О прозе Катерины Скородинской
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 68, 2019
«Новости Варя старалась не смотреть и не читать, разве только мимоходом или по работе. Ей казалось, что слишком часто там машины выходят на встречную полосу, старые артисты умирают в бедности, а их дети с героином в кармане живут нехорошо. Даже в обычных жизнерадостных новостях иногда совершенно ошибочно видела трагедию. Читала вот так: „Молдавский маньяк появится на столичных прилавках“, потом, приглядевшись, видела, что это про коньяк, и вздыхала на минуту с облегчением».
Варя – героиня повести Катерины Скородинской «Полукровка». Сама Скородинская – по образованию телевизионный журналист, работала на Первом канале. С 2004 года вместе с мужем и тремя детьми живет в городе Шарлотте, штат Северная Каролина, преподает в тамошнем университете русский язык, читает лекции и ведет семинары о русской литературе и культуре, пишет повести и рассказы. В отличие от многих нынешних эмигрантов – по-русски.
Как ни парадоксально это прозвучит, но, возможно, именно потому, что пишет по-русски (а не переведена на русский), два ее сборника повестей и рассказов «Пятидневка» и «Непроходимовка», вышедшие в маленьких периферийных издательствах, затерялись в книжном потоке. Ни купить их, ни прочесть невозможно. Вряд ли до читателей в России дойдет и третья книга Скородинской – «Полукровка», составленная из повестей и рассказов, уже напечатанных в ее первых двух книгах и изданная в США. Тоже по-русски.
Российские критики, насколько мне известно, о Скородинской не слышали. Если они и пишут о сегодняшних писателях-эмигрантах, то это касается тех, кто перешел на язык страны, где нынче живет. Эти книги выходят под рубрикой «Зарубежная проза». Звучит элегантно.
Таких писателей довольно много. Кто-то из них покинул Россию уже взрослым, кого-то привезли за границу еще ребенком, и русский перестал быть их родным языком. Но все они так или иначе пишут о России. Назову нескольких, вполне успешных, чьи сочинения были переведены на русский: Лара Вапняр, Ольга Грушина, Михаил Идов, Владимир Каминер, Андрей Макин, Гари Штейнгарт. Иногда им везет, и перевод оказывается даже лучше оригинала. Иногда автор переводит себя сам (Михаил Идов) и не преминет кокетливо пожаловаться в предисловии, что русский-де плохо приспособлен к переводу его романа. «Неужто Идов сложнее Фолкнера?» – изумишься.
Боюсь, правда, что все языки плохо приспособлены к переводу, если это язык подлинного писателя. Русский читатель в этом смысле избалован еще существующей (или уже не существующей?) русской переводческой школой.
Ответ на вопрос, кого и почему можно назвать «подлинным писателем», займет сотни страниц. Но можно ответить и короче. Бывают книги, востребованные временем. Например, книги тех, кто противостоял советской власти. Их авторы заслуживают величайшей благодарности и преклонения, но само по себе это противостояние еще не повод считать их большими писателями. Но я не о них.
Думаю, подлинного писателя определяет прежде всего язык. (Само собой, что в тексте есть сюжет, мысли, характеры и т. д.) Такой писатель категорически откажется заместить выбранное им слово синонимом, поскольку выбор этот не был случаен. Но если в тексте слова взаимозаменяемы, то вряд ли можно говорить о писательском таланте. Это своего рода имитация писательства. Вероятно, не за горами уже появление робота, который на любом языке наваляет таких книг сколько угодно. И это хорошо. Потому что и волки будут сыты, и овцы не голодны. Наступит пора благоденствия, когда и массовый читатель, и ценитель литературы как искусства слова будут довольны. А профессия писателя станет на самом деле элитарной, поскольку в литературу уже невозможно будет входить дивизиями. Но сейчас вопрос о другом.
Может ли носитель русского языка, будучи уже взрослым человеком, настолько освоить иностранный язык, чтобы стать классиком этой литературы? Думаю, максимум, на что он может рассчитывать – это на титул «беллетриста» в чеховском понимании. Кстати, вот чудесный пример выбора слова. Чехов мог бы назвать Тригорина писателем, и тогда мы никогда бы не узнали, что он собой представляет в этом звании. Но слово «беллетрист» немедленно вычеркивает Тригорина из числа значительных литературных имен.
