Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 68, 2019
До сумасшедшего дома пять минут ходьбы. Рукой подать. Головой мотнуть. Женщина, вынесшая из собора миску, полную свечных огарков, так и сделала – руки-то заняты – мотнула завернутой в черный платок головой и понесла свою нагоревшую ношу дальше, бледно-желтая, погасшая, тонкая – огарок самой себя.
Я и без нее знаю, что там, рядом со старинными желтыми корпусами психиатрической больницы должен быть соответствующий диспансер, но в утренних сумерках он незрим для непривычного глаза. Чтобы увидеть его, надо перенастроить зрение. Здание задумано так, чтобы сливаться с железобетонным ленинградским небом – неведомый советский архитектор пощадил вкус горожанина, избалованного даровым праздником линий и форм, и просто вставил в серое невское утро огромный серый квадрат. Главное достоинство этого дома – его способность казаться несуществующим.
Я скольжу наугад по тропе среди старых деревьев, оставив за спиной игривое монастырское барокко, аляповатые могилы воинствующих безбожников возле собора и заснеженное футбольное поле. Видно, с каким нетерпением это придавленное серым снегом поле с покосившимися воротами ждет появления первой травы и вместе с ней – первых игроков в мяч. Да и сами игроки давно устали от холода и снега, от латыни и греческого, от патрологии и катехизиса. Будут бегать здесь в своих подрясниках, думая о пенальти и угловых. Весна идет, весне дорогу.
Вот и они – длинные желтые корпуса. Общежитие безумцев. Обитель скорби. Кто бы мог подумать, что можно так обрадоваться при виде сумасшедшего дома! Но рано радоваться – это еще не он. Это – Духовная академия, она же – Духовная семинария, судя по двум табличкам у входа. Путь оказался не так уж и близок. Пространство, отведенное для возни с человеческой душой, огромно и неряшливо. Где кончаются угодья одного бога и начинаются пажити другого? Где охраняющая границу статуя Асклепия с блестящей трубкой в одной руке и молоточком в другой – тюк по коленке, и нога здорового пациента подскакивает, как будто бьет по мячу. Я оглядываюсь на футбольное поле. Если здесь устраиваются товарищеские встречи между будущими священниками и обитателями больницы, надо полагать, безумцы всегда побеждают. С сумасшедшими играть трудно – кому дано предугадать, какими путями поведут они мяч?
Однако я, кажется, заблудился.
Диспансер? Да вот он. Идите за нами.
Случай велит пристроиться в хвост огромному женоподобному существу, испускающему из ноздрей синий дым. Существо конвоирует двух тоненьких девочек с тихими, опущенными в грязный снег глазами – одна в беретике, другая в платочке. Нестеровские иконописные личики. У одной в руке букетик. На ногах – обрезки валенок. Валенки, судя по всему – балласт. Чтобы не улететь.
Здание диспансера медленно отделяется от сумерек, один за другим показывая все своим прямые углы и бледные люминесцентные окна-соты.
А наркологический? Я говорю, нарколожка тоже там? Да, всё там, в одном здании, в регистратуре спросите.
Два пленных ангела, не касаясь ступеней, возносятся к входной двери, следом карабкается дымящийся бес, и аз, грешный, за ним – в еще полупустой холл, мимо корзины для использованных бахил. Сначала – гардероб. Где петелька? Нет петельки, вешайте так, за капюшон. Извините. Бахилы можно купить вон в том окошке. Спасибо. Ой, забыл телефон в куртке. Будьте любезны. Да, проклятая рассеянность. Тысяча извинений. Ничего, ничего. Я сама была в молодости немного рассеянной. За мной ухаживал капитан дальнего плаванья. Он назначил мне свидание на набережной Красного флота. Теперь Английская. Так вот, я всё напутала и приехала на набережную Робеспьера. Не помню, как сейчас называется. А он не мог долго ждать – в море уходил. Печальная история. Спасибо. Бахилы в том окошке. Благодарю.
Использованные бахилы, судя по их виду, стирают и продают заново. Такой бизнес. Круглое лицо в окошке выглядит немного смущенным. Пять рублей. Если можно, без сдачи. Спасибо.
