Любая быль

 

Небо хлынет в санчасть,

смывая всю желанную боль.

Постоим на берегу,

видя зренье своё. 

 

Вот оно взлетает: прочесть

в темноте любую быль,

прогнать подальше врага,

удержать строи. 

 

Взрывом почву смешав

со звёздами – и землю на миг

возвращая высоте:

кто сбегает в слова?

 

Речевой протянется шов

меж людьми, чтоб каждый мог

иметь замену пути,

проходя в родство.  

 

 

*

Кому расскажешь: о всякий дым 

затуплен листопад речной;

латали нитями голод, 

размотав зачерствелый хлеб.

 

Колосья трудно свивать в клубок,

а значит, мельница не спит,

вращая небо до у́тра

забывая иглу в словах. 

 

Листвой изрезанная вода,

исходишь говором людским

о швах, наложенных светом

на умышленную волну.

 

 

*

Закралось ворсистое море 

в привальные мешки: в них тела

– по отсветам звёздным помысел меря – 

дозревают дотла. 

 

Пусть пламя укуса не отразится в стёклах

циферблатов наручной тоски:

стынут в словах войны полёглых –

прощённые наши враги.

 

Армейская вошь до предела

заведена кровавым ключом,

внутри у неё пружина зардела,

как закат над плечом. 

 

Песком, измеряющим здешнее младое,

и шуршанием пляжных минут – 

станет (а как же) из ладони

в ладонь пересыпанный зуд.

 

 

*

По снаряду ходит, как по льду,

полусвет, не боясь провалиться:

кто лёгок молчаньем во рту – 

не умеет молиться.

 

Если в капсуль занырнёт курок – 

мы увидим другие глубины,  

где сумрак не вспышку предрёк,

а полёт голубиный. 

 

(Это слишком громкие хлопки – 

как от крыльев огромных, и это

подлёдным дрожаньем руки

предстающее лето). 

 

Талой сталью говорливый прах

проберётся по флаговым складкам – 

в солдатских осесть головах

помрачённым осадком.

 

 

*

Линзой листопада плывущей

настроено зрение на лад,

помнящий слово истины вящей:

статуя не тьма, но мгла.

 

Метнётся ящеркой под корни

деревьев, выросших в человека,

песня: кому легко

вручить победу листве… 

 

С мрамора сошедшая кожа

шуршит под ногами золотым

хором прожилок, заново всхожим 

светом и пережитым.

 

Кленовое пробьётся семя

сквозь камень, внятностью говоримый, 

шелеста хватит всем – 

увидеть солнце внутри. 

 

 

*

Опыляют слово с высоты:

никакой вредитель нашу глубину

не тронет огнём тщеты,

навечно не выест войну. 

 

Деревьев ли снежные крылья вмиг

превратились в талую песню дня:

«мы взяты из ангельских книг,

мы люди с душой огня».

 

Посмотри – во тьме дрожит язык,

словно воздух, разрезаемый крылом

железным, живущим встык 

с границей, застрявшей в былом. 

 

В берёзе очнётся звериный нюх:

самолёты вражий развеют прах,

гуденье отпало от них,

укрылось в солдатских ртах.

 

 

Повторение

 

Просивший облако: «тишь, помогай» –

касался почвы выдохом любви,

земля растаяла, зовёт за край

сомнений (спят соловьи). 

 

Заснувшие не удержат свет

и выронят – он предстанет вновь 

лодкой и причалом, какой пропет

чуть громче слова «любовь». 

 

Пока пробоина в песне жива,

внутри струятся имена у нас:

назвать бы кровотоком, и родства

не знать с тобой, тишина…

 

Да выдался необъятный день – 

ни фразой, ни тьмой не охватить.

Песенную суть передать воде, 

раз нет другого пути.

 

 

Буколика

 

Дождь шуршит по речке метлой

(то не свет – повторение фразы),

принять листопад растравленной мглой

пока не пришли морозы.

 

Льдом дыхание стиснуть дано,

назначать за свободу плату – 

лишь природе, прорубившей в слова окно

для иного взгляда.

 

Сном каким заснуть, если сон

весь разобран людьми и зверями:

остался один – а он вознесён

дыхательными ветвями.

 

Рыбий выдох не зря шелестел,

пузырьки, как листву, роняя:

это древо состоит из молчальных дел

неподвластной стаи.

 

 

***

Выйдем прямо в звёздный отсвет,

а пока послушаем близь,

прорастающую спешными сходствами 

с беспредельными ветвями (музыкой разожглись).

 

Что ли зря – горелым помыслом леса

всякое взрастание названо войной;

и в слово, и в зарю не влезут

берега́, встающие стеной.

 

Множится толпа горласто:

Родину, лишённую сна

(окуная в мельтешение ласточек) – 

призывает: задержи дыхание дотемна.

 

Мы и есть её дыхание, значит – 

стиснутые лёгкими облачными, ждём,

когда она в нутро заначит 

берега́, встающие дождём. 

 

 

***

Не зря о цветах продлилась речь.

Ударом с воздуха дано

чистому сердцу пренебречь,

слушать зерно. 

 

Голод – лучший цветам полив:

луч, высветляющий гарь в дожде,

не вместился в живот, забыв

о нас в извечной правоте. 

 

Увядшие карточки на хлеб

шуршат в дорогу, ищут свой

стебель в горелом барахле,

верят: живой.

 

Стебель, ты пустотой закис,

ты – пищевод, о сыром зерне

запасаешь потомкам сказ

во тьме желудочных корней.

 

 

***

Гарью проложен долгий маршрут

сквозь дыханье – дальше, дальше,

туда, где тишиной назначать исток

хочется вновь.

 

Камень предстал началом войны.

Строить своды – значит верить;

останется рассветное что в тебе,

знанье о малом?

 

Марево входит в каждую дверь,

слово распахнув без стука

сердечного, каким продлевалась ночь

между людьми.

 

Солнцем нагретый воздух заполз

в стены – он собой заменит

архитектуру, знавшую: чистый вдох – 

это фундамент.

 

 

***

Бросающий горсть воды на слово,

прощается с болью древней,

темень полегших в облаке стволов 

глядит на истоки, замерев. 

 

Не стало рассказанной о цели

неправды, где люди пели: 

небу, огню и языку в луче

осталось забыть – вода зачем.

 

Со вдохом, для пения потребным,

смерзается птичье сердце,

воздух, что движет флагами, окреп:

кто скажет, он тёмен или сер?

 

Собой называть легко свободу,

какой не бывало сроду, 

талая речь ложится на поля;

осталось не знать, зачем – земля. 

 

 

***

Вмешается в порох – снегопад.

Непригодная вспышка, будешь – речь

врага о земле не нашей,

прилипшей к сапогам. 

 

Давно уж выбор спет,

осталось примесь уберечь

от сомнения: тяжкой ношей

кажется дальний гром. 

 

К рассвету дорогу оттеснит

(на мгновение, нужное словам) – 

едва объяснимой далью

разворошённый бег.

 

Пороховых минут

частицы, станьте большинством,

назначайте благую долю

каждому, кто не снег.