Перефразируя бюффоновское «стиль – это человек», можно сказать, что язык – это человек. Родной язык, его синтаксис, ритм, звучание, наконец, сама его грамматика, связанная с определенной логикой построения фразы, подчиняют себе, диктуют тип мышления даже в том случае, если пишущий переходит на другой язык. И это, помимо того, что «новообращенный» не в силах понять все тонкости и нюансы этого другого языка, чтобы чувствовать себя в нем, как на своей кухне. Она не его. Она арендована. Уменье грамотно говорить и богатый словарный запас здесь не помогут. Не надо приводить в пример В. Набокова или Джозефа Конрада. Они исключение из правила. К тому же, на мой (и не только на мой) взгляд, лучший роман Набокова – «Дар» – был написан по-русски.
«Речь отца и речь матери – не слиянием ли этих двух речей питается всю долгую жизнь наш язык, не они ли слагают его характер?» – писал Мандельштам. Забыв об этом, авторы теряют индивидуальность. Разумеется, все названные выше писатели отличаются друг от друга по темпераменту и мере одаренности, но у всех есть две общие черты, точнее сказать – болезни.
Первая названа Козьмой Прутковым в полном веселого сарказма стихотворении «Желание быть испанцем», добавлю: немцем, французом, американцем. Впрочем, в этом желании еще нет ничего особенно порочного, если бы не вторая болезнь. О ней пишет литературовед Адриан Ваннер: «Можно… утверждать, что, именно создавая книги не на родном русском языке, они [иммигранты] превращают „русскость“ в своего рода товар… Такого рода русскость всегда сознательно сконструирована с позиции западного наблюдателя и предназначена специально для него. Территориальный и лингвистический уход из России в сконструированную „русскость для иностранцев“ затрагивает множество проблем, связанных с аутентичностью такой транснациональной литературы…». Но, позвольте, транснациональным может быть банк. В литературе это будет текст робота…
К счастью, Катерина Скородинская не страдает ни первой, ни второй болезнью. Она пишет о русских в Москве и в Америке, пишет про американцев в американской провинции. Она абсолютно индивидуальна, хотя кто-нибудь из читателей может сказать, что ее тексты порой напоминают раннего Валерия Попова. Но это только в том случае, если необходимо с кем-то сравнивать.
Скородинская любит и чувствует слово, умеет надоевшую и всем известную фразу сделать неожиданно новой. Ну, скажем, так: «Ленивые плевали в потолок до седьмого пота». Может по-своему охарактеризовать прекрасный пол: «Женщины, даже те, что на вид простые, внутри своего Шекспира имеют». Сказать об американках: «Леди носят худой вес как униформу». Или охарактеризовать наше время, написав: «Поезд тронулся и тихо пошел прочь из Москвы, шел вроде бы немножко бегом – стремился в Европу, как какой-нибудь предприимчивый молодой человек». Можно еще привести примеры, нестандартности мышления Скородинской и ее замечательного владения языком, но пора сказать о ее повестях и рассказах подробнее.
«Полукровка» – самая большая ее повесть. Название может ввести в заблуждение. Повесть населяют люди многих национальностей. И в этом смысле она «многокровна». Слово «полукровка» у Скородинской приобретает другой оттенок. Ближе всего ему аутсайдер – посторонний.
Повесть разделена на главы. События из жизни Вари следуют одно за другим в хронологической последовательности. Но хронология эта рыхлая. Потому что каждая глава – это самостоятельный рассказ, в центре которого эпизод из жизни героини.
Первая глава называется «Ты кто?»
«От бабушки Бэллы, жившей в большом городе, Варя знала, что Карл Маркс был чистокровный еврей, а Ленин только на четверть. А от бабушки Гали, которая жила в горах, где все люди были приложением к добыче железной руды, пришло знание о других различиях. Вблизи шахты жили разные национальности: начальники, партийные, врачи, особые люди породы „райпотребсоюз“, отвечающие за магазин».
Дальше выясняется «нехорошее».
«Когда Варю спрашивали: „Ты кто?“ – Она отвечала: „Наполовину я. Наполовину русская“… – „Ну, а папа-то у тебя кто?“ – „Еврей папа“.
Возникала легкая неловкость, пролетал черный ангел с безмолвным вздохом – такая хорошая девочка, а папа… Даже очень маленькой она испытывала неловкость за собственную внешность не к месту, за отца, который писал формулы и совершенно был не похож на нормального дядю Витю, например. Было стыдно за себя и всех евреев, которые вызывали не лучшие чувства у других людей…
В отличие от еврейской, русская половина Вари находилась в покое, тут все было проще и понятнее, как у всех».