В регистратуре – как в аквариуме. За стеклянной стеной плавает золотая рыбка – как полагается рыбке, совершенно немая. Простите… Мне бы справочку для новой работы… Что? Рыбка равнодушно звенит золотыми чешуйками и уплывает из виду, показав роскошные, в кружевах нижние плавники. К овальной проруби оконца подплывает старая мелкозубая щука, за долгий рыбий век научившаяся говорить человеческим голосом. Чего тебе надобно, Емеля? По щучьему велению, по моему хотению выдай мне, пресноводная душа, бумажки с печатями. На работу новую оформляюсь, на службу государеву. Не стрельцом, не опричником, а дьячком, чернильной душой буду. Бумажки перекладывать. Туда-сюда. И ты уж мне с бумажками помоги. Всего-то две справочки.
Щука ощерилась, сердито зашуршала бумажной чешуей. Не видите, я же не закончила с предыдущим. Предыдущий перекатывается взад-вперед – румяный, веселый, злой. Создатель слепил его не из глины, а из нежнейшего сдобного теста. Он от дедушки ушел, он от бабушки ушел работать в охранную фирму, он настоящий мужик, даром что под молочной кожей круглится женственный жирок.
Дурдом! Они карточку мою уже полчаса ищут. Слышь, да они все тут того… И врачи, по ходу, тоже.
Я обнаруживаю на собственном лице снисходительную улыбку. Между тем, как писали когда-то в романах – потянулись томительные минуты ожидания… Бездействующий мозг цепляется за любую мелочь – только бы не простаивать. Из аквариума сквозь бумажный шелест слышен уютный радиоголос: «Как сказал великий Шекспир, мир – театр, а люди в нем…». Действительно, театр. Но скучный, скучный. Режиссер – редкостный зануда. Но кто он? Кто разыгрывает эту многоактную пьесу с миллионами артистов? Надо было спросить, когда проходил мимо здания Духовной академии. А теперь поздно. Кто-то говорил мне: чтобы облегчить собственное существование, нельзя считать окружающих подобными себе. Надо думать, что рядом со мной – одноразовые люди, статисты моей жизни – они сотворены из ничего и согнаны сюда для массовки, они обслуживают мой персональный сюжет, они выходят из-за кулис на несколько секунд, чтобы торжественно произнести: «Кушать подано!» и навсегда удалиться. Но нет, что-то подсказывает, что у них есть собственные сюжеты, собственные подмостки и собственные иллюзии насчет других, прочих – в том числе и меня. Например, для этого круглого да румяного я – функция в чистом виде, кстати подвернувшиеся уши, ходячий мусорный мешок, в который можно скинуть кое-какой словесный сор. И он не зевает, этот сдобный весельчак. Он говорит, как будто мы с ним – старые знакомые, добрые приятели.
У них тут все с вывихом. Гардеробщицу видел? Ну ты понял. На процедурки ходит. Голову лечит. Я тут часто бываю. По работе надо. Оружие, туда-сюда. Справки. Раз прихожу, а гардеробщицы нет. На процедурах, прикинь! Дурдом. В регистратуре карточку найти не могут. А мне еще в десять мест сегодня. И на сутки заступать. Сутки через двое. Стоишь, ждешь. Сука, если б не психи, можно со скуки сдохнуть, честное слово. Их сюда из больницы приводят целыми толпами. Я всё думаю: а если кто из них начнет на людей кидаться? Вот на нас, нормальных?
Я вежливо улыбаюсь. А вот и они!
Хлопает входная дверь, как по щучьему велению в холле появляется скульптурная группа «Лаокоон и его сыновья». Дряхлого отца поддерживают за руки светлокудрые близнецы. Всех троих обвивают и душат незримые гады. Скользкие змеи безумия играют своей главной жертвой – среброщетинным старцем в ушанке из кролика, умершего еще при развитом социализме. Патриарха гнет и крутит, его ноги едва справляются с невыносимой тяжестью бытия, выдубленное горькими травами жизни лицо кривится в недоуменной полуулыбке. Ах, зачем, зачем ты метнул копье в Троянского коня! Двое санитаров – Антифант и Фимбрей ведут его вверх по лестнице, но какие же это санитары – это тоже безумцы, но рангом пониже, попроще, поближе к нам – к нормальным, к пришедшим за справками, вот их и отрядили сопровождать. Но сзади все же бдят – троицей рулит стриженная под мальчика тетка – не злая, но строгая, а как прикажете с ними? Только так. Давай, давай. Быстрей. Кого хороните? Осторожнее, так, так, еще ступенька. Сумасшедшая тройка, несущая своих змей, пляшет мимо нас и удаляется по коридору, и тут тот, который передо мной, тот, чью карточку не могут найти вот уже полчаса, лопается с жутким треском, взрывается, разлетаясь на тысячу сдобных кусочков. Это что? Это зачем? И-ха-ха-ха!
