. Вы за нее проживаете ее жизнь. Мама улыбалась.
Когда они свалили, мама покурила в туалете (тогда она еще считала, что курить при детях неприлично), вышла и спросила:
– Где ты находишь таких придурков?
Потом она села за стол и сказала тихо и ласково:
– Ты не торопись с этим, моя девочка, не торопись. Впереди очень-очень много жизни.
Я ей поверила тогда и не торопилась. Я так сильно не торопилась, что теперь, на втором курсе инcтитута, была девственницей. И вот теперь мамаша, которая дала мне такой охренительно целомудренный совет, заявляется ко мне на турбазу и ведет себя как проститутка.
Вечером, на костре Гипс продолжал отпускать шутки:
– Юджин, женись не раздумывая. А то я отобью у тебя девушку и сам женюсь! Тещи с такой растяжкой на дороге не валяются!
Юджин пил чай и помалкивал. Мне он нравился все больше.
– А сколько твоей маме лет? – не унимался Гипс.
– По аллеям тенистого парка с пионером гуляла вдова, – запел кто-то противным голосом.
– Пойдем отсюда, – сказала я Юджину.
В домике никого не было. Комары уныло пищали под потолком.
Я плюхнулась на кровать. Юджин сел на стул.
– Cядь сюда, – позвала я, и Юджин послушно пересел.
Мы поцеловались. Потом еще. Я напирала, Юджин сдержанно отвечал. Непонятно, кто из нас был мужиком. Я запустила руку ему под рубашку. Юджин напрягся. Запускать руку дальше явно не стоило. А может, стоило. Откуда я знаю. Но если бы он меня отверг, это бы добило. Я села рядом.
– У тебя странная мама, – сказал Юджин.
– Да, мамаша сегодня отличилась, – сказала я. – Это все из-за отца.
– Когда женщины становятся такими, у них всегда есть на это причины, – cказал этот стервец.
Бойтесь молчаливых интеллигентных мальчиков. Они хуже всех.
– Моя мамаша не такая, – cказала я. – Она просто ведет себя как такая.
– А в чем разница?
– Разница в том, что мужики тупые. И способны видеть только то, что им показывают.
– То есть?
– Вали отсюда.
– Грубовато для девочки из приличной семьи.
Юджин встал и вышел со своей невозмутимой скандинавской улыбкой.
Чертова мамаша! Приспичило ей делать этот шпагат. Непонятно, как она его, вообще, делает. Я ни разу не видела, чтоб она хотя бы зарядкой занималась. Вечно курит и валяется на кровати. Видимо, в ней действительно умерла балерина.
Не знаю, кто умер во мне, но я вышла на середину комнаты и попыталась сесть на самый простой шпагат. Мне оказалась не под силу и половина маминого результата. А еще говорят, что молодые гибче. Я раскорячилась посреди комнаты, как корова.
И тут приперся Гипс. Он приперся и уселся на край кровати.
– Грустишь? – спросил он.
– С хрена ли.
– А чо грубая такая?
– А ты чо такой нежный?
– На самом деле, мне очень понравилась твоя мамаша.
– Cпасибо, это заметно.
– Да не, я не про это. Она правда классная.
– Юджин другого мнения.
– Слушай, – Гипс наклонился ко мне близко-близко. От него пахло вином, но не противно. – Юджин – хренов карьерист. Ты в курсе, что он ходит домой к нашей преподавательнице по основам права?
– Зачем?
– Лампочки вкручивать типа, – Гипс хмыкнул. – Она типа одинокая, лампочки некому вкрутить.
– Ну и что такого?
– Ты как ребенок, – сказал Гипс, и это прозвучало нежно.
– Вечер удался, вали отсюда.
– Да ладно тебе. – Он встал, чиркнул зажигалкой. – Эй.. ты чо??
Гипс был из тех мужиков, которые до ужаса боятся женских слез. Вообще, это хороший знак. Мне мама говорила, что это признак приличного человека. Хотя чот Гипс не был похож на приличного. Проблема в том, что в тот вечер рядом со мной не было ни одного приличного человека.
Когда-то я прочитала довольно тупую заметку про конкурс на самый громкий крик. Он проводился где-то в Штатах. Кричать можно было что угодно, аппарат фиксировал только громкость. Победила какая-то деваха, которая крикнула:
– Cэм, верни мою девственность!!
У нее тоже, небось, мамаша отчебучила чонить. И этот Сэм смылся. А, может, она и без мамаши передумала. Может же человек передумать. Я, например, джинсы подолгу меряю, а потом все равно назад сдаю. Интересно, какой приз получила эта деваха. Хорошо бы какой-нить нормальный приз. Машину, например, или тысячу баксов.
А то совсем тоскливо.