Но «как у всех» у Вари не получалось. Ни в детстве, ни позже, ни в России, ни в Америке.
Работая на телевидении, Варя писала рекламы для фильмов. «Владельцы телеканала, обладатели прав на гору разного кино, просили ее писать „позабористее и с Фрейдом“… В три предложения надо было заманить зрителя в ад за деньги… Словами дело не заканчивалось, делали ролики… Актер узнаваемым голосом озвучивал чудовищные завлекалки, которые Варя рожала с удивительной регулярностью и без боли».
И однажды по прихотливости ассоциаций она «увидела себя, как в кино, где она была не Варей, а секретным агентом – пастором Шлагом, а ее подруга рыжая и в очках играла роль профессора Плейшнера». Глава так и называется «Пастор Шлаг и профессор Плейшнер».
Те, кто видел фильм «Семнадцать мгновений весны», сразу же вспомнят двух великих актеров Р. Плятта и Е. Евстигнеева, сыгравших пастора и профессора.
Склонная к фантасмагории, к игре со словами, с сюжетами, да и с самой жизнью, Скородинская не только шаржирует культовый фильм 70-х годов, но и современность.
«Штирлиц вышел на них зимой. Он как раз готовил большую подрывную операцию в средствах массовой информации и, все взвесив… решил, что Шлаг и Плейшнер – это идеальные исполнители: плохо видят, совсем не разбираются в политике – при слове „фракция“ краснеют, про деньги думают, но не говорят».
Так «пастор» и «профессор» оказываются в среде оппозиционных журналистов, – личностей талантливых, богемных и зачастую маргинальных. Один из них спрашивает новоявленных Шлага и Плейшнера
«– Ну что тут у нас?
– У нас группа „наших“, хочет сместить другую группу, для удобства в дальнейшем называемую „властолюбивые кролики“…
– Покажи документы на дворец. Где снимки дворца?.. Документы на автопарк подай. И фамилию жены уточни, не забудь!..
Все было хорошо, кроме того, что статьи и разные истории про кроликов выходили с большим трудом… Все издания мечтали обидеть кроликов, но боялись. Просили: „Дайте больше документов, подкрепите мнением депутатов и вообще: давайте смягчим углы – оргию уберем, слово „украл“ заменим на „получил грант“, из ста машин оставим десять».
Причины, по которым Варя с семьей оказалась в Америке, Скородинская не описывает. Читатель сам волен их домыслить. Но и оказавшись за океаном, Варя остается собой: «…Она созналась в ужасном: в невозможности первый раз в жизни полюбить, и кого… может быть, самую лучшую страну в мире… и места много, и красиво, и люди, какие хочешь: хоть черные, хоть красные, хоть русские. Все сыты, полны возможностей».
В «Полукровке» затронут целый комплекс серьезных проблем. Однако повесть читается легко, ситуации и то, как они поданы, часто вызывают улыбку. У Скородинской редкий дар – говорить о серьезном без «звериной серьезности». При этом она всегда отстаивает право человека быть самим собой, не втискиваться ни в одну группу, не принадлежать ни одному клану. Такова ее Варя и в Москве, и в Америке. Кто-то ее полюбит, кто-то покачает головой в сомнении. Скородинская не настаивает.
Главная героиня повести «Непроходимовка» – полная противоположность Варе. Да и сама повесть построена иначе. Это уже не «сборник рассказов», а «мемуары» главной героини, написанные, как и полагается мемуаристу, с обстоятельной последовательностью. Впрочем, и сама повесть о другом. Начать с того, что читателю предлагаются мемуары из будущего, из XXIII века. Анна – их автор. Сама Скородинская, чей голос время от времени появляется в «Полукровке», в этой повести лишь «публикатор мемуаров».
«Автор» мемуаров – человек, занимающий в обществе достойное место. Она ученый, опубликовавший множество статей. Ею разработана «Теория блуждающих эмбрионов, попадающих в чрево матери по закону оптимального притяжения». Эта теория, как она считает, «когда-нибудь отодвинет генетику с почетного первого места». Впрочем, тут Анна была, что называется в мейнстриме. Диссертации, «написанные птичьим языком… в которых до самого конца непонятно, о чем собственно речь», в описываемом XXIII веке «пользовались особым доверием».