На спинах у всех троих – намалеванные белой краской цифры 5. Много белых пятерок. Прямо на их широких куртках, на рукавах. На болтающихся капюшонах.
У-ха-ха-ха! Наверное, какому-нибудь психу сказали пронумеровать – вот он и пронумеровал. Пять баллов. В пухлой руке появляется телефон, хохотун прицеливается в удаляющиеся спины.
Действительно, зачем эти пятерки? Может, они из пятого корпуса? Из палаты номер пять? Или так метят всех, кто не такие, как мы, нормальные, пришедшие за справками, стоящие здесь по полчаса? Ну конечно, если такой убежит в город, его сразу опознают – по этим пятеркам.
А вы… Что, простите? Да, да, я к вам обращаюсь. Не ждите, идите пока к наркологу, а потом опять сюда, в регистратуру. Старая щука, видя мое смирение и вежливую улыбку, сжалилась, указала дорогу, бросила мне под ноги путеводную катушку рыболовной лески, и через минуту меня проглотил первый кабинет.
Нарколог – истинный подвижник медицины. Чтобы понимать болезнь, чтобы лечить болезнь по-настоящему, надо переболеть ею самому. Мутные, слезящиеся глаза смотрят устало, в этих глазах – глубокое похмелье и мировая скорбь. Есть проблемы с алкоголем? Взгляд эскулапа на секунду меняется – уже не плывущий, а острый, цепкий, хватающий суть, пронзающий насквозь. Есть проблемы с алкоголем?
Что тут скажешь? Какой дурак, придя за справкой, даст положительный ответ? Но положа руку на сердце, проблемы с алкоголем есть. В том смысле, что его всегда не хватает. Мне всегда мало. Вот и две недели назад – взял на ужин пол-литра перцовой – я люблю перцовку, хотя и понимаю, что ее делают из дерьма: смешивают дешевую водку с какой-то химией для цвета и запаха, бросают на дно перчик и продают – так вот, взял я пол-литра, но не рассчитал – много жирной пищи, майонез. Градус перебил. Не хватило. Спустился в магазин заполировать. Но с пивом как раз наоборот – переборщил. Двух бутылок было бы за глаза. Третья все испортила. После третьей не смог остановиться. А на службу все-таки пришел. Видит Бог, уж лучше бы прогулял. Сказался бы лучше больным. Пришел, даже не опоздал. Думал, в кабинете отсижусь, протрезвею. А тут – совещание. И как назло, его превосходительство сажает меня рядом с собой, вопросы начинает задавать. Весь выхлоп – ему в рожу. Обидно, я ведь не злоупотребляю. Так, вечером, для аппетита. Да, третья была лишней. Вот, теперь устраиваюсь на новую работу. Тоже переписчиком бумаг в департамент. Будут платить меньше, но все-таки, тоже госслужба. Я ведь о будущем хлопочу – хочу хорошую пенсию. Если прослужу десять лет на одном месте, будет прибавка. Скорей бы уж. На пенсии начнется настоящая жизнь. Никакой рутины, никаких недосыпов. Каждый день – покой да воля. И пить можно сколько влезет. Главное, чтобы опять не выперли.
Значит, проблем с алкоголем нет. А с наркотиками? Тоже нет? Гуляйте. Справка, удостоверяющая, что имярек не пьяница и не наркоман, у имярека в руке. Рекорд, достойный пинты Гиннеса. О, ему бы не помешало! Лучше бы роковую третью бутылку я приберег для него.
У регистратуры уже очередь. В жирный затылок смехача, чью карточку так и не нашли, напряженно дышит рыжая блондинка в свитере-водолазке с книгой под мышкой. Книга называется «Как продать…». Дальше не прочесть – мешает водолазный рукав. Впрочем, это не важно – такая может продать что угодно. Извините, но я здесь стоял. Вот за этим жлобом. Подобревшая ко мне щука кивает – да, да, он стоял. Рыжая фыркает и закатывает глаза.
