Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 68, 2019
Любая быль
Небо хлынет в санчасть,
смывая всю желанную боль.
Постоим на берегу,
видя зренье своё.
Вот оно взлетает: прочесть
в темноте любую быль,
прогнать подальше врага,
удержать строи.
Взрывом почву смешав
со звёздами – и землю на миг
возвращая высоте:
кто сбегает в слова?
Речевой протянется шов
меж людьми, чтоб каждый мог
иметь замену пути,
проходя в родство.
*
Кому расскажешь: о всякий дым
затуплен листопад речной;
латали нитями голод,
размотав зачерствелый хлеб.
Колосья трудно свивать в клубок,
а значит, мельница не спит,
вращая небо до у́тра
забывая иглу в словах.
Листвой изрезанная вода,
исходишь говором людским
о швах, наложенных светом
на умышленную волну.
*
Закралось ворсистое море
в привальные мешки: в них тела
– по отсветам звёздным помысел меря –
дозревают дотла.
Пусть пламя укуса не отразится в стёклах
циферблатов наручной тоски:
стынут в словах войны полёглых –
прощённые наши враги.
Армейская вошь до предела
заведена кровавым ключом,
внутри у неё пружина зардела,
как закат над плечом.
Песком, измеряющим здешнее младое,
и шуршанием пляжных минут –
станет (а как же) из ладони
в ладонь пересыпанный зуд.
*
По снаряду ходит, как по льду,
полусвет, не боясь провалиться:
кто лёгок молчаньем во рту –
не умеет молиться.
Если в капсуль занырнёт курок –
мы увидим другие глубины,
где сумрак не вспышку предрёк,
а полёт голубиный.
(Это слишком громкие хлопки –
как от крыльев огромных, и это
подлёдным дрожаньем руки
предстающее лето).
Талой сталью говорливый прах
проберётся по флаговым складкам –
в солдатских осесть головах
помрачённым осадком.
*
Линзой листопада плывущей
настроено зрение на лад,
помнящий слово истины вящей:
статуя не тьма, но мгла.
Метнётся ящеркой под корни
деревьев, выросших в человека,
песня: кому легко
вручить победу листве…
С мрамора сошедшая кожа
шуршит под ногами золотым
хором прожилок, заново всхожим
светом и пережитым.
Кленовое пробьётся семя
сквозь камень, внятностью говоримый,
шелеста хватит всем –
увидеть солнце внутри.
*
Опыляют слово с высоты:
никакой вредитель нашу глубину
не тронет огнём тщеты,
навечно не выест войну.
Деревьев ли снежные крылья вмиг
превратились в талую песню дня:
«мы взяты из ангельских книг,
мы люди с душой огня».
Посмотри – во тьме дрожит язык,
словно воздух, разрезаемый крылом
железным, живущим встык
с границей, застрявшей в былом.
В берёзе очнётся звериный нюх:
самолёты вражий развеют прах,
гуденье отпало от них,
укрылось в солдатских ртах.
Повторение
Просивший облако: «тишь, помогай» –
касался почвы выдохом любви,
земля растаяла, зовёт за край
сомнений (спят соловьи).
Заснувшие не удержат свет
и выронят – он предстанет вновь
лодкой и причалом, какой пропет
чуть громче слова «любовь».
Пока пробоина в песне жива,
внутри струятся имена у нас:
назвать бы кровотоком, и родства
не знать с тобой, тишина…
Да выдался необъятный день –
ни фразой, ни тьмой не охватить.
Песенную суть передать воде,
раз нет другого пути.
Буколика
Дождь шуршит по речке метлой
(то не свет – повторение фразы),
принять листопад растравленной мглой
пока не пришли морозы.
Льдом дыхание стиснуть дано,
назначать за свободу плату –
лишь природе, прорубившей в слова окно
для иного взгляда.
Сном каким заснуть, если сон
весь разобран людьми и зверями:
остался один – а он вознесён
дыхательными ветвями.
Рыбий выдох не зря шелестел,
пузырьки, как листву, роняя:
это древо состоит из молчальных дел
неподвластной стаи.
***
Выйдем прямо в звёздный отсвет,
а пока послушаем близь,
прорастающую спешными сходствами
с беспредельными ветвями (музыкой разожглись).
Что ли зря – горелым помыслом леса
всякое взрастание названо войной;
и в слово, и в зарю не влезут
берега́, встающие стеной.
Множится толпа горласто:
Родину, лишённую сна
(окуная в мельтешение ласточек) –
призывает: задержи дыхание дотемна.
Мы и есть её дыхание, значит –
стиснутые лёгкими облачными, ждём,
когда она в нутро заначит
берега́, встающие дождём.
***
Не зря о цветах продлилась речь.
Ударом с воздуха дано
чистому сердцу пренебречь,
слушать зерно.
Голод – лучший цветам полив:
луч, высветляющий гарь в дожде,
не вместился в живот, забыв
о нас в извечной правоте.
Увядшие карточки на хлеб
шуршат в дорогу, ищут свой
стебель в горелом барахле,
верят: живой.
Стебель, ты пустотой закис,
ты – пищевод, о сыром зерне
запасаешь потомкам сказ
во тьме желудочных корней.
***
Гарью проложен долгий маршрут
сквозь дыханье – дальше, дальше,
туда, где тишиной назначать исток
хочется вновь.
Камень предстал началом войны.
Строить своды – значит верить;
останется рассветное что в тебе,
знанье о малом?
Марево входит в каждую дверь,
слово распахнув без стука
сердечного, каким продлевалась ночь
между людьми.
Солнцем нагретый воздух заполз
в стены – он собой заменит
архитектуру, знавшую: чистый вдох –
это фундамент.
***
Бросающий горсть воды на слово,
прощается с болью древней,
темень полегших в облаке стволов
глядит на истоки, замерев.
Не стало рассказанной о цели
неправды, где люди пели:
небу, огню и языку в луче
осталось забыть – вода зачем.
Со вдохом, для пения потребным,
смерзается птичье сердце,
воздух, что движет флагами, окреп:
кто скажет, он тёмен или сер?
Собой называть легко свободу,
какой не бывало сроду,
талая речь ложится на поля;
осталось не знать, зачем – земля.
***
Вмешается в порох – снегопад.
Непригодная вспышка, будешь – речь
врага о земле не нашей,
прилипшей к сапогам.
Давно уж выбор спет,
осталось примесь уберечь
от сомнения: тяжкой ношей
кажется дальний гром.
К рассвету дорогу оттеснит
(на мгновение, нужное словам) –
едва объяснимой далью
разворошённый бег.
Пороховых минут
частицы, станьте большинством,
назначайте благую долю
каждому, кто не снег.