В «Непроходимовке» раскрылся талант Скородинской не столько как фантаста, сколько как сатирика и пародиста. Осмеяно здесь все: внедрение роботов в частную жизнь, когда детей воспитывают Гувернеры – «машины из вида „Почтичточеловек“». Школа с ее уроками самолюбия – «учили любить себя по всем правилам». Законодательно принятые запреты: нельзя, например, слушаться собственного сердца, нельзя сравнивать людей, нельзя в чем-либо сомневаться, потому что это «раньше… „червь сомнения“ было образным выражением. Но оказалось, что он совершенно реален и часто воспаляется».
Подверглись запрету и книги «Как достичь счастья», «Семь шагов к успеху», «Как изменить себя», «Путь к богатству», но вовсе не потому, что этот хлам заполонял когда-то книжный рынок, а потому что в той действительности, в которой пребывает Анна, «найти свое место в жизни не составляло никакого труда. Агрессивные вставали на защиту чьих-то прав. Жадные становились музейными работниками, хранителями традиций» и т. д.
Мир вообще был совершенен. И Анна приняла бы безоговорочно этот мир, если бы… если бы не неравенство. Одни были красивы, другие не очень. К этим «не очень» и относилась Анна. Став помощником ученого в Научном центре красоты и ЛИКования, она первой опробовала на себе ЛИК – аппарат, менявший внешность и делавший любую женщину красоткой, а любого мужчину красавцем.
«В тот день, – пишет в своих мемуарах Анна, – мой проход от работы домой вызвал восторженные взгляды прохожих, преследование со стороны юношей и древних джентльменов, которых мой вид разбудил от нежного сна старости». Но «любовь в моем сердце уже не занимает столько места с тех пор, как оно стало сердцем красавицы».
Производство ЛИКа было поставлено на поток. И миллионы женщин и мужчин ежедневно улучшали свою внешность.
А дальше? Дальше возликовавшее было человечество, стало обвинять ЛИК в том, что он делает людей рабами красоты, да и вообще всем уже прискучили красавицы и красавцы. Возникла необходимость в некрасивых. «Горбы и бородавки захватили Париж!.. Британские ученые разработали „деформатор“. Очень скоро все желающие могут получить толстые щиколотки, узкие плечи и глаза-щелки… Наш главный редактор, у которого чутье на веяния, ищет сейчас новую Заглавную Ведущую с яркой индивидуальностью, с поросячьими глазками. Да где их сейчас найдешь…»
«Непроходимовка» может показаться поначалу забавной антиутопией. Но, перенося действие в будущее, Скородинская подмечает опасные тенденции настоящего. Чего стоят хотя бы запрет на сомнения или вроде бы безобидная попытка покуситься на «святое» – на равенство. Она доводит их до гротеска, но есть в этом гротеске, на мой взгляд, горький смысл. Мы не рождаемся равными, и слава богу. И не есть ли эта повесть невеселый вердикт будущему, в котором сплошная глобализация, точнее, унификация и «роботизация» заместят собой человеческую индивидуальность, то есть то, что Скородинской более всего дорого и интересно?
Однако по сути своей Скородинская не обличитель и не трибун. Прежде всего она наблюдатель – умный, порой ироничный, способный ухватить типичные черты и времени, и людей. Таковы ее истории о русских, американцах, китайцах, с естественной простотой передающие их облик и характер, стиль жизни и видение мира.
Герои «американских» рассказов Скородинской – в большинстве жители провинции. Думаю, из тех, что голосовали за Трампа. У нее цепкий глаз, недаром она работала на телевидении. Она подмечает многое в обычной американской жизни, что ускользает от тех, для кого Америка – это лишь Эмпайр-стейт-билдинг и стрельба в школах и на улицах.
Например, рассказ «Симпсоны». «Вечером, вся семья собирается за столом, но в этом нет ничего красивого. Мама Коллин… задает свой ежевечерний вопрос отцу: „Ну что на работе?“
Отец редко отвечал на этот вопрос или отвечал по-своему: „Положи еще салата“.
Мать… в ответ без обиды рассказывает, как много работы в клинике.
– Столько зубов сегодня вырвали, руки отваливаются.
И еще рассказывает, как там мисс Машика (второй ассистент дантиста) ничего не делает. Иногда мать в сердцах называет ее „ленивая задница“. Объясняет, такие вот „задницы“ работать не хотят, а сказать ей ничего нельзя, тут же вытаращит глаза и руками начнет махать… Рассказывает еще, что мисс Машика безнаказанно называет ее „сука“, „белый мусор“, „кусок мяса“, иногда прямо в лицо. Мама-то никогда ей ничего не говорит. Она не расист, всегда плачет, когда смотрит фильм „Цветы лиловые полей“ – сагу о жизни чернокожей девушки. Но ведь плакать можно и за белых – у них редко жизнь получается светлая».