Ладно, хватит искать, заводите новую. Иначе я ваше начальство сейчас на вас натравлю. Я говорю, заводите новую карточку. Человек выходит из себя. Человек оскорблен пренебрежением к своему человеческому достоинству, он негодует. Но веселый нрав не спрячешь – пока щучьи сухие руки творят новую медкарту, появляется еще один повод порадоваться жизни – появляется Карлсон.
Гляди, гляди! Сейчас начнется. В фойе двое – сутулая женщина с усталыми глазами и ее, видимо, сын – вылитый Карлсон: рыжая кудрявящаяся шевелюра, хитрые глазки, шкодливая улыбочка. Карлсон громко приветствует знакомые стены длинной тирадой на незнакомом языке, скороговоркой добавляет к сказанному веселую песенку: чик-чирик, тудыр-мудыр кара-коза хоппи-шлеппи арта-фарта. Тихо! Мать привычно одергивает сына, и Карлсон умолкает. На его лице появляется печать мудрой отстраненности.
Эй, куда пропеллер дел? В ремонте, что ли? Сосед по очереди получил новую карточку, но не спешит уходить – ждет новых трелей на несуществующем языке. Давай, курды-бурды!
Шутник подмигивает мне. Я улыбаюсь. Это называется вежливая улыбка. Нет, это нечто больше. Это солидарность нормальных. Я делаю вид, что мне тоже весело смотреть на Карлсона, ведь я нормален, ведь я здесь – только из-за справки, и потом – это действительно может выглядеть смешным, когда в меру упитанный мужчина в полном расцвете сил ведет себя как ребенок, поет всякие дурацкие песенки на им самим придуманном дурацком языке. Не правда ли?
Карлсон выходит из состояния созерцания и снова разражается непонятной скороговоркой. Неужели это единственный язык, на котором он говорит? Нет, русский он тоже понимает – когда женщина с усталыми глазами говорит ему: «Перестань пожалуйста, пойдем» – он запечатывает свой шаловливый рот пухлой ладошкой и послушно плетется за ней по коридору.
Дурдом! Подведя итог, обладатель новой медкарты уходит. Моя очередь. Щука щелкает зубками. Фамилия, имя, отчество. Щелк, щелк! Давайте ваш паспорт. Идите в шестой. Щелк! Потом в девятый, потом в четырнадцатый, потом опять ко мне. Запомнили?
Первая инстанция – психолог. Неожиданно вежливая женщина в нелепом фиолетовом берете, с фиолетовыми тенями и губами. Немного виновато подсовывает фиолетовыми ногтями потрепанные разноцветные карточки – мне предстоит выбрать наиболее приятный для меня цвет. Я долго смотрю на картонные прямоугольники. Значит, наиболее приятный? Простите, я затрудняюсь… Боюсь, все они одинаково неприятны. Ладно, пусть будет эта. Фиолетовая. Теперь нужно выбрать из оставшихся. Так, дальше, дальше. А теперь покажите пальцем последовательно одну за другой цифры от единицы до двадцати пяти. Торчащий колышек единицы замечен мной сразу. Но двойка прячется от меня, ускользает, притворяется то тройкой, то девяткой. Я беспомощно мечусь по лабиринту клеточек и понимаю, что двойки в нем нет. Я догадался – это так нарочно придумано. Двойки нет. Как это нет? Да вот же она. Так, дальше. Тройка – она уже попадалась мне на глаза, вот она, справа. Четверка. А вот пятерки нет. Нет, и все. Да вот же она! Да, действительно… Кстати, может, вы мне объясните… Я только что в коридоре видел – прошли трое, и у всех на спинах пятерки. Много белых пятерок. Что это означает?
Не будем отвлекаться. Вы давно не отдыхали? Давно. А почему вы спрашиваете? Это видно по результатам тестирования. Ну что ж, значит – тесты не врут. Плохо сплю. Не высыпаюсь. Трудная работа? Нет, пожалуй, не такая уж трудная. Просто я ее не люблю. А новую любить будете? Не уверен. Кем будете работать? Башмачкиным. Акакием Акакиевичем. У вас грустный вид. Грустный? Еще бы, шинель-то совсем прохудилась. Новую бы мне. Идите в девятый кабинет. И мой вам совет – поищите интересную работу. Так, чтобы увлекла вас. Окрылила. Вдохнула бы в вас новую жизнь. А у вас? Что у меня? А у вас работа интересная? Идите в девятый и позовите следующего.
У кабинета номер девять никакой очереди, если не считать бодрого старичка с острым кадыком и авоськой, из которой торчат старые газеты. С виду вполне себе нормальный старичок. Обычный. Но на работу он явно не устраивается, поздно ему работать – значит… Вы в девятый? Тогда я за вами. Сидим молча. Старичок вынимает из авоськи газету, достает из нагрудного кармашка шерстяной рубашки похожий на гробик очечник. Пока он протирает стекла, я кошусь на газету. Позапрошлогодняя. Судя по виду, читанная-перечитанная. Проходит пятнадцать минут. Двадцать. А там хоть врач-то есть? Есть. А у нее там кто-нибудь есть? Есть. Старичок радуется возможности предоставить комментарий. Очень, очень добросовестный врач Римма Юльевна. Иногда по часу сидим. А то и по полтора. Но принимает всех. Я к ней уже пятнадцать лет хожу. Очень добросовестная. Спасибо. А у вас надолго? Мне-то вот только справочку получить. Как сказать. Может и надолго. Старик загадочно улыбается. Справочка справочке рознь. Ясно. Я отойду. Что? Я отлучусь ненадолго. Скажите, что я за вами.
Я пускаюсь в путь по лабиринту коридоров и лестниц – искать сортир. Тот, что внизу, у регистрации, не годится – ни в одной кабинке не запереться, сломаны замки, да и запах… Надо полагать, на верхних этажах найдется что-нибудь поприличнее. На втором – суета, кабинеты. На третьем – неожиданная тишина и больничный уют. Дневной стационар, если верить табличке. Отсюда могут погнать – выйдут, спросят, вы к кому? Надо пройти коридор как можно быстрее, но взгляд цепляется за стены, на которых разместилась целая картинная галерея. Мойка, Фонтанка, Дворцовая площадь. Аккуратные городские пейзажи, раскрашенная гуашью графика. Рисовал как будто ребенок среднего школьного возраста, обучающийся изобразительному искусству и подающий надежды. Но что-то в этих картинах не так. Как будто центры тяжести смещены. Всё – дома, улицы, деревья – словно в движении. Это потому что почти нет прямых линий. Нет прямых углов. И людей – нет. Ни единого человечка. Ни одной машины. Мир шевелится, улицы обвивают танцующие дома, а для людей здесь нет места. Город танцует сам с собой, один. Мир самодостаточен, он не нуждается в человеке. И человек будет вечно страдать от неразделенности своих чувств к этому миру. Вот что, наверное, хотел сказать художник. Если он вообще хотел что-то сказать, а не рисовал то, что видел.
Дальше – выставка вырезанных из фанеры причудливых геометрических фигур в самодельных деревянных рамках. Типичное творчество душевнобольных. Стенгазета. Плакат «С Днем защитника Отечества!». Красный жидкобородый богатырь в остроконечном шлеме похож на Чингисхана. Защитим родной улус! Вперед, к последнему морю!
Навстречу по коридору – состарившийся мальчик, ведомый приземистой за руку полной женщиной в огромной меховой шапке. Мальчик испуганно смотрит на меня, я стараюсь улыбаться. Мама, а когда домой? На вид ему лет сорок. Растянутый свитер, под которым живет утлое тело. Очки-велосипед. Сначала побудешь здесь. А потом домой. Я за тобой приеду. Или папа. Только приезжай поскорей. Ладно? Ладно, ладно.
Сортир на этаже хороший, сравнительно чистый. Это очень важно – чтобы чувствовать себя человеком.
Между тем, у девятого кабинета – та же картина: старичок бодро покашливает и шуршит древней газетой. Добросовестность Риммы Юльевны вне подозрений. Она еще принимает. Еще мой отец к ней ходил. А я – уже пятнадцать лет. Ничего себе. Я еще раз отлучусь. Пожалуйста.