В этом рассказе Скородинская описывает обычную американскую семью с ее тремя детьми и собакой, будничными салатами, холодильником, набитым остатками от ужина и упаковками пудингов, желе и чипсов, супами в банках. И разговорами, в которых среди прочего возникает далеко не абстрактная расовая проблема Америки. И никаких разговоров о русских. Они появятся у Скородинской в других рассказах, где будут главными героями.
Этого русского зовут Остин, как он сам говорит, «с Лось-Анджелеса», «хотя он наш, из Москвы. Покинул Москву давно, лет тридцать назад. О той жизни вспоминает с удовольствием:
– Нас двое было таких фарцовщиков в Москве, у которых был мерседес. Это я и муж Алки – Болдин. Поняла, про какую Алку говорю?
– Конечно, – говорю, – кто же Пугачеву не знает?!..
– В Нью-Йорке мы большие дела делали. В магазине коробки от японских магнитофонов брали, начиняли их самопальной фигней и в Россию отправляли. Какие времена, какие люди были. Представила?
И смотрит на меня, ожидая удивления.
…Но глаза в Остине не главное. Главное – это какое-то беспокойство, которое разрывает его. Может, скука так в нем бродит и мучает. Не на ком ему глаз остановить, все люди довольно приличные, без фантазий – такая тоска. Ему бы, как в кино жить. А у нас не кино, у нас обычная жизнь без дефицита… Скучно и тесно здесь Остину».
Действительно, скучно. Но это только потому, что Остин не повстречал блондинку Бренду из рассказа «Всемогущая Бренда» в «Полукровке». Девизом Бренды была фраза: «Это легко!» И «если ее послушать и поверить, то все в жизни легко». Взять хотя бы эпизод, когда Бренда с детьми, собаками, кошками и всем своим скарбом решила перебраться в Южную Каролину, естественно, на своей машине. «Она умела водить ее с закрытыми глазами… На дороге играла вперегонки и прятки. Поэтому до Южной Каролины должна была доехать быстро. И даже отсутствие бензина, если на него вдруг не хватило бы денег, не остановило бы ее. Так уже было. Как-то по дороге в школу они встали. И всемогущая Бренда взяла бутылку с водой, залила жидкость в бак, и они поехали. Вода, превращенная в бензин. Читала про что-то подобное… А Варю она звала с собой, потому что там хорошо, и школы, и лошади лучшие в мире. Но она не поехала, потому что не умела говорить: „Это легко!“ и начинать все сначала больше не хотела». А вот Остин поехал бы.
К «американским рассказам» следует отнести и сборник «Пятидневка» – о малышах и их родителях. Скородинская хорошо их знает, потому что до университета работала в американском детском саду. Здесь его называют предшколой (preschool), воспитательниц – учительницами, а группы – классами.
«По утрам учителя встречаются в офисе. Десяти минут хватает, чтобы поговорить обо всем. Со всеми. Даже с теми, о которых мисс Аврора предупреждает: „Не разговаривай ты с ней, не говори ей ничего“… Она подносит палец к губам и на языке глухонемых показывает, как эта вечно бегает в офис „посплетничать“».
Все как и в России… Это сравнение невольно возникает при чтении рассказов. Оно очень познавательно. Для всех. Не только для тех, кто любит литературу. Однако тексты Скородинской о детях – это не публицистика и уж никак не диссертация на тему детской психологии. Это прежде всего искусство слова. Иначе как бы в ее рассказах могли возникнуть эти быстрые и точные скетчи, словесные зарисовки детей, родителей, воспитателей, из которых у читателя складывается живая картина американской жизни, правил и представлений?
«Если приглядеться, каждый в нашем классе сказочный, литературный герой, – пишет Скородинская. – Но вот Гарри Поттера среди мальчиков, кажется, нет. Вообще из Гриффиндора, факультета смелых сердцем, дети редко встречаются…
Мысленно примериваю очки Гарри Поттера всем мальчикам по очереди… Питер, например, очень смелый, высоты не боится, способен летать на метле и даже на крыле самолета. Однако в отличие от Гарри рыдает от любого проигрыша, хотя выигрывает он гораздо чаще… Тренер ставит его к стене, строго и даже чуть презрительно говорит: „Пит, ты не спортсмен!“…
Есть еще Эндрю. Он единственный в нашем классе может смело носить имя Гарри… На площадке шесть велосипедов, и все заняты. Бену не достался, он плакал униженно и требовательно. Счастливчики проезжали мимо него с тайным превосходством собственников… Эндрю подъехал, слез с велосипеда, усадил на свое место Бена и убежал со словами „Я потом!“ Как он кидает игрушки в порыве отчаяния, не помня себя, так вдруг может отдать свою из-за одного мгновенного сочувствия. Или, защищая самую крошечную девочку… налететь на самого большого мальчика класса, ткнуться ему в живот, за что потом и быть наказанным и отправленным сидеть на „Стуле для размышлений“».