Чего не сделаешь, когда нечего делать. Надо задать работу ногам. При сидячем образе жизни это архиважно – побольше ходить. Поднимаюсь на четвертый. Но там – пусто. Огромный коридор безлюден. Нет, нет, не совсем – в самом конце шевелится целая толпа, человек двадцать. Гогочут, толкаются. Студенты-практиканты? Футбольная команда? Сборная по боксу явилась за справками в полном составе? А что если зацепят? А что если решат, что я из этих? Хуже нет, когда ты идешь мимо, а на тебя все смотрят в упор – сначала молча, а потом смеются – в голос, не стесняясь. Чудик! Придурок! Дебил! Этот страх с детства. В детстве боялся не драки, а унижения. Лучше пусть дадут в морду, чем ржут. И как тогда, в детстве, чтобы не чувствовать себя трусом, отказываюсь ретироваться и иду дальше по коридору. Кто-то уже отвлекается, кто-то уже с нахальным, как мне кажется, любопытством смотрит в мою сторону. Я иду по стертому линолеуму, и с каждым моим шагом гомон в конце коридора становится все тише. Сейчас начнется. Сейчас будут ухмылки. Что-то обязательно скажут. Что-то жлобское, мерзкое, как плевок. Надо пройти сквозь них с безучастным, спокойным видом, чтобы не презирать себя потом. Пройти сквозь. Свободно, легко, но в то же время постараться никого не задеть. Но толпа сама раздвигается, образуя широкий проход. Испуганные, недоверчивые, беспокойные глаза обшаривают меня. Рты сомкнуты. На куртках и ватниках – знакомые белые пятерки. Так вот оно что. Учитывая количество народу, пятерок тут наберется под сотню. Я прохожу мимо в полной тишине. Во мне нет ни страха, ни стеснения. Я – из другого мира. Я с достоинством несу бремя нормального человека. Меня ждет кабинет № 9 и добросовестнейшая Римма Юльевна. Она выдаст мне справку о моей нормальности, и я уйду отсюда.
Стоп, стоп, стоп! А если не выдаст? А если она залезет в мой мозг своими тонкими паучьими пальцами и увидит там что-то, не совместимое с должностью государственного гражданского служащего? А если предложит мне тесты похлеще разноцветных карточек и лабиринта из цифр? Чего только не выковыряешь из человека за час! И тогда мне тоже покроют спину, как горчичниками, белыми пятерками и отправят к ним, в палату № 5, в пятый корпус, в пятую колонну?
И может быть, это будет хорошо, потому что нормальным быть слишком трудно. Надо работать на работе, которую не любишь, но при этом делать довольный и важный вид. Надо постоянно подтверждать и доказывать свою нормальность. Всем и везде. Нужно вежливо улыбаться. Но совсем не так, как улыбаются эти, которые в пятерках – уже без напряжения, вполне добродушно – растягивая поросшие щетиной физиономии, обнажая гниловатые зубы. Они как будто признали во мне своего. И я улыбаюсь им в ответ – не из вежливости, а просто так.
Я прохожу коридор и открываю дверь на лестницу. Навстречу мне поднимается Карлсон, за ним тащит по ступеням свою горестную долю его смертельно уставшая мать. Карлсон встречает меня, как доброго знакомого, он рад мне, он выстреливает в меня звонкой трелью, длинной непереводимой фразой на уникальном, никем еще не изученном языке. А задыхающаяся мать снова одергивает его: тихо, тихо.
Здравствуй, здравствуй, дорогой друг Карлсон! Мне хочется ответить тебе на твоем птичьем языке. Мне хочется раздавить с тобой банку варенья и обсудить несовершенство этого мира. Как твой моторчик, дружище? Пришлось пока снять. Сломалось что-то. Что и говорить, не то сейчас время. Малыш подрос, крыша съехала. Болтаюсь вот теперь тут, как падший ангел. А ты? Как твои дела? Грех жаловаться, но всё как-то не так, всё что-то не то. Не об этом мечтал в детстве. Я знаю. Так все говорят. Ничего не поделаешь.
Мне хочется поболтать с ним, но время для этого еще не пришло. Сели бы на подоконник, свесив ножки, поплевали бы вниз, помечтали бы о несбыточном. Но я пока еще не готов. Я нормален. Я иду за своей справкой.