Да за что же его наказывать? За то, объясняет Скородинская, что «лезть в чужие дела и решать чужие проблемы не нужно, неправильно». И добавляет: «А держать себя в руках обычные люди – не волшебники – требуют строго». Ох уж эти «обычные люди» – везде они со своими понятиями о добре и зле и жесткими установлениями.
Так, дружбу Патрика и Джулианы учительница мисс Линн считает чрезмерной. «Он – пожарный. Она – доктор. У него красные штаны, каска надвинута на глаза… Патрик обычно приходит в класс раньше, ждет Джулиану, бежит встречать, берет за руку, и они уходят от всех. Когда садимся в круг, чтобы почитать и подумать про хорошо-плохо, Патрик, положив руку на ковер, не позволяет никому сесть рядом, кроме нее…»
Из каких семей дети в детском саду? Из самых разных, не только в национальном смысле, но и в социальном, и в чисто житейском.
«У круглоголового Патрика… мама с хорошим цветом лица, папа ездит по миру по делам фирмы и бегает, по выражению одной верующей, „как молодой еврейский бог“ в очках. А у Джулианы мама пока одна».
Скоро и мама Кевина будет «пока одна». Придя за сыном, она вдруг заплакала, хотя совсем не плакса. «Уткнулась в учительское плечо, чужое и нужное». Оказалось, причиной слез был «невысокого роста, с внимательными глазами и пушистыми ресницами» папа Кевина, ее муж. «Он ушел к мужчине. Навсегда».
Родители голубоглазой Мелисы официально не женаты, но, похоже, им это не мешает. У бойфренда ее мамы – пожилого, большого, застенчивого – такие же голубые глаза, как у девочки. «Кажется, он в первый раз в жизни был папой. Не хотел уходить и хотел что-нибудь прибить в классе или раковину починить».
Бывают и «неприятные разговоры». Отец маленькой Келли спровоцировал директора школы на резкость: «„Умных и развитых детей в нашей школе очень много. Келли не единственная“. Но отец не понял, ведь для него Келли – одна-единственная. И он оглядывался по сторонам, как будто хотел увидеть других, но не мог». (В отличие от автора.)
В этих, как и во всех «американских» рассказах Скородинской есть одна удивительная особенность. Не зная, что автор бывшая москвичка, легко впасть в заблуждение и принять их за рассказы американского писателя. Это не только истории о детях или «Симпсоны». У нее много рассказов, где ни русского иммигранта за столом, ни иммигрантских комментариев, которые непременно присутствуют у писателей, пишущих по-английски, но чей родной язык – русский. По рассказам Скородинской можно непосредственно почувствовать, что такое Америка и американцы, а не только, что такое жизнь иммигранта в Америке. Может быть, еще и поэтому они вызывают доверие. Читая их и сопоставляя американцев с русскими, убеждаешься, что их чувства, тревоги, заботы во многом похожи. Только американцы богаче и, вероятно, потому добрее, хотя и у них хватает своих проблем и нелепостей.
Мое представление читателю Катерины Скородинской подходит к концу. И по законам жанра статью должно закончить ответом на вопрос: почему она не следует примеру своих собратьев по цеху, перешедших на английский язык? Возможно, потому что помнит горькие слова Набокова, который полагал свой английский язык второсортным. А уж если Набоков, то куда нам… Возможно, потому что английский, на котором она свободно говорит и читает, – это все-таки чужой монастырь, а в него со своим уставом не ходи. Возможно… но не будем гадать. Ответ есть в ее рассказах.
Мисс Линн размышляет, как назвать внука. «„Харрис – хорошее имя. Нравится тебе?“ – „Ничего так. У меня был в классе Харрис – умный-умный“.
Про себя думаю: „Жаль, что мне слышится в имени все-таки „харя“ и еще рыба хариус. Но не говорю об этом, потому что это только звуки. Признаюсь, что не очень понимаю, где красивое имя, а где нет».
Другие писатели-иммигранты думают, что